44. Хирон покидает мир

Кентавры, изгнанные из плодородной Фессалии, переселились сперва в каменистую Аркадию, а затем и на мыс Малея, расположенный на южной оконечности Пелопоннеса. Место было глухое, дикое и труднодоступное, что в какой-то мере обеспечивало им безопасность.

 Это сейчас на Малее с удовольствием отдыхают туристы, а в древние  времена люди там и не появлялись – область считалась непригодной для устройства города или порта, да и для сельского хозяйства тоже.
Но кентаврам особенно выбирать не приходилось, и для них тамошние условия жизни не были столь уж плохими. В девственных (и густых в ту пору) лесах водилось достаточно дичи, в ручьях кишела непуганная форель. Кое-какой скот кентавры пригнали с собой, – в основном, конечно, это были овцы и козы, ибо для быков пастбища оказались неподходящими.  Земледелием кентавры не занимались, зато собирали лесные плоды, орехи и ягоды, которые тут росли в изобилии.
После пологих холмов и равнин Фессалии перемещаться по каменистым горным тропам кентаврам было тяжеловато и непривычно, однако у этих неудобств имелись свои преимущества: узкие тропы было легче охранять от непрошеных гостей.
С моря на обитателей Малеи тоже никто бы не мог напасть, ибо обрывистые берега, ревущие волны, свирепые ветры и частые бури делали этот мыс грозой для любых парусных и гребных судов, которые старались обходить его стороной. Маяков в те древние поры там, конечно же, не строили.

 В какой-то мере выбор места для переселения был обусловлен тем, что Хирон, охромевший из-за своей неисцелимой раны, не мог передвигаться по суше самостоятельно, а тащить его на носилках через половину Эллады было слишком тяжело даже для кентавров, – да он и не хотел, чтобы все видели его в таком беспомощном состоянии.
На Малею его доставили родичи – морские кентавры, которым одолжил свою колесницу Посейдон, сострадавший Хирону. Они перевезли его быстрее, чем на мыс прибыли другие кентавры, и нимфы помогли ему обустроить для нового житья небольшую пещеру – чуть выше кромки каменистого берега, чтобы внутрь не залетали брызги волн во время сильного шторма, – но с красивым видом на море, которое, как полагал сам Хирон, действовало на него утешительно и умиротворяюще.

С Хироном была его жена, Харикло, и две их дочери – Окироя и Фетида, тёзка Ахилловой матери.  Девушки, сами умевшие врачевать и наделённые многим знаниями, ухаживали за раненым отцом, который просил их добыть то одни травы, то другие, надеясь всё-таки одолеть свирепую боль в ноге. Но всё было тщетно: любое облегчение носило временный характер; как только новое лекарство полностью растворялось в яде, оно переставало действовать, и мучения продолжались. Никакая операция тоже помочь не могла, ибо плоть бессмертного быстро регенерировала, причём самовосстановлению подлежала вся система, включая и очаг воспаления. Сходным образом бесконечно страдал на казказской скале Прометей, у которого, как всякий помнит, расклёванная орлиным клювом печень за ночь вновь вырастала, а разверстая рана затягивалась – чтобы после восхода солнца всё началось сначала.
Единственным отличием двух мучеников было то, что Прометей считался личным врагом Зевса, и не только помогать, но даже просто сочувствовать ему считалось непозволительным. Отважиться на такое был способен лишь тот, кто не боялся царя богов или никак от него не зависел, а таких было мало, крайне мало, и лишь считанные единицы из этих существ  действительно сострадали безвинно терзаемому титану.
Хирона жалели многие, это не было запрещено, однако, поскольку болезнь его была неизлечимой и бессрочно долгой, и никакого средства избавления никто придумать не мог, то постепенно все занялись своими делами, – и, также как в случае с Прометеем, навещали страждущего лишь самые преданные друзья.


Среди таких друзей были и морские божества – в том числе сама богиня Фетида, простившая Хирону невольное пособничество в её насильственном замужестве с Пелеем. В конце концов, Пелей давно умер и кости его сгнили, а для Ахилла она вымолила участь бессмертного – и к другому браку никто её больше не принуждал. Познав сладость и страдание материнства, она стала ещё прекраснее, чем была, но обрела при этом неведомую ранее свободу духа: свободу пленницы, избавившейся от уз…

 
Океанида приносила Хирону диковинных моллюсков и странные снадобья из крови обитателей чёрных глубин.
С их помощью удалось только снять опухоль, из-за которой Хирон не мог согнуть ногу в колене – но боль никуда не ушла. До ноги по-прежнему невозможно было дотронуться, и любое движение превращалось в пытку.
Он почти перестал спать, ибо боль никогда не дремала.
Пить вино, погубившее Фола, он отказывался, хотя оно могло бы принести некоторое забытьё.

Убаюкать его могли только морские певуньи, сирены.
Я до сих пор не говорила об этих удивительных существах, потому что с кентаврами они практически не соприкасались. Те люди, которые их видели, но ухитрились остаться в живых, описывали их по-разному. Некоторым они являлись в виде птиц с прекрасными девичьими головами.
Другие видели полуженщин-полуптиц на уродливых лапах, но с чудесными голосами.

 Третьи очевидцы описывали грациозно резвившихся в волнах юных девушек, призывно манивших к себе проплывающих мореходов.

Возможно, сирены были столь же неоднородны, сколь и прочие морские существа, и моряки встречали разные виды опасных певуний. Кроме того, поскольку именно водяные двусущностные обладают врождённой способностью к трансформациям, не исключено, что сирены могли являться то в одном облике, то в другом, – хотя я склонна думать, что птицевидные и рыбохвостые сирены были всё-таки разными видами. Но, поскольку мне изредка встречались изображения крылатых существ с рыбьими или змеиным хвостами, то, возможно, между ними не было непереходимой границы.
Все сирены издавали звуки, магнетически действовавшие на человеческий слух и, главное, на психику, благодаря чему пению этих чаровниц покорялись даже люди, абсолютно не восприимчивые к музыкальному искусству. Сирены обращались напрямую к подсознанию, вызывая в ком-то блаженные воспоминания раннего детства, в ком-то – острое ощущение ласк любимой женщины, а в ком-то --  необоримое желание тихой смерти в тёплых, пронизанных солнцем, лазурных волнах…

Против зова сирен устоять было почти невозможно (Орфей заглушал их пение собственной музыкой, а Одиссей приказал команде залепить уши воском, а себя самого привязать себя к мачте, чтобы ничего не слышать и не соблазняться красотой морских певуний).
Поэтому, когда близкие и друзья выносили Хирона на уступ, обращённый к морю, сирены, приплывавшие, чтобы утешить него, не начинали своих обольстительных песен, не дождавшись, пока часовой не помашет им белым полотнищем сверху – это значило, что все другие кентавры удалились в укрытия или, по примеру Одиссея, наглухо замкнули свой слух.
Под песни сирен Хирон, истерзанный болью, впадал в забытье и мог хоть немного поспать.
Сон, да будет всем известно, требуется даже бессмертным, ибо он помогает душе проникать в суть вещей или странствовать в таких отдалённых мирах, где никакая телесная оболочка не выживет, – да и зачем она там, если природа этих миров совершенно отлична от здешней.
Именно во сне мы все немного становимся похожими на богов, но только большинство людей не знают, что с этим делать, и предпочитают не верить опыту, полученному во время сонных странствий, и мгновенно забывают приобретённые за чертой бытия знания, – а если не забывают, то пытаются истолковать свои видения как вещие или загадочные, хотя на самом деле сны – такая же явь, только увиденная в другом измерении.
Спящий знает, что смерти нет, но бодрствующий склонен сравнивать сон со смертью.
Хирон, разумеется, был мудрее всех сущих и, будь его воля, вообще бы не пробуждался – там, во сне, он был вечно юн, здоров, свободен и счастлив, однако вменённая ему при рождении плоть не позволяла полностью разорвать все связи с земным бытием.
Эти связи именовались простым и коротким словом – Долг, а вернее, Долженствование, и оно не имело ничего общего с рутинными людскими обязанностями, а вытекало из самой его сущности, и потому не могло быть отменено ни чьей-то волей, ни его собственным желанием.
Поэтому Хирон не боялся сирен: над ним их чары были не властны.


Однако среди молодых кентавров нашлись не в меру любознательные ослушники. Им было интересно взглянуть на морских красавиц и послушать запретную для смертных музыку.
Один из юношей, влекомый песней, ринулся в море – и, конечно, погиб, переломав себе ноги о прибрежные скалы.
Другой сошёл с ума, перестал есть и пить, проводя на обрыве все дни, – и вскорости умер от истощения.
Юная кентаврида, лучшая певица в своём роду, вздумала поучиться мастерству у сирен – и уплыла в открытое море, где, скорее всего, тоже погибла…
Рассвирепевший жених той кентавриды решил отомстить сиренам за её смерть и начал их расстреливать, стоя на скале – но, хотя погубил одну из них, сам пал жертвой прочих, ибо в какой-то миг ему показалось, что видит среди бушующих волн свою утраченную возлюбленную…
 
И Хирон попросил сирен больше не петь: слишком много смертей из-за него, несчастного и беспомощного.

В телесном его состоянии перемен не было никаких – ему было всё так же скверно и тяжко. А вот душа Хирона всё глубже погружалась в мутную пучину отчаяния. У него уже не хватало силы внушать себе, что боль – ничто, и лучше о ней просто не думать. Не думать – не получалось. Боль завладела им, и вся его жизнь оказалась подчинённой этой страшной, слепой, лишённой облика, речи и разума стихии. 
Он чувствовал себя рабом своей боли. Он понимал, что душевные силы постепенно покидают его. Он ощущал себя себя жалким и бесполезным, потому что не мог больше ничего. Ни передвигаться самостоятельно, ни добывать себе пищу, ни даже учительствовать – всё ему стало не в радость, и все силы души были отданы на то, чтобы ежечасно бороться с болью и хотя бы не позволять себе стонать или кричать, пугая близких.
Страшно было и то, что любимые – жена и дочери – также сделались служанками и заложницами его боли. Днём и ночью, сменяя друг друга, Харикло, Окироя и Фетида ухаживали за ним, забывая о собственной жизни, о собственных плотских надобностях и сердечных желаниях, не зная ни дня покоя и ни мгновения чистой радости. 
И хуже того: он знал, что это будет длиться бесконечно.
Пока боги… не смилуются?..


Однажды во сне, навеянном дурманящими снадобьями, к нему пришёл любимый ученик – Асклепий.


«Прости, что я так задержался», – повинился он. – «Являться с пустыми руками мне было стыдно. Обещать несбыточное – недостойно нас обоих. Всё это время я искал, чем тебе помочь».
«И… неужто нашёл?»..
«Нет», – честно признался бог-врачеватель. – «Вернее, я понял, что это могло бы быть такое. Но достать это невозможно никак и никому».
«А всё-таки – что же?»…
«Яд той самой гидры. Только свежий. Подобное лечат подобным, – ты сам меня наставлял».
«Неужели ни одной такой твари на земле больше нет?»..
«Увы. Геракл уничтожил последнюю».
«И что же мне теперь делать? Веками, тысячелетиями, миллионами лет – прозябать, терзаясь от боли?»…
«Хирон, ты мудрее и старше меня. Не мне тебе давать советы. Ты лучше знаешь, что делать».
«Да. Я знаю. Ты мог бы исполнить мою последнюю просьбу?»
«Если только она исполнима, учитель».
«Разумеется. Просьба несложная: позови ко мне Зевса. И, пожалуй, Аида. Посейдона я сам приглашу».
Асклепий понимающе улыбнулся.
И ответил: «Я думаю, они не откажутся». 

Время для встречи было выбрано так, чтобы солнечный блеск не смущал властителя вечного мрака, однако чтобы и брат его, вседержитель земли и неба, мог видеть своих собеседников.
Час, когда еле брезжит рассвет, и когда накануне нового дня душа легко расстаётся с телом.
В этот час происходит много смертей и много рождений.
Всему народу кентавров было велено удалиться от пещеры Хирона в густые леса – чтобы ничего не видеть и не слышать.
Только маленькая Фетида, двуногая кентаврида, не подчинилась воле отца: она была бесстрашна и хотела знать всё.
Среди ночи она прокралась к пещере и спряталась в зарослях.


Земля содрогнулась, скалы раздвинулись, и из чёрной расселины показался Аид.
Затем в ясном небе полыхнула молния, грянул гром – и появился сам Зевс.
Наконец, вспенилось море, – и огромная волна выплеснула на уступ Посейдона.
Хирон ждал их, привстав на ложе из благоухающих трав.
Подняться на ноги он давно уже не мог.
«Привет вам, мироправители», – поклонился он трём братьям.
«Привет и тебе, сын Кроноса», – отвечали они. – «Зачем ты нас звал?»
«Моя просьба проста», – сказал Хирон. – «Я хочу умереть».


Боги с изумлением переглянулись.
«Ты знаешь не хуже нас», – отвечал Зевс за всех, – «Мы распоряжаемся только жизнями смертных».
«Однако ниспроверг же ты в Тартар титанов», – напомнил Хирон, предпочтя умолчать об их общем родителе, Кроносе, сброшенном в глубочайшую бездну Эреба.
«Хочешь к ним – путь открыт, но я не советую», – покачал головою Зевс. –  «Твоя боль никуда не уйдёт, она будет длиться веками, – но света Солнца и звёзд ты уже никогда не увидишь»… 
Аид кивнул, соглашаясь с братом, и мрачно добавил:
«Когда ко мне приходят умершие, их страданья обычно на том и кончаются. Но это не значит, что в моём царстве нет ни мук, ни вечных терзаний. Видел бы ты сейчас того Пирифоя, который дерзнул вломиться ко мне, ещё не будучи мёртвым… Сейчас он, пожалуй, завидует твоей доле, Хирон!»…
«Меня его участь вряд ли утешит», – отозвался печально кентавр. – «Я никогда не желал и не делал зла ни друзьям, ни даже врагам».
«Люди это обычно не ценят», – философски заметил Зевс.
«А боги?» – поймал Хирон его на слове.
Зевс прекрасно понял, что он имел в виду. Хотя отношения между двумя Кронидами были не особенно братскими, Хирон никогда не считал себя недругом Зевса – и, напротив, оказывал ему множество пусть и частных, но важных услуг, включая воспитание Зевсовых отпрысков или устройство той самой злосчастной свадьбы Пелея, которая сохранила власть олимпийцев над миром, но самому миру принесла немало несчастий…
«Чего ты хочешь от меня?», – спросил Зевс напрямик, ибо знал, что эта просьба будет последней.
«Если ты не можешь подарить мне смерть, то позволь мне купить её», – предложил Хирон.
«Как это?»
«Я готов поменяться бессмертием с кем угодно, на кого ты укажешь».
Зевс от неожиданности едва не выронил скипетр, в котором искрились подвластные его воле молнии.
«Законы это не запрещают», – напомнил Аид.
 Царь богов помолчал, хотя выбор был им уже сделан.
И изрёк:
«Это будет Геракл».


…Тут я должна прерваться и кое-что объяснить.
В человеческих книжках написано, что Хирон, якобы, уступил своё бессмертие Прометею, – что является очевидной нелепостью, ибо титан был не менее бессмертным чем он сам, и в подобной милости не нуждался.
Согласно другой версии, Хирон отказался от бессмертия в обмен на освобождение Прометея, – и это тоже не слишком сообразуется с другими преданиями: прикованного титана, как известно, освободил Геракл, причём сделал это совершенно самочинно, ни у кого не спрашивая разрешения и ни с кем не вступая в сделки. Наверное, это был единственный действительно героический поступок в жизни Алкида. Впрочем, нет, – он ещё вырвал из лап  Танатоса жену Адмета, верную Алкестиду, но то было спьяну, а уж что выделывал сын Зевса в доме, где царил плач и траур, я вообще умолчу.
Есть у меня и ещё одно соображение насчёт невозможности того торга, который описан в людских преданиях. Боги, конечно, многое могут, но всё же на попрание законов вселенной они обычно не решаются, ибо последствия бывают ужасными и не всегда предсказуемыми. Собственно, историю Алкетиды я тоже вспомнила не совсем случайно: обменять можно только равное на равное. Ибо так велит закон сохранения вещества, до которого люди додумались лишь  в 18 веке нынешней эры. Смерть – за смерть, жизнь – за жизнь.
Бессмертие Хирона за свободу Прометея – обмен заведомо не равный.
Хотя идея, конечно, красивая.
На тему самопожертвования Хирона в обмен на прощение Прометея существует даже трогательная картина, достаточно наглядная, чтобы войти в иллюстрации к греческим мифам – но увы, мало похожая на правду.


(Лейбих. Смерть Хирона, 1927)


Моему рассказу, конечно, тоже можно не верить.
Но свидетели были, хотя, по понятным причинам, ссылаться на них я не могу.
А кроме того, если мыслить здраво, мог ли Зевс выбрать что-то другое?..
Зевс терпеть не мог Прометея.
Но, как всякий отец, любил своего сына.
И знал о страшном пророчестве Хирона, произнесённом во всеуслышание.
Изменить предрешённое даже царь богов был не в силах.
Но он мог попрытаться вознаградить Геракла за муки – бессмертием.
Пусть купленным. Пусть запоздалым. Однако сделка была безусловно честной, и не нам её ныне оспаривать.


…Договор Хирона с Аидом с Зевсом был скреплён поручителем – Посейдоном.
Хирон приготовился совершить свой последний поступок.
Посейдон  ударил трезубцем – и море вскипело.
Земля вновь всколыхнулась, распахнув огромную трещину.
Зевс занёс над кентавром мгновенно разящий скипетр…
И тут вдруг небо раскололось напополам, и в нём раскрылось огромное синечёрное око Кроноса…
Праотец видел всё, слышал всё – и вершил свой собственный суд над потомками.


Бездыханное тело кентавра рухнуло наземь.
А оставшаяся бессмертной душа взмыла вверх, в иные миры – и , как считается, засияла новым созвездием, в очертаниях которого люди угадали фигуру кентавра с поднятым луком, целящегося в Неведомое…

Оставшаяся в одиночестве Харикло в знак скорби и верности своему супругу окончательно приобрела облик кентавриды, и в нём спустя некоторое время скончалась. Без Хирона ей не была не нужна ни жизнь, ни давно уже приеевшееся бессмертие.

Некоторые верят, что Харикло с дочерьми после смерти оказалась в том блаженном уголке Элизиума, где тени кентавров ведут нежные беседы с тенями нимф и прочих двусущностных…
Но Хирона там нет.
Ибо по-настоящему он так и не смог умереть.
Разве что в Аид сошёл его призрак?
Ведь оболочку кентавра всё-так поглотила земля.
Тёмное это дело – посмертная участь бессмертного.
Впрочем, даже если он – чистый дух, может быть, он порою нисходит туда, где витают тени его неутешной супруги и дочерей, обречённых на тихое бдение в сумеречном Элизиуме…


 http://kentauris.livejournal.com/16926.html
(Арнольд Бёклин, Поля блаженных)