Поцелуй Персефоны Глава 10. Временная дыра и Наблю

«…Газеты во многих домах разворачивались с чувством страха и напряжённого ожидания: никто не знал, где и когда будет нанесён следующий удар.»
 «Великий бог Пан», Артур Мейчен

После опубликования «Обгорелых трупов в морге» на нас с Серёгой опять обрушился ураган звонков. Рептилианское чудовище открывало мутный глаз. Я слушал голоса в телефонной трубке, опасаясь вызова на «электрический стул». Комментарий о. Святополка заинтересовал публику даже больше, чем мой репортаж с подробными описаниями зажаренной кожи.
— Возможно, это всё-таки те двое, которых похитила летающая тарелка, — прошелестел голос не желающего называться гражданина. — Вы писали об этом в прошлом номере…
В самом деле, ухватистый Серёга перелицевал мою историю и подал её в таинственном свечении аур полтергейста.
— Они реинкарнировали — и теперь будут блуждать по временным коридорам, — предупредил вкрадчивый голос составительницы гороскопов Изабеллы Ненидзе, числившейся в картотеке о. Святополка среди записных сатанисток.
Потом она заявилась в редакцию и, полчаса посидев у Дунькина на «электрическом стуле», так наэлектризовала нашего непосредственного, что он тут же поручил мне взять у неё интервью. После материализовавшегося из лифтовой кабины напротив курилки Украинского Христа со свечечкой в картонном алтаре, изготовленном из коробки из-под тортика, после кандидата биологических наук, утверждавшего, что он видит вокруг людей нечто вроде лучащихся скафандров, она показалась даже вполне обыденной: банальный слоёный эзотерически-религиозный бисквит для домохозяек, слегка присыпанный сверху измельчёнными жареными орешками псевдобуддизма. Если, конечно, не считать, что Ненидзе, несмотря на июльскую жару, сгустилась из дымных облаков курилки в бобровой шубке, заячьей шапке и итальянских сапогах из меха пиринейского козла …
— Знаете ли вы, что существуют временные дыры? — сама себе задала она первый вопрос. — Так вот, знайте… Причём попасть в эту дыру может любой. А выпасть из неё… Тоже, в сущности, способен любой. Но это не так-то просто. Можно даже в один день сразу побывать в нескольких временных измерениях… Древние инки знали, что время имеет не продольную, а поперечную структуру. И при помощи трепанаций черепа умели овладевать потоком секунд, минут, часов. Агасфер, знаете ли, блуждал… Так что дыра реальна. Чёрная такая, пульсирующая…

Слушая её, я украдкой, будто бы поправляя битломанский причесон или почесываясь от нестерпимого творческого зуда,  ощупывал свою непутевую голову. Случаем, не произведена ли трепанация и со мной? Скажем, даже не на вершине одной из пирамид Тенотчитлана, а где-нибудь за шкафом в кабинете Дунькина или в тёмном подъезде у чугунных гармошек радиаторов посредством удара молотком по бункеру-накопителю моих безудержных фантазий. Как-никак, мне то и дело угрожали анонимные телефонные голоса, а среди сувениров в шкафу зама (ими он прикрывал корешки томов классика марксизма) был и непонятного предназначения кинжал в кожаных ножнах с ручкою из рога, с помощью которого вполне можно было привести угрозы в исполнение. Этот тесак Дунькин привёз из поездки в Пятигорск, где лечил минералкой печень и, глядя на ножичек, я чувствовал, как горят уши и покалывает немеющий кончик языка (всё это, как я уже упоминал, обещали оттяпать телефонные голоса, и кто знает — не звонил ли из соседнего кабинета изменёнными голосами сам зам?). Кроме того, в его коллекции сувениров имелось и нечто вроде каменного рубила, преподнесённого ему в дар во время открытия щебёночного завода, и миниатюрная, напоминающая эшафотик, наковаленка, подаренная кузнечно-прессовым предприятием в связи с акционированием.

Ночами (а случалось — и средь бела дня) дыра заглатывала меня — и на пару с блуждающим поперёк времен, меняющим лики и маски спутником (я всё больше укреплялся в том, что это был фотокор Дмитрий Шустров), я оказывался то уложенным на колесо ответчиком инквизиторского процесса, то гремящим кандалами по пути на сибирскую каторгу иллюминатом, то зеком в шурфе с урановой рудой, обречённым погибнуть от метастазов и лейкемии, а то — спелёнутым смирительной рубашкой инакомыслящим пациентом психиатрической лечебницы. А чаще всего — и тем, и другим и третьим одновременно. Прошловековые времена выстраивались в анфиладу, соединяясь подобно мигающим лампочкам на ёлке, — и напарник по моим путешествиям разделял со мною муки плоти, скорее всего, не разделяя тех же мук духа потому, что был — сама святая простота. Неспособность к анализу и рефлексии, свойственная подседельным животным и оруженосцам, — счастливое свойство, избавляющее их от чреватых раздвоениями личности мучений. Таковые, даже попадая в самые фантастические ситуации, видят предметы и их положения непосредственно, не воспринимая вторых или третьих планов. Я же жил, окружённый видениями. Иногда эти грёзы посещали меня во время пресс-конференций и выездов «на трупы», иногда — и всё более навязчиво — на редакционных летучках или во время мучений на «электрическом стуле». Вот тогда-то Галина и являлась мне то приговоренной к костру монашкой, с которой мы варили приворотные снадобья, пока не донесла соседка, то женой масона-декабриста, устремляющейся вслед за суженым по хлябям Барабинской степи. То женой-бобылихой, пишущей вечерами письма товарищу Сталину со слёзными просьбами о прощении, освобождении, реабилитации, а то — неистовой подвижницей диссидентского подполья, готовой размножать мои рукописи на печатной машинке, пробивая крамольные буквы шрифта сквозь четыре копирки, хранить мои шедевры в горшке из-под цветов, а после визита гэбистов — удавиться. И стоило лишь мне опять попасть из этих временных пазух в ту, что отчего-то числится временем настоящим, как меня так и подмывало крикнуть: «А иди-ка ты! Эвридика!»

И я ронял выбеленную вечностью бычью башку с натянутыми между рогами сушёными жилами — и, брякнувшись о камень, она издавала жалобный стон: рог откалывался, лобовая кость отскакивала. Оглянувшись, чего категорически нельзя было делать по условию договора с Персефоной и Аидом, я видел лишь истаивающую тень над ромашковой, залитой солнцем поляной. Я удерживался на краю скалы, я продолжал тянуть руку к эдельвейсу лишь потому, что в иных закоулках времени Галина Синицына исправно несла службу погрязшей в ведовстве монашки-кармелики, декабристки, терпеливо ждущей возвращения зека жены, сочиняющей эпистолы Великому кормчему, чтобы порвать их, никому не показывая, и сжечь, самой сгорая иссохшей утробой от неутолённой любви. Не менее героическим было и её пребывание в ипостаси фанатично-преданной самиздатчицы-подельницы. Благодаря её подвижничеству в иных временах, мне легче было переносить издевательства перевоплощавшегося в иезуита, в изувера дознавателя тайной полиции, в лагерного надзирателя, в садиста-главврача психушки Велемира Дунькина. Но самым непостижимым оставалось то, что всё это были проделки его, Наблюдателя;, который мог явиться ночью, просочась в мою комнату сквозь мерцающее стекло из образовавшейся на его льдистой глади капли звёздного света. Он приходил и удалялся, скользя тенью по корешкам книг на стеллажах, утекая в провальное зевище тёмного дисплея, меняя обличия, струясь поперёк времён, увлекая в эти круговые воронкообразные вихри и меня, и всех, кто был со мною рядом, включая греющегося на одеяле в ногах дымчатого кота Калиостро.

В этом калейдоскопе перевоплощений цветочница Света и гитарист Гена могли оказаться резвящимися на солнечной полянке у стен замка Пастушкой и Лютнистом, поверженными сатрапом-царём в рабство крестьянином и крестьянкой, ради освобождения которых стоило идти на эшафот, зашуганным вертухаями и начальниками народом, обывателями шестидесятых-семидесятых, жаждущими слова истины хотя бы под гитарный бряк на кухне, но только не чем-то демоническим. Такими лицезрел я этих двоих, не задумываясь о том, что кроме видимого симметричного узора в Детском Калейдоскопе непременно наличествуют закрытая с двух сторон стёклами картонная трубка, зеркальный туннель внутри неё, мелкие разноцветные стёклышки. А главное — существует Любопытный Мальчик, которому не лень крутить калейдоскоп, прижавшись глазом к его окуляру. Он был вездесущ, как многоглазый Аргус, этот проходящий науку подглядывания мальчонка, который, перекочевав из прошлого в будущее, вполне мог оказаться Стрелком, взирающим на мир сквозь оптический прицел в ожидании, когда же риски на стекле совпадут с живой мишенью?

Урвав время на запись «Осколков», я принимался звонить то Вере Неупокоевой, то Антону Зубову, то отцу Святополку.
Сидя в буфете, мы пропивали с Серёгой содержимое очередного конверта. Эти бумажные журавлики с дензнаками в клювах посыпались на меня, как из рога (такие рога есть на фасаде дома на Сибиряков-Армейцев: тыквы морозоустойчивой селекции, мичуринские яблоки и другие фрукты-овощи лезут и лезут из турьих рогов — и никто не может их остановить), вызывая затаённую зависть коллег. Перехватывавшие звонки к нам Киса, Княгиня и Курочка, оскорблённые нашей популярностью, удалялись в курилку злословить по поводу отвергнувшего их романные опусы Ненасытина, попутно растворяя в серной кислоте своей язвительности не клюнувших на роль спонсоров-благодетелей Корявого и Китайца…
Но Серёга не завидовал моей удачливости. Он перелицовывал мои сюжеты на паранормальный манер, выдёргивал на подвёрстку пару-тройку картинок из Интернета и забивал ими свою полосу, а то и разворот. На летучках Дунькин то и дело толковал об «умении работать над словом» главного скандального журналиста — и Серёга, имевший серьёзный на этот счёт комплекс неполноценности сержанта запаса ракетных войск, не подозревая о взлетах и падениях нашего с Галиной проекта, не выдержал.
— Слушай, у меня чё-то с романом моим не клеится! Поможешь? Давай с тобой вдвоём, как братья Стругацкие. Заварганим свой «Пикник на обочине»! А?
— А чё там у тебя? — не стал я спугивать начинающее дарование отговорками насчёт сложностей выстраивания отношений со спонсорами, издателями и прочей им подобной публикой.
— Да вот о чём ни возьмусь писать, всё у меня получается, что Анчоусов — командир летающей тарелки, а Дунькин — бортовой компьютер. Или наоборот…
— Это всё действие «электрического стула»!
— Да он меня шибко и не дрючит! Да чё там в моих заметках! Инопланетяне — они ведь не позвонят. В суд не подадут!
— Как сказать! Может быть, как раз они-то и могут позвонить, а то уже и позвонили, и у тебя потому не вытанцовывается сюжет, что ты не очень в это веришь. А вот отец Святополк уверен, что летающие тарелки — суть бесы. И как инфернальные сущности — вполне реальны. Так что если уж ты вступил с ними в контакт, тебе надо их использовать.
— Ты думаешь?
— Уверен. А ты как раз возьми и начни со звонка с того света. Введи в повествование Наблюдателя, бродящего сквозь времена, оживляющего трупы, переселяющегося из тела в тело. Или лучше целое войско таких Наблюдателей, пришедших сюда со звёзд в виде лучевой энергии, торсионных полей, магических пассов галактического кольца — и материализовавшихся в таких вот, как мы с тобой…
— А что! Надо подумать, — прекратил мочалить зубами кальмаровую жвачку Серёга, под впечатлением пересказанных ему моих видений, переживаний и умозаключений. Впрочем, сейчас я уже не могу точно сказать, были ли вначале видения и переживания, а потом эти намётки сюжета, или наоборот — вначале Серёга взялся воплощать мои подсказки, а затем уж всё это стало перетекать в сны и странноватые события. Что было вначале: фантастический роман Серёги Таврова и Георгия Кругова «Посланцы», в котором нашлось место и пришельцам, и священнику-апокалиптику, или же «волну погнала» теория о стреляющей фантомами подземке, изложенная прототипом романного героя отцом Святополком? — установить это не смог бы даже самый изощрённый виртуоз дедуктивного метода.