Хозяйка Сэмплиер-холла. Начало

Поезд приходил глубокой ночью, и пересаживаться на дилижанс приходилось в темноте. Я вышел на пустую слабо освещённую фонарём площадь. В руках у меня был саквояж, в котором смена белья, зубная щётка и золотое кольцо в коробочке, в кармане – деньги, часы и револьвер. Самая подходящая экипировка для почти пятидесятилетнего идиота, приехавшего делать предложение семнадцатилетней девушке.
Мне понадобился целый год, чтобы решиться на это, и весь год мы не виделись, не переписывались, словно забыли о существовании друг друга. Вполне естественно, что чувствовал я себя в этой ситуации крайне неуверенно, а попроще сказать – дурак дураком.
Дело осложнялось тем, что упомянутая семнадцатилетняя девушка приходилась дочерью моему другу Шерлоку Холмсу.
Холмса нельзя назвать образцовым родителем – взять хотя бы тот факт, что девочка до шестнадцати лет воспитывалась в интернате в полном неведении о том, что имеет живого отца. Но теперь его родственные чувства, похоже, пробудились в полной мере, и к возникшей между нами близости он отнёсся, мягко говоря, прохладно, справедливо полагая союз людей с тридцатилетней разницей в возрасте мезальянсом. Тем более что близость в какой-то момент достигла степени интимной – по моей вине, разумеется, которую не могут извинить ни нервическое состояние в те дни, ни длительное вдовство, ни сила внезапно вспыхнувшего чувства.
Холмс узнал об этом, и между нами состоялся тяжёлый разговор, следствием которого, собственно, и явилось наше двенадцатимесячное отчуждение, во время которого я добросовестно старался обо всём забыть. Наконец, я понял, что напрасно обманываю себя – никакое благоразумие мне не поможет, без Роны жизни я себе не мыслю, и единственный выход – решительное объяснение.
Я купил лучшее кольцо, какое только позволяли мой вкус и финансы, и сел в поезд до Фулворта, без предварительной телеграммы, готовый обрушиться, как снег на голову, замирая в душе от собственной отчаянности. От волнения я не мог спать. Если бы мне попался собеседник, готовый слушать, я заговорил бы его до смерти, но в том-то и дело, что в купе со мной оказался крайне неразговорчивый тип – отставной полковник, ехавший со своей дочерью – тоже замкнутой, красивой, но простоватой девушкой лет двадцати пяти, расположенной к беседе ещё меньше. Позже, когда мне пришлось занять с ними место за столиком в вагоне-ресторане,  я с изумлением увидел, как внешне респектабельный полковник в два счёта напился в дым, как это обыкновенно бывает с хроническими алкоголиками, после чего желание общаться с ним у меня пропало.
И всё же молчать было выше моих сил. Поэтому я несказанно обрадовался появлению потенциального собеседника – из станционного буфета вышел и приблизился ко мне какой-то мужчина, одетый прилично, но с той подчёркнутой простотой, которая наводит на мысль о стеснённых средствах.
- Не позволите ли прикурить? – обратился он ко мне, кивком указывая на мою папиросу и, в то же время, демонстрируя свою, незажжённую. У него оказался глуховатый, словно сырой, голос, и он слегка покашливал, как заядлый курильщик или человек, страдающий застарелой болезнью лёгких.
Я дал ему огня, и некоторое время он молча затягивался дымом, всё так же кашляя, а потом спросил:
-Вы, должно быть, тоже на трёхчасовой дилижанс? На Чаячий Мыс или дальше, в Уартинг?
- Нет, мне нужно на Чаячий Мыс, - сказал я.
Мы помолчали. Огонёк его папиросы вспыхивал и гас, а я исподтишка разглядывал при этих вспышках его лицо – узкое, остроскулое, с тонкой бледной кожей и большими глазами.
- Глупо себя чувствую, - наконец, снова заговорил он. – Видите ли, я еду жениться, а невесты своей не видел целый год. И теперь понятия не имею, как она меня примет.
Я изумлённо вздрогнул:
- Надо же! У нас похожие истории, мистер…э-э?
- Лонгли, - подсказал он. – Говард Лонгли. А вас как зовут?
- Джон Уотсон.
- Разве вы тоже едете жениться, мистер Уотсон?
Я не удержал вздоха:
- Хотелось бы надеяться. Я люблю её.
- Ну надо же, какое совпадение! Интересно, кто она? Я многих там знаю. Впрочем, виноват. Мой вопрос, конечно, чересчур бесцеремонный….
- Вовсе нет, - запротестовал я, - но если вы отсутствовали год, вы вряд ли с ней знакомы. Это Ирония Мак-Марель – хозяйка Сэмплиер-Холла.
- Вдова Сэмплиера? – удивился Лонгли. – Я слышал о его смерти, но не знал, что он был женат.
Тут я должен заметить, что Сэмплиер было родовое имя Холмса - на Чаячьем Мысу его большей частью под этим именем и знали. Что же касается упомянутых слухов о его смерти, это история долгая, так что о ней как-нибудь в другой раз.
- Он вовсе не умер - слегка оскорбился я. - И Рона – дочь его, а не жена, они вместе уже год живут в Сэмплиер-Холле.
- Своеобразный человек этот Сэмплиер, - задумчиво проговорил Лонгли, стряхивая пепел со своей папиросы. - На Чаячьем Мысу его всегда не слишком жаловали, но выказывать неуважение побаиваются. Впрочем, мой дядя очень ценит его, а мой дядя для меня - большой авторитет.
- Мне нет нужды выяснять что-либо о Сэмплиере, - сказал я, – я этого человека очень хорошо знаю. Но, откровенность за откровенность – а кто ваша невеста?
- О. её вы знать не можете. Это дочь вдового полковника Шеппарда.
- А вот и не угадали! – рассмеялся я. – Мы немного знакомы, потому что они со своим отцом ехали сюда по соседству со мной  - у нас было с полковником общее купе. Думаю, что и в дилижансе мы окажемся   соседями.
 - Едут тем же самым дилижансом? В самом деле? – заволновался Лонгли. – Бог мой! Я к этому не готов. Она увидит меня. А я.…Ах, да где вам понять! Вы же ничего не знаете! – он сделался настолько не в себе, что даже закрыл лицо руками.
Мне стало тревожно за него, и я участливо тронул его за плечо:
- Послушайте, мистер Лонгли, ваше волнение вполне понятно, но…
- Что вам понятно? – снова вскричал он, словно бы гневаясь на меня за что-то. – Я провёл этот год на каторге – вот где! И устроил меня туда сам полковник. Он, да ещё этот выскочка Дегар. А теперь вы говорите, что они здесь – и эта старая сволочь, и моя Клара.
Известие о том, что мой новый знакомый из каторжан, конечно, не могло оставить меня равнодушным. И всё же, смею надеяться, я реагировал на него менее болезненно, чем большинство обывателей - долгие годы знакомства с Холмсом приучили меня, в частности, смотреть даже на представителей уголовного мира без особенной предвзятости. Среди них попадаются – нечасто, правда - как это ни странно звучит, вполне приличные люди.
- Как же вы попали на каторгу? –  спокойно спросил я.
Моё спокойствие произвело на издёрганного Лонгли благоприятное впечатление. Он и сам успокоился и заговорил уже ровным тоном:
-Что ж, в этом нет секрета. И ничего необычного тоже – история, старая, как мир. Я приревновал, повёл себя глупо, вышла вульгарная драка. Тот человек едва не остался инвалидом, а меня судили и приговорили к каторге. Но дело-то в том, что скандал спровоцировал сам полковник. В качестве зятя его больше устраивал мой соперник, и фамилия Чеснэй казалась звучнее, чем Лонгли.… Ну а ваша история?
- А у меня никакой истории. Она на тридцать лет моложе, чем я – вот и вся история. В какой-то миг я забылся, потом рассчитывал за год взять себя в руки…М-да…
- И что, не взяли?
- Не взял…, - вздохнул я.
Ночь и случайная встреча в пути располагают к откровенности. Мы с Лонгли незаметно для самих себя приоткрыли друг другу самое сокровенное, и у нас не появилось никакого чувства неуместности. Возможно, поговори мы ещё немного, мы сделались бы близкими друзьями, но тут в нашу беседу грубо вмешалась непогода.
В ночном тёмном небе приближение ненастья незаметно, поэтому мы и не ожидали ничего плохого, когда внезапный ливень вдруг сразу и с силой обрушился на нас, и ледяные струи принялись безжалостно хлестать наши головы и плечи. Лонгли по-мальчишески взвизгнул, проворно уворачиваясь от них, а я внезапно понял, глядя на него, что он, пожалуй, моложе, чем показался мне вначале – лет двадцати пяти, а не тридцати с лишним, как я было подумал. Угрюмый вид и покашливание старили его.
- Пойдёмте скорей под крышу! – позвал я, указывая в сторону того самого буфета, откуда он недавно вышел. Мне кажется, вы не совсем здоровы. Вам не надо бы простужаться.
- А вы, часом, не врач? – спросил он подозрительно.
Я улыбнулся:
- Угадали, врач.
- Ах, ну как же мне не везёт! – хлопнул он себя с досадой по бёдрам.
- А в чём дело? – удивился я – Вам почему-либо не нравятся врачи?
- Да нет, конечно, - вздохнул он. -  Просто глупое предубеждение – вы здесь ни при чём. Так уж получилось, что этот Дегар, о котором я вам упомянул - тоже врач. Врач нашего прихода, а Чеснэй – при нём фельдшером. Понимаете?
- Кажется, да. Психологи называют такую неприязнь подсознательной, или скрыто-ассоциативной, то есть возникающей фактически без контроля рассудка, - я говорил это на ходу, даже на бегу, пока мы пересекали площадь. - Важно осознавать её инстинктивную природу и не допускать, чтобы подсознательное управляло вашими поступками.
- Похоже, вы сели на любимого конька, – прозорливо заметил Лонгли.
- Да, я одно время увлекался психологией, пока не понял, как она нарочита – по крайней мере, на современном уровне.
 На это он ничего не ответил – тем более что мы как раз вошли в помещение станционного буфета. Здесь оказалось неожиданно людно – должно быть, из-за дождя. Втиснуться можно было только за стойку, что мы и сделали.
К моему удивлению, мой спутник заказал в качестве питья мало аппетитный овощной коктейль – у меня сложилось несколько иное представление о вкусах бывших каторжан.
- Приходится быть сдержанным, - с виноватой улыбкой ответил он на мой удивлённый взгляд. – Все мои прежние беды от неумеренности. Так что теперь я спиртного не пью совершенно. А вы возьмите себе, не то продрогнете на рассвете в дилижансе – одеты-то не по погоде.
Это была правда. Собираясь предстать перед Роной во всей красе, я оделся по моде в ущерб теплу, так что теперь чувствовал себя не очень комфортно. Поэтому, охотно последовав совету Лонгли, заказал греческий коньяк, и к нему, разумеется, маслины, фаршированные креветками.
- Правильно! – услышал я в следующий миг над своим ухом одобрительный пьяный возглас. – Пусть этот сосунок Лонгли ничего не пьёт, если боится снова наломать дров, а настоящий мужчина не станет беспокоиться из-за двух-трёх капель второсортного пойла.
Я обернулся и увидел рядом с собой совершенно пьяного полковника Шеппарда. Мой недавний знакомый при виде него побледнел, и его и без того не слишком приветливое лицо исказило выражение плохо скрываемой ненависти.
Я почувствовал, что встреча эта может закончиться скандалом, а потому поставил початый бокал и приготовился увести Лонгли от греха подальше, но тут внезапно и радикально в действия полковника вмешался молодой энергичный мужчина, не замеченный мною прежде. А именно, взяв полковника жёсткой хваткой за то место, которое у лошадей называется холкой, он развернул его к выходу и подтолкнул в спину:
- Идите, мистер Шеппард, - вежливо, но брезгливо посоветовал он вслед. – Не напрашивайтесь на неприятности – вашей дочери их без того сполна хватает с вами.
Честно говоря, я полагал, что полковник заартачится, но он безропотно позволил себя вытолкать под дождь, не возразив ни словом.
- А с вашей стороны, Лонгли, просто глупо возвращаться на Мыс, - повернулся новый персонаж к моему спутнику. - С вашими лёгкими там – гиблое место, говорю вам это, как врач.
- Обойдусь без ваших советов, мсье Дегар, - резко ответил Лонгли, так дёрнув рукой, что мой бокал с коньяком закачался и чуть не опрокинулся. Его удержала выскользнувшая откуда-то из-за моей спины женская рука, и тихий голос с болезненной интонацией произнёс:
- Боже мой, Лонгли, неужели всё это начнётся снова?
- Клара! – одним дыханием произнёс Лонгли, и снова его лицо сильно и сложно переменилось – я уже видел, что передо мною человек страстей, но высоких или низменных, пока понять было сложно.
- Я рада вам, Говард, - слишком официально для любящей сказала Клара Шеппард, но, впрочем, мне показалось, что причина её сдержанности – доктор Дегар. Тогда я решил присмотреться к молодому человеку получше и должен был признать, что впечатление он производил самое благоприятное. Высокий – около шести футов, с крупными породистыми чертами лица, выдававшими его галльское происхождение, смелым и умным взором, он не чужд был и физическому труду, судя по развитым торсу и рукам. Гармоничный тип.
- Я вам, собственно, тоже рад, Лонгли, - насмешливо проговорил он, чуть наклоняя голову, - несмотря на ваше предубеждение в отношении меня. И буду рад до тех пор, пока вы предпочитаете тыквенный сок пшеничному или солодовому.
  Лонгли сильно покраснел и, кажется, готов был сказать грубость, но снаружи раздался рожок дилижанса, пассажиры заторопились, затолкались - возникла небольшая суматоха, в которой снова подвергся известной опасности мой бокал, и Дегар со всеми устремился к выходу.
- Всё-таки разольют ваш коньяк, – с робкой улыбкой заметила Клара, подавая мне бокал. Я машинально и залпом выпил и тоже улыбнулся ей в ответ – просто из любезности. Что если и Рона встретит меня таким же прохладным: «я рада вам, Джон»? Об этом не хотелось думать, но невольно думалось, и, заняв своё место в дилижансе, я угрюмо замкнулся, съёжившись и подняв воротник. Лонгли оказался прав, было, действительно, холодно, снова моросил дождь, и можно было только посочувствовать пассажирам империала. Хотя – нет худа без добра – зато им не приходилось дышать тем, что выходило из лёгких полковника Шеппарда.
 Мы не успели отъехать полутора миль, как я начал ощущать страшную сонливость. Полагая, что это – всего лишь следствие бессонной ночи и моей нервозности, перебитой коньяком, я прикрыл глаза, позволив себе дремать, и незаметно для себя заснул чрезвычайно крепко.
 Всё дальнейшее напоминало бессмысленный и загадочный кошмар.
 Смутно вспоминаю сквозь сон, как меня кто-то куда-то толкает и тащит, ругательски ругая грубыми голосами, потом пронизывающий холод, потом…кажется, это всё, что я могу припомнить.