***

Галия Мавлютова "Одна маленькая еврейская жизнь" - роман

МАВЛЮТОВА ГАЛИЯ СЕРГЕЕВНА


ОДНА МАЛЕНЬКАЯ ЕВРЕЙСКАЯ ЖИЗНЬ


роман

«Если я владею языками людей и даже ангелов, но любви у меня нет, - я только меди звон и литавр грохот, если у меня есть дар пророчества, или мне доступны всякие тайны, и всякое знание, или у меня есть такая вера, что я могу горы передвигать, а любви нет, я ничто»
1-е Послание к Коринфянам



ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВОКРЕЩЕННЫЙ В КРЕСТЫ


По Арсенальной не проехать, даже припарковаться негде, набережная  плотно забита автотранспортом. В этих краях дешевым автомобилям и простым пешеходам нет места. Пространство от Невы до Крестов до краев заполонено дорогими иномарками. «Адвокаты понаехали, - разозлилась Наташа, выглядывая из окна машины, - опять придется в очереди задыхаться». В это утро она проснулась в половине шестого. Осенью трудно подниматься спозаранку, но сегодня сложный день, пришлось вставать рано, чтобы успеть раньше всех, но не успела, вездесущие адвокаты опередили. В приемной следственного изолятора шумной сворой толпились полусонные защитники конституционных прав граждан. Их можно было разделить на две части. Одна состояла из возрастных людей, преимущественно, женщин, вторая была поменьше и потоньше, и народ в ней был помоложе, тоже, в основном, девушки, из чего Наташа сделала вывод, что адвокат сугубо женская профессия и по этой причине можно в любую минуту ожидать скандала. Женское сословие предпочитает поспать подольше, а сегодня оно явно не добрало добрую порцию сна, и по этой причине выглядело весьма мрачно и бледно. В противоположной стороне к окошечку выстроилась другая очередь, состоявшая из разновозрастных мужчин, застывших в разных и странных позах. Но бодрости и там не наблюдалось. Какое безрадостное и унылое зрелище! Угораздило же попасть в компанию хмурых людей ранним промозглым утром, во сне такое приснится – вообще просыпаться не захочется. Даже обратиться к ним боязно, они явно не поймут вопроса. У следователей и оперативников в изоляторе свои резоны, даже очереди у них поменьше, чем у адвокатов, но приемная тесная, народу набилось много, дышать нечем, а кондиционеры в Крестах не предусмотрены. Наташа подошла к мужчине в форме капитана милиции. Он выглядел приветливее остальных. Хотя тоже не подарок.
- Вы последний? – сказала она, с трудом скрывая легкий зевок.
Мужчина, глядя на нее,  сначала сладко зевнул, затем молча кивнул, но Наташа не обиделась, понятное дело, сработал фотоэффект. Капитана завел Наташин зевок, он не способен выговорить слово «да», у него случились проблемы с речью. Придется потерпеть великое стояние. Наташа старалась думать о чем угодно, только не о работе, непрерывно вздыхая, она пыталась забыть о предстоящем допросе. «Отличную работу выбрала, то зеваю от недосыпания, то вздыхаю от безысходности» - подумала она.
Наташа Коренева ездила в Кресты уже третий месяц, как на работу. Поездки были мучительными и выматывающими. Уголовное дело, находившееся в производстве Кореневой, числилось в ведомстве добротным «глухарем». В столице такие дела обзывают «висяками», в Петербурге же им придали  несколько птичий характер,  «глухарь» он и есть «глухарь», вечный, то есть. В следственном изоляторе Наташу ждал обвиняемый по уголовному делу. При воспоминании о предстоящем допросе ее слегка затошнило. На завтрак мама приготовила кашу из заваренной овсянки, пытаясь спасти нежный желудок дочери от предстоящей язвы. Заботливая родительница считает язву желудка профессиональным заболеванием следователей. И вполне справедливо считает, но овсянка, даже заваренная, не в состоянии залакировать реальную действительность. Любая еда в Крестах превращается в яд.
- Ваши документы! – неожиданно резко прозвучал окрик, Наташа нервно вздрогнула, слишком оглушительно прозвучал крик, будто Кресты взорвались.
Коренева не заметила, как подошла ее очередь. Сонный капитан куда-то испарился. Она обернулась, сзади никого. Даже в очереди последняя, так всю жизнь можно проспать и никуда не успеть. Наташа просунула в окошечко удостоверение с российским гербом на обложке. Упитанная молодая прапорщица в зеленом форменном платье недовольно поджала пухлые губы. Это были всем губам губы, чрезмерно пухлые, они словно перекисшее тесто, вылезали изо всех щелей, им явно было тесно в природной посудине. Наташа покраснела. Прапорщица открыто выражала утреннее недовольство, выражение лица у нее зверское, а глаза извергают молнии. Это дурной знак. Злая женщина опаснее бомбы, внезапно рассердившись, она непременно соорудит гадость, назначив время допроса на вторую половину дня. В результате целый день будет убит неизвестно на что. И на работу не добраться, в городе повсюду автомобильные заторы, и в Крестах не насидишься, так как сидеть негде. Придется в машине отсиживаться, ждать у моря погоды, покуда прапорщица сменит гнев на милость. А в губы она явно ботокс закачала. Вот откуда у бедной прапорщицы деньги на роскошный ботокс? С этой риторической мысли Наташу сбил новый вопрос: «К кому идете?». Было в этом окрике что-то двусмысленное, скабрезное, будто Наташа просила следственную комнату для любовного свидания.
- К Сырцу, к Сырцу иду, - ответила Наташа на окрик, еще больше краснея от неловкости ответа.
Снова комплексы разыгрались, нет, она не имеет права работать следователем. «Завтра же подам рапорт на увольнение,  сначала напишу, а после, чтобы дотла сжечь все корабли, зарегистрирую в канцелярии и на стол начальнику РУВД. Нет, не завтра. Зачем ждать еще одну ночь? Снова мучиться бессонницей, ворочаться с боку на бок, изводиться мыслями… Не буду откладывать на завтра, сегодня же, как только вернусь из Крестов, сразу напишу рапорт, а лучше сделаю это в машине», - подумала Наташа. От предстоящей перспективы стало легко на душе, словно она сладко выспалась, как когда-то давно в беззаботной юности, без навязчивых кошмаров и страшных сновидений. Рапорт подразумевал свободу во всех отношениях, включая свободу выбора. На прощанье Наташа решила устроить разъяренной женщине за барьером маленький скандал, мило улыбаясь, она кивнула прапорщице на пухлые губы, дескать, зачем ты, бедная, ботокс туда закачала, совершенно напрасно вбухав в такое неблагородное дело большие деньги, и, даст Бог, в последний раз тебя вижу.  Больше я в Кресты ни ногой. Никакого бензина на вас не напасешься.
- Иди-иди, милая, - злобно хихикнула прапорщица, и в это момент мерзко лязгнул старинный засов.
Тюремные двери распахнулись. Наташа вздрогнула. За три месяца так и не привыкла к этому звуку, страшный, какой-то демонический звук. От него сердце колотится и нервно бьется, как птичка в клетке.  В помещении, где оформлялись передачи, стояла густая, длинная очередь. Над ней повисла атмосфера глухого и невыразимого горя. Весь двор был окутан дымкой тоскливого ожидания. Наташа вздрогнула. Лучше за версту обойти людскую беду. Глаза бы не видели, уши не слышали, но здесь на каждом шагу столько горя, что оно вползает в душу ядовитой змеей. Подальше от чужого несчастья, подальше, сейчас небольшой путь по двору, затем подъем по крутой лестнице, проверка, еще раз проверка, третья проверка, наконец, последнее испытание перед Голгофой. Молодой прапорщик приветливо кивнул Наташе, видимо, запомнил ее с прошлого раза, и провел ее по длинному коридору в самый конец. Ровный ряд дверей, в каждой торчит ключ, в следственных комнатах уже сидят старательные следователи и вездесущие адвокаты. Прапорщик остановился, вставил ключ, повернул его, вновь послышался сакральный лязг замка, и дверь распахнулась. В Крестах двери не открываются. Они всегда распахиваются. Наташа прошла в комнату. Сейчас приведут обвиняемого. У нее еще осталось время на подготовку к допросу, но ей не нужно было готовиться, Наташа привыкла к этой комнате. В течение трех месяцев обвиняемый по уголовному делу не ответил ни на один вопрос в рамках дела. Он слишком высокомерен, а взгляд у него пронзительный, переполнен презрением, но он прячет свое отношение к юной следовательнице за маской деланного равнодушия. Он не доверяет Наташе из-за ее возраста. Коренева достала зеркальце, поправила помаду, челку, вгляделась, раздумывая, что еще нужно поправить, но не нашла. Вид безупречный, слегка сонный, но это вполне нормально для поздней осени. Скоро переведут стрелки часов на одно деление назад, жить станет легче, хотя бы не так муторно будет просыпаться по утрам. О, Господи, о чем она думает? Сейчас приведут Сырца, а у нее нет наготове ни одного вопроса. Наташа достала папку с бумагами, в этот момент нервно взвизгнул замок, послышались неторопливые шаги. От неожиданности Наташа вздрогнула и уронила папку, по полу во все стороны разлетелись листы бумаги, фирменные бланки, скрепки и ручки. Пришлось на коленях собирать рассыпанное следовательское хозяйство.
- Коренева, принимай! – весело крикнул прапорщик.
Наташа снизу покосилась на дверь. Сырец стоял впереди конвоира, слегка расставив ноги, чуть покачиваясь на носках. Край правой губы слегка вздернут. Он улыбался. То ли радуется свиданию, то ли издевается. Скорее всего, издевается. Наташе понравилась роль жертвы. Пусть издевается. Ему же хуже, он не выйдет отсюда, если она этого не захочет. А она пока не знала, хочет ли, чтобы Сырец вышел из Крестов. Поднимаясь с колен, Наташа еле заметно кивнула, дескать, располагайтесь, присаживайтесь, куда посадят.
- Коренева, вам часа хватит? – вполне нормальный вопрос для следственного изолятора, но Наташе вновь почудилось что-то неприличное. Эта тюрьма – гнилое место. Все здесь кажется ненормальным, нетипичным, нечеловеческим. Обычные слова приобретают двоякий смысл, люди превращаются в привидения, а красивые мужчины в арестантов.
- Да, хватит, спасибо, - еле слышно сказала Коренева, боясь встретиться взглядом с Сырцом.
Обвиняемый сразу догадается, что творится в ее душе, стоит ему посмотреть ей в глаза, лишь мельком взглянет, сразу все девичьи тайны узнает.  Прапорщик закрыл дверь. Злобно клацнул металл. Наконец, все стихло.
- Наталья Валентиновна, позволите? – сказал Сырец, покачиваясь на носках. «Обвиняемому не позволяется качаться на носках. Есть специальная инструкция», - подумала Наташа, но вслух ничего не сказала, только молча кивнула, дескать, садитесь, Сырец. Вам приготовлен специальный стул. Он намертво привинчен к полу. Наташа решила не сдаваться, как он, так и она. Правую губу наверх, чуть вздернуть, на лицо нацепить  брезгливую мину, в глаза подозреваемому не смотреть. Она боялась, что он прочитает все, что творится в ее душе. Коренева принялась точить себя изнутри. Она решила заняться внутренним аутотренингом. Осталось отсидеть в Крестах ровно один час. Один час. Один час. Один час. И все, конец дежурству. Всего лишь через шестьдесят минут можно будет сдать Сырца конвоиру. А после наступит свобода. Нужно быстро выскочить из Крестов, мысленно затыкая уши, чтобы не слышать ненавистный лязг замков, затем молнией выбраться из тесного пространства Арсенальной набережной и приткнуться где-нибудь в сторонке, чтобы пустить наедине две-три скупых слезинки.  Наташа с трудом сдерживалась, чтобы не разреветься от обиды на себя. С первого дня расследования она была безнадежно влюблена в обвиняемого, но не хотела признавать очевидного факта, отказываясь верить даже самой себе.
- Наталья Валентиновна, вы что, не выспались? – сказал Сырец. – Неважно выглядите.
- Д-да, рано встала, а вы, вы-то хорошо спали? – не удержалась Наташа.
Нужно уметь держать удар. Как он, так и она. Он ерничает, а она не уступит. В последний раз Сырец жаловался, что в камеру добавили людей. Сейчас их двадцать человек на восемь мест. Ему точно поспать не удалось, разве что стоя уснул, как лошадь в конюшне.
- А я всегда рано встаю, Наталья Валентиновна, привык уже, - улыбнулся Сырец, - ну что, продолжим наше расследование?
- Продолжим-продолжим, - раздраженно буркнула Наташа.
Она не смогла сформулировать первый вопрос. В его присутствии она менялась. Ее речь становилась бессвязной, слова безнадежно проглатывались, простые фразы рассыпались горохом. Во рту будто камешки, а все мысли вразброд. И внутри все разболталось, не собрать, не связать в один узел ощущения и чувства.
- Нервничаете? – усмехнулся Сырец, наблюдая, как Наташа судорожно роется в сумке.
- Да нет, я не нервничаю, ручку не могу найти, это же не сумка, это помойка, - тонко вскрикнула Наташа, роясь на дне сумки. Она никак не могла сосредоточиться.
- Да вот же ручка, - он кивнул на стол. Руки у него за спиной. Когда ему придет пора подписывать протокол, придется вызывать прапорщика. Тот откроет замок на наручниках, после этого Сырец сможет расписаться. Но пока никакого протокола нет. Обвиняемый ведет себя вызывающе, не желая отвечать на вопросы следователя. А у нее и вопросов-то нет. Ничего пока нет. Сплошная сумятица в голове.
- О чем пойдет речь? – сказал он, укладываясь грудью на стол. Наташа отвернулась. Еще одно его движение и она нажмет на кнопку вызова. По звонку прибегут конвоиры и отведут Сырца в штрафной изолятор. Он этого и добивается. В камере их двадцать, а в ШИЗо он будет один. Там темно и страшно, зато нет человеческой скученности. Кажется, у него аллергия на человеческие запахи.
- Послушайте, Сырец, я безмерно устала от вас, вы не ответили ни на один мой вопрос, бесконечно изводите меня своими шуточками, рассказываете разные байки, а ведь на вас висит труп. Вы должны мне помочь, чтобы я помогла вам выбраться  отсюда, - она кивнула на стены, выкрашенные густо-синей масляной краской, - я же вижу, что вам здесь плохо. У вас ведь аллергия?
-  У меня аллергия, и мне плохо, - согласился Сырец, - мне здесь очень плохо. Но, дорогая Наташа, я никого не убивал. Поверьте мне. Поэтому, у меня нет ответов на ваши вопросы. А прикалываться люблю. Это моя вторая натура.   И байки рассказывать – мое хобби. Я вас удовлетворил?
- Я вам не «дорогая», хватит прикалываться, - раздраженно поморщилась она, - я устала слушать россказни про корни ваших предков. Мне кажется, я всю подноготную вашей семьи изучила, начиная с еврейского местечка в Сиротино. Кажется, именно оттуда приехал ваш дед?
- О, йес, именно оттуда. Мой дедушка Соломон прикатил в город Ленинград прямиком из Сиротино Витебского уезда. Старинное еврейское местечко. Между прочим, он плохо говорил по-русски,  и хотя всю сознательную жизнь прожил в Ленинграде, изъяснялся исключительно на идиш.
- А как же на войне? – удивилась Наташа.
- На двух войнах, - уточнил Сырец, - на финской и отечественной. Но до Берлина не дошел. Под Шосткой ноги лишился. Там целый взвод полег, одним взрывом всех всмятку, а дед живой остался. Но без ноги. Как мог, так и разговаривал, кому надо было – понимали. А кому не надо, так он и родного брата не сможет понять.
- Да, еще он почему-то не хотел, чтобы ваш отец родился, - скривилась Наташа, негодуя, что вновь ситуацией овладел Сырец. Наташа у него на поводке. Он ведет разговор, расставляет акценты, а она не в состоянии парировать удары, видимо, хороший фехтовальщик – этот наглец Сырец.
- Дед, видимо, боялся, что не прокормит большую семью, он же из бедного еврейского местечка, из очень голодного места, но, знаете, после он полюбил отца. Отец не был изгоем в семье. Кстати, мой дед тоже был заядлым хулиганом. У меня же наследственность плохая, Наталья Валентиновна, - засмеялся Сырец, заглядывая ей в лицо.
- Вы не хулиган, у вас сто пятая, - она отвернулась от его пристально взгляда, но напомнила ему про состав преступления.
- Я к вашей сто пятой не имею отношения, а она ко мне, так что не шейте мне состав, Наталья Валентиновна,  – небрежно отмахнулся Сырец, - так вот, представляете, когда мой дед Соломон был маленьким, он придумал, как можно заработать, чтобы одним махом накормить всю нашу многочисленную родню. В местечке было много бедноты. Мы из них, из бедных.
Наташа молча рассматривала пятно на столе. Паста размазалась. Кто-то подписывал протокол, ручка потекла, и подписи остались на столе. Можно разобрать фамилии, если приглядеться. Господи, какое счастье! Совсем скоро она выйдет на свободу. Напишет рапорт и на стол начальнику. И прощай, Кресты! Но пока придется послушать про эту местечковую дребедень.
- Однажды дед подговорил двоюродного брата, и тот регулярно стал бить стекла в магазинах, а дед вставлял. Он хороший был стекольщик. Тем и промышляли, тем и всю родню кормили, - донеслось до нее, словно сквозь вату.
- Это не хулиганство, это статья…, - она на миг задумалась, подыскивая подходящую статью под битье витрин с последующим их остеклением.
- Дались вам эти статьи, Наталья Валентиновна, - Сырец откинулся на спинку стула, - успокойтесь, не думайте о плохом, вам не к лицу переживания. От чрезмерного знания уголовного Кодекса у девушек морщины появляются. Кстати, а у вас есть бойфренд?
- Что вы себе позволяете? – вспылила Наташа, вскакивая со стула. Она забыла, что под правой рукой у нее кнопка вызова.
- А вам к лицу гнев, вы становитесь просто великолепной, когда беситесь, - вполне миролюбиво сказал Сырец, - между прочим, мой отец тоже сидел.
- И впрямь, дурная наследственность, видимо, сидеть - это у вас семейное, - не удержалась от колкости Наташа, усаживаясь поудобнее.
В блокноте были заготовки к допросу, но Наташа никак не могла выдавить из себя ни одного слова по существу дела. Можно было тупо зачитать вопросы из блокнота, но Сырец поднимет ее на смех. Лучше молча переждать опасную ситуацию. Осталось сорок восемь минут. Скоро спектакль закончится. И Сырец останется один на один со своими байками. В камере много обитателей. Среди двадцати сокамерников всегда найдутся слушатели. Им всем нужно убить время. Наташа представила, как сидельцы Крестов убивают время. На секунду ей стало смешно, она улыбнулась и сразу успокоилась. Нацелилась ручкой в бланк протокола. Пусть Сырец говорит, она будет записывать, что бы он не сказал.
- Мой отец сидел за форс. Знаете, что такое форс? Нет, не знаете, - сказал Сырец, положив ногу на ногу,  - и напрасно. Наташа, зачем вы пошли в следователи? Вам бы замуж поскорее…
- Мне нравится моя работа, Семен Владимирович, а замуж я пока не собираюсь, - сказала Наташа, нервно покусывая губы, - вы бы лучше о себе подумали, Сырец. Сидите здесь со своей аллергией, мучаетесь, страдаете, предков вот вспомнили, а ведь, небось, пока вы были на свободе, о них и не вспоминали?
Сырец поморщился, ее слова были неприятны. Значит, одним попаданием она попала в «яблочко». Все-таки, не даром она пошла в следователи, напрасно Семен прикалывается над ней. Наташа откровенно злилась, негодование переполняло ее, причем, злилась она на самое себя. Но она знала, что неумение справляться с эмоциями – первый признак непрофессионализма. В университете Наташе казалось, что первое дело, которое она будет расследовать, сделает ее знаменитой. По ночам ей грезились репортеры и газетчики, телевизионные камеры и овации. Почему-то тогда не думалось о коридорах РУВД, а ведь именно они оказались чрезмерно крутыми, гораздо круче, чем ступени на вершину  успеха. С таких ступеней легко скатиться прямиком в адвокаты. А у них и очереди длиннее, и забот побольше. Зато они считаются независимыми. Коренева с трудом подавила зевок и отвела взгляд в сторону. Спать хочется. Лучше не смотреть ему в глаза. Пусть выговорится. Это его исповедь. Исповедь уголовника. А ей терять нечего. Ее жизнь еще толком не началась, а игра уже безнадежно проиграна. Университет давно позади. Первое уголовное дело оказалось вечным «глухарем», да вот на беду угораздило  бездарно влюбиться в красавца-обвиняемого. И вдобавок ко всему жутко хочется спать. Наташа искоса взглянула на мобильный телефон. Злополучный допрос должен закончиться через сорок пять минут.


                ******


Внезапно сдавило горло, да так сдавило, что Сырец задохнулся и обмер, наполняясь страхом от безмерности ужаса и теряя привычную уверенность в своих силах. Кто-то тяжело навалился сзади, да еще двое топтались рядом и методичными тычками пытались сбить Сырца на землю. Они били тупо и тяжело, один из троицы особенно старался, в такт тяжелому ботинку монотонно и равномерно стучал ребром ладони по загривку Сырца. Острое у него ребро, натренированное, вроде заточки. Сырец задыхался от ударов, он сперва ничего не понял, что случилось. Сначала его оглушили, но от удара по голове он не утратил связи с реальностью. Сознание еще оставалось, но Сырец ощущал, как оно стремительно прокатилось по позвоночнику, уплыло вниз, куда-то к ногам, затем сырой тоской поднялось наверх, и она будто острой бритвой полоснула по сердцу, безжалостно развалив его пополам. Прошлая жизнь Сырца вновь распалась на две части.
Блеклое утро ничего плохого не предвещало. Обычное, серенькое, среднее, рядовое петербургское утро. Но день неожиданно выдался веселеньким, солнечным, каким-то радостным, совсем как в детстве. Сырец спешил, хотя торопиться было некуда. Он решил до полудня попариться с веником, чтобы в запасе остался целиком день. Можно было отложить поездку до вечера, но он спешил не в баню, он спешил жить. Его с рождения мучила жажда жизни. И ничем он не мог ее утолить. Сырец метался, изнутри его подстегивала тревога. Она поселилась в нем незаметно, он даже не сразу ее заметил, а когда спохватился, было уже поздно. С тех пор все чего-то ждал плохого, ему повсюду мерещился ужас, иногда  даже казалось, будто кто-то неведомый подводит под него незримую черту, а вокруг медленно сходятся круги, еще немного, и они подойдут к нему вплотную, и задавят, закружат, стиснув намертво в своих сужающихся очертаниях. Уже с весны Сырец настороженно ожидал беды. Он выглядывал врагов в своих партнерах, друзьях, соседях, часто они мелькали призраками в окнах домов, в бликах проезжающих мимо машин. Даже в редких прохожих Сырец чуял оборотней. Именно это слово больше всего подходило для обозначения страха. И все-таки он верил, что узнает врага в лицо. Всей своей кожей, нервными клеточками, мельчайшими капиллярчиками крови  угадает день и час нападения. Но звериное чутье подвело его.  Опасность пришла мгновенно, напав на него сзади, она замертво сдавила ему горло, не давая возможности сказать хотя бы одно слово. Из Сырца выходил лишь свистящий храп. Так храпят издыхающие старые лошади, пока кто-нибудь из сердобольных коневодов не удосужится прикончить больную клячу. Послышался тяжелый стук. Сырец с шумом обрушился на каменный пол гаража. Он услышал звук падения собственного тела. «Больно, как больно, - успел подумать он, - и какая невыносимая тоска! Острая, колючая, как игла дьявола». Откуда-то сверху грохнулся оземь огромный радужный шар, рваными лучами он пробежался по стенам и низкому потолку, на миг повис в воздухе, словно кто-то держал его на ниточке и юркнул в расширенные от ужаса глаза Сырца, на мгновение задержался в зрачках, немного повеселился бликами и, наконец, уполз вовнутрь. И свет исчез. Наступила кромешная темнота. Ни звука, ни шороха. Как в преисподней. Вдруг из мрака, искрясь и пропадая, вновь забилась мысль: «Не хочу умирать. Не буду. Пусть будет тоска.  Пусть. Я согласен. Но я безумно хочу жить».  Мысль мелькнула и исчезла. И Сырец снова провалился в преисподнюю.
- Живой? – бухнуло где-то рядом. Обычное слово прогремело, как взрыв, даже земля за гаражом задрожала. Сырец попытался глотнуть воздуха, но вдохнуть не удалось, в голове сильно зашумело, и сознание вновь покатилось вниз. Нужно было удержать его любыми способами, ведь в беспамятстве нет жизни. Но глотка была перехвачена чем-то крепким. Не вздохнуть, не выдохнуть. Еще один миг, и преисподняя примет в свои объятия очередного постояльца.
- Живучий, гад! – снова прогремело наверху. От грохота чужих слов турбулентный поток сознания плавно трансформировался в ламинарный, хоть бы петлю ослабили. Сырец едва заметно дернул головой, пытаясь протолкнуть в сдавленное горло каплю живительного воздуха.
- Ослабь-ослабь его, смотри, как бы не остыл,  - едва слышно приказал кто-то.
Гараж тесный, кругом металл, слышимость здесь отличная. Наверное, от удара слух отшибло. Голоса звучат неравномерно, двое бухают, словно перфоратором бетон скалывают, а третий еле шепчет. Их трое. Все в омоновских ботинках, в черных вязаных масках. Подковы стальные, видимо, специально ковали. Долго же они готовились к нападению. Петля медленно разъезжалась из тугого узла, высвобождая дорогу жизни. Сырец почувствовал, как легкие нервно вздрогнули и забились от неровных толчков, еще вздох и радужный шар, опалив на миг кипящие внутренности, окончательно вернул утраченное сознание на место. Сырец открыл глаза. Темно. Ничего не видно. Он снова зажмурился, плотно стиснул веки и покрутил белками, прогоняя из себя крохотные радужные шарики. Их было много, очень много, казалось, там, внутри мириады мелких оранжевых мошек. Не только слух повредили, еще что-то с глазами случилось. Сырец посмотрел на себя изнутри. Валяется на холодном полу. Как бурдюк с кумысом. Избитый, полумертвый. И снова сосущая безысходная тоска развалила сердце пополам. Но вдруг в нем забилась радость. Живой! Несмотря ни на что, он на этом свете. В сознании, и, хоть плохо, но слышит. И не только слышит. Он чувствует. Даже может смотреть на себя изнутри. Нужно заставить себя видеть. Необходимо посмотреть им в лицо, чтобы увидеть их глаза. И он приоткрыл воспаленные веки. Трое сквозь прорези внимательно рассматривали его. Шесть недобрых глаз расположились полукругом. Сквозь черные маски прочитывались равнодушные лица. Скорбные усмешки вытянулись узкими полосками. Никогда раньше Сырец не встречался с этими людьми. Никогда. Это он знал наверное.
- Живу-у-учий! – просипел крайний слева. Коренастый, наглый, пальцы веером. Кисти в татуировках, синие, с взбухшими венами. Но на «зоне» не бывал. Сразу видно. Там таких мигом «обламывают».
- Приподними его! – приказал второй. Сырца схватили сзади под мышки и резко рванули вверх. Снова закружило, завертелось, затрепетало все внутри, не понять, где он, что с ним.
- Эк его колбасит, - снова послышался шепот слева. Голоса у него нет, что ли. Сырец попытался утихомирить бушующую внутри метель. Он знал, как это сделать. Стоит лишь задержать дыхание на несколько секунд, затем отпустить его, вдохнуть как можно больше сырого воздуха, и тогда пьяная метель утихнет, а сознание вновь станет ясным и ровным, как нынешний солнечный день за дверью гаража.  Его снова бросили на пол и лениво пнули в бок. Кто они? Что им нужно?
- Осмотри гараж, сейчас он «очухается», а мы пока в адрес сходим, - прошелестело с левой стороны. Сырец насторожился. Это не бандиты, те иначе разговаривают. Они не говорят, дескать, давай-ка, наведаемся в «адрес». Это слово из другого мира. В «адрес» любят прохаживаться преимущественно участковые уполномоченные. Неужели, «менты» нагрянули? Любопытная деталь. Пока Сырец пытался уточнить законное место дислокации людей в масках, послышался жесткий грохот, с полок, намертво привинченных к стенкам гаража, полетели на пол инструменты, жестяные банки, шурупы, гвозди. Сырец силился вспомнить, кто из соседей собирался сегодня на выезд, но память не выбрасывала на поверхность ничего, ни обрывков слов, ни прогнозов, ни обещаний. Ничего. Пустота. И вдруг его озарило. Сейчас придет Зоя. Зойка-Зоя-Зоенька. Последняя любовь Володи Сырца. Последняя утеха в жизни. А дальше гори оно все синим пламенем. Так думал Сырец, когда сходился с Зойкой. Думал, что сходится на время. Оказалось, надолго. Она быстро прибрала его к рукам, обложив со всех сторон крепкими запретами. Туда не ходи, с этой не разговаривай. Сырцу нравилась Зойкина ревность. Ревнует, значит, любит. Они жили легко, не задумываясь, пока тупой удар в гараже не свалил Сырца с ног. С минуты на минуту Зойка примчится в гараж. Она всегда прибегает немного позже. Пока накрасится-намажется, разные тени-веки, помады-румяна, эдак-то лишних полчаса и проторчит перед зеркалом. Сырцу почудились легкие шаги за стенкой гаража, но нет, пронесло. Хоть бы догадалась, глупая, крикнуть ему издали, ведь слышит же, что машина молчит, не заводится.
- Сейчас к нему сожительница придет, - бухнуло откуда-то справа. Володя повернул голову и встретился взглядом с парой глаз, один из парней равнодушным темным оком рассматривал его. Высокий, крепкий, весь в тату, но видно, что не из канавы, в приличном доме живет, ухоженный, домашний, явно женская рука за ним прибирает. На ранее судимого не похож. У тех профили острые, будто сколотые, а у этого мягкий овал лица, и сам он весь опавший, как осенний лист, безжалостно изъеденный древесным жучком до основания. Они молча смотрели друг на друга. Бухающий достал из-за пазухи нож, выкидной, острый, как бритва. Немного помедлив, наклонился и приставил нож к горлу Сырца.
- А сейчас он нам скажет, где деньги лежат, – прошептал первый голос. Вежливые какие, держат на лезвие, а приказывают шепотом, как бы еще не добавил волшебное слово «пожалуйста». С них станется. Сырец раздраженно шевельнул плечом, дескать, какие тут деньги, нет у меня никаких денег.
- Где «бабло» прячешь, жидок? - бабахнуло над ухом, а лезвие ножа ткнулось прямо в сонную артерию. Одно неловкое движение и яркой горячей струей на пол хлынет кровь. Эх, успеть бы попрощаться с жизнью. Сонная артерия жестко пульсировала. Самое тонкое место выбрали. В человеке все тонко. Человек – слишком хрупкая материя.
- Нет у меня «бабла», нету, - дребезжащим клекотом отозвался Сырец. Говорить было трудно и больно, ему казалось, что лезвие ножа острой иголкой медленно входит в его тело. Странное ощущение, вроде это ты, но уже давно и не ты, будто кто-то другой лежит на полу, раздавленный и униженный. Полчаса назад в гараж входил уверенный в собственных силах мужчина средних лет, он был здоров, силен и напорист, и он верил, что сумеет отбить любое нападение. Но судьба распорядилась иначе. Она свалила его с ног и приставила к его горлу острый нож, заставив клекотать хриплым голосом. Судьба сама заказывает музыку. Человек предполагает уехать за город, чтобы отдохнуть, от души попариться в баньке, хорошенько расслабиться после трудовой недели, но вместо неги и отдыха ему уготовано небом валяться на каменном полу в холодном гараже, находясь в полном неведении относительно даже недалекого будущего. 
- Врешь ты все, - каждое слово вонзалось в кожу острием ножа и больно кололо артерию. Сырец попытался отодвинуться от лезвия, но оно настигало его, шло за ним, куда он, туда и оно.
- Обыщи машину, - коротко бросил безголосый.
Осень нынче выдалась пронзительно-холодная. Многих уже в простуду загнала, а некоторых так до смерти доконала. И этот простужен, сипит, хрипит, голоса у него совсем нет, он отдает приказы шепотом и с каким-то особым озорством разбрасывает по сторонам вещи и инструменты.
- Ничего нет в машине, - доложился самый старательный, тот, у кого ребро ладони наподобие заточки, - «бабло» у него в доме. Слышь, вон, сожительница бежит, торопится, милая. Она-то и сдаст нам все его денежки. 
Парень в серых брюках приоткрыл дверь и впустил в гараж ни о чем не подозревающую Зою. Она влетела в полумрак, сияющая и счастливая, уверенная, что Сырец поддразнивает ее, прячась за дверью.  Бесхитростная любовная игра забавляла девушку.
- Ты где, Вован, я тебя не вижу, - закричала она, раскинув руки в радостном возбуждении. Сырец хотел крикнуть, чтобы она заткнулась, но задохнулся и затих, он так и не смог выдавить из себя ни звука. Парень в серых брюках стукнул чем-то Зойку по голове. Сделал он это просто, словно стряхнул пыль с полки, но стукнул тяжело и основательно. Пышное Зоино тело грузно осело на пол. Она широко распахнула глаза и приготовилась зайтись в крике, но кто-то из троих предусмотрительно затолкал в открытый, рвущийся криком, женский рот какую-то грязную тряпку. Самый немногословный из троицы нагнулся, порылся в карманах Зойкиной шубы, вытащил связку ключей, погремел, побренчал, и, выбрав нужный, кивком подозвал напарника. Вскоре они вдвоем вышли из гаража. С Сырцом и Зойкой остался безголосый и простуженный, в серых брюках. «Отлично подготовились ребята», - подумал Сырец, провожая взглядом уходящую полоску света. Двери в гараже сделаны на совесть. Ни одной щели. В гараже темно, только в углу слабо мигает тусклая лампочка. В углу есть выключатель, но сейчас свет не нужен. Позже он скажет ребятам, чтобы они добавили освещения. Он запомнит их лица до мельчайших подробностей, до родимых пятнышек, до самых мелких веснушек. Но это случится потом. Когда все маски будут сняты. Сырец усмехнулся, вчера в  подъезде установили кодовый замок с хитроумной комбинацией. Вряд ли они смогут открыть замок, им ни за что не догадаться, какой шифр используется при входе. Он заметил на серых брюках алую полоску. И впрямь, парень родом из милицейского братства. Нагнулся, поднял с пола Зойкину сумочку, покопался  в женских штучках, нашел стодолларовую ассигнацию и небрежно сунул ее в карман куртки. «Ничем не брезгует, у него все к рукам липнет», - подумал Сырец и тяжело заворочался на полу. Послышались чьи-то скорые шаги. Караульный приложил ухо к дверной щели. Дверь с шумом распахнулась, и в гараж не вошли, не ворвались, а скорее, влетели обозленные напарники, оба действовали смело, даже нахально, не соблюдая мер предосторожности. «Ничего не боятся, на дворе день в разгаре, у гаражей люди, а они словно к себе домой явились», - мелькнула мысль в воспаленном мозгу Сырца. Мелькнула и  тут же улетучилась. Над ним склонилась чья-то тень.
- Там новый замок, какой-то импортный, нам дверь не открыть, - пожаловался один из них, злобно пнув ногой лежащего Сырца.
- Эй, ты, говори, как открыть замок! – прошептала тень. – Не скажешь – «чиркану»!
От этого невыносимого: «чиркану» Сырцу стало невмоготу. Он снова почувствовал на коже влажный холод лезвия. Ему стало жарко, но внутри его била лихорадка.
- Там легко открывается, комбинация простая – «579 зоя». Только «Зоя» с маленькой буквы. В этом весь секрет, - попытался пошутить Сырец, но шутку явно не оценили, припечатав его к полу двумя звучными ударами свинцовых набоек.
- Покарауль, я сам схожу! – сказал парень в милицейских брюках неожиданно звучным и сочным голосом. Сырец растянул рот в улыбке. Лучше отнестись к ситуации с юмором.  Так легче вынести весь этот ужас. Но тоска не уходила, припав вплотную к душе, она высасывала из нее последнюю надежду. Тогда Сырец еще шире растянул рот. Если ему суждено умереть, он уйдет в иной мир с улыбкой. От этой мысли ему стало легче.
- Как бы вы мне мебель не повредили, - прохрипел он, обращая разбитое лицо к охраннику.
- Какую мебель? – нахмурился тот, поигрывая пульверизатором с автомобильной краской.
- Да мебель у меня дорогая, из Италии выписывал, три года ждал, пока нужный колер подберут, - сказал Сырец, выговаривая слова почти по слогам. Говорить было трудно, язык не помещался во рту, но ему казалось, если он установит контакт хотя бы с одним из троих, ему будет проще выбраться из западни.
- А-а, да хрен с ней, с мебелью, кому она нужна, - небрежно отмахнулся сторож.
- Брат, а тебя как звать-то? – свойским тоном осведомился Сырец.  Он решил предпринять попытку к освобождение, нужно поскорее подняться с пола, пока Зоя еще в обмороке, женщина не должна видеть его раздавленным, он же мужчина, а не гусеница.
- Вася, - неохотно отозвался парень и швырнул пульверизатор в угол. Безыскусное имя придало криминальной ситуации вполне невинный колорит.
- Василий, а ты дай мне попить, что ли, - сказал Сырец, радуясь тому обстоятельству, что парень не рассмотрел надпись на этикетке пульверизатора. Этим средством можно уложить целый квартал, проще простого, надо лишь сбрызнуть струйку-другую в каждую квартиру и готово – через два часа можно оформлять документы на пустующую собственность.
- А тут ничего нет, - буркнул Вася, явно не желая опускаться до милосердия.
- Есть, Вася, есть, - попытался хохотнуть Сырец, но у него ничего не вышло, губы не слушались, говорить и смеяться было нестерпимо больно.
- Да нет же, - оборвал его Вася, растерянно приглядываясь к нему. Он не верил, что Сырец пытается смеяться. В это невозможно было поверить. Так не бывает.
- Есть, вон там, в углу стоит канистра с коньячным спиртом, - прошепелявил Сырец, осторожно растягивая рот. Сейчас он улыбался лично для себя. Не для Васи.
Парень долго копался в углу, разбрасывая инструменты и старую утварь, безжалостно сброшенную с полок. Он посматривал на дверь, ожидая припозднившихся напарников. Сырец наблюдал за ним, с трудом сдерживаясь. На Васином лице проступали следы борьбы противоречий. Он боялся осуждения со стороны своих собратьев, но ему хотелось помочь поверженному мужчине. Неожиданно для него в нем разбушевались остатки обычного человеческого милосердия. Почти атавизм для бандита. Но атавизм победил. Иногда такое случается. Вася отвинтил крышку на канистре. Резкий спиртовой запах разнесся по гаражу.
- Эх, силен, сырец! – не удержался Вася и, вылив спирт на ладонь, сложенную в горсть, прихлебнул, затем налил еще, снова прихлебнул. Подойдя к Сырцу, полил его сверху из канистры. Володя едва успевал подставлять израненный рот под бьющую струю, он хлебал жадно, вкусно, взахлеб, стараясь поймать в себя всю жидкость, ставшую для него наваждением и избавлением одновременно.
- Ну, хватит, а то тебя развезет, как эту, - кивнул Вася на бездыханную Зойку и отставил канистру подальше от Сырца, словно испугался, что тот ненароком истребит весь спирт.
- Не развезет, ты лучше приподними меня, а то я осовею, - слукавил Сырец, втираясь в доверие к охраннику, тот подумал, почесался, затем приподнял Сырца под мышки и прислонил к переднему колесу «Волги».
- Василий, сам видишь, на чем езжу, - развел окровавленными руками Сырец, - гараж старый, машине давно пора на пенсию. Откуда у меня «бабло»? Прикинь…
Но Вася не успел прикинуть, снаружи прогрохотали грозные шаги. Глухими ударами тяжелых подков над землей стелилась ненависть. Вася нахмурился. Сырец растянул губы в резиновой улыбке. Они ничего не нашли. Охотника можно распознать по шагам. Если с добычей возвращается, его ноги летят по земле легко, как февральская поземка. А с пустой сумкой шаги охотника тяжелы и гулки, словно он тащит на своем горбу гору камней.
- Ну, все, жидок, тебе больше не жить на этом свете, - злобно прошептал Вася и зло пнул по канистре, заметая следы своего нечаянного добросердечия. Гараж наполнился металлическим эхом. Сырец закинул голову, чтобы вдоволь посмеяться и при этом не повредить израненную кожу на губах. Лишь краем глаза успел поймать, что Зойка уже приходит в чувство, и в данную минуту она силится понять, что происходит вокруг. Сырец скривился от душевной боли. Хоть бы тряпку вынули, бедная женщина задыхается с кляпом во рту.
- Василий, подними женщину с пола, холодный пол-то, застудится она, - подсказал Сырец, стараясь быть как можно вежливее и кивая на дверь гаража, дескать, пока душегубы не пришли, сделай еще одно доброе дело, глядишь, перед Богом зачтется. Не факт, разумеется, но люди говорят, что на добрые дела наверху ведомости составляются. А после всем приходится платить по счетам поневоле. Зойка едва заметно пошевелилась, подтверждая истинность слов, сказанных Сырцом. На полу было холодно. Женщина вконец окоченела, рот свело от кляпа, но Зоя не подавала виду, боясь навлечь на себя новые неприятности. Вася немного помешкал, прислушиваясь к шагам, стремительно приближающимся к гаражу, вдруг наклонился, приподнял Зойку за плечи шубы, из которой она едва не выскользнула, и прислонил ее к заднему колесу машины. Затем надолго задумался. Наступила тишина. В гараже что-то затрещало. «Это он так думает, со скрипом», - усмехнулся Сырец. Парень махнул рукой, эх, дескать, была-не была, и вытащил тряпку из Зойкиного рта.
- Так-то лучше, - буркнул Сырец, наблюдая за Зоиной реакцией. Она оценила его заботу, благодарно взглянув на него, дескать, спасибо, милый, натерпелась я тут страхов, намерзлась. Чуть не остыла. Сырец ухмыльнулся. Надо бы сделать ставку на Васю. Авось удастся завербовать парня. Иначе им не выжить в этом аду. Пропасть легко, взлететь трудно. В этот миг дверь распахнулась. Сразу стало светло и страшно. Сырца снова швырнули на пол и принялись бить. Били долго и методично, выматывая из себя остатки неутоленной ярости. Наконец, задохнулись, засопели, зашвыркав простуженными носами, видимо, устали от ярости.
- Где деньги спрятал? – взревело наверху. И было в этом реве что-то наивное, а интеллигентное слово «деньги» вместо ставшего всем привычным «бабла» прозвучало как-то по-детски легкомысленно. Сырец засмеялся.
- Он же смеется над нами! – прошипело сбоку.
- Да нет, братья, не смеюсь я, - попытался уладить возникшую неловкость Сырец, он даже слегка повернулся набок, чтобы удобнее было наблюдать за всей троицей.
- Где «бабки» спрятал, сволочь? – от тяжелого удара в пах Сырец застонал, справляясь с болью. С юмором придется повременить. Ему стало не до смеха.
- Прикончить его надо, - предложил кто-то из троих, но кто именно – не разобрать.
Сырца передернуло. Он уже почти свыкся с кошмаром. Все происходящее Сырец воспринимал, как данность. Но он все равно хотел жить. В нем клокотала и кипела жажда жизни.
- Включай мотор! – приказал старший. И это не было шуткой. Послышался шум двигателя. Сейчас они уйдут, и гараж превратится в газовую камеру. И тогда настанет конец.
- Погоди, не мельтеши, обожди включать, - предложил мировую Сырец. Понятно, что «братья» в больших неладах с юмором, с ними нужно действовать другими методами, хитростью, что ли, - будут вам «бабки». Только не надо мельтешить.
- У него в квартире пусто. Одна мебель стоит, ничего там стоящего нет, - заныл самый буйный.
От его нытья в гараже словно убавилось света.  Стало совсем темно. Буйный словно посылал свою жалобу наверх, самому Богу, ему было жаль себя, своих сил, времени и несбывшихся надежд. Остальные в тон ему шумно вздохнули. Нервы участников драмы медленно сплетались в один общий узел. Каждый ощущал в себе чувства другого. Начинался коллективный ужас. Зоя тихо заскулила, предчувствуя большую беду.
- Заткнись, - вежливо и надменно посоветовал Зое Вася. Он стоял в стороне, равнодушно наблюдая за участниками сцены, но все знали, что его равнодушие напускное. Вася был частью всех, кто собрался этим осенним днем в темном гараже. Зоя послушно затихла. Сырец мысленно похвалил сожительницу. Вежливая девочка, смышленая не по годам.
- Сколько вам надо денег? – подытожил Сырец. Надо принять условия игры. А дальше будет видно. Двигатель заглушили. Стало тихо, очень тихо. Так бывает тихо по утрам в библиотеке.
- Ты нам должен сто тысяч, - шепотом подсказал ему Вася.
- Сто тысяч – чего? – на всякий случай решил уточнить Сырец.
- Долларов-долларов, - хором рявкнула троица, напоминая про низкий курс американской денежной единицы в сложный период мирового кризиса.
«Можно, конечно, спросить, за что им я так крепко задолжал, но они не поймут меня, это однозначно», - подумал Володя, а вслух сказал: «Не вопрос! Завтра будут. Или, вы торопитесь куда-нибудь?».
- Ты! Сволочь! – побелел от ярости буйный, но Вася успел подсечь его, не подпустив к Сырцу. Двое медленно отступили, признавая старшинство за младшим товарищем.
- Спокойно-спокойно, - сказал Вася, и, подхватив Сырца под мышки, забросил его в салон. Вид у него был деловитый. Он вытащил наручники, пристегнул руку Сырца к ручке правой дверцы машины, затем те же манипуляции проделал с Зоей, но ее усадил с левой стороны салона. Вася работал неторопливо, но сноровисто, движения его были ловкими и привычными, словно он ежедневно занимался пристегиванием живых людей к различным частям автомобиля. Преимущественно, по утрам, это занятие было для него чем-то вроде утренней гимнастики.
- Посидите здесь, подумайте, вечером вас выпустят, а завтра мы придем за деньгами, - сказал Вася, держа указательный палец на весу. Вместе с пальцем Вася на глазах менял окраску, только что был деловитым и сноровистым, что-то пристегивал и отстегивал, и вот уже он строгий и назидательный, а в его тоне сквозят учительские нотки. Даже пальчиком погрозил. Сырец пытался заглянуть ему вовнутрь, в черные впадины маски, чтобы понять, что у него там за пазухой, но ничего не увидел. Вася закинул полупустую канистру со спиртом в салон и захлопнул дверцу. На прощание он лукаво ухмыльнулся, с атавизмом было покончено навсегда, дескать, пленники в разных углах сидят, им до канистры ни за что не дотянуться.
Когда трое в масках ушли, Сырец сказал, облизывая окровавленные, пересохшие губы: «Перегнись, попробуй достать канистру, не могу больше, всю глотку будто свинцом залило». Зоя долго возилась на заднем сиденье, тщетно пытаясь справиться с заданием, наконец, каким-то образом изловчилась и отвинтила крышку. По салону разнесся резкий запах спирта. Свободной рукой Сырец подхватил канистру, наклонил ее и припал к отверстию. Он пил долго, но никак не мог утолить жажду, янтарная жидкость шелестела и журчала, щекоча иссохший пищевод, ему стало немного легче, но ненадолго.  Сырец в этот день так и не опьянел.


******


Следственная комната медленно погружалась в небытие. Стены уходили в глубину, пол проваливался вниз, а потолок будто сносило в сторону невидимым, но могучим порывом ветра. Вдруг движение остановилось, вместо неприглядного мрачного помещения показалось другое: огромное, светлое, праздничное. Происходящая метаморфоза со следственной комнатой перепугала Наташу, она попыталась вернуть сознание усилием воли, но дремота оказалась сильнее ее. Тогда она перестала бороться с наваждением. Ей стало интересно, а что творится в другом измерении? Ведь любой мир мы создаем сами, своими руками, собственным воображением. Мы уходим туда от безысходности. С этими мыслями она окончательно провалилась в сон, словно оступилась в болото.
- Налейте мне вина, - сказала она, взмахнув рукой. И сразу поняла, опять что-то не то сделала, получилось чересчур напыщенно. Наташа покраснела. Он примет ее за экзальтированную особу. Простые слова прозвучали невпопад. Она попыталась укрыться за нарочитой небрежностью жеста, чтобы спрятаться за ним, желая превратиться в мышку. Но больше всего она хотела избавиться от обаяния, сидящего напротив нее мужчины.
- Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала, - засмеялся Наташин визави и наполнил бокал, не пролив при этом ни капли на белоснежную скатерть.
И ощущение неловкости исчезло. Его улыбка способна творить чудеса с девичьими печалями. Наташа зажмурилась от переполнявших ее чувств. Впервые она оказалась наедине с любимым мужчиной. Все, что происходило с ней сегодня,  в первый раз; и ресторан на Казанской, и устрицы, и строгие официанты. Устрицы, уложенные горкой на блюде, издавали запах моря и еще чего-то пряного, неуловимого, страстного, но все это лишь декоративный антураж. В обычной жизни люди легко обходятся без  «Шабли» и устриц во льду, но ни одна женщина не в состоянии отказаться от созерцания самого совершенного мужчины на свете. Впрочем, лицезреть любимого можно и в другом месте, менее экзотическом и дорогостоящем. Лучше бы у себя дома. Наташа улыбнулась, представив на миг Семена в ее квартире, дома, на диване, у ее ног, он смотрит на нее, не отрываясь: элегантный, ухоженный, тонкий. Нет, лучше так, как сейчас, они уже переместились в третье измерение и сидят в дорогом ресторане, ей хотелось праздника, и она его получила. Семен устроил торжество по случаю первого дня знакомства. Они знакомы ровно двенадцать часов. Сейчас дрогнут хрустальные ножки тонких бокалов, забьет молоточками будильник в телефоне, торжественно пробьют настенные часы, и все это зазвенит и затрезвонит одновременно, напоминая бой курантов на Кремлевской башне. В такт мелодичному перезвону застучит Наташино сердце, знаменуя приход первой любви. Она любит Семена давно, она всегда это знала. И не важно, что они знакомы всего лишь двенадцать часов. Еще в детстве она любила только его. Семен принц, самый настоящий принц. Он красив, статен, обаятелен. Знает языки. Имеет безупречные манеры, одет по последней моде. Все в нем изысканно и элегантно. Наташа усмехнулась. Таких мужчин она еще не встречала. Сокурсники в университете и коллеги по службе не в счет. Это не мужчины, это какие-то сопутствующие манекены, говорящие на непонятном монотонном языке. С ними можно не церемониться. Все эти люди – невыносимые приложения к стипендии и заработной плате, кстати, они в той же степени ничтожны, как и их коэффициенты оплаты учебы и труда. Наташа вздрогнула от звона в ушах. Зазвенели бокалы, загремели часы, затренькал будильник, заколотилось сердце, сливаясь в плотный узел приятного хаоса звуков.
- Семен, мы выпьем за вас, - сказала она и улыбнулась. Она предлагала тост за него. Довольно смелый поступок, если Наташина мама узнает о нем, непременно осудит дочь за допущенную бестактность.
- Нет, Наталья Валентиновна, мы выпьем за вас, - сказал Семен и приподнял подбородок, всматриваясь в нее. Наташа опустила голову. Редкая девушка смогла бы выстоять перед таким испытанием. Семен внимательно смотрел на нее, будто запоминал и зарисовывал в своей памяти черты Наташиного лица. Он смотрел так, словно изучал ее внешность под микроскопом.  И было что-то удивительное в этом занятии, что-то загадочное и непостижимое, он смотрел, изучая, а Наташа подставляла себя под лучи его взгляда, и купалась в них, наслаждаясь светом и теплом, исходящих от зеленых проницательных глаз.
- У вас глаза зеленые, - сказала она и прыснула от смеха, как школьница. Семен с трудом подавил усмешку, но Наташа заметила ее, подумала, что Семен издевается над ней, и сразу вспыхнула, полыхая всеми красками радуги. Ей стало стыдно. Она словно тинейджер-недоумок, всякий раз умудряется вляпаться в неловкую ситуацию.
- У беды глаза зеленые, - парировал Семен словами известного шлягера, -  Наташа, не жалеете, что согласились поужинать со мной?
- Разумеется, нет, - сухо ответила Наташа и поперхнулась. Она испугалась. Как легко можно утратить радость! И еще легче испортить единственный праздник в жизни. То, что это свидание станет единственным праздником в ее долгой жизни, Наташа не сомневалась. Но она не отдаст судьбе Семена. Ни за что! Она так долго ждала его. Он снился ей по ночам. Нет, никому его не отдаст. Семен принадлежит Наташе Кореневой по праву. Ведь она любит его с раннего детства.
- Нет, Семен, я сегодня счастлива, как никогда не была счастлива, и я говорю правду, поверьте, я хочу быть честной перед собой, - призналась она, с трудом подыскивая слова.
- Правильно, честным нужно быть, прежде всего, перед собой, а уже потом, перед всем миром, - кивнул Семен и протянул бокал навстречу Наташиному, - мы выпьем за вас, Наташа.
- Теперь моя очередь на пошлую цитату, - она попыталась загладить допущенную оплошность, переняв его манеру цитировать строчки из надоевших песен, - «так выпьем, Наташа, сухого вина, за то, чтобы жизнь стала краше, ведь жизнь одна…», ой, а дальше я забыла слова…
Наташа замолчала, подыскивая слова. Мысленно поругала себя, что снова села в лужу,  ей захотелось быть раскованной и продвинутой, как он, но у нее ничего не вышло. Принцам дозволено все, они умеют оставаться рыцарями при всех обстоятельствах. Наташа подавила в себе ощущение неловкости, вытянув тонкие пальчики, потрогала ножку бокала, оглянулась назад, лишь бы не фиксировать внимание Семена на затянувшейся паузе. В зале появились посетители, за столиками сидело несколько пар, и все были милыми и красивыми. Мужчины казались предельно мужественными, а их спутницы невыносимо элегантными. Они словно сговорились, явившись в ту минуту, когда Наташин праздник уже почти приблизился к завершению. Она ничего не успела. Даже не смогла вымолвить самого заветного слова. Сейчас Семен кивком подзовет официанта, расплатится, оставит на столике чаевые и они уйдут восвояси. И любовь исчезнет. Потеряется где-нибудь. Любовь – тонкая субстанция. Она мигом исчезает от легкой небрежности в слове, допущенной ненароком, от случайного жеста, от мимолетного взгляда.
- А я помню дальше: «Давайте, выпьем, Наташа, за нашу любовь!», - сказал Семен и посерьезнел. Он молчал, а Наташа умирала от страха. Сейчас все кончится. Занавес. Аплодисменты. Овации. Крики «браво». Потом он отвезет ее домой, а там родители, брат, телевизор. Утром надо рано вставать, завтра нужно успеть в Кресты. Нет, нельзя отпускать единственного принца из жизни. Принцы на дорогах не валяются.
- У вас такая привычка – разговаривать с девушками цитатами из пошлых песенок? – сказала она, не надеясь на нормальный ответ. Занавес завис посередине, еще один миг и он полетит вниз. Жаль, даже устрицу не попробовала. Эти насекомые сладко истаивают во льдах, возлежа на роскошном блюде, а принц даже не предложил Наташе изысканное угощение, сидит, смотрит на нее и говорит глупости.
- Есть такая привычка, - кивнул Семен, - но мне она нравится. В сущности, словами из песенок можно заменить живой диалог.
- Зачем? – удивилась Наташа. И впрямь, сегодня у нее все впервые. Первое свидание, первый мужчина, пригласивший Наташу на первый праздничный ужин. Ее и раньше приглашали, но она все отнекивалась, у нее не было желания тратить вечера на нудные разговоры. А этот воистину принц, самый настоящий, он презирает простые слова, и разговаривает исключительно цитатами. Слава Богу, что свидание проходит не на английском языке. Наверное, ему не хочется импровизировать, обычная лень. Ведь любой диалог – это импровизация, но она требует затратить много душевных сил.
- А не нужно напрягаться, если быть честным перед вами, Наташа, - сказал он и засмеялся. От его смеха в полутемном зале стало светлее, будто кто-то невидимый включил дополнительное освещение.  - И я не хочу сегодня напрягаться, я очень устал, - он улыбнулся ей своей ироничной улыбкой, и она ему все простила.
А занавес снова полетел наверх. Игра продолжалась. Спектакль был отыгран лишь наполовину.
- Я тоже устала, - призналась она и едва не заплакала.
До сих пор ей не с кем было поделиться сокровенными мыслями. Правда никому не нужна. А врать надоело, дескать, я в порядке, у меня все под контролем. Даже родителям стыдно признаться, что жизнь не удалась. А как хочется быть на плаву в самом начале пути!
- А вы поплачьте, Наталья Валентиновна, - донеслось откуда-то издалека, словно Семен переместился в другое пространство.
Нет, он здесь, рядом с ней, сидит и смотрит на нее, словно фотографирует. Между ними блюдо с устрицами. Воздух переполнен страстью. Пахнет морем и свежестью. Сегодня у них праздник. Они отмечают первый день знакомства и начало любви. В зале много посетителей. Вокруг плещется радость. Тогда почему голос Семена плывет в воздухе? Он растекается по стенам и потолку, застревая где-то в мерцающих люстрах.
- Вы поплачьте, Наталья Валентиновна, вам легче станет, - в унисон словам послышался металлический лязг. Наташа очнулась от дремы и ошалело уставилась на Сырца.
 Семен сидел напротив и участливо разглядывал ее, он смотрел ей прямо в глаза, не отрываясь.
- Вы всхлипывали во сне, Наталья Валентиновна,  - сказал он, жалобно скривив нос, и в его глазах засветились веселые искорки, они сверкали и переливались, как светлячки в кромешной мгле.
«А глаза у него, как божьи коровки, он опять прикалывается, принц-самоучка, - рассвирепела Наташа, - прикидывается маленьким мальчиком. Зато я отличилась. Уснула во время допроса. Узнает Макеева, убьет!».
- Я не спала, не придумывайте, - хриплым голосом возразила Наташа, - продолжайте.
- Хорошо, вы не спали, вам виднее, - сказал Сырец и скосил глаза наверх, что явно означало, он удивлен ее нетривиальным подходом к делу.
А Наташа, увидев его скошенные глаза, мельком взглянула на телефон. До конца допроса оставалось тридцать пять минут.


****** 


Ребенок все не хотел выходить. Акушерка долго возилась с роженицей, она мяла и гладила ее тугой неопадающий живот, сгибала и разгибала негнущиеся ноги, связывала полотенцем изломанные и искусанные от боли руки бедной женщины, и в какой-то момент роженица впала в забытье, будто бы задремала. Акушерка накрыла ее простыней, словно мертвую, и вышла в коридор, увидев, что там никого нет, ящерицей шмыгнула на улицу. Легкий морозец холодной марлей  упал на вспотевшее лицо. Женщина вздрогнула, поежилась, бездумно порывшись в кармане синего сатинового халата, достала из него пачку «Беломора», затем также бездумно и монотонно долго стукала папиросой о коробок спичек, будто передавала кому-то за кордон секретную шифрограмму, вдруг точно опомнившись, прикурила и глубоко затянулась, выпуская клубы синего дыма сквозь брезгливо сморщенные ноздри. И тут же закашлялась. Сухой надсадный кашель заядлой курильщицы разнесся по темному неосвещенному переулку. На шум вышел мужчина средних лет, скособоченный, с костылем под правой рукой. В темноте он казался сутулым и мрачным разбойником.
- Михеевна, ты чего на дворе делаешь? А как там Ханна? – набросился он на акушерку чуть ли не с кулаками.
- А чтой с ней сделается, - отмахнулась акушерка, безуспешно борясь со спазмами, она согнулась дугой, настолько сильно рвалось из нее что-то почти нечеловеческое, неестественное.
- Ты хоть не кури, смотри, как тебя согнуло, прямо к земле приперло, - посетовал мужчина, скорбно глядя на задыхающуюся Михеевну. Та снова отмахнулась. Постепенно кашель стал спадать. Акушерка в сердцах швырнула недокуренную «беломорину» в канаву. Тлеющий окурок, веселым огоньком пробороздив темноту, перелетел через дорогу,  и еще долго переливался в зимней ночи уютным светлячком.
- Как там дела? – угрюмо поинтересовался мужчина.
Михеевна уже справилась с приступом. Она отдышалась, поправила косынку, сердито одернула халат и зачем-то снова вытащила из кармана пачку папирос, видимо, мысленно размышляя, стоит ли послать ее следом за окурком в канаву. После долгой и изнурительной внутренней борьбы пачка благополучно вернулась на место. Повитуха вздохнула. Велика сила привычки.
- Хреново, она ж, зараза, скоблилась два раза, тайком от тебя, - сказала она,  осознавая, впрочем, что выдает секрет роженицы, но мужчина лишь хмыкнул в ответ, из чего можно было сделать вывод, что он в курсе родильных дел собственной жены.
- Вот дите и не идет, сидит там и не выходит, - подытожила акушерка, по-своему оценив молчание мужчины. – Скоблиться нельзя было ей. Помереть может. Вместе с дитем.
- Не может, помереть – не может! - спокойным тоном возразил ей мужчина, - у нее же семья. Вот куда мы без нее денемся?
Вопрос был явно риторическим, но акушерка, услышав его, на некоторое время потеряла способность нормально разговаривать. Михеевна выпучила глаза, отчего стала походить на бешеную корову, ее впалые щеки заходили ходуном от ярости, а безвольная рука вновь полезла в карман синего рабочего халата за «Беломором». Рука пошарила, потискала пачку, но не достала, наверное, из-за того, что она услышала дальше.
- Лишь бы Ханна осталась жить, а дите…, дите пускай, как хочет, - сказал мужчина, и, постукивая костылем, неспешно заковылял по Тихой улице. Вдоль улицы тянулось старое еврейское кладбище. Женщина еще долго пялилась в темноту Александровской фермы, пытаясь разгадать страшную загадку, скрытую в словах мужа Ханны, но ничего не разгадала, только головную боль себе нажила. Она нагнулась и набрала пригоршню снега, пожамкала, помяла его в руках, наблюдая, как стекает с кистей талая вода, затем потерла мокрыми ладонями виски, пытаясь успокоить разыгравшуюся мигрень. И вдруг темноту прорезал истошный женский крик, видимо, у роженицы начались схватки. Ханна исходила диким криком, всей душой желая быстрее избавиться от страданий, ужасные муки пронизывали все ее существо с головы до пят, беспомощное тело горело нестерпимым жаром. А все из-за него. Завелся в ней нечаянный, нелюбимый, нежеланный ребенок. И никак от него не избавиться, ничем его не вывести, даже скоблилась два раза, но судьба оказалась сильнее обстоятельств. Женщина кричала от нестерпимой боли, но торжествующий детский плач заглушил истошные женские вопли. Ребенок стремился жить вопреки желаниям взрослых.
- Вот дите никудышнее, нежеланное, никто его не хочет знать, - приговаривала акушерка, принимая ребенка и трогая опавший живот обезумевшей от боли и ужаса несчастной роженицы, - так и будет жить, по кромке ходить, ни туды ни сюды его брать не станут. Так и останется посередке. Прямо на лезвие.
Иногда Сырцу вспоминались эти слова. Это случалось в самые трудные минуты его жизни. Ему казалось, что он помнит все, что происходило в тот вечер. Иначе и быть не могло. Ведь он лично присутствовал в благословенный миг собственного рождения.



        ****** 


В черной тарелке приемника тревожно отстукивал метроном, только что объявили штормовое предупреждение. В Ленинграде ждали наводнения. В небольшой комнатке горела керосиновая лампа. Соломон сидел на полу, разглядывая в полумраке вытянутые ноги. Их было две, но одна не соответствовала своему предназначению, вместо правой ноги у Соломона была культя. Он принес ее с фронта. Вечный подарок от немца. С тех пор ковылял на одной ноге, придерживая тело костылями. Полевые хирурги в трудовом пылу хотели отхватить ногу целиком до бедра, но Соломон не позволил расчленить его на части, хоть культя, да своя, мудро рассудил он. Соломону не хотелось, чтобы Ханна увидела его калекой. Еще в начале войны Ханну с ребенком вывезли за пределы города, с тех пор жена Соломона затерялась где-то в дебрях эвакуации. Они познакомились перед войной, сразу поженились. Жили хорошо, ладно, обеспеченно. Соломон работал дамским парикмахером в Павловске, Ханна устроилась бухгалтером в небольшую конторку, позже родился сын Яков. Жизнь понемногу налаживалась. Ханна с детства мечтала о собственном доме, и Соломон дал себе слово, когда еще ухаживал за невестой, что будет работать всю жизнь без отдыха и выходных, но в семье будет достаток. Он уже начал присматриваться к частным домам на окраине Павловска, даже подкопил немного денег, но тут грянула финская, и его сразу забрали на фронт. А после финской без передышки отправили на вторую войну. Даже отпуск не дали. Все военные годы Соломон мысленно разговаривал с Ханной, он рассказывал ей, каким будет их дом, какие окна и двери он прорубит, чтобы они всегда были открыты в цветущий сад. Соломону грезился большой сад, который он непременно разведет на приусадебном участке. В своих фантазиях Соломон ясно видел яблони и вишни в нежно-розовом цвету, изучил каждую веточку, да что там веточку, все листики с деревьев из будущего сада были ему практически знакомы. Когда рядом взрывались бомбы и свистели пули, разрывались на части люди, разлетаясь по сторонам вперемежку с металлом, Соломон улыбался. Он знал, что впереди у него много дел, ему нужно посадить и вырастить сад, поэтому смерть обойдет его стороной. Никакая пуля ему не страшна. Его жизнь вне опасности пока он не отыщет Ханну с маленьким Яковом. Он обязательно построит для них дом, высокий и крепкий, теплый и уютный. Именно в таком доме всегда хотела жить его Ханна. После госпиталя Соломона комиссовали, как непригодного к фронтовым условиям. Он вернулся в Ленинград, снял небольшую комнатку на окраине города. Место носило непривычное название. Александровская ферма. Когда-то на этом месте располагалась земледельческая ферма. Впрочем, сейчас никаких ферм поблизости не было, только небольшое садоводство рядом с еврейским кладбищем. Близость таких противоречивых заведений привлекло внимание Соломона. С одной стороны кладбище, с другой сад. Вечные истины. Всегда есть о чем задуматься.
В комнатке было темно и тихо. Соломон стиснул зубы. Привычная улыбка уступила место болезненной гримасе. Несуществующая нога болела, как настоящая, словно кто-то специально сдавил ее в тисках. Такое часто случается в непогоду. Нога ведь тоже имеет право на память, она постоянно напоминает хозяину о своем существовании, дескать, я тоже когда-то была полноправным членом твоего организма. Теперь вместо ноги нестерпимая мучительная боль. И гной. Много гноя. Соломон почистил рану, собрал грязные тряпки в кучку и стянул культю полотенцем. Ничего. Все пройдет. Утихнет буря и боль оставит его, уйдет, но ненадолго. Потом она вернутся, но уже с удвоенной силой. Когда раны были очищены и перевязаны, Соломон улыбнулся. Все неприятное позади, а с будущей болью он справится, как только отыщет Ханну с Яковом. Завтра шаббос - священный для каждого еврея день. В этот день можно только отдыхать. Но к субботе нужно готовиться загодя, еще с пятницы. Соломон начал стричь себе ноги, строго соблюдая канонические заповеди, предписывающие во время обрезания ногтей переходить с первого пальца на третий, а начинать стрижку нужно было только с левой руки.  После сложной процедуры Соломон собрал ногти в кулечек и закопал их в щель между стеной и полом. Соломон знал, что ни одна женщина не имеет права наступить на разбросанные ногти, тогда она может родить мертвого ребенка. А он каждый день ждал Ханну и не хотел, чтобы жена принесла в дом мертворожденного ребенка. Ведь это великий грех женщины, своим поступком она восстает против важнейшей заповеди: «Плодитеся и множитеся». По талмудическому толкованию пришествие Мессии свершится тогда, когда не останется запасных душ для новорожденных на небесах.  Соломон соблюдал религиозные заветы, но он настолько сросся с семьей, что никак не мог прибавить, даже мысленно, хотя бы еще одного ребенка. И еще он знал, что Ханна тоже думает, как он, для нее нет другой семьи: только Соломон, она и маленький Яков. Больше никому нет места в их общем сердце.
Стены старенького домика затряслись от порывов ветра. В Ленинграде часто случаются страшные бури. В такую непогоду боязно выходить из дома, но Соломон пересилил себя. Ему нужно было спешить на кладбище. Там его ждали. В нем не было страха. Он не мог отсиживаться в тепле, пока Ханна бродит по свету, неприкаянная и бездомная. Соломон переступил много порогов в самых разных учреждениях, а сколько писем и обращений написал – один Бог знает. И все без толку. Ни ответа, ни привета. Войне скоро конец, люди устали от невзгод, они хотят тепла и уюта. Все ищут друг друга, пишут письма в никуда, передают весточки через малознакомых людей, надеясь на встречу с близкими. Соломон никому не передавал приветов и не пересылал записок, он и без того знал, что отыщет Ханну. Непременно отыщет. Она уже идет к нему. Он чувствовал, что она где-то рядом и совсем скоро они встретятся. А сейчас надо много и трудно работать, несмотря на нестерпимую боль в несуществующей ноге. Сначала Соломон хотел устроиться на работу в садоводство, его тянуло к земле, но там не до него было, война еще не закончилась, какие тут сады, кругом разруха. Его даже слушать не стали. Тогда Соломон отправился на кладбище. Он был уверен, там всегда найдется работа в трудное время. У кладбища нет выходных от разрухи. И впрямь, ему сразу предложили место гранитчика, а на ногу, точнее, на ее отсутствие, не обратили внимания. Соломон обрадовался, хорошо, что все удачно срослось, ведь он был согласен на любую работу. Ему мешала пустая нога, культя болталась, как ненужная тряпка, когда он тащил на спине тяжелые камни, с трудом удерживая равновесие с помощью костылей. Пот катился по лицу и спине, но Соломон шел вперед и улыбался. Он видел перед собой дивный цветущий сад, мысленно разговаривал с Ханной, а она улыбалась ему из глухого далека и махала рукой, словно старалась приблизить день встречи.
И впрямь, они скоро встретились, и, как в первый день знакомства, случайно. Это произошло первым победным летом. Война уже закончилась, но где-то в мире еще громыхали последние отголоски канонад, черный круг приемника был переполнен победными реляциями и баритоном Левитана, а улицы города наводняли колонны пленных. Однажды по городу разнесся слух, дескать, у кинотеатра «Гигант» будут казнить поверженных немцев. Соломон не поверил слухам, но город бурлил и полнился страшными домыслами, люди шепотом рассказывали про помост с виселицами, выстроенный прямо у здания кинотеатра. Тогда Соломон решился съездить на предполагаемое место казни. Дребезжащий трамвай тихо плелся через весь город.
На площади Восстания он решил выйти из трамвая, чтобы пересесть на другой, но путь ему перерезала огромная толпа пленных. Он хотел выбраться из случайной западни дворами, но что-то удержало его, что-то непонятное и странное. Соломон обернулся, ему показалось, что кто-то рассматривает его затылок, но нет, люди стоят и молча смотрят на движущуюся огромную гусеницу. Соломон посмотрел наверх, и там все нормально: улыбчивое солнце, небо синее, кое-где облака, кудрявые и с завитушками. Мир улыбался Соломону, и он улыбнулся ему в ответ. Именно эту улыбку Соломона почувствовала Ханна, стоя на парапете тротуара на противоположной стороне проспекта. Толпа пленных немцев медленно брела по главной магистрали города. Соломон остановился, чтобы пропустить шеренгу, он смотрел на движущуюся колонну, но это было нечто иное, нежели обывательское любопытство. Соломон не винил этих людей за свои беды. Это из-за них он лишился семьи и ноги, но никто не сможет отнять у него Ханну, пока он жив. Люди часто не ведают, что творят. Разве можно их за это винить? Так думал Соломон, не подозревая, что рядом через улицу стоит его Ханна. Они чувствовали друг друга всегда, во время долгой разлуки они почти не расставались, оба знали, что они живы и здоровы, что на ногах, и что их любовь не умерла. Так могут чувствовать друг друга люди, способные любить. Тот, кто не испытал любви, тот не сможет понять, как смогли найти в огромной толпе два человека, потерявшие связь в начале финской войны.
Ханна смотрела на бредущих людей в странных головных уборах с козырьками и не понимала, кто эти люди, зачем они идут и куда, откуда пришли, и почему она стоит и смотрит на них, но никого не видит? И вдруг ей почудилась мучительная улыбка Соломона. Так улыбаются люди, изнемогающие под бременем нечеловеческой боли. Никогда раньше она не видела на его лице подобной улыбки. Она угадала и узнала его в толпе. Соломон и Ханна стояли по разные стороны проспекта и оба ощущали притяжение, их тянуло друг к другу, словно магнитом. Она бросилась в толпу пленных. Ее останавливали, кричали на нее, конвоиры пытались скрутить ей руки, но она пробивалась сквозь густую человеческую стену, чтобы выбраться на другую сторону проспекта. Соломон увидел Ханну первым, а она почувствовала его присутствие. Оба застыли, не веря, что видят друг друга. Стоило лишь протянуть руки, чтобы обняться, но они стояли и не двигались. А жизнь продолжалась. Позади уныло тянулась скорбная процессия. Жители города молча разглядывали пленных. В их глазах не было ненависти. Никто не бросал камни в поверженных солдат. Люди рассматривали бывших врагов, как животных в зоопарке. Молча и с любопытством. Соломон тоже молчал. Он внимательно смотрел на Ханну. Она не изменилась. Такая же молодая и свежая, словно они не расставались все эти страшные годы. Они не подошли друг к другу, пока колонна оборванных людей вместе с конвоирами не растаяла в жарком городском воздухе. Толпа сразу разошлась. Город сразу опустел. На проспекте остались двое. Они были одни в  городе. Больше никого. Только Соломон и Ханна. Люди попрятались от солнца в домах, слишком жаркий день, ни тенечка, ни ветерка. Соломон все смотрел на жену и боялся подойти к ней, вдруг она ему снится? Первой заговорила Ханна: «Соломон, это я!». И он бросился к ней, прихватывая костылем пустую культю, Соломон не хотел выглядеть перед женой жалким инвалидом.
В тот день Соломон не доехал до «Гиганта», ему не до того было, а потом он забыл о городских слухах и сплетнях. Сначала они никак не могли наговориться.  В ту ночь долго не спалось. Ханна рассказывала, как жила в далекой эвакуации, там она работала на заводе, а Яков крутился тут же, в цеху, среди металлических стружек. Страшно было оставлять ребенка в чужом холодном доме. Соломон молчал. Не мог же он рассказывать Ханне о том, как на его глазах разорвало на куски целый взвод. Все думают – это была война, нет, это была всего лишь простая мясорубка. Но жена ничего не должна знать об этом. А Ханна ни о  чем не спрашивала, видимо, догадывалась, что творилось в душе мужа. В Ленинграде летом бывает по ночам невыносимо душно, но они не обращали внимания на духоту и комаров. Ведь впереди у них была целая жизнь.
- Дом построю, большой дом, - бормотал Соломон, обнимая Ханну.
За две войны он изголодался по женской ласке. А Ханна все смеялась и вздыхала, неужели, она снова с мужем в одной кровати. Они лежат голова к голове, рука к руке, как предписано Всевышним.
- Бог даст – построишь, - шептала Ханна, немножко путаясь в словах.
В мыслях она молилась, а вслух разговаривала с мужем.
- Сына мне сберегла, - благодарил Соломон, прислушиваясь к дыханию Якова.
Мальчик спал недалеко от родителей, комнатка небольшая, но тихая и светлая. Летом в ней душно, зато зимой тепло. Но это ведь временное пристанище. Если есть семья, будет и дом.
- Встанем на ноги, подожди немного, - бормотал Соломон, обнимая жену, - веришь мне?
- Верю, Соломон, верю, - шептала Ханна, продолжая молиться в душе.
Она улыбалась, вспоминая прошлые невзгоды. Было трудно и страшно, но она всегда знала, что увидится с мужем еще на этом свете. Никогда в ней не было сомнений. Она всегда верила в Соломона. И вдруг они сблизились. Это произошло внезапно, они обнялись и ощутили, что стали единым организмом, все части тел стали общими, на двоих, словно Ханна поделилась своей ногой с мужем. И Соломон ощутил, как боль ушла. Она еще будет приходить, но уже никогда не будет выматывать душу и сердце, боль будет другой, более житейской, более привычной и терпимой. Муж и жена не знали, что в эту ночь они зачали другого сына. А Сырец уже знал, что скоро родится. Он был готов к тому, что в семье его не ждут. Но он очень хотел жить.



****** 


Ханна неторопливо помешивала деревянным половником густое варево в глубоком чану. Корм для коров на вечер был готов, теперь нужно снять тяжелую посудину с плиты и поставить ближе к двери, там прохладнее, быстрее остынет. Ханна искоса взглянула на Соломона, он сидел в углу, погруженный в свое занятие. Муж чинил кожаные подколенники, ему часто приходилось работать на коленях, поэтому, повязки быстро изнашивались. Ханна поднатужилась, сняла готовый корм с плиты, и, тихонько вздыхая, боясь ненароком привлечь внимание мужа, с трудом дотащила круглый чан до двери. Маленький Володя ползал тут же, на него не обращали внимания. Ребенок под сурдинку подполз к теплому неустойчивому предмету, толкнул его, посмотрел, как качается, покачал головой и засмеялся, затем принюхался. Пахнет вкусно. Ханна собирала на ферме разные травы и заваривала в корм для коров, чтобы молоко было вкусным и полезным.
- Яков, - крикнула в форточку Ханна, подзывая  старшего сына, - пора обедать. Яков играл во дворе, услышав окрик матери, поспешно ринулся на зов, он всегда был послушным сыном. Мальчик стремительно распахнул дверь, толкнул чан, тот накренился и в это время Сырец влетел в кипяток с травами. Он летел, как комета, головой вперед. Ханна закричала и бросилась спасать сына, а Соломон бросил шитье и поспешно поковылял на улицу. Нужно было срочно искать подводу. Сварившийся Сырец захлебывался истошным криком, на той же ноте ему вторила Ханна. Они звучали в одном диапазоне. Соседи всполошились, услышав неистовое двухголосье, а когда узнали, что за беда случилась,  дружно бросились на помощь Соломону. Вскоре к дому подъехал милицейский «воронок». В послевоенное время милиция часто помогала населению. Только что закончилась война, народ повсеместно бедствовал, а тут ребенок в кипяток попал, пока подвода соберется, парень скончается. Лошадь еще запрячь нужно, а время дорого. Так первой машиной в жизни Сырца оказался дежурный  милицейский транспорт. Сноровистый «воронок» резво примчался в больницу имени Раухфуса. В приемном покое находились дежурный врач и женщина-педиатр в окружении медсестер и санитарок. Когда развернули суровое полотенце, в которое впопыхах завернули Сырца, то вместо ребенка увидели дико орущий кусок фиолетового мяса, увешанный клочьями тонкой кожицы. Медперсонал обмер от ужаса, сначала все хором ахнули, потом охнули и снова замерли. «Не жилец!» - бесстрастно констатировала женщина-педиатр, остальные предусмотрительно промолчали. В суматохе забыли поругать нерадивых родителей. Бедного малыша увезли в реанимацию. В былое время врачи лечили умением, не надеясь на дорогостоящую аппаратуру, они спасали пациентов своим профессиональным мастерством, а зачастую и сердцем. Сырца выходили вопреки диагнозу женщины-педиатра. Сердобольный доктор усердно ухаживал за ошпаренным ребенком, а когда Сырец ожил, доктор ласково шлепнул его по спинке и негромко произнес: «Живучий, жиденыш!». Младенца еще долго держали в больнице, раздумывая, стоит ли отдавать его родителям, не внушающим доверия, но девать Сырца было некуда, в стране и без него много сирот развелось. Весной Ханна забрала сына из больницы.
С приездом жены жизнь Соломона изменилась. Пока семья скиталась в эвакуации, он работал на кладбище из чувства долга, и все ждал, все надеялся на скорую встречу с женой и сыном, а тяжелой работой убивал время. Так ему легче было переносить мучительную боль. Жена привнесла смысл в тупое и монотонное существование. Соломон тесал гранит, вдыхая едкую пыль, и ему вновь как когда-то на фронте, наяву грезился вишневый сад. Цветущий, розовый, благоухающий сад рисовался в его воображении, а Ханна сидела под деревом и нянчила маленького Якова.  Соломон откладывал каждую копейку, экономил на всем, чтобы уже будущей весной выкупить часть дома, в котором они снимали маленькую комнатку. Александровская ферма сплошь и рядом была застроена деревянными ветхими домишками, и лишь некоторые из них выделялись на общем фоне своей добротностью и основательностью. Именно такой дом задумал приобрести Соломон. Крепкий и надежный дом, чтобы, как крепость, на века, на внуков хватило, но с покупкой дома пришлось повременить, слишком дорога собственность в черте города. Три жизни надо было потратить, чтобы приобрести недвижимость в Ленинграде. Инвалиду нелегко живется на свете, но Соломон не жаловался на судьбу, даже мысленно, даже самому себе, ведь он добровольно выбрал пыльную и тяжелую  профессию, она была не по плечу ему, но, стискивая зубы, он тащил гранитные камни вместе с костылями. И не проклинал судьбу. Соломон хотел быть богатыми и счастливым, но ему пришлось собирать свое счастье по частям, по кирпичику, по копеечке. Часто ему становилось невмоготу, тогда он ложился на кладбищенскую землю и просил Всевышнего, чтобы тот избавил его от невыносимой муки. И Ханна приходила ему на помощь. Она понимала мужа без слов. Они прожили совместную жизнь почти без языка. Жена Соломона не знала идиш, а он с трудом говорил по-русски, но они привыкли обходиться без длинных диалогов. Вполне возможно, именно это обстоятельство скрепило их союз. Однажды она почувствовала в себе новую жизнь. Ханна знала, что Соломон не примет ребенка. Ему хватало одного Якова, он смог полюбить только одного сына, его сердце не было рассчитано на другого, он боялся, что его жизни не хватит, чтобы обеспечить большую семью. Соломон был инвалидом. Каждый день он считал для себя последним, но наступало новое утро, и Соломон снова шел на кладбище. Оно стало его вторым домом. Там он прятал свою боль от жены. А она думала только о том, чтобы ему было хорошо на этом свете, поэтому, побоялась сказать мужу о своей беременности.  Ханна попыталась избавиться от ребенка. После войны аборты приравнивались к тяжкому преступлению. Стране нужны были солдаты. За тайное прекращение беременности следовало уголовное наказание, но послевоенные женщины шли на любые хитрости, чтобы скрыть от властей нечаянное материнство. Неподалеку в маленьком худом домишке обитала странная женщина, фронтовичка, в мирное время ставшая акушеркой. Она прошла всю войну, была санитаркой на фронте, на своих костлявых плечах вынесла с боевых полей великое множество раненых мужчин, а после войны занялась тайным врачеванием, но много денег со страждущих не брала, видимо, боялась, что сдадут властям. Осчастливленные женщины втайне от мужей и сожителей в знак благодарности приносили ей немудреное пропитание. Она довольствовалась этим. Но в случае с Сырцом акушерское ремесло не сработало, Ханна знала, что ребенок продолжает жить в ней после криминальных манипуляций акушерки, он рос и развивался, как ни в чем не бывало,  словно стремился доказать матери свое право на жизнь. Соломон догадывался, что в семье грядет прибавление, но он не мог воспрепятствовать появлению ребенка. Не имел права. На все воля Божья. Жизнь везде пробьет себе дорогу. Позже Соломон простил сына, а на исходе жизни полюбил. Но это произошло через много лет. Целую жизнь потратит Сырец, чтобы завоевать любовь отца. Но была ли это жизнь, или, всего лишь вырванные годы из жизни - никому не дано понять.
Новорожденного назвали Володей. Поначалу он всем мешал, ведь к нему не готовились, его не ждали, он был случайным. Ребенка старались не замечать. Ханна не хотела обидеть мужа своей любовью к сыну. Она не смогла его полюбить, как любила старшего. Но ребенок не был брошенным, он рос в семье, но как-то в стороне от всех. Казалось, сама судьба была настроена против него. В то время в Александровской ферме многие держали скотину, а фасон всему поселку задавали две заядлые молочницы - Дрониха и Коваленчиха. Каким-то образом предприимчивым женщинам удалось сохранить коров в голодное время, они успешно промышляли в блокаду, обменивая парное молоко на золото и картины обреченных на смерть горожан. После войны они слыли самыми богатыми женщинами во всей округе. Если не сказать больше – во всем городе. Соломон купил у Дронихи двух телят и вырастил из них коров. Яков часто болел, ему требовалось полноценное питание, но Ханна тайком от мужа раздавала молоко бедным. Голодных после войны было много. Соломон видел, как жена уносит молоко из дома, но не препятствовал ей, он знал, что это не Ханна, это ее душа просит помогать людям. А с душой не поспоришь. С соседями жили дружно, часто выручая друг друга в житейских делах. Рождение нежеланного сына не изменило течение жизни, все шло своим чередом. Незаметно в семье появился достаток. Сначала Соломон выкупил одну часть дома, затем вторую. Исполнилась его заветная мечта. У Ханны и детей был собственный домик.  Но счастье в семье длилось недолго. Вскоре наступил шестьдесят первый год. Однажды рабочую окраину посетил сам Никита Сергеевич Хрущев. Он приехал в центр рабочего движения, на Обуховский завод, ведь именно с этого места начиналась революция.  Хрущев решил создать на месте Александровской фермы фантастический город-сад. Вместо трущоб вырастет коммунистический рай. Заброшенная рабочая окраина превратится в золотую долину. Мы построим для людей благодатный край и назовем его Город Солнца. Примерно с такой речью выступил перед народом вождь, стоя на фанерной трибуне, наспех сколоченной местными властями, вокруг которой толпились люди, они слушали вождя, забыв обо всем на свете, ведь каждому хочется пожить при коммунизме. Хотя бы малую толику жизни. Окольными путями к Хрущеву пробралась старуха-акушерка,  каким-то образом она обошла строгую охрану и пожаловалась вождю на неудавшуюся жизнь, дескать, домик совсем прохудился, фанерная крыша течет, а помощи от властей нет. Никакого уважения к фронтовикам. Хрущев выслушал старушку и одним взмахом правительственной руки решил проблему рабочей слободки. Ее не стало в одно мгновение. По мановению Хрущевской руки на месте старых ветхих домишек выросли аккуратные коробочки панельных пятиэтажек. Старая акушерка переселилась в квартирку-шкатулку со всеми удобствами и совмещенным санузлом. У Соломона отобрали дом и коров, сад и пристройки разрушили, ровно за один день разровняв землю из-под сада бульдозерами. Будто заветного дома и не было никогда. А взамен выдали ордер на квартиру в хрущевском домике. Так нелепо закончилась мечта Соломона. По велению вождя он снова стал бедным и нищим евреем. Больше всего Соломону было жаль коров. Вырубленный сад он старался не вспоминать, а райские кущи и вишневые лепестки напрочь выбросил из памяти. Жители поселка радовались, ведь они успели пожить почти что при коммунизме. При всеобщем счастье одной семье нельзя горевать, это было чревато уголовными последствиями. И семья Сырцов смирилась, набросив на себя благостный вид. Так бесславно закончилась эпоха процветания отдельно взятой еврейской семьи. Соломон больше не мог работать на кладбище, а у Ханны не было сил начинать жизнь заново. Оба молча покорились непреодолимой участи. Родители не догадывались, что рядом с ними страдает их нелюбимый сын. Сырец хотел, чтобы они его любили, но любовь не приходит по заказу. Володя подрастал и все больше чувствовал свою никчемность, а ему так хотелось доказать родителям собственную значимость. Он верил в свою победу. Если его полюбят в семье, тогда его будет любить весь мир. Подростком Сырец отличался от остальных сверстников. Он слыл отъявленным хулиганом в рабочей слободке, окружающие считали его ненормальным евреем, но Сырец был обычным юношей, своими выходками он хотел привлечь к себе внимание родителей, но они были слишком погружены в домашние неурядицы. Яков находился рядом с родителями. Он поддерживал семейную политику. В трудное время нужно держаться всем вместе. Так было принято в приличных семьях. И только Сырцу не сиделось в тесной «хрущевке». Он не привык к малым габаритам. В шестьдесят втором ему исполнилось шестнадцать. Все пивные и злачные места Александровской фермы были исхожены быстрыми ногами необычного еврея. 


           ****** 


В пивной царило громкое многоголосье. Слишком шумно и угарно. Очень накурено. Табачный дым плотными облаками обложил потолок, плавными кисейными струями стелясь по полу и ногам выпивающих и громко орущих людей. Народ с нескрываемым удовольствием предавался разгулу. За стойкой буфета стояла пышногрудая цветущая женщина, получив заказ от очередного клиента, она открывала фыркающий кран и с шумом отмеривала порцию пива, не доливая при этом примерно треть кружки, но посетители пивной не обращали внимания на хитрые манипуляции коварной женщины. Они увлеченно обсуждали свежие политические новости. В мире было неспокойно. Хитросплетения мировой политики горячили пьяные умы обитателей окраины. Холодная война была в разгаре. В углу за столиком прохлаждалась бездельем веселая компания семнадцатилетних юнцов. Они существовали как бы отдельно от остальных, напоминая собой компанию пришельцев из другого мира. Столик постепенно обрастал дополнительными стульями, постепенно превращаясь в пестрый оазис. Вскоре к столику подсели юноши постарше, и звонкий фальцет, звучащий несколько вразнобой, успешно перебил общий хор в пивной. Футбольные сводки погребли под собой острые политические новости. Посетители пивной обернулись на шум,  некоторое время они внимательно изучали соседний столик замутненными пивом взорами, но юнцы не сподобились учесть многозначительность наступившего молчания. Представители рабочей окраины оцепенели от наглости юного поколения. Александровская ферма принадлежала рабочему классу в полном соответствии с революционным правом. Стилягам в ней не место. Впрочем, среди юных любителей пива никаких стиляг не было, парни Невской заставы давно вывели всех стиляг, но обывательский глаз вцепился в одного, чрезмерно чернявого, он выделялся среди всех какой-то особенной бурной веселостью. Буфетчица мигом почернела лицом, наигранная улыбка медленно и тихо сползла с ее помрачневшего лица, уступая место неизбывной женской печали. И ей было от чего печалиться. Мужчинам с такими глазами не до пива и женщин. У них теперь другое на уме. Все смотрели и молчали, и каждый выбирал себе жертву. Глаза застыли, как у мертвых. Жилы заледенели. Кулаки окостенели от напряжения. Буфетчица быстро, чтобы не заметили, и, не дай Бог, не звякнуло стекло, попрятала посуду под прилавок. Сейчас пойдут стенка на стенку. Только пух и перья полетят. А от посуды одни осколки останутся. Между прочим, посуда казенная, а за битую высчитают из зарплаты. Как в замедленной съемке, словно повторяя движения буфетчицы, поднимались со стульев негодующие выпивохи, несколько заторможенные в своем негодовании, но юнцы продолжали безудержно веселиться. Постепенно вокруг стола образовалось кольцо, к нему присоединялись другие посетители пивной, они вставали из-за столиков, и, сбиваясь в кучу, медленно окружали ненавистный столик. Окружение становилось все плотнее, но пришельцы хохотали, как заведенные. Душой компании был тот самый небольшого роста чернявый паренек, курчавый живчик с горящими блестящими глазами. По всему было видно, всеобщий любимец. Парни с Невской заставы напряженно всматривались в его лицо, видимо, пытаясь понять причину безудержного веселья живчика.
- Заткнись, жиденыш! – негромко посоветовал кто-то из толпы.
- А кто у нас «жиденыш»? Где вы видели жиденыша? – мгновенно среагировал черноволосый.
- Заткнись, - помрачнел пролетарий.
- Вован, это он тебя назвал «жиденышем»? – удивились за столиком.
И вновь наступила тишина. Противники прикидывали силы, по всем параметрам перевес был на стороне оппозиции, но бойкий весельчак не унывал. Он примеривался взглядом к буйным любителям тонкой политики. В воздухе назревала большая драка. Буфетчица вышла из-за стойки, по-прежнему стараясь не шуметь, у нее даже пышная грудь не колыхнулась, принялась собирать со столов стеклянные кружки. Первым не выдержал накала обиженный массами «жиденыш», видимо, его подвел сангвинический темперамент, присущий всем представителям его нации. Он сорвался с места и ястребком набросился на обидчика, яростно замолотив кулаками, норовя ударить главное ненавистное лицо побольнее. Нападающая сторона опешила. Никто из толпы не ожидал столь стремительного нападения. Так не принято ходить стенка на стенку. В этом деле рекомендуется соблюдать приличия. При стычке в общественном месте сначала следует обменяться  мнениями насчет национальных различий, а уж после разрешается размахивать кулаками, но бойкий парнишка нарушил неписаный свод правил. Он действовал явно не по уставу. Столик зашатался, накренился и вдруг развалился на части, с грохотом полетели на пол кружки и бутылки, пепельницы, окурки, какие-то ошметки, шелуха и обглоданные рыбные кости. Скелеты вяленой рыбы усыпали грязный пол и повисли на шторах, создавая в грязной пивной ирреально-мистическую атмосферу. Вован неистово молотил кулаками, изредка попадая в воздух, и в какой-то момент не рассчитав удара, пробил кулаком воздух и полетел по касательной, попав прямиком во вражескую гущу. Летел, как всегда, головой вперед, согласно сложившейся в нем привычке. И быть бы ему крепко битым, но в это время в пивную ввалилась новая толпа посетителей. Все были изрядно навеселе. Недолго думая, вновь прибывшие с удовольствием ввязались в процесс выяснения национальных отношений. И пошли плясать комаринского. Дрались истово, с азартом,  с блеском в глазах. Словно на медведя шли. И столы пригодились. Драчуны отламывали им ножки и использовали их в качестве орудия. Буфетчица в ужасе спряталась в подсобке. Позже, на допросах, она мучительно закатывала вверх заплаканные глаза, жмурилась и куксилась, пытаясь описать внешние данные любителей пива и кулачного боя. Но запомнился ей лишь один. И это был тот самый живчик с блестящими еврейскими глазами по имени Володя Сырец. В той драке крепко досталось местному активисту с Обуховского завода.  Закрытая черепно-мозговая, хорошо, что не открытая. Слава Богу, никого не убили, но шуму было много. По факту нанесения тяжких телесных повреждений появилось уголовное дело. Это была знаменитая «сто восьмая» из старого уголовного кодекса. В то время попадались в нее, как в капкан, многие шли в нее от безделья, от скуки, от безысходности. Очень модная была статья. По уголовному делу взяли четверых, один Сырец избежал наказания. Его искали по старому месту прописки, а там уже зиял пустырь. Не было ни дома, ни сада. В спешке переселения что-то напутали, адрес не записали. Благодаря разгильдяйству властей, Сырец скрылся, но товарищи его уже отбывали сроки наказания. Володя прятался по родственникам. Он знал, что его ищут. Однажды он не выдержал, пришел к отцу и спросил, дескать, что мне делать дальше? Невозможно больше скрываться. Сырец решил учиться, но боялся подавать документы, зная, что в институте при оформлении анкеты его непременно арестуют. Соломон отвернулся, не желая показывать сыну истинное лицо. К исходу жизни он потерял все, что имел - ногу, здоровье, дом, сад, деньги, и ему не хотелось терять сына.  Он не любил его, но никогда не отказывался, признавая за ним право родства. Его сын – дурень, шойте, но ведь это его сын. Еврейский ребенок способен стать в конце жизненного пути хахом годаул, то есть, разумным человеком.
- Ты отсидишь, Лова, - глухо, как в трубу, сказал Соломон.
Своего младшего сына он звал странным именем – Лова. Соломону нравилось это имя. В нем бились и играли отзвуки денег, любви и славы и еще чего-то другого, неуловимого, неосязаемого, но звонкого и веселого. Таким и был его сын Сырец, веселым и звонким. Как золотая монета.
- Но меня даже не вызывали к следователю, - возразил Сырец.
В этот миг он возненавидел отца. Сырец знал, что он в семье нелюбимый сын, но не ожидал, что отец отправит его в тюрьму. Добровольно в нее не ходят, сами не напрашиваются. Отец из ума выжил, желая прогнать собственного сына туда, куда Макар телят не гонял. Товарищи Сырца умудрялись посылать из колонии коротенькие письма с рассказами о суровых буднях советских «зэков». Ничего хорошего Сырец в этих записках не вычитал.
- Лова, ты сам пойдешь к следователю, - еще глуше прозвучал голос Соломона, - и ты добьешься, чтобы тебя арестовали. Проси, как следует.
- Не могу, - честно признался Сырец, - боюсь. 
Володя и впрямь боялся, товарищи в обход лагерной цензуры описывали  настоящее положение дел на зоне. Между строк многое можно было прочесть. По этой причине Сырец не полыхал энтузиазмом бороздить открывшиеся перед ним просторы советской пенитенциарной системы.
- Если ты не отсидишь, Лова, свое, ты останешься дурачком на всю жизнь, - почти прошептал Соломон.
Он знал, что говорил, Соломон искренне считал своего сына шойте, дурачком. Из него ничего путного не выйдет. Он никуда не годится. Его нельзя пустить ни по ученой части, ни по торговой, все дороги для него закрыты. Да и по житейской части ему не везет. Совсем никчемный парень. А ведь никто не ждал его, не хотел, не звал. Его не вымаливали у Всевышнего, Лова сам явился. В этом был свой пшат, смысл. Так пусть сын сам держит ответ перед собой. За собственные поступки нужно платить высокую цену, а на расплату уйдут долгие годы жизни.
- Отец, я не могу,  я боюсь, - и Сырец почувствовал в своих словах интонацию отца. Его голос звучал так же глухо, как у Соломона.
- У тебя нет выбора, пусть это будут вырванные годы, но это будет твоя жизнь, - сказал Соломон и подтащил свое тело к краю дивана, он уже не мог передвигаться самостоятельно. Обычно ему помогала Ханна. Сырец перенес Соломона на кровать, отцовское тело было легким и почти невесомым. «Он совсем похудел, весит, как ягненок», - подумал Сырец. Внутри у него все будто застыло, в нем не было даже чувства жалости к отцу.  Вовану было жаль только себя, ему не хотелось идти в милицию. Он все ждал, что за ним сами придут, но они не приходили.  А впереди переливалась огнями большая жизнь. Сырцу грезились широкие горизонты за пределами Невской заставы, но трехлетний срок, выданный заочно судом за драку в пивной, затмевал все радужные надежды.  Бывшие «зэки» в стране советов  приравнивались к прокаженным. Однажды ему надоело прятаться. Сырец долго бродил вокруг здания суда, наконец, перешагнул через порог, и долго искал нужную комнату. У него было время, чтобы куда-нибудь убежать, но Сырец не знал, куда можно сбежать от советского правосудия. Он вошел в небольшое помещение, и, глядя в потолок, попросил, чтобы его задержали. После того, как проговорил нужные слова, он перевел взгляд на стол. И не поверил своим глазам. За столом сидела женщина, внешне похожая на Ханну. Сухопарая дама без возраста с нервным острым взглядом, приспустив очки на переносицу,  долго рассматривала бравую физиономию с блестящими еврейскими глазами. Когда ей надоело сверлить Сырца судейским взором, она нажала на кнопку вызова. В комнату совещаний вошла девушка-секретарь.
- Вызови дежурный наряд, - коротко бросила дама и принялась шуршать бумагами. Сырец стал ей неинтересен. Папки с уголовными делами тревожно зашелестели под сухими пальцами, как осенние листья, а Сырец с тоской думал, что за этим шуршанием кроются многие и разные судьбы, раз и навсегда изломанные приговорами по сто восьмой статье. Судья не задала ему ни одного вопроса, она не сказала ему ни слова, но он запомнил ее на всю жизнь. Женщина, внешне похожая на Ханну, легко обошлась в своем судейском деле без вопросов и ответов, рассудив его жизнь заочно. Ошибка юности стоила ему жизни. Прибывший дежурный наряд действовал слаженно, Сырцу заломили руки за спину, громко щелкнули наручники, и государственная машина закрутилась, завертелась, зашелестела многотомными страницами. И понесло Сырца по турбулентным этапам советской уголовной системы, но на всех пересылках он всегда помнил, что сам завел тюремный механизм. Своим ключом. По собственной воле.


      ******

Самыми страшными в тюрьме оказались первые сорок восемь часов. В эти скорбные часы можно было лежать на «шконке» и вспоминать отцовский сад, подземелья и развалины еврейского кладбища, где Сырец подростком играл с товарищами, вкусное парное молоко из глиняной кринки, ласковые материнские руки, но от реальности не сбежишь в воспоминания. И не во сне, а наяву реальность была рядом, она дурно пахла парашей в углу. Кто-то громко стонал и харкал кровью. Наверху храпели. У окна раздражающе посвистывали. Весь пол был заплеван кровавыми сгустками. Сырец окоченел от шока, ему было холодно, его бил озноб. Он завернулся в байковое одеяло и застыл, желая умереть, но умереть не получилось. Смерть, как и любовь, не приходит по заказу. Ему поневоле придется жить в новой реальности. В первые тюремные часы Сырец понял, что его прошлая чистая жизнь безвозвратно закончилась. Она уже никогда не вернется. В прежней было много неприятного и непонятного, там Сырец считался отпетой шпаной, но это была всего лишь внешняя сторона медали. Он всегда знал, что окружающие принимают его за мальчика из приличной семьи, а его личные переживания мало кого интересовали. Но его невзначай втянуло в круговерть другой жизни, теперь он вынужден жить с уголовниками. К новой жизни нужно было привыкнуть. Сам Сырец не относил себя к шпане. Все его выходки были данью моде. Он хотел быть стилягой, но их эра быстро закончилась. Они не дошли до Александровской фермы, рабочие не пропустили чужаков на свою территорию.  Тогда Сырец перековался в шпану. Он был выше классовых противоречий. Новое амплуа ему понравилось. Он чувствовал себя хозяином положения, ходил, засунув руки в карманы, и высоко задирал нос, сбивая на дороге камешки носком лакированной мокасины, а краем глаза ловил восхищенные взгляды девчонок. В стае Сырцу досталась завидная участь, он был зачинщиком драк и потасовок, а когда шли компанией на танцы, ему снова доставалась самая почетная обязанность, он заманивал в компанию девчонок. У них были самые лучшие девчонки в округе. Сырцу полюбилась Тамара, первая красавица в Александровской ферме, от нее сходили с ума самые заядлые драчуны и хулиганы рабочей слободки, но она была равнодушна к ним.  И Тамаре приглянулся малорослый Сырец, и хотя она была выше его ростом, ей не помешало влюбиться в него по уши.
Вдруг все изменилось. В камере что-то произошло. Кто-то открыл форточку, вместе со сквозняком по камере пронесся мерзкий запах от переполненной параши. Тамарин образ мгновенно испарился. В тюрьме не до сантиментов. Заключенные настороженно молчали, будто чего-то ждали. В дверь застучали, послышалась грубая брань. Сырец приподнял голову и повернулся на крик. Надзиратель кричал в круглое отверстие в двери. Обычную дверь в камере называют «тормозом». Здесь все иначе, обычные предметы имеют другие наименования, более емкие, чем на воле. Кажется, надзиратель назвал фамилию Вована. Если не отреагировать, Сырца мигом отправят в штрафной изолятор, а там холодно, как в могиле. И одеяла не положено, никакого, даже байкового. Считается, что осужденный может повеситься на одеяле, разорвет его на куски, скрутит из обрывков жгут, соорудит петлю и удавится. Конвойный  убедился, что Сырец живой, лежит тихо, никого не трогает, успокоился и отошел от окошечка. В камере с нетерпением ждали ухода конвойного. Это был последний обход. Следующий - в пять утра.
- Братва, бей жида, спасай Россию! – свистящим шепотом пронеслось в смрадном воздухе. Они навалились сразу, видимо, торопились выполнить чей-то приказ. Били долго и молча. В кромешной темноте слышалось натужное сопение и тяжелые вздохи, словно били не Сырца, а его палачей. Реальность вдруг стала зеркальной. Сырца били, а он молчал и даже не дышал, потому что дышать было больно и опасно. Он не знал, сколько человек в камере. Эти первые сорок восемь часов он не забудет никогда. Всю последующую жизнь страшные мгновения будут вместе с ним, даже в короткие минуты счастья. Новая реальность погружала его в другую жизнь, и делала это насильно, против его воли. Ему никто никогда не говорил, что человек часто бывает беспомощным до последней степени унижения, в такие минуты он не имеет права двинуть мизинцем, моргнуть, застонать, крикнуть, в конце концов. Крикнуть не от страха. Человек терпит пытки из чувства самосохранения.
Сырец вдруг почувствовал, что умирает. Еще один удар и его не будет. Он исчезнет. А вместе с ним растворится в вечности его душа. И Сырец испугался. Он хотел жить вопреки обстоятельствам. Больше всего на свете Сырец хотел увидеть отца. Хотя бы еще один раз. Он надеялся на примирение. Религиозные чувства отца не позволят ему изгнать из души собственного сына.  Сырец хотел обнять Ханну, чтобы ощутить в себе материнское тепло. Он не успел поцеловать Тамару. Она ведь не знала, что он умирает. И тогда он сжался в комок, и перестал ощущать сыплющиеся на него удары, а через какое-то мгновение, когда палачи выдохлись и утратили бдительность, Сырец чуть вывернулся, рассчитал удар и въехал одному из них ногой в пах. Тот завизжал. Остальные неслышно отвалились от тела Сырца, как насытившиеся пиявки. Адский круг разомкнулся. Нагло лязгнуло отверстие в двери.
- Что за шум? – крикнул надзиратель, и в темноте послышался слабый, неуловимый топот, это разбегались по нарам палачи. Они тихо и мерзко шуршали, как тараканы. Сырец не ответил надзирателю, сдержался. Он понял, это его первый урок в неволе. Вся его жизнь с этой минуты разделилась на «до» и «после». А с этой минуты началась эра - «после». Сырец не заплакал, не завыл, не застонал, он дышал ровно и спокойно, зная, что палачи не спят, прислушиваются, ждут, когда он расслабится. Сырец так и не уснул в первые сорок восемь часов, он не смог уснуть, и, чтобы не сойти с ума, с головой окунулся в воспоминания детства. Он до рассвета бродил по окрестностям Александровской фермы, снова и снова залезал с мальчишками в осыпавшиеся склепы на кладбище, строил с братом шалаши в саду. Летом они обычно спали во дворе, в доме было душно. В шалаше вкусно пахло сеном и цветами, в саду тонко зуммерили комары, где-то далеко играла гармонь. Родину можно узнать по запахам и ощущениям. В чужих краях тоже косят сено, там так же звенят комары и дивными ароматами благоухают цветы, но они пахнут совершенно иначе, чем цветы нашего детства. К пяти утра Сырец почти привык к новому положению. И он благословил миг своего рождения. Эти сорок восемь часов стали для него осознанием человеческого назначения на земле. Визгливо прозвучала побудка, видимо, самая важная часть нехитрого механизма нещадно заржавела. Заключенные нехотя вылезали из короткого забытья. Сырец молча приглядывался к ночным палачам. В предутреннем свете они выглядели серыми привидениями. Никто не смотрел в его сторону, заключенные не знали, как относиться к нему. Он мог выдать их. В этом случае его можно было спокойно убить. Но он не сдал их надзирателю,
  Первый день выдался трудным. Обитатели камеры старались произвести на Сырца благоприятное впечатление. Один из них, видимо, самый уважаемый в камере, заметив любопытный взгляд Сырца, вдруг вынул из-за пазухи узкую заточку и вонзил какому-то тщедушному парню в колено. Тот сидел на краю койки, не ожидая удара, он охнул от боли и согнулся, обняв залитую кровью ногу, но не закричал, не бросился к спасительной двери. Шелудивый паренек молча терпел боль и унижение. «Это меня воспитывают, чтобы я привыкал быстрее», - подумал Сырец и, подойдя к тщедушному, молча протянул ему носовой платок, милосердно незамеченный надзирателем во время досмотра. Раненый огляделся, но никто не смотрел в их сторону, взял платок и перетянул колено. Заключенные хором ухмыльнулись. По камере пробежало бесшумное эхо. Позже Сырец присоединится к общему хору, но в первые сорок восемь часов он дистанцировался от заключенных. Он был далеко от них. И все вспоминал свою родину. Она была в нем, и она спасла его от смерти и деградации. В тот день Сырец дал себе слово, что непременно выживет в этом ужасе, он выйдет отсюда, и больше никогда не вернется в страшную больную обитель, до краев заполненную нездоровыми людьми. Тщедушный паренек ходил следом за Сырцом, но не забегал дорогу. Он будто бы прятался у него за спиной. Когда Вован оборачивался,  раненый паренек испуганно отскакивал, словно боялся, что Сырец ударит его, но затем снова прилипал к широкой спине, чтобы укрыться за ней от страшной жизни. Оба знали, что за ними украдкой следят острые глаза сокамерников. Уже на третий день Сырец стал своим среди заключенных. Блатной авторитет с тайной заточкой кивком подозвал Володю, сначала цыкнул пустым зубом, затем блеснул фиксой-нержавейкой, видимо, для придания солидности собственной персоне в глазах окружающих, и сказал, надменно скосив один глаз в сторону двери: «Как звать-то тебя?». Остальные «зэки» одобрительно загудели в знак одобрения. Им понравился новый постоялец.
- Володей, Сырец я, - сказал Сырец и услышал за спиной легкий хохоток, над ним откровенно потешались.
- Чистый, как слеза, говоришь, - закатился невидимым смехом блатной, - спирт-сырец в нашем деле – вещь незаменимая. Всегда сгодится. А откуда такая фамилия?
- От отца досталась, он родом из Белоруссии, - сказал Володя и покраснел. Никогда раньше он не задумывался над истоками фамилии, втайне он стыдился своего еврейства, но жизнь заставила, ему поневоле пришлось задуматься. В его фамилии неожиданно забила тонкая спиртовая струйка. Он еще не знал, что в будущем она превратится в нефтяную скважину.
- Вован, с такой фамилией ты наш, ты свой, - вынес вердикт блатной, авторитетно блеснув железной фиксой еще разок, на сей раз, для острастки окружающих, - извини за радушный прием, мы погорячились малость.
- Бывает, - коротко бросил Сырец. Тело нещадно болело после побоев, суставы сводило судорогой, но он терпел. Поболит-пройдет. Бывает хуже. Нужно вытерпеть эту муку ради будущего. Ради отца. Сырец представил молящегося Соломона и едва не заплакал, но снова сдержался. В камере не любят плачущих мужчин. Здесь надо быть суровым и жестким. Хотя бы внешне. Так Сырец научился прятать в себе истинное лицо. Он был другим внутри, зато снаружи стал, как все. Так ему было проще и легче жить.
В камере и на зоне реальность становится зеркальной. Здесь все видно, любая мелочь, ничтожный прыщик, мелкая шероховатость в характере, физиологическая привычка, психологические сложности личности, все, абсолютно все лежит на поверхности. Человек находится как бы под микроскопом. Но невозможно терпеть унижения дольше положенного срока, все равно окружающие поймут, что человеку невмоготу. И тогда заклюют, истерзают словами и издевками, забьют ногами, изуродуют, наконец, просто тихо убьют. А надзирателю скажут, мол, так и было, так и должно быть, шел человек до параши, нечаянно поскользнулся, ударился головой о металлический поручень и был таков. Теперь шлет приветы с того света, дескать, в загробном мире гораздо чище и лучше, чем на грешной земле. И надзиратель вынужден будет поверить, иначе его самого уволят за недосмотр, и тогда он останется без должности, а так как он ничего не умеет делать, то непременно пополнит ряды безработных и деклассированных. И, по всей вероятности, его самого совсем скоро доставят в камеру. И круг замкнется.
Сначала Сырца мутило от однообразия тюремной жизни.  Авторитет с заточкой больше не трогал новенького, делая вид, что в камере царит полная гармония. И впрямь, в камере было тихо, все ждали решения суда. Никто не знал, на какой срок растянется ожидание, но в воздухе уже повеяло переменами, заключенные мысленно «сидели на чемоданах». Скоро всех отправят по этапу. Сырец не знал, куда его отправят. Ему было все равно, хоть к черту на рога, лишь бы скорее вырваться из этой тесной смердящей клетки.
Машинист резко затормозил, состав гулко вздрогнул долгим огнедышащим телом, качнулся в сторону, словно собирался упасть на насыпь и вдруг застыл, будто его внезапно сковало льдом. Грубо лязгнули рельсы. Снизу послышался стук. Снаружи проверяли днища вагонов. Иногда там прятались побегушники, если им повезет, то их расстреляют на месте. Изредка взлаивали взволнованные собаки, натренированные овчарки чуяли запах давно немытых людей. Заключенные серой лавиной сгрудились у выхода. Конвой  лениво постукивал прикладами. Отовсюду доносился металлический лязг. Казалось, лязгало все вокруг: затворы, днища вагонов, рельсы, мороз и даже зубы заключенных, в такт им бренчали алюминиевые кружки, прикрепленные к скудной поклаже. Вагон содрогнулся еще раз и затих. Наступила тишина. Раннее утро. Во все щели повалил густой стылый воздух, изумительно-белый и чистый, как парное молоко. В душном смрадном воздухе повеяло морозной свежестью. Заключенные поеживались, покряхтывали, предчувствуя впереди санпропускник, а после него долгожданную баню. Состав остановили по приказу свыше. По рации сообщили, что среди заключенных затесался сифилитик. Анализы по Вассерману показали четыре креста. Решено было определить заразного в местную тюремную больницу, остальных незамедлительно дезинфицировать. Состав был разделен строго по статьям уголовного кодекса. Осужденным на особый режим был выделен отдельный вагон. Они выделялись из общей массы полосатыми робами и такими же шапочками, вели себя форсисто, нагло, вызывающе. По всему было видно, что они гордятся своей униформой и потому ценят себя дороже всех. В остальных вагонах находились уголовники рангом пониже. Пятьдесят процентов состава составляли осужденные по сто восьмой статье - злостное хулиганство с отягчающими последствиями. Во все времена в стране уважали раскол. Из века в век брат шел на брата.  Народ привык уважать силу. Массы привыкли пускать в ход мускулы, кулаки и кастеты. Советский уголовный кодекс определил верхний предел санкции по сто восьмой статье – пятнадцать лет лишения свободы, но давали его не всем, многие получали высшую планку только со второго захода. С первого к подсудимым применяли принцип советской гуманности. Юному Сырцу повезло. К нему отнеслись гуманно. Ввиду отсутствия подсудимого в зале суда, его приговорили заочно. Сырцу достался сравнительно небольшой срок. Всего три года. Но в восемнадцать лет три года кажутся вечностью, а все сорокалетние глубокими стариками.
На перроне заключенных развели в разные стороны. Страшных людей в полосатых робах погнали куда-то через переезд, остальных загрузили в грузовики без тентов. Сырец запомнил тоскливый взгляд тщедушного паренька. Володя не знал его имени, но эти дикие от страха глаза он запомнил на всю жизнь. Паренек почти молил взглядом Сырца, дескать, помоги мне, возьми с собой, пропаду я в одиночку, но грузовик уже выруливал на скользкую дорогу, проложенную по замерзшей реке. Уходившие вдаль чужие глаза были полны тоски, а руки, ухватившиеся за край грузовика, будто навечно примерзли к поручню, клещами не оторвать. Сырец поморщился. Случайная встреча, проходная, в будущем много таких будет. Впереди этап, пересыльная тюрьма, а дальше колония, если повезет – поселение. За это время со многими изломанными судьбами придется столкнуться. Никакой ответственности за незнакомого паренька он не чувствовал, но в душе Сырца поселилась вина, словно он случайно убил невинного. Больше никогда он не встречал такого исступленно-отчаянного человеческого взгляда. Это был взгляд живого покойника.  Сырец нашел в себе силы, чтобы отвернуться. Он больше не мог видеть круглые от страха зрачки паренька. Грузовики удалялись друг от друга, а зрачки приближались. Они словно догоняли убегающую от них машину.
Володя научился жить среди заключенных. В обиду себя не давал. И сам на шею никому не садился. В первые сорок восемь часов, лежа на нарах почти в обмороке, он понял, что его спасут два принципа, которыми нужно руководствоваться в тюрьме. Во-первых, нужно держать слово, во-в