Там, на зеленом косогоре

…И я уйду.
А птица будет петь, как пела,
и будет сад, и дерево в саду,
и мой колодец белый.

На склоне дня, прозрачен и спокоен,
замрет закат, и вспомнят про меня
колокола окрестных колоколен.

С годами будет улица иной;
кого любил я, тех уже не станет,
и в сад мой за беленою стеной, тоскуя,
только тень моя заглянет…

И я уйду; один — без ничего,
без дерева, без утренней капели
и белого колодца моего…

Хуан Рамон Хименес,
«Конечный путь».

— …Когда-то чуть в стороне от шоссейной дороги Бобруйск-Могилев стоял хутор. Там я родился и провел свое раннее детство. Того хутора уже давно нет, его снесли во время безумной кампании по ликвидации «кулаков» в конце двадцатых и начале тридцатых.
Часто вспоминаю свою малую Родину. Как много заветных желаний было у хуторского мальчишки! И не важно, что многие мечты, витавшие тогда в моем детском воображении, так и не сбылись, важно, что они были.
…Помню, мысленно я нарисовал себя взрослым парнем: сильным, мужественным и даже красивым, чтобы только одному нравиться той светловолосой девочке, что жила на соседнем хуторе. Решил: как только вырасту — уеду вместе с ней жить в Бобруйск. Но дождаться ее согласия у меня не хватило терпения... и в неполные 15 лет я махнул в саму Северную Пальмиру — Ленинград. Я был поражен красотой этого города. Но любоваться им довелось совсем недолго. Началась война...
…В свою родную Белоруссию я вернулся только через семь лет, в лейтенантских погонах с эмблемой танкиста. Полтора года жил в Бобруйске, работал в областном комитете комсомола. Затем снова надел военную фуражку — зеленую.
…Свою службу начинал на Западном Буге, у тех самых мест, где на рассвете 22 июня под грустной ивой у пруда сложил голову молодой пограничник. 35 лет я защищал интересы Великой Советской Империи. Тысячи километров прошел по горячим пескам Кара-Кумов, скалистым горам Нибет-Дага, заснеженным тропам бескрайнего Севера, дюнам седой Балтики. Моя жена, сама родом из Речицы, мужественно перенесла вместе со мной все тяготы, невзгоды моей службы.
На границе родились и выросли трое наших детей. Они уже давно взрослые, имеют теперь свои семьи. Сын проживает в Санкт-Петербурге, младшая дочь — в Москве, старшая — в Лондоне. Но мы с женой привили нашим детям великую любовь к их родине. Мои дети любят Беларусь, эту честную, чистую, трудолюбивую нацию. В таком же духе они воспитывают своих детей. Трое из пяти моих внуков, все от смешанных браков, тем не менее, считают себя и официально являются белорусами.
…Вспоминаю, как в молодости ехал с семьей на машине с финской границы в Бобруйск, в отпуск. Последние метры псковской земли, впереди аншлаг с надписью: «Здесь начинается земля Белорусская». Я остановил машину. Жена взяла детей, все вместе подошли к границе. Она хотела объяснить детям, что такое начало твоей земли. Но не смогла. Села на траву и заплакала.
Останавливались одна, вторая проходящие машины. Спрашивали, что случилось, нужна ли помощь. Нет, это были слезы радости...
…Последние годы я служил в Латвии. А после увольнения в запас еще 19 лет отработал директором гостиницы в Риге. Я, советский офицер, очень тяжело переживал распад Советского Союза. Я был глубоко предан тому государству, но теперь, спустя десять лет, нет-нет да и возникает мысль: «А может, случилось то, что и должно было случиться?».
…С распадом СССР в Латвии начались открытые гонения на русских. Немало накопилось горечи у свободолюбивого народа за годы советской власти. Однажды утром я пришел в гостиницу, открыл кабинет, и в эту же минуту раздался телефонный звонок. В трубке я услышал мужской голос: «Господин Каранкевич, к работе можете не приступать, вы уволены. В удобное для вас время зайдите в кассу бухгалтерии и получите все, что вам причитается». Я попрощался со всем коллективом гостиницы, у многих латышей были на глазах слезы.
…Когда я вернулся домой, на входной двери в мою квартиру было написано мелом: «Оккупант, бери шинель, иди домой!». Я решил демонстративно не обращать на это внимание. Пытаясь сохранить спокойствие, зашел к себе в квартиру. А утром, когда выходил, увидел, что надпись стерта, дверь отчищена до блеска.
…Но вот что я хочу сказать. Человек, уволивший меня из гостиницы, сам по национальности был русским. А мою дверь вымыла ночью (чтобы никто не видел) женщина-латышка. Я узнал это спустя некоторое время.
…Когда я уезжал из Риги в Санкт-Петербург на легковой машине, с легким прицепом, за рулем был мой сын. Но в прицепе, под брезентом, мы вывозили не вещи. Там был цинковый гроб. Моя жена, а для сына мама умерла за два года до этих событий. Мы не оставили нашу мать в земле, в одночасье ставшей нам чужой. Мы перезахоронили ее в Санкт-Петербурге, на кладбище, рядом с православной церковью.
…Уже тогда, а теперь еще больше и больше я заскучал по родной белорусской земле. Мои дети купили квартиру в Бобруйске. Я часто приезжаю и месяц-два живу в этом городе, ставшем для меня родным. Сбылась моя та самая первая детская мечта... Бобруйск провинциальный город. Лишь пару магазинов светятся по ночам... Но я обращаю внимание на женщин пенсионного возраста: ухоженные, стройные, элегантные. Бобруйские женщины очень красивы.
…Вот снова собираюсь побывать на своей малой Родине. Прошлым летом ездил туда. На вспаханном поле нашел чуть заметную возвышенность. Сфотографировался. Там, на зеленом косогоре стоял когда-то мой отчий дом. Теперь там колхозное поле, на котором зеленеет трава. Кажется, совсем недавно босоногим мальчишкой я со своей собакой Мушкой носился по этим окрестностям...

Мужчина замолчал. В редакции мы остались лишь вдвоем. Тихо перемигивались по углам зелеными огоньками введенные в сонное состояние компьютеры.
— Объявления в газету у нас платные. Простите, конечно…
— Объявления?.. Ах, да. Конечно. Я заплачу. Вот, возьмите.
— Только на ближайший номер объявление не встанет. Газета уже сверстана. Через неделю устроит вас?
— Да, конечно. Время подождет…
Он встал.
Он собирался уходить.
— Простите…
— Да, — повернулся он.
— Простите, как вас зовут?..
— Конечно, запишите.
Максим Федорович Каранкевич. Полковник в отставке.

Июнь 2003 года.