Тёлка и Фиалка. Гл. 3. Меседж. 4

Начало см.http://www.proza.ru/2009/12/18/161
          http://www.proza.ru/2009/12/19/91
          http://www.proza.ru/2009/12/20/67
          http://www.proza.ru/2009/12/20/1437
          http://www.proza.ru/2009/12/21/14
          http://www.proza.ru/2009/12/21/1085
          http://www.proza.ru/2009/12/22/167
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1364
          http://www.proza.ru/2009/12/22/1544
          http://www.proza.ru/2009/12/23/1064
          http://proza.ru/2009/12/23/1480
          http://www.proza.ru/2009/12/25/203
          http://www.proza.ru/2009/12/25/712
          http://www.proza.ru/2009/12/25/1407
          http://www.proza.ru/2009/12/26/612


4
Она вздрогнула от звука скрипнувшей двери:
- Что это ты тут затихла? Даже не ела – а у меня блинчики с мясом греются… Случилось что-нибудь?
Маша смущённо зашуршала листками письма:
- Нет, ничего… вот письмо от деда получила.
Антон удивлённо поднял брови. Маша с досадой быстро сказала:
- Да, да, жив ещё…
- Ну и что пишет?
Она нерешительно пожала плечами, помедлила и тихо проговорила:
- Кажется, кончилась переписка. Почти ничего не разобрать. Только начало… Знаешь, такое странное… неожиданное письмо…
- Почему?
- О… о любви, – с трудом произнесла Маша, и вдруг хмыкнула, подняв голову. – Помнишь тётю Тоню? Дальняя тётка какая-то троюродная… мамина… или бабушкина?
- Тётю Тоню? – Антон наморщил лоб. – Нет, не помню. А что?
- Да, конечно, не помнишь… это давно было, мы тогда с тобой ещё недавно женаты были. Я и сама-то её несколько раз в жизни видела. Тихонькая такая одинокая старушка. Опрятненькая, хозяйственная. Двух мужей похоронила… бог знает когда, может ещё до моего рождения. Жила одна, речи всегда такие разумные вела, неспешные, правильные. Закруглённые какие-то… и сама такая уютная была, кругленькая… О всякой чепухе речи, как мне тогда казалось, – я девчонкой была и не вслушивалась. Гостей принимала чаем с собственным малиновым вареньем… А потом возраст стал брать своё. Пришла к нам как-то раз с визитом, на кухне чайник с тёплой водой нашла, крышку сняла, гребёнку из головы вынула и стала в этом чайнике гребёнку свою мыть…
- Фу-у, – Антон оттопырил губы. – Чайник, надеюсь, выбросили?
- Не помню… суть не в том. Когда у неё с головой вовсе уж нехорошо сделалось, её наследники, племянники какие-то, я их не знала, поместили тётю Тоню в дом престарелых, в дальнем-дальнем пригороде. Неплохой такой дом, приличный, мама у неё там пару раз была, и переписывалась. И как-то она довольно скоро сильно сдала там, в этом доме престарелых: то ли возраст стал стремительно сказываться, то ли окружение старушечье её подкосило – письма приходили всё более невнятные… мама, помню, только вздыхала тяжко. Но последнее тёти-Тонино письмо я как сейчас перед глазами вижу… Вскрыли мы конверт, а в нём пусто! и только когда совсем его раскрыли, расклеили, обнаружили, что прямо на внутренней стороне конверта корявые буквы, несколько слов, чуть ли не одна фраза…
- Какая?
- Пришлите, написала, колбаски… Колбаски хочу.
- Кормили, наверное, плохо в этой богадельне.
- Может быть… Но если даже нормально кормили – всё же казённое, ешь, что дают, а не то, что хочется. А тётя Тоня всегда самостоятельная была… Мама подхватилась к ней ехать, с колбасой этой, звонить стала куда-то – а ехать уже поздно, померла тётя Тоня. И такие вот последние свои слова миру… Я и сопоставила: тётя Тоня о колбасе, а дед – о любви.
- А что именно – о любви?
- Не знаю, – печально призналась Маша. – Только отдельные слова читаются. Похоже на исповедь и раскаяние записного ловеласа…
- А! – Антон пренебрежительно мотнул головой. Маша коротко глянула на него исподлобья. Понятно – Антон Сергеевич не числит себя в ловеласах и готов осуждать подобный образ жизни. Ну-ну. – Давай я попробую разобрать, покажи.
Но Маша сложила листки пополам; заталкивая в конверт, сказала решительно:
- Не надо. Я сама попробую.
- Ну, как хочешь, – Антон неприязненно пожал плечами. – Пробуй…
Нет, Антону она это не отдаст. На поругание и осмеяние… Это ЕЙ написано.
Не день, не два и даже не одну неделю Маша пыталась одолеть послание. Меседж. Она должна, она обязана. Не может она погубить этот ей вручённый его последний крик – или шёпот? – оставить не прочтённым, напрасным. Шампольон древнеегипетские пиктограммы разгадал – неужели она не справится? Уж не сложнее дешифровки древних рукописей, наверное. Она откладывала, раздумывала, снова брала в руки и вглядывалась. Нет уверенности ни в одном слове. Разгаданное тут же – едва пытаешься двинуться дальше – улетучивается и забывается, споткнувшись о новое слово, не вписывающееся в прояснённую, казалось, картину… Всё размывается, как «замок» из песка – водой на пляже. Словно уравнение со многими неизвестными; словно кроссворд, где никак не отгадать ни опорную вертикаль, ни горизонталь, чтобы потянуть за ниточку и вытащить спрятанное, скрытое. Через некоторое время Маша додумалась применить особые «приёмы дешифровки»: она стала переписывать текст, оставляя пропуски. Гипотезы, тупики и внезапные озарения… Разгаданное – островки пойманного смысла – уже не размывались, а стояли неколебимо прочной опорой; между ними тёмные провалы, через которые нужно перекинуть мостики, или хоть переправу наладить…
Трудно, с натужным скрипом, но дело продвигалось. Прочитанные слова притягивали к себе соседние, текст складывался мозаикой в осмысленные фразы, кристаллизовался, очищался и переписывался Машей в сотый раз. Иногда она впадала в сомнения: да стоит ли сам текст таких титанических усилий… Слова скупые, фразы короткие… Однако за ними вставала целая жизнь, его жизнь.
Перед войной это был пресловутый «шик-блеск»: щегольски одетый морячок гражданского флота с неплохой денежкой в кармане («в то время морякам платили частично валютой, торгсином, бонами и советскими деньгами, зарплата была хорошая), имевший склонность к «красивой жизни» – театры, рестораны, такси «линкольн»… Уверенность в себе, в том, что неотразим, что способен «вызвать доверие», и ни одна женщина не устоит перед его освоенным до тонкостей рыцарским обращением. Но – «чувства охладели»… как говорит он теперь, а тогда ему, видно, и не думалось об этих самых «чувствах».
Знакомо всё, знакомо: и рестораны, и цветы, и швыряние денег. Люди неизменны, меняются только атрибуты «красивой жизни», и называются грубее – тачка, кабак… Маша всегда сторонилась таких людей и такой жизни, её фальшивой, пустой «красоты»… какая там красота! – так, лживая мишура, шелуха. Как могут женщины покупаться на это?! Её, Машу, «не соблазнишь ни платьями, ни снедью»… Или тем, кто покупается на это, только это и нужно? Какая гадость, низость, продажность… Машу передёрнуло. Истинны только чувства, и их совсем не обязательно выражать деньгошвырянием. За деньгошвырянием чаще всего стоит всего лишь желание потешить свою похоть или самолюбие. Не полюбила бы я тебя тогдашнего, Олег, и не поверила бы тебе! Твои рестораны и «линкольны» – а внутри холод – были только приманкой в мышеловке? Глупый ты, глупый! На что тратил себя?
«Покупая билет в театр оперы и балета, я у кассы нашёл потерянный кем-то пропуск. На фото в нём – красивая девушка, Лия, фамилию не помню, балерина авансцены. Меня это заинтересовало, и я показал пропуск кассирше, попросив передать, что она может его забрать у меня завтра в это же время…»
Наш Казанова ни минуты не сомневается, что девица клюнет – фактически свидание ей назначает. Хочет заинтриговать и не боится её разочарования. Надеется, судя по всему, на лёгкую победу и пикантное времяпровождение – очевидно, были прецеденты… Что это он так к балерине? Конечно, не солистка, а так, кордебалет, но всё-таки! Высокое классическое искусство, не варьете какое-нибудь… не Мулен Руж! Это в пушкинские только времена на балетные труппы смотрели как на элитный бордель для аристократии. Впрочем, Маша имела смутные представления о балетных нравах семьдесят лет назад. Конечно, какой-нибудь Берия мог себе присматривать балерин, но ведь Олег – не всесильный нарком внутренних дел…
И девица клюнула! Они не разочаровали друг друга при встрече. Он «попросил её поужинать» с ним в ресторане на заливе, и «она согласилась». Почему? Для него всё ясно: одет был с иголочки, у театра взял этот самый «линкольн»… Лия, Лия, смелая ты девушка! Однако уже эта первая встреча привела его к тревожной мысли, что «с этой девушкой могут быть только джентльменские отношения». Одарив избранницу цветами и доставив её домой (опять же на «линкольне», разумеется…), Олег, однако, решил не оставлять так романтически начавшийся штурм и договорился о следующем свидании.
«Красивые» встречи продолжились, и вот уже следует приглашение его к себе… о, это уже ближе к делу! ближе к телу… к себе в дом для знакомства с мамой. С мамой?! «Зачем кузнец? Нам кузнец не нужен! Что я, лошадь, что ли?» Впрочем, посмотрим, что за маман. Маман тоже разные бывают… Это он, наверное, так прикидывал, а она…Чистая, видно, была девочка, или влюбилась сразу без памяти. Чем он её взял? Уж наверное, не атрибутами красивой жизни. Она сама (балет, театр!) такой атрибут…
«Купил цветы маме, представился ей и поцеловал руку…» Ну да, мы правила игры знаем – визит к маман обставлен со знанием дела. А сам затравленно оглядывается: похоже, попался! петля на шее затягивается: прошлый век, этакое «дворянское гнездо» – тут не пошалишь безнаказанно… Визит полон благопристойности, с чаепитием и разговорами. На маман визит, очевидно, произвёл самое благоприятное впечатление, она благословила их встречи, и было назначено следующее свидание, на котором последовало приглашение от Лии на спектакль с её участием. Его тревога нарастает: точно, попался! Она рассчитывает на серьёзные отношения…
А ты, Олег, на какие рассчитываешь?! Она, Маша, этого не понимает! Любишь ты или нет? если любишь, так будь готов быть до гроба с нею; если нет – зачем цветы, рестораны, целование ручек? о, ненавистный шик-блеск!
Он пришёл на этот спектакль, а сердце колотится: попался! Слишком широкий размах, слишком большие авансы, слишком высокая нота взята. «Я мог испортить её жизнь». Разве любовью испортишь? значит, не любил? Пойми этих мужчин!
«С середины спектакля я ушёл, навсегда». Как – «ушёл»?! да ещё «навсегда»! Это называется – позорно, трусливо, непорядочно сбежал. А ведь сам считал, небось, что поступил «благородно», «пожалел» девушку. Струсил, подло струсил! Почему?!
Сколько ему тогда было? Лет двадцать пять – двадцать шесть. В самом соку молодости. И хорошие деньги шуршат в руках, и все порты мира ждут: Гамбург, Амстердам, Марсель, Лондон, Бомбей, мечта Остапа Бендера Рио-де-Жанейро, где «все поголовно в белых штанах»… И вдруг так враз надо остепениться, надеть хомут семейной жизни? Не «нагулялся». Отдать себя, такого распрекрасного, навеки в одни руки. Побоялся продешевить! Подсчёты-расчёты. Жалкий торгаш! Я думала о тебе лучше! Хотя многим и семья не помеха…
Маше сложно было представить Олега в роли циничного и хладнокровного соблазнителя. Её казалось – искренний, открытый, благодарный человек… Он часто пишет: «чувства».
Что, интересно, подумала девушка о его внезапном исчезновении? Бедняжка: небось, голову сломала – что она сделала не так? чем плоха? почему от неё сбежали? Может, решила, что он арестован? Обычное тогда было дело… Но это сейчас так кажется, после всех разоблачений оттепели и перестройки, а тогда люди не знали, что живут в эпоху тайного беззакония и террора, верили оптимистичным громоподобным литаврам в речах властей, и каждый арест казался либо нелепой ошибкой, либо сопровождался опасливо-брезгливой мыслью: может, за дело?
Считал-считал, выгадывал-выгадывал – и как просчитался-то! Грянула война – и всё расчёты прахом. Банкрот! Кровь, смерть, лагерь, дистрофия, побои, вылизывание норвежских мисок, гнойники на истощенном теле… вот тебе и шик-блеск.
Когда пришло освобождение и на горизонте замаячило долгожданное возвращение домой, он не раз, наверное, вспоминал ту историю… Искал ли он после войны балерину Лию, как пытался отыскать Марту? Нет, вряд ли. Слишком некрасивым было его тогдашнее исчезновение, нехорошую память по себе оставил. Как было бы начинать всё заново? С оправданий, со лжи? Да и с Лией за эти годы могло многое случиться. Легче начать другую историю. Тем более что счастливое избавление из военного ада наверняка давало чувство, что заново родился…
Машу занимало это – кто помог ему забыть пережитое? Что он застал дома? А он вот тут-то и попал в настоящую ловушку. В капкан: «женился не по любви». Как так?!
Тут он внезапно переходит на суро-о-овые, ох, суровые! оценки и термины. «Во время войны за моей матерью ухаживала подруга любовницы моего брата, Евгения Ильича».
Ух, как он строг. «Любовница». Можно подумать, Евгений Ильич был таким же записным ловеласом, как Олег до войны. Маша знала иное: старший брат Олега, Евгений, ушёл на фронт в сорок первом, оставив дома жену с двумя сыновьями, в сорок третьем отвоевался – был тяжело ранен на Курской дуге, едва выжил, а дома узнал о гибели жены при бомбёжке. Какая такая «любовница» могла быть у инвалида войны с двумя маленькими мальчишками на руках? Не подходит тут это слово, Олег Ильич. Две девушки-подруги помогают в скудные и горькие годы войны выжить детям с бабушкой – той самой графской дочерью Екатериной, а когда старший сын Екатерины вернулся с фронта, одна из них утешила вдовца-инвалида… За что гвоздить её словом «любовница»? Это у вас, Олег Ильич, любовницы до войны, очевидно, не переводились, в шике и блеске-то. В военные годы, в разорённом войной городе шика-блеска наверняка не было, и слово «любовница» тут совсем неуместно. Что для вас есть «любовница»? Женщина, не сходившая со своим избранником в ЗАГС? Неужели этот простой конторский штамп является для вас, Олег Ильич, мерилом? А его отсутствие – поводом для уничижительных слов? Нет, не может быть, не похожи вы на заскорузлого ханжу. Тут что-то другое!
Итак, «любовница брата» и – её подруга. «Мать была от неё в восторге и порекомендовала как хорошую жену. Женился на ней не по любви, и в жизни она оказалась подобием своей подруги, что впоследствии и привело к разводу».
Стоп, стоп, стоп. Снова, выходит, женщины во всём виноваты? На сей раз мать, которая «подсунула» негодную жену. Разве вы были наивным маменькиным сынком, который страшится отпустить материнский подол, и которому можно «подсунуть» подругу жизни? Нет, не так, совсем не так. Это сейчас, через шестьдесят с лишком лет, вы упрощаете картину и упорно ищете виноватых – недостойное это занятие, Олег Ильич! Не так всё было на самом деле, и я, кажется, знаю, как. Была скромная девушка – это другие её так вспоминали, вашу первую жену, не вы; хозяйственная, заботливая, добросердечная, потерявшая в войну близких и прибившаяся к чужой семье. Никакого шика-блеска и в заводе не было, и в помине. Вот такая и могла согреть вас после всех бед. И согрела, и вы откликнулись благодарно – и за себя, и за мать. Можно считать, что и «не по любви» женились, а в поиске тепла и домашнего уюта. И ведь получили его, и не такое уж слабое основание это для счастливой семейной жизни, на много лет. Многие года супружества состоялись, а вот счастье – почему-то нет. Почему? Что значит «подобие своей подруги»? Какой-такой «оказалась» скромная девушка? Развратной женщиной, чьё распутство в итоге «привело к разводу»? Я, между тем, знаю больше, чем вы думаете, Олег Ильич! Из других «источников». Знаю наверняка, что скромная ваша жена скромницей и оставалась, шику-блеску не была привержена, это вы к нему вернулись после войны. Что это вас заставило выставлять её сейчас какой-то гулящей женщиной? Неужели тот самый, один единственный факт… к вам не имеющий отношения? Ибо когда ЭТО случилось, вас ещё и на горизонте не было, не прибыли вы ещё в родные края из неметчины постылой, может, как раз только и ехали на крыше поезда, греясь на кухонной трубе вагона-ресторана… надо же, и здесь его к ресторану вынесло… Кто-то успел до вас ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ её скромностью и добросердечием – точно так же, как и вы ПОЛЬЗОВАЛИСЬ другими женщинами. Угодно ль на себя примерить? Не угодно. Не сразу обнаружилось, что женились на беременной от другого женщине… А обнаружилось – интересно, как? – не простили НИКОГДА! До сего дня. Обман! Подлое женское коварство! Злоупотребила доверием! Окрутила, чтобы покрыть свой грех! Им прикрылись! Его использовали! Им манипулировали! Не-прос-ти-тель-но!
Ах, вот отчего, догадалась Маша, такое упорное поминание бабушкиного «графского греха» – он видит в своём первом браке повторение той истории. Как и дед Матвей, Олег «прикрывал чужой грех». Но, в отличие от деда Матвея, не добровольно.
А ведь вы, Олег Ильич, и в самом деле не любили свою первую жену, поняла Маша. Любимой женщине ещё и не такое прощают… Что она, в конце концов, такого ужасного сделала, эта его первая жена? Как там её звали… имя такое обычное для тех лет, простенькое, невыразительное – Лида? Зина? Нет, кажется, Галина. Любимой женщине, наверное, простил бы. Хотя что прощать, если это было ДО него? Неужели мужчинам так важно, чьё семя, чьи гены несёт ребёнок?
Нет, видно, важно. Маша вспомнила тот не слишком давний день, когда сообщила Антону, что их многолетние надежды завести ребёнка уже не актуальны… Вышел срок, отпущенный ей природой для деторождения. Вышел, не использованный. Возможности окончательно упущены. Больше не нужно пытаться, переживать, надеяться. Она пришла сообщить Антону эту грустную весть, и была поражена его ответом: «У нас и не могло быть детей. Это я бесплоден».
- Как? Откуда ты знаешь?! С чего ты взял? Ведь мы же решили не дознаваться?.. – не понимала Маша.
- Я знал это давно. Я обследовался, – спокойно ответил Антон, чуть прищурив глаза.
- Когда?
- Много лет назад… в первый наш год. Приятель у меня был, Сергей… ты… помнишь… Он пошёл проверяться, а я с ним, за компанию. Ну и узнал… С ним всё в порядке, а мне… никакого шанса…
- И ты… столько лет?.. ни слова… – Маша была ошеломлена. – Пока я ходила по клиникам… проверялась, сдавала эти дурацкие анализы, будь они неладны?! И потом… столько лет…
Антон молчал. На все её восклицания пожимал плечами и глядел прямо в лицо, всё так же прищурившись. Маша убежала тогда на улицу и бродила там долго, долго… На улице стояла ранняя ясная весна, в неправдоподобно синем небе топорщились, раскачиваясь на свежем ветру, голые мокрые ветки, усыпанные набухшими почками; в скверах мамочки заботливо и неспешно катили коляски; на скамеечках грелись на первом солнышке грузные бабушки, зорко следя за внуками, топчущимися у мутных весенних ручьёв. Не для неё! Это всё – не для неё! ОН лишил её всего этого, сознательно и хладнокровно. Слава Богу, что хоть мама не узнала этой жестокой правды и ушла с надеждой. А теперь, там где-то, ты ЗНАЕШЬ? Знаешь, что он эгоистично отнял у меня материнство и у тебя отнял шанс стать бабушкой? Поймал, подмял под себя, повязал своим умолчанием, своей ложью, лишил выбора, обкорнал, урезал мою жизнь… Обманул! Вероломное предательство! Маша задохнулась в слезах яростной обиды и жалости к себе, от своего бессилия, от своей многолетней слепоты, многолетнего неведения, заблуждения… Сколько раз надежды согревали её, напрасные надежды, на которые ушло столько сил! Если бы она узнала раньше… если бы узнала… и что тогда? Ушла бы? искала другого?
Машины слёзы высохли вмиг. Нет, поняла она твёрдо, не ушла бы. Как она могла бы оставить его одного с этим грузом собственной ущербности? Она просила кого-то там, наверху, дать его ей, и получила – уж какого есть. Всё-таки – судьба. Судьба её была такая. Значит, дОлжно было пресечься её роду – не впрямую, так через него. Что теперь пенять… Ему-то каково было столько лет нести сознание своей вины… Да, малодушен, да, слаб – боялся отпустить, упустить, прилепился, как улитка к листику, и трепетал, небось, разоблачения и утраты… Глупенький – пытался обманом удержать возле себя. Желал, чтоб была безраздельно – его… Даже лестен ей этот его обман. Бедный мой, бедный, кто ещё пожалеет и утешит тебя, кроме меня? Одинокий мальчик… она вспомнила его таким, каким увидела впервые на том дне рождения – глядящего исподлобья, молчаливого, замкнутого… Я ему НУЖНА. Что ж теперь-то? Поздно менять что-то в их жизни, остаётся простить и забыть. Она вернулась домой и войдя, торопливо заговорила о пустяках… Больше они не возвращались к этому.
И теперь не надо об этом думать: судьба свершилась, страница перевёрнута. А всё-таки Маша не могла не думать про себя и удивляться тому, что Антон упрямо отвергал и иные пути иметь ребёнка. Сколько раз она нерешительно заводила разговоры об усыновлении, подсовывала ему статейки об «экстракорпоральном оплодотворении»… Бесполезно: без всяких объяснений он уклонялся даже от обсуждения. Неужели так не хотелось делить ещё хоть с кем-нибудь Машину любовь и  привязанность? Впрочем, она и сама не была настойчива – в таких решениях ей чудилось нечто искусственное, неестественное, дерзкий вызов высшим силам. Кто мы такие, чтоб пытаться сломать судьбу? Надо нести свой крест.

(Окончание см.http://www.proza.ru/2009/12/27/749)