СТОЛ

                СТОЛ
                (отрывок из серии «Старые альбомы»)

          Решил покопаться в кипе старых альбомов с фотографиями. Делаю это почти инстинктивно, в смутной необходимости встряхнуться. Знаю, что разнокалиберные старые альбомы могут подействовать как хороший аккумулятор, взбадривая психику, вытаскивая воображение из плоского, сонного состояния.

Медленно листаю страницы, останавливаю взгляд на близких, до боли знакомых лицах и местах. Достаточно взглянуть на старое фото, где мы, дети, сидим на скамейке у дома в далеком южном краю – русские, грузины, армяне, евреи – да Бог еще знает, каких кровей пацаны,  как воображение  привычно начинает восстанавливать образы, картины из прошлого.

Наивные безмятежные лица, не тронутые ещё судьбами. Вот – дурачимся. Вот – сидим серьезные и напряженные. На затылок сдвинуты помятые школьные фуражки с белым  кантиком и капроновым козырьком, на манер гимназических. Их занашивали до дыр. 

Память подсказывает: за домом - сад, за садом - заборчик и дорога. Дорога ведет к КПП воинской части и дальше - по грузинскому городскому поселку, мимо рынка – к русской школе. Мы жили в военном городке, который располагался в провинциальной глубинке Кахетии. С младенческого возраста я - среди военного люда.

Характер мой с детства отличался сложностью: упрямство и редкое непослушание очень часто доставляли определенные неудобства в виде родительских мер реагирования на мои проступки. Набор воспитательных мер в арсенале отца, с юности находившегося в суровом армейском строю, разнообразием не отличался: без особых педагогических затей и не очень долгих раздумий на меня налагался «домашний арест» - на день или два.

Плохо было, если выпадало это на погожие выходные дни, или же на дни каникул (когда я пошел уже в школу): моё сердце просто разрывали звуки улицы, наполненной гамом играющих и носящихся под нашими окнами детей.  Иногда  же "получал" я родительского армейского ремня, а в «особых»  случаях первое совмещалось  со вторым. Эта «комбинация» мне всегда казалась крайне несправедливой.

Отец, обсуждая с матерью эффективность собственных воспитательных мер, удивленный отсутствием очередных «всплесков» в моем поведении, вроде  шутя, говаривал:

- Скажи-ка мать, вот ведь какая это сладкая штука – отцовский ремень! Наверное, не надо ждать, когда дети что-то натворят, а надо давать ремня - еще до того. Глядишь, вырастет умный, просто прекрасный ребенок.

- Да, сынок? Правильно же я говорю? – обращался он ко мне, как бы шутливо, с вкрадчивой предательской лаской, - ведь тебя уже не тянет больше за забор?

- Па-а, так - нечестно!

«За забор» - на сленге нашего военного городка означало покинуть его пределы и пойти искать всяческих приключений (их было великое множество) на свои, извиняюсь, худые мальчишечьи задницы - в городском поселке, или даже - далеко за его пределами.

Кстати, «домашние аресты» дали неожиданный положительный эффект. Именно в силу безысходного ничегонеделания во время вынужденного сидения дома, я обнаружил в себе непреодолимую тягу к книгам и пристрастился к чтению. Например, когда в мои руки (довольно рано) попали книги Д.Ф.Купера, Р.Л.Стивенсона, то меня уже силком приходилось выгонять на улицу «проветриться».

- Вот, видишь?! – принося мне очередную стопку книг из библиотеки нашей воинской части, - говорил отец моей матери, усиленно гонявшей белье по стиральной доске, и многозначительно поднимал указательный палец вверх, имея ввиду явный воспитательный успех.

Мама моя была обычно противником физического воздействия на детей. Правда, относилось это только к отцовскому «воздействию». От самой мамы я получал по полной программе и довольно часто. Она не была устроена на работу, как и большинство женщин в военном городке (не было возможности) и занималась домашним хозяйством. В силу этих простых обстоятельств я чаще попадался ей под руку, чем отцу, пропадавшему на службе, и вполне разумно почитал это за благо.  Было так заведено, что если наказал один родитель, то данная мера считалась уже исчерпывающей.

Зная «правила игры», я иногда хитрил, вызывая на себя «огонь» матери, пока не пришел со службы отец. Преждевременный "сход лавины" я провоцировал, точно зная: мать уже в курсе «событий», от тех или иных соседей – родителей моих уличных дружков.

Рассматривая пожелтевшие фотографии, с раздумчивой улыбкой  вспомнил, как однажды мама занималась глажкой белья, расстелив солдатское  одеяло на внушительном отцовском столе с двумя тумбами. Стол, которому уже было немало лет, отцу подарили друзья, когда он женился на маме. При случае отец называл это "царским подарком": когда они поженились у них почти ничего не было, кроме одежды.

Вдруг соседка громко позвала маму с улицы (жили мы на первом этаже двухэтажного дома, построенного солдатами нашей же части). Да так, будто случился пожар. Женщина прокричала волшебное  cлово:  «Автолавка»!

Приезд автолавки всегда был редким и значимым событием для женщин городка. Всё тут зависело от оперативности действий. Кто опоздал - тот не успел. По-моему, заслышав весть о прибытии автолавки,  даже роженицы бросали «это дело» и мгновенно выбегали - занимать очередь. Возле автолавки всегда присутствовал  кто-нибудь из старших офицеров:  во избежание скандалов и наведения должного порядка при отпуске «дефицитов», так как без ссор почти никогда не обходилось. СпрОсите, а что же было в дефиците? Отвечаю – всё! 

Мама, как ветер, сорвалась с места, крикнув, чтобы я выключил утюг.

Я согласно покивал головой, но все пропустил мимо ушей (звук слышал, смысла не уловил), потому как находился в это время весьма и весьма далеко – на необитаемом острове - вместе с Робинзоном Крузо. Я как раз отбывал очередное «наказание».

Сидел я с оттопыренными ушами перед раскрытым настежь окном и, удобно поместив книгу на широченном, грубо сработанном подоконнике, читал. Вдруг потянуло дымом. Сначала мне показалось, что на улице жгут листья, но я сразу попытался себе представить, что это изголодавшийся Робинзон жарит себе дичь на костре, пока, выйдя из книжной «нирваны», не понял, что все усиливающийся едкий дым - из соседней комнаты. Оставленный включенным, утюг сделал свое черное дело.

Не на шутку перепуганный, отмахиваясь от едких клубов, я выдернул шнур из розетки и заорал в окно:

- Мама, пожар!!

Пожар не успел начаться; тлело одеяло, пока не прогорело совсем, затем затлел стол под утюгом. Первой прибежала соседка и плеснула ведро воды. Поднялся столб пара. Потом прибежала мама, сдернула прогоревшее одеяло со стола, и мы, оторопев, увидели круглую дырку величиной с блюдце, нет, пожалуй,  с тарелку: с черными, еще дымящимися краями… Утюг провалился в ящик стола.

- Мама, а почему дырка круглая?! – искренне изумился я. Ведь у утюга - совсем другая форма…

Эти слова послужили сигналом – как выстрел стартового пистолета…

Мама гонялась за мной уже вокруг другого, круглого стола, который стоял посреди комнаты. Она пыталась приложиться, как следует, к моему бренному телу – не помню уже чем: то ли шваброй, то ли палкой, которой притапливали белье в выварке. Но это было бесполезно, несмотря на то, что она несколько раз внезапно меняла направление движения – я был начеку.

Вдруг ей стало смешно. Это были нервы! Мы стояли друг против друга, между нами был стол.

- Сейчас ты получишь у меня от души! У тебя шкура будет дымиться, как это самое одеяло, – с этими словами она резко попыталась дотянуться до меня через стол.

- Ты меня не поймаешь!

- Тебя вечером «поймает» папа. Ты этого хочешь?!

Помнится, я нехотя «поддался» и получил свое, заработанное. Но больно мне не было, ибо злость мамы уже прошла. От ее «воздействий» мне почему-то никогда больно не было. Бывало только обидно. Вот и в этот раз с досадой в мыслях возмущался: « Я-то здесь причем, ведь сама оставила утюг лежать плашмя и не выключила? Разве я виноват, что книга такая интересная оказалась!»

Мама, очевидно, чувствуя и свою вину тоже, принялась быстро проветривать комнаты. Мы оба знали, как отец гордился своим столом. Ситуация складывалась, что называется, «революционная». И мы с мамой поневоле оказались по одну сторону баррикады.

Помню, вечером, в молчании, семья стояла возле стола. Младший брат с философским видом ковырялся в носу. Мать нервно одернула его руку.

Отец, нахмурившись, недоверчиво трогал пальцем черные края дыры. 

- Зато не надо выдвигать ящик, все можно доставать через дырку, - ляпнул я, остро желая сгладить растущее напряжение.

Звонкий подзатыльник, от которого я чуть не проглотил язык, не дал мне развить мою мысль до конца.

- Не трогай ребенка, он и так уже свое получил! – воскликнула мама, - хорошо, хоть догадался шнур из розетки выдернуть. Все могло сгореть, и он сам – тоже! Сколько раз я тебе говорила, что нужно смастерить сто-о-лик для глажки, - мама пошла в наступление (подозреваю, что о существовании такого удобства, как гладильная доска, родители тогда и не слышали)…

Пожалуй, много раз я мог свалиться на землю и свернуть себе шею, перебираясь с дерева на крышу (мало было таких крыш, где не оставили мы с друзьями своих следов!); мог сорваться с крутого известнякового обрыва над железной дорогой, который мы с пацанами решили покорить на спор – по очень рискованному вертикальному «маршруту». 

Уже  потом,  при одном лишь воспоминании о состоянии неустойчивого равновесия на крутом известковом склоне, когда в панике не знаешь, за что уцепиться и куда упереть ступню - на высоте тридцати-то метров - мы холодели от запоздалой жути. Еще некоторое время после «восхождения», по ночам, вдруг происходил понятный всплеск адреналина, и мы во сне вскрикивали и рефлекторно дрыгали ногами, вновь и вновь «срываясь» с кручи.

Нас с приятелем мог запросто пристрелить на посту часовой в парке боевых машин, где стояла новенькая ракетная техника. Туда мы, воображая себя лазутчиками, проползли под забором по водосточной канаве, заросшей лебедой и крапивой – за красивыми катафотами. В сгустившихся сумерках  часовой, впервые заступивший на пост, заинструктированный «до слёз» молодой солдат, принял нас за нарушителей… 

Отцу рассказали, что часовой хотел уже стрелять, да только в последний момент чудом сообразил, что дело имеет с детьми. Это, когда мы, испугавшись его грозных окликов, чуть в штаны не наложили и рванули, что есть духу, из парка, уже не скрываясь, через освещенное пространство…   

- Ах ты, хулиган! Ты, я вижу, своей смертью не умрешь, – горячился отец, поддавая мне жесткого офицерского ремня, - ты, что, совсем - дурак ? Все  дети - как дети, играют рядом с домом, читают, умнеют на глазах, а этот лазает, черт знает, где, и наоборот  - становится все тупее и тупее! И в кого тебя только угораздило таким уродиться?!

Я ревел и, всхлипывая, думал, что больше никуда и ни за что не ввяжусь. И еще меня крайне заинтересовала мысль: «И действительно уродился – в кого?!».

Долгими зимними вечерами семья наша уютно располагалась на кухне, где в печке весело потрескивал огонь.  Под мамины вкуснейшие пирожки с картошкой  начинались неторопливые  разговоры, которые я очень любил – рассказы и воспоминания родителей из их житья-бытья в горном дагестанском селении, когда они сами были детьми. И тут я пришел к выводу, что, видимо, «уродился»  в моего старшего дядю - маминого брата. Мама рассказывала, что именно он, первым из её братьев, начал тайком курить. И вообще - рос «непослушным хулиганом», часто возмущавшим всеобщее спокойствие своими проделками.

- Так вот в кого я уродился! – гордо воскликнул я.  При этом куснул чересчур большой кусок очень горячего пирожка, вытаращил глаза, и, замахав руками, чуть не свалился с самодельной табуретки.  Ответ на свербивший детскую голову вопрос -  был найден!

Взрослые от души рассмеялись. А я хорошо знал, что дядю все очень любили за его предельно открытый, какой-то особый великодушный  нрав. Любил и я его. Он, как никто, умел защитить нас, детей, от напора «воспитательных мер».  Он был самым «демократичным» дядей. Никогда не нудил нотациями. До сих пор нас связывают самые крепчайшие отношения…

Но бороться с собственной натурой дело, видимо, бесполезное. Как волшебством, манило и тянуло меня на все новые  преодоления запретов, заставляя напрочь позабыть о «честном» и «самом честном» слове – больше «не хулиганить», данном родителям. 

Кстати, слово такое давал я, как сказали бы сейчас, под «политическим нажимом», искоса поглядывая на ремень, висевший на гвозде. Но и ремень - быстро забывался. Память о нем не могла служить серьезным препятствием на пути к «приключениям».
               
               
Начало. Продолжение здесь:          http://proza.ru/2010/01/22/34

На фото - автор, второй справа.