К 150-летию со дня рождения С. Ф. Платонова

      Автор: А.Н. Одиноков – член Новгородского общества любителей древности

              О проекте:
      «К 150-летию со дня рождения Сергея Федоровича Платонова»
                (1860 – 2010)

    Сергей Федорович Платонов родился 16(28) июня 1860 года в Чернигове, в семье типографского служащего. По окончании частной гимназии Платонов весной 1878 г. поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета. Уже в двадцать семь лет им была представлена на суд ученой общественности фундаментальная работа, ставшая украшением русской исторической науки – «Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века, как исторический источник». Выводы и указания, высказанные С.Ф. Платоновым в этой работе, до сих пор являются определяющими и основополагающими для исторической науки России, что стало причиной включения данного произведения в наш проект. Больше того, описание и раскрытие такого исторического памятника, как «Временник» Ивана Тимофеева, послужило мощным толчком к изучению источника многими историками. В нашу задачу мы включили попытку публикации всего известного исторического материала по данной теме, назвав ее «Новгородский дьяк Иван Тимофеев – автор «Временника» и обобщение историографии по данной теме.
Объем публикаций, диктует особый подход к размещению материалов в рамках проекта.
Предлагается следующий план публикаций:

        1). Первая часть:

         С.Ф. Платонов:
    - «Предисловие» к книге «Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века, как исторический источник» - полная публикация;
    - «Важнейшие произведения о смуте времени Михаила Федоровича» Отрывок из главы III «Древнерусские…». С. 162 – 212. Раздел полностью посвященный «Временнику» Ивана Тимофеева;
    - Выписки из отзыва В.О. Ключевского.

          П.Г. Васенко:
     - «Дьяк Иван Тимофеев, автор «Временника» (К истории перелома в развитии древнерусской исторической мысли) – полная публикация;
     - «Примечание (1). Белокуров А.С. «Из духовной жизни Московского общества XVII века» М. 1902 г. Отрывок статьи III. «О записном приказе» С. 62 – 65;
      - «Примечание (4). Лихачев Н.П. «Разрядные дьяки XVI века». СПб. 1888 г. Отрывок примечания С. 197 – 199.

       2). Вторая часть:

     - Опись и продажа с публичного торга оставшегося имения по убиении народом обвиненного в измене Михайлы Татищева во 116 году. ( Временник императорского Московского общества истории и древностей российских. Книга восьмая. 1850 г. С.1 – 40)

         Г.А. Замятин:
    - Очерк II-ой. «Борьба за шведскую кандидатуру на Московский престол в 1613 году» рукопись докторской диссертации. 1942 г. (ПУБЛИКУЕТСЯ ВПЕРВЫЕ). Г Р Б. - полная публикация.
    - № 1. «Дело по обвинению Ивана Тимофеева и протопопа Амосова в утайке образов из «опального» имущества М. Татищева». Апрель 1611 г. (Л.В. Черепнин. Исторический архив. № 4 (июль-август) 1960 г. С.164 – 167.
    - № 2. «Дело об описи имущества «отъехавших» из Новгорода помещиков Г.П. и И.А. Загоскиных и о передаче ржи из поместья Г.П. Загоскина дьяку И. Тимофееву, а бобыльской ржи – А. Мякининой» 3 октября 1613 г. – 29 июля 1614 г. С.167 – 168.
    - № 3. «Дело по челобитью Пятого Григорьева на дьяка Ивана Тимофеева о пропаже казенных денег» Март 1615 г. С. 168 – 177.
    - Собственное исследование.

        3). Третья часть:

        И.И. Полосин:
     - «Иван Тимофеев – русский мыслитель, историк и дьяк XVII века» (Ученые записки Московского государственного педагогического института им. В.И. Ленина. Т. LX. 1949. С. 135 – 192.) – полная публикация.

        Л.В. Черепнин:
     - « Материалы по истории русской культуры и русско-шведских культурных связей XVII в архивах Швеции. («Труды отдела древнерусской литературы» Т. XVII. М.-Л. 1961. С. 454 – 481) – полная публикация.

    Часть четвертая, пятая и шестая находится в комплектовании.

    Материалы публикуются в соответствии с Правилами публикации исторических документов. Правописание авторских текстов современное, цитируемые тексты без изменений.

    Заключение:
    С.Ф. Платонов с 15 марта 1909 года являлся почётным членом Новгородского общества любителей древности. В разные годы он непременно находил время для поездки в Новгород. Его лекции о Смутном времени и истории Новгорода собирали массу заинтересованного народа – историков и любителей краеведов, преподавателей и учеников гимназий, училищ и семинарий. В начале XX века он принимал деятельное участие в организации реставрации Софийского собора, был активным участником XV Всероссийского археологического съезда в Новгороде. При его непосредственном участии были опубликованы Арсеньевские бумаги в сборнике Новгородского общества любителей древности. Предисловие к публикациям написано С.Ф. Платоновым. В послереволюционные годы С.Ф. Платонов продолжал оказывать влияние на сохранность исторических ценностей Новгорода. При его содействии в 1925 году произошла передача в Публичную библиотеку (СПб) книг и рукописей Фундаментальной библиотеки новгородских владык в составе фондов Новгородской духовной семинарии. Под приказом о создании Новгородской губернской архивной комиссии, стоит подпись С.Ф. Платонова.
Мы многим обязаны этому человеку, выдающемуся русскому Историку с большой буквы.

      За помощь в подборе необходимых документов и опубликованных статей выражаем благодарность сотрудникам научной библиотеки Новгородского государственного объединенного музея-заповедника (г. Великий Новгород), особо Елизавете Николаевне Кустовой - члену Новгородского общества любителей древности, и сотрудникам Российской национальной библиотеки (г. Санкт-Петербург).
________________________

                ЧАСТЬ  ПЕРВАЯ:

          АВТОР: Сергей Федорович Платонов (1860 – 1933) – выдающийся русский историк, академик, почётный член Новгородского общества любителей древности.

Источник: «Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века, как исторический источник». Изд. Второе. СПб. 1913.

                ПРЕДИСЛОВИЕ.

    Первому изданию настоящей книги, вышедшему в свет в мае 1888 года и тогда же представленному в Императорский С.-Петербургский университет в качестве диссертации для получения степени магистра русской истории, было предпослано следующее предисловие:

    «Предлагаемый труд первоначально был напечатан в «Журнале Министерства Народного Просвещения» за 1887 год (октябрь, ноябрь и декабрь) и за 1888 год (февраль, март и апрель). В настоящем издании прибавлены: заключение, указатель имен личных и географических и перечень рукописей, разобранных и упомянутых в книге.

    В своем труде автор желал дать систематический обзор тех литературных произведении великорусской письменности XVII века, которые были посвящены изображению и обсуждению событий смутного времени Московского государства. Число таких произведений довольно велико. Они стали появляться еще до окончания смуты по поводу отдельных ее фактов. Время царя Михаила Феодоровича было особенно богато сказаниями о смуте: многие очевидцы событий смутного времени спешили описать пережитую эпоху и оставили по себе обширные, иногда даже художественные труды. И при царе Алексее Михайловиче записано было несколько любопытных воспоминаний и преданий о смутном времени. Но во второй половине XVII века непосредственные воспоминания о смуте стали уже замирать, и люди, писавшие о временах самозванщины, или перерабатывали более ранние повествования, или создавали легендарно-поэтические рассказы.

    Литературный характер произведений о смуте очень разнообразен. Большинство их носит название «повестей» (иногда – «сказаний») и заключает в себе литературно-обработанное повествование о событиях и деятелях смутного времени. Рядом с «повестями» стоят «жития» лиц смутной эпохи, в которых агиографические черты тесно сплетены с историческими. Некоторые памятники называются «летописцами» и действительно представляют собою погодное изображение событий. Нередко рассказом о смуте заканчивается тот или другой вид «хронографа», даже поздней «степенной книги». Не одно повествование о фактах составляет задачу всех этих литературных памятников: среди них часто встречаются произведения публицистические и морально-дидактические, в которых фактическая сторона имеет лишь служебное значение.

    При большом разнообразии внешних форм и приемов изложения все древнерусские произведения, касающиеся смуты, представляют собой одну цельную категорию источников для изучения смутной эпохи наряду с, официальными документами и записками иностранцев. В качестве исторического материала сказания о смуте еще в прошлом веке привлекали внимание исследователей. Однако начитанность историков XVIII столетия в этом материале не шла далее Сказания Авр. Палицына, Нового Летописца и немногих хронографов. Только в нашем веке Карамзин достиг редкого, для его времени изумительного знакомства с рукописными текстами самых разнообразных сказаний о смуте. Многочисленные выписки из сказаний в последних томах «Истории Государства Российского» и до сих пор нередко заменяют ученым первый источник и сохраняют за трудом Карамзина свежесть как бы современного нам исследования. После «Истории Государства Российского» пользование этого рода источниками стало, безусловно, обязательным для каждого последующего историка смутного времени.

    Впервые вводя в научный оборот массу нового материала из сказаний, Карамзин не мог, разумеется, точно оценить каждый памятник со стороны его состава и достоинства его показаний. С течением времени многие из рукописных источников Карамзина были изданы; шире стал и самый круг известных сказаний о смуте; в трудах С.М. Соловьева, А.Н. Попова, И.Е. Забелина и других исследователей сделано было несколько попыток оценить критически те или другие памятники. Но историко-критическое изучение сказаний о смуте во всей их совокупности составляло до последнего времени невыполненную задачу в русской историографии. Принимая на себя эту задачу, автор настоящего труда исходил из того убеждения, что дальнейшая разработка истории смутной эпохи может идти с надлежащим успехом только путем критической оценки ее источников.

    Первая и главнейшая трудность, какую надлежало преодолеть автору, состояла в том, чтобы собрать и изучить все касавшиеся смуты рукописные тексты сказаний. Не имея возможности ознакомиться с составом всех русских древлехранилищ, автор не смеет надеяться, что исчерпал в полной мере подлежавшие его рассмотрению материал. И та степень полноты материала, какой удалось ему достигнуть, была бы недоступна для его личных усилий без просвещенного содействия его труду Археографической Комиссии в С.-Петербурге. Второе затруднение представилось автору в самом изложении результатов его труда. Лучшей системой, какой он мог держаться в обзоре памятников, без сомнения, была бы система хронологическая, при которой разбор более ранних произведений предшествовал бы разбору более поздних. Но отсутствие точных сведений о времени составления многих сказаний не дозволяло расположить их в строгом порядке по времени их происхождения. Кроме того, автор иногда находил более удобным давать отчет в одном месте о разновременных произведениях в силу их внутренней близости и зависимости одного от другого. Тем не менее, он стремился, выделив памятники наиболее любопытные и важные из массы прочих, проследить на них постепенное развитие в XVII веке письменности о смуте и отметить общие отличительные признаки произведений различных эпох. Останавливаясь с особенным вниманием на ранних и потому наиболее ценных сказаниях, писанных современниками смуты, автор считал возможным дать только краткие характеристики произведений позднейших и компилятивных; что же касается до местных сказаний о смуте, то скудость текстов, бывших в распоряжении автора, заставила его и вовсе отказаться от детального исследования этого рода памятников.

    Как в отношении общего порядка изложения автору не удалось выдержать единообразного приема, так невозможно было его выдержать и в исследовании отдельных произведений. Не имея в виду поверки всех показаний памятника, автор ограничивался желанием определить время его составления и указать личность составителя; выяснить цели, какими руководился составитель, и обстоятельства, при которых он писал; найти источники его сведений и, наконец, характеризовать приблизительную степень общей достоверности или правдоподобности его рассказа. Но исследование некоторых произведений не давало удовлетворительного ответа на весь круг этих вопросов. В других случаях внешняя история и общий характер произведения оказывались настолько известными, что избавляли автора от необходимости повторять в своем труде наблюдения и выводы предшествующих исследователей. Напротив, тексты малоизвестные и вовсе неизвестные налагали на автора обязанность ознакомить читателя с их содержанием помимо общих историко-критических замечаний о памятнике. Так, особенности и степень известности каждого отдельного произведения влияли на характер отзыва о нем.

    Приведенные замечания свидетельствуют, что автор сам сознает неполноту и недостатки своего труда. С благодарностью примет он все дополнения и замечания, какие будут предъявлены ему ученою критикою. С глубокой благодарностью вспоминает он и то сочувствие, с каким относились к его труду многие лица. Занятия рукописными текстами стали ему возможны благодаря благосклонному содействию А.О. Б ы ч к о в а и И.А. Бычкова (в Императорской Публичной Библиотеке), А.И. Тимофеева (в Археографической Комиссии), князя П.П. Вяземского и Д.О. Кобеко (в Императорском Обществе Любителей Древней Письменности), И.Е. Троицкого и А. С. Родосского (в библиотеке С.-Петербургской Духовной Академии), В.О. Ключевского (в библиотеке Московской Духовной Академии), о. арх. Леонида (в библиотеке Троице-Сергиевой Лавры), Д.П. Лебедева (в Московском Публичном и Румянцевском Музеях) и И.А. Шляпкина (в его собственной библиотеке). С начала и до конца своих работ автор пользовался советами и указаниями своих бывших преподавателей, профессоров К.Н. Бестужева-Рюмина и Е.Е. Замысловского. Со стороны Л.Н. Майкова и В.Г. Дружинина видел он постоянную помощь и самое теплое отношение к его труду. Наконец, составлением указателя к книге автор обязан Н.Н. Платоновой».

    В речи своей на магистерском диспуте в С.-Петербургском Университете в сентябре 1888 года автор, между прочим, сказал:

    «Представляя на ваш суд мою диссертацию, я не позволю себе долго утруждать ваше внимание своей вступительной беседой. Я не стану передавать здесь главнейшие выводы моей книги: они в настоящую минуту—у всех в руках в печатном листке «положений». Нет также нужды выяснять и первостепенную историческую важность смутной эпохи, к которой относится мой труд: эта важность уже ясно сознана в нашей историографии. Гораздо более уместным мне кажется — остановиться на истории самой моей работы и показать вам те обстоятельства, силою которых моя работа приняла именно такой вид, в каком она является на ваш суд. История труда пояснит вам происхождение его недостатков и этим самым даст вам возможность произнести наиболее справедливый приговор над ними.

    Общий характер моей работы совсем ясен. Это – критическое исследование исторических источников, kritische Quellenuntersuchung, как сказал бы немецкий ученый, пользуясь своей более установленной исторической терминологией. Я не разделяю существующего у нас мнения, будто бы подобного рода работы преждевременны в русской историографии, скудной выводами и бедной работниками. Но, признаюсь, что я, быть может, и не взялся бы за свой труд, если бы мог предвидеть количество и сущность критических операций, необходимых для полного развития темы, и если бы мог предвидеть, что удачным завершением работ своих я буду обязан только ряду счастливых случайностей.

    Из нашего университета вместе с навыками научной критики я вынес и стремление к отвлеченным историческим построениям, и веру в то, что плодотворна только та историческая работа, которая идет от широкой исторической идеи и приводит к такой же идее. Вот почему, выбирая эпоху для специальных занятий по русской истории, я, не забывал, обшей схемы русской исторической жизни и остановился на смутном времени. Мне представлялось, что это время является историческим узлом, связующим старую Русь с новой Россией. Естественным казалось взяться, прежде всего, за этот узел и потом, держась за путеводные нити, расходящиеся из этого узла, или восходит в древнейшие эпохи, или спускаться в новейшие времена. Я понимал, что было бы невозможно на первых шагах научной деятельности задаваться исследованием смутной эпохи во всей ее сложности. Меня остановил один факт смуты — Нижегородское движение 1612 года. Мне хотелось изучить его всесторонне, узнать социальный состав населения среднего Поволжья, узнать, какой сословный слой был там господствующим и почему. Это, как я мечтал, позволило бы мне указать предводителей народного подвига, понять народное движение 1611 – 1612 года в самых его корнях. Тогда стало бы ясно, кто именно освободил Москву в 1612 году и кто остался победителем в многолетних смутах. А это могло бы, в свою очередь, многое объяснить в истории XVII века, даже в истории реформы.

    Таковы были мои первоначальные планы. Изучение источников показало мне, что они неисполнимы: состав населения в среднем Поволжье XVI века неопределим за недостатком писцовых и иных подобных книг. Изучение самых фактов Нижегородского движения показало мне, что и эти факты мы не можем знать твердо, потому, что знаем их преимущественно из неточных и противоречивых летописных сказаний. Сказания эти настолько неполны, неточны и противоречивы, что допускают совершенно противоположное их понимание. Доказательство этому – полемика И.Е. Забелина и Н.И. Костомарова о Пожарском и Минине: на основании одних и тех же текстов эти ученые пришли к совершенно различным характеристикам, произвольность которых иногда равняется их остроумию.

    Здесь я в первый раз близко ознакомился с некоторыми русскими сказаниями и повестями о смуте. Естественно, что они и заинтересовали меня и удивили бедностью фактического содержания, противоречиями, неопределенностью происхождения. От сказаний о конце смуты любопытство повлекло меня к сказаниям о начале смуты. Здесь интерес еще усилился: сказания сообщали больше фактов, заключали больше противоречий, в них слышались иногда совсем ясно голоса различных общественных партий, существовавших в смуту. И вместе с тем, несмотря на весь свой интерес, сказания оказывались вовсе неисследованными, неисследованными до того, что, например, известия весьма популярного Авр. Палицына цитировались иногда исследователями не под его именем, а как особенная новость, по неизданной позднее компиляции XVII века.

    Простое ознакомление с текстами сказаний подсказывало определенную мысль — исследовать тексты, рассеять путаницу и произвол в пользовании ими. Результаты работы видны были с первых же шагов: для меня, при первом же знакомстве со сказаниями, стало ясно, например, что личность и общественная деятельность Бориса Годунова может получить новое освещение, если удастся показать пристрастие к нему некоторых сказателей, его врагов. Работа историко-критическая обещала вывод чисто – исторический: этим и была соблазнительна тема. Если сообразить, что сказаний о смуте было известно довольно много и что, таким образом, материал для исследования был обилен и легкодоступен, то станет понятно, почему я решился, наконец, остановиться на исследовании сказаний.

    Было два пути к разрешению принятой мною задачи. Во-1-х, возможно было заняться критикою отдельных известий, находящихся в сказаниях о смуте, и при этом отодвинуть на задний план изучение литературной истории произведений. А во-2-х, возможно было сосредоточить свое внимание именно на литературной истории сказаний, прибегая к критике фактических показаний только там, где этого требовало изучение памятника в его целом. В первом случай работа получила бы характер свода отдельных историко-критических заметок, лишенных всякой внутренней связи, о тех фактах, о которых случайно упоминают сказания. Притом эти заметки имели бы за собой научное значение только до тех пор, пока или новые исторические данные или критическое остроумие позднейшего исследователя не упразднили бы их новизны и смысла. Во втором случае работа явилась бы сводом литературных характеристик и вскрыла бы целый литературный эпизод в письменности XVII века и определила бы только общую степень достоверности каждого сказания, оставляя без исследования много отдельных известий. При меньшей детальности результаты подобной работы были бы прочнее: захваченный характеристиками материал может пополняться, отдельные наблюдения и выводы не избежать поправок, но работа в своем целом останется первым шагом в изучении известного историко-литературного явления и будет служить всегда точкой отправления для будущих изысканий.

    Моя книга свидетельствует, что я выбрал второй путь. Но этот выбор был сделан не сразу, а после многих ложных шагов и после тяжелых разочарований. Сначала мне казалось, что необходима поверка каждого, даже мелкого, сообщения сказаний и что вопрос о составе отдельных сказаний для меня не может иметь большого значения. Такой методологический промах скоро дал себя знать практическими затруднениями. Проверка небольшой части одного «Иного Сказания»: отняла у меня несколько месяцев без всякой серьезной пользы и показала мне, что, работая с подобными приемами, я рискую не кончить книги и в десять лет. В то же время сопоставление текстов различных памятников привело меня в целый лабиринт литературных отрывков, происхождение которых было неясно. Одно и то же известие десятки раз повторялось в различных памятниках, и все в одной и той же литературной форме. И вместе с тем, два списка одного и того же памятника иногда разнились настолько, что общего между ними оставалось одно название да десяток общих фраз. В подобной мозаике текстов я совершенно терялся. Прежде мне казалось, что я могу ограничить свой труд только печатным материалом. Впоследствии же у меня ясно выросло сознание, что работать над текстами правильно я могу только тогда, когда весь, и печатный и рукописный, материал будет в моем распоряжении, когда я изучу весь без исключения материал не в виде отдельных известий, а в виде отдельных произведений. Ясно понял я, что первым моим шагом должно было быть выделение самостоятельных памятников от массы компиляций и подражаний; а вторым шагом – изучение этих самостоятельных памятников в хронологическом порядке их написания.

    Около трех лет провел я, собирая памятники. Внимание к моей работе факультета позволило мне совершить, с прекрасными результатами для темы, поездку в Москву и Троицкую Лавру, а благосклонная помощь Археографической комиссии дала мне возможность пользоваться в Петербурге рукописями недоступных мне древлехранилищ. При такой благоприятной обстановке материал был собран с достаточной полнотой. Изучение его с историко-литературной стороны, со стороны состава и происхождения, было и легко и интересно. Сказания о смуте представились мне, наконец, в известной системе. И я увидел, что, решая вопрос о целях писателей, выясняя их взгляды, внешнюю обстановку, литературные приемы, я, в сущности, отвечаю на заданную себе тему и даю определенную основу для проверки каждого отдельного известия в сказаниях. Раз я убедился, что цель исследования достигается, я спокойно изложил результаты своих занятий в предлагаемой книге.

     Так, мм. гг., в постановке темы, отправляясь от изучения эпохи, я пришел к изучению ее источников; а в исполнении поставленной темы, отправляясь от критики фактических известий, пришел к критике литературных произведений. Тема историческая перешла в историко-литературную рядом постепенных, для меня не всегда даже сознательных изменений».

    Автор приводит теперь эти свои слова, как позднее доказательство того, что в свое время ему самому не было чуждо сознание несовершенств его труда и что он сам, своевременно указывал на те же самые недостатки, на которые обратила внимание и ученая критика. Автору посчастливилось в том отношении, что его книга была внимательно оценена такими авторитетными людьми, как В.О. Ключевский и В.С. Иконников. Первый дал свой отзыв о книге в «Отчете о тридцать первом присуждении наград графа Уварова» в Импе¬раторской Академии Наук; отзыв же В.С. Иконникова был помещен в «Известиях Университета Св. Владимира» за 1889 год и затем напечатан отдельно в книжке: «Новые исследования по истории Смутного времени Московского государства. В.С. Иконникова» (Киев. 1889). Если в мнении В.О. Ключевского автору невольно виделась некоторая требовательность к тем сторонам исследования, которые критику гораздо легче было наметить, чем исследователю выполнить, то в рецензии В.С. Иконникова автор увидел мною желание помочь освещению и разработке темы посильными дополнениями и исправлениями. Необыкновенное богатство библиографических и фактических указаний, сделанных В.С. Иконниковым, обращают его рецензию в ценнейшее прибавление к исследованию, и автор считает своею обязанностью указать читателям на необходимость пользоваться трудом В. С. Иконникова при чтении предлагаемой книги.

    В настоящем издании текст исследования оставлен без всяких изменений и на полях страниц указана прежняя пагинация книги. Также без изменений напечатаны и подстрочные примечания; но автор считал необходимым внести в них, в прямых скобках, ссылки на тексты, напечатанные им, после первого издания настоящей книги, в «Памятниках древней русской письменности, отно-сящихся к Смутному времени». Эти памятники дважды были изданы Императорской Археографической Комиссией в XIII номере «Русской Исторической Библиотеки» (СПб. 1891 и 1909); в прямых скобках даются сокращенные ссылки [РИБ. XIII] на страницы второго, более полного, издания «Памятников». Кроме, таких ссылок, в прямых же скобках поставлены те немногие дополнения, которые автору казалось нужным внести в текст подстрочных примечаний, и сверх того даны указания на «примечания», помещенные в конце настоящего издания. Таким образом, весь текст первого издания сохранен неприкосновенным; все же то, что к нему теперь добавлено, находится или в прямых скобках, или в «примечаниях»  на С. 437 – 454.

    Сердечно благодарю М.И. Скороходову и П.Гр. Васенко за их помощь при корректуре настоящего издания.

С.-Пб. 5 марта 1913.
____________________________

       Источник:«Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII века,
как исторический источник». Изд. Второе. СПб. 1913 г.
СОЧИНЕНИЯ. Т. II.
Хранение источника: Российская национальная библиотека. Шифр: 130/2989-2

      АВТОР: С. Ф. Платонов

      Важнейшие произведения о смуте времени царя Михаила Федоровича
      Глава третья: С. 162 – 212…

    В одно приблизительно время с появлением Хронографа 2-й редакции, дьяк Иван Тимофеев принялся за составление своего исторического труда, которому дал название «Временника по седмой тысящи от сотворения света во осмой в первые лета». Не получив распространения в XVII века, «Временник» Тимофеева в настоящее время известен всего в одном и то значительно неисправном списке, принадлежащем библиотеке Флорищевой пустыни (1). На основании знакомства с этим списком П.М. Строев отзывался о «Временнике», как о «писании высокопарном и многословном, но местами любопытном». «Словоизвития и пустословие» Тимофеева не помешали Строеву заметить в его изложении «обстоятельства неизвестныя», показания, не находимые, в других источниках (2). Тем не менее, со времени археографической экспедиции Строева и до наших дней труд Тимофеева остался вне круга ученых изысканий, хотя и упоминался иногда в общих обзорах древнерусской письменности (3).

    Строев считал Ивана Тимофеева дьяком новгородского митрополита. Он основывал такое заключение на тексте «Временника». Автор его, не называя себя по имени, пространно сообщает, что начал писать свое произведение по принуждению митрополита новгородского Исидора, которому не смел противоречить (4). На поле, рукописи против этого рассказа стоят следующие слова, приписанные иным почерком, но несомненно, в XVII веке: «Новгородцкий митрополит Исидор понуждает бывающая предложить писанию дьяка Ивана Тимофеева» (5). Из этой-то приписки, открывающей нам имя автора «Временника», и из его рассказа о приказании, полученном от митрополита Исидора, Строев делает свой вывод, что Тимофеев был митрополичьим дьяком. Однако простое послушание митрополиту еще не дает права заключать о служебной зависимости от него Тимофеева. Из официальных документов XVII века и из самого «Временника» мы можем извлечь несколько таких биографических данных об Иване Тимофееве, которые свидетельствуют, что он был дьяком государевым. В 1598 году он сидел в каком-то из московских приказов: в качестве именно приказного дьяка он подписался на избирательной грамоте царя Бориса (6). Насколько можно судить по темным намекам самого Тимофеева, в начале царствования Василия Шуйского он был в Москве, а когда Москва освободилась от шаек Болотникова, то-есть в конце 1606 или в начале 1607 года, он был отправлен на царскую службу в Новгород (7). В 1608 году мы действительно видим его государевым дьяком в Новгороде (8). Отбыв эту службу, не позже начала 1610 года (9), Тимофеев желал возвратиться в Москву, но не мог по недостатку средств, и остался в Новгороде до взятия его шведами (10). Там он пробыл и во все время шведского господства (11), и легко может быть, что по своей бедности временно находился у новгородского митрополита при каком-нибудь деле. Но после освобождения Новгорода он снова действует на государевой службе: в 1618 году он был уже послан дьяком в Астрахань, где находился до 1620 года и был затем отпущен к Москве (12). С 1622 по 1626 год видим его дьяком в Ярославле (13). Оттуда в 1626 году он был переведен в Нижний Новгород и из Нижнего отпущен в Москву только в 1628 году (14). В Боярской книге 7137 (1628—1629) года он еще упоминается в дьяках (15); позднее же о нем не встречается известий и в Боярскую книгу 7144 (1635—1636) года он уже не занесен. Можно поэтому предполагать, что он умер вскоре после 1629 года.

    Список «Временника» Тимофеева местами настолько неисправен, что затрудняет чтение памятника. Необыкновенно вычурный язык автора, очевидно, плохо был понимаем переписчиком, который иногда обращал в бессмысленный набор слов запутанные фразы «Временника». Частые, но не всегда удачные поправки и приписки, внесенные кем-то в список (судя по почерку, еще в XVII веке и, быт может, даже самим автором), мало помогают читателю, и самое внимательное изучение рукописи не может привести к полному пониманию всех ее мест. Поэтому, приступая к обозрению «Временника», мы принуждены будем оставить без исследования некоторые его частности, не рискуя входить в оценку таких показаний автора, точный смысл которых не может быть восстановлен.

    Цель труда Ив[ана] Тимофеева, предпринятого им по мысли митрополита Исидора, заключается в том, чтоб изобразить события его времени, «малу часть некую от них споведати, елика имут писателеви взыти на память, яже видена и яже слышана быша зде» (то-есть в Новгороде) (16). Автор еще помнил времена Грозного; с них он начал свое повествование и довел его приблизительно до 1619 года. По характеру изложения «Временник» представляет собою ряд отдельных очерков и характеристик деятелей и событий смуты; это можно видеть уже из оглавления рукописи (17). Всем этим очеркам и характеристикам предшествует любопытное предисловие, изъясняющее взгляды автора на происхождение и значение смуты. В самом же тексте «Временника» находим ряд замечаний автора о тех приемах изложения, какие он считал для себя обязательными. Поэтому, прежде чем ознакомиться с историческим содержанием «Временника», необходимо характеризовать ту точку зрения, с которой автор смотрел на события и на свой труд.

    Предисловие свое Ив[ан] Тимофеев начинает рассказом о том, что все твари, послушные безгрешному Адаму, стали ему непослушны и страшны, когда он согрешил. Нечто подобное видит Тимофеев и в истории Руси: пока государи Московские крепко держались «повелений, данных Богом», и свято сохраняли благочестивую старину, до тех пор московские люди «тако безоответни быша к ним, яко рыбы безгласни». Но поскольку «предержатели» московкие «начаша древняя благоуставления законная и отцы преданая превращати и добрая обычая на новосопротивная изменяти,— по толику и в повинующихся рабех естественный страх к покорению владык оскудеваше изчезая». Перемена древних благоуставлений сказалась, прежде всего, в том, что «обдержители» стали «ушеса своя сладце преклоняти к ложным шепотных глаголом»: «лжевный же недуг и горкий плевел терния посреди всего царствия израстая умножашеся»; «языки бо своими убиваху люди, яко мечи». Это было началом зла. Московские люди стали робки и «на кождой час изменуеми и словопревратни удобь и всяко неутвержени ни в чем, в делех же и словесех нестоятельни, по всему вертяхуся, яко коло, и друг другом защищающеся в находящих». Иностранные «посолницы и купцы», приходившие на Русь, узнали о такой нравственной слабости, и враги Руси воспользовались ею, создав русским людям «о лжецарех погибельное предкновение». Таким образом, нравственное падение русских людей вызвало смуты и нашествие иноземцев. «Се же все бысть державных малем поползновением, яко же Адамлим ко греху умяхчением, рабским же нашим многим прегрешением, единаче ж обоих к Богу о добродетелех неисправлением», — так резюмирует автор свой взгляд на причины смуты и заканчивает предисловие обличением новых пороков русского общества, созданных смутой. По его словам, честолюбие явилось у всех: начали «малая великих одолевати, юныя ж старых и безчестныя честных, рабы своих им владык». Рядом с этим он отмечает развитие эгоизма, приносящего в жертву личному благополучию и личной наживе целость и спокойствие родины (18). Так с самого начала автор становится на точку зрения моралиста, в нарушении старых начал русской жизни видевшего источник всех бедствий. И все его повествование полно обличениями: это—не спокойный летописатель, а человек, стремящейся показать читателю, кто был повинен в бедствиях смуты, кто вызывал и поддерживал междоусобия и кто пал жертвою этих междоусобий. В зависимости от такого характера повествования создалась и самая форма изложения. Автор не стремится к фактической полноте показаний и не стесняется хронологическою последовательностью: в ряде отдельных очерков дает он характеристики деятелей, останавливается на отдельных событиях, которые почему-либо считает важными, и не только описывает и рассказывает, но и обсуждает факты.

    Строго, судя нравственные качества и поступки тех, о которых пишет, Тимофеев также строго относится и к своим обязанностям писателя: «поносно бо есть писателю, говорит он: не ясно ведуще, сущая вещи описывать». На этом основании он иногда прямо отказывается от описания некоторых событий. Говоря, например, о временах Грозного, он замечает, что описывает «не вся по ряду», но «елико ми на память слышанием взыдоша, толика и написашася». От подробного описания похода кн. М.В. Скопина-Шуйского из Новгорода в Москву он совсем уклоняется, потому что в то время сидел в Новгороде и не знал о подвигах Скопина: «по тонку же вся сведят с ним же бывшая» (люди),— замечает он (19). Обнаруживая, таким образом, стремление передавать лишь достоверно ему известные факты, Тимофеев в то же время желает казаться и вполне беспристрастным писателем. После характеристики Бориса, очень неблагосклонной и резкой, он перечисляет, и добродетели Годунова и приводит, весьма любопытное оправдание такой двойственности изображая: «Елика убо злотворная его подробну написати подщахомся, говорит он: сице и добротворивая о нем исповедати не обленимся, дондеже от прехода летняго продолжения не спокрышася забвением. Елика ми на память взыдоша, толико напишу их, да не и наше списание, еже нань злобное, возмнится по неких враждуемо. Егда злотворная единако изречена бы, добрая же от инех сказуема, нами же умолкнута,— яве неправдование обнажилося бы списателево; а иже обоя вправду известуема без прилога, всяка уста заградятся» (20).

    При таком желании Тимофеева быть точным и объективным писателем, мы вправе ждать от его «Временника» полной искренности показаний и в праве все неточности его изложения объяснять невольными заблуждениями автора, а не его тенденциозностью. Судя и по содержание «Временника», Тимофеев не вынес из смуты никаких партийных привязанностей и лично-враждебных воспоминаний. Почти повальное осуждение, с каким он относится к русским общественным деятелям смутной эпохи, обусловлено у него не партийными взглядами, а общей точкой зрения моралиста, быть может, слишком доверявшего злоязычным сплетням своего времени.

    При отрицательном отношении к современности, Тимофеев не страдал, однако, самомнением. На свой труд смотрел он, как на дело, превышающее его силы и знания. Когда митрополит Исидор в уединенной беседе благословлял его на составление «Временника», Тимофеев отказывался от этого дела, представляя митрополиту «недовольство смысла своего» и свое «ненаучение». Убежденный тем доводом, что при его отказе могут быть забыты памятные события, которых он был свидетелем, Тимофеев стал писать; но вместе с тем он не считал себя, ни умелым, ни безошибочным писателем и молился: «яко да достоверши, идеже аще явлшеся обрящутсяц, яко в нас да исправят иже сия». Читателей своих он предваряет, что не имеет привычки к литературным занятиям, как «поселяне» не имеют привычки к оружию, и просит помнить о его сочинении, «яко по нужди вчинися сие» (21).

    Быть может, недостатком литературной опытности следует объяснять излишнюю и не всегда удачную вычурность слога во «Временнике», доходящую местами до того, что приходится просто отгадывать мысли автора в массе темных иносказаний. Не возвышаясь до такой изящной замысловатости выражений, какой умел иногда достигать автор Хронографа 2-й редакции, Ив[ан] Тимофеев, можно сказать, испортил свое любопытнейшее произведение тяжелою риторическою речью и, конечно, сам был виною того, что трудно понимаемый «Временник» не достиг заметного распространения среди его современников.

    Зная личность автора «Временника», его литературные приемы и общее отношение к событиям смуты, перейдем к частностям его повествования. Первая глава «Временника» (22) посвящена времени царя Ивана Васильевича Грозного. Она не вошла бы в наше изложение, если б автор сам не связывал смутной эпохи со временем Ивана IV. Ему кажется, что Грозный много способствовал разрушению порядка в своем государстве и этим подготовил последующие смуты. Указывая на блестящее происхождение Ивана «от самого Августа цесаря», Тимофеев сперва слагает ему общую риторическую похвалу, но затем говорит, что он «к ярости удобь подвижен бе» и держал «пламенный гнев» на своих людей. Он «возненавидел грады земля своея» и потому разделил их на две части, «яко двоеверны сотвори». Одних он «усвоил» себе, другие же отринул и запретил «именем его мнозем градом нарицатися». Этим разделением Грозный «всю землю державы своея, яко секирою наполы некако разсече» и «смяте люди вся». Мало того, «на время» он поставил над Русью царя Симеона и самого себя раболепно смирял пред ним, а затем снова взял у него власть. «Тако Божиими людми играя», замечает о Грозном Тимофеев и вместе с тем дает понять, в чем видит он причину такого поведения Иоанна. Казня и прогоняя «в чюжеверныя земли» своих вельмож, царь «во онех место» приближал к себе иностранцев: они-то внушили ему ненависть к его подданным (23). Автор удивляется, как Иоанн, который «в мудрости никим побежден бысть», не мог догадаться, что не следует «яти веры врагом своим», и сам вложил свою главу «в уста аспида», сам отдался в руки иноземцев. «Увы», восклицает Тимофеев, «вся внутренняя его в руку варвар быша, и яже о нем восхоте, да сотвориша; лишше не глаголю: сам себе, наветник быв». Следствием такого поведения Грозного и было разделение земли, раскол в умах и дальнейшие смуты в государстве (24).

    Описывая затем дружину опричников, которые по своей черной одежде, «яко нощь темна, видением зряхуся» и «взором бо единым, неже смерти прещением страшаху люди», автор переходить к погрому Новгорода в 1570 году. Рассказ о погроме ведет он от лица Новгорода (это обыкновенная его манера излагать новгородские события); но при этом он не сообщает никаких фактических подробностей. Любопытен лишь тот его взгляд, что Грозный—«рабоубитель и мирогубитель», разделивший прибытки новгородцев «по жребию равно с рабы»,—через год после разорения Новгорода уже получил Божье отомщение в виде татарского набега на Москву (25). Затем Бог поразил Иоанна и личным горем: «болети неисцельно ему сотвори». Однако не от этой болезни умер Грозный: по словам Тимофеева, «жизнь же яростивого царя, глаголют нецыи, преж времени близкии сего, зельства его ради сокращения, угасиша». Этими ближними были Борис Годунов и «царев возлюбленник того времени» Богдан Бельский (26). Смерть Иоанна вызвала всеобщую радость. Ликовали мнимые друзья его иноземцы, знавшие, «что мечь бо его десница с воздуху долу не туне свожашеся на противныя». Радовались в глубине души и бояре, которые содрогались, вспоминая ярость Грозного, и даже не могли сразу поверить, что он действительно умер. Торжествуя свое избавление от Иоанна, они думали-было творить свою волю, не обращая внимания на царя Феодора; но вскоре, все погибли от Бориса Годунова (27).

    После такой беглой характеристики Иоанна и его деятельности, Тимофеев переходит к повествованию о некоторых личностях времени Грозного. Кратко и очень похвально отзываясь о царице Анастасии, он говорит затем о детях царя Ивана: о царевиче Иване Ивановиче сообщает, что он умер «от рукобиения отча» и многими был оплакан за его способности; о царевиче Феодоре отзывается с полным уважением за его благочестие и, однако, замечает о его «недовлении к царству отческу» (28). Наконец, рассказом об участии князя Владимира Андреевича Старицкого и семьи его автор заканчивает первую главу (29).

    Глава вторая (30) по заглавию посвящена событиям времени царя Феодора и начинается похвалою благочестивому царю, в котором «купно мнишество с царствием соплетено без раздвоения едино другаго украшаше». Умиротворяющее влияние кроткого царя-подвижника, по мнению Тимофеева, отозвалось на врагах Руси. Забывая о войнах Феодорова царствования, он говорит, что при Феодоре Русская земля «мирне и невоеванна пребысть, кроме внутренних мирских соплетений». Жертвою этих сплетений со стороны Бориса Годунова пал и сам Феодор, вместе с братом Димитрием (31). И не было никого, кто восстал бы против честолюбца Годунова, «не бе тогда и доныне крепкого во Израили, от главы даж и до ног, от величайших даж и до простых, яко и благороднийшии вси тогда онемеша и равно ему (то-есть Борису) попустиша и безгласни бо быша, яко рыбы». Этого молчания Борис сумел достичь разными средствами: «величайших» людей он устрашил, мелких подкупил своею щедростью, а средних одарил чинами не по достоинству. При общем молчании ему легко было решиться на преступления для достижения заветной цели—престола.

    Начал свои злодейства Годунов с убиения брата государева Димитрия. Сперва он прогнал его вместе с роднею в Углич, а затем, улучив удобную минуту, умертвил царевича при помощи Клешнина (32) и своих «послушателей». О самом убиении Димитрия автор рассказывает очень кратко (33), но зато долго останавливается на событиях, связанных с его смертью. Бегло упоминая о расправе, угличан с убийцами царевича, Тимофеев рассказывает, что за нее Борис, «утаився от царя», страшно наказал и жителей Углича, и Нагих. Первых он морил в темницах и приказывал душить на дороге в ссылку, вторых предал «злейшим мукам» и рассеял по краям земли; мать же царевича он постриг. Наоборот, родню преступников, убитых угличанами, Борис разыскал и одарил. Когда же для следствия о смерти брата царь послал в Углич Сарского митрополита и «вельможу, благороднаго вельми» (имя этого «вельможи», В. Шуйского, автор обнаруживает в дальнейшем изложении, при рассказе о перенесении мощей царевича), то следователи убоялись Бориса «паче повеления царска» и по его наущению донесли царю о Димитрии, «яко самому ему играя заклатися». Ложно Борис объяснял и причину самоубийства царевича: «болезнь ему тяжку прирек; яко неким, тако и сему, глаголя, страдати, иже иступати умом и телом оцепеневати». После такого оборота дела царевич был погребен в Угличе. Приписывая проискам Бориса то обстоятельство, что тело Димитрия не было погребено в Москве, Тимофеев вступает в пространное рассуждение по этому поводу. По его соображениям, Борис основательно боялся принесения мощей Димитрия в столицу. Они могли бы обличить его преступление, и народ не попустил бы преступника захватить престол. Ясным доказательством этого в глазах Тимофеева служат чудеса, явившиеся следствием обретения мощей царевича в 1606 году. Святой своим чудотворением доказал народу преступления Годунова и первого самозванца и отнял всякую возможность успеха у самозванцев, явившихся позже.

    Показав читателю первые преступные шаги Годунова и, переходя к описанию его воцарения, Тимофеев делает весьма любопытную оговорку (34). Он замечает, что «о царюющих убо нами вправду первосущихъ царех» следует писать осторожно, не вдаваясь в осуждение их слабостей, ибо оценку своих дел они и без людского осуждения получат от Бога. «О таковых творити тщанно и страхоприступно списателе обыкоша, говорит он: и нас научаша». Но о людях «богопустнех», «иже от несущих, ниже благословно и чрез подобство наскакающих на царство, сицевых яве от благих по всему отделися суд». К этим незаконным монархам, по мнению автора, можно относиться и с осуждением. Такой взгляд, служащий для нас залогом откровенности автора, высказан им, как вступление в дальнейшее его повествование о Годунове.

    Автор приступает затем к описанию событий, случившихся одновременно («в одних неделях и днях») со смертью царевича: московского пожара и нашествия татар на Москву. Пожар, по мнению Тимофеева, «умыслительным бысть повелением тогожде», то-есть Бориса: «о нем Повелителем пущеныя запалители купно везде пламень возжигаху». Но для чего понадобилось Годунову жеч Москву, Тимофеев совершенно не объясняет. В нашествии же Казы-Гирея он видит кару небесную, ниспосланную за грехи русских людей, несмотря на благочестие царя Феодора: «единаго добродетель не может спокрыти всех человек прегрешение». Рассказывая довольно подробно о татарском набеге (35), Тимофеев с особенным вниманием останавливается на поведении Бориса в это время. Борис руководил защитой Москвы против врагов, и, когда татары ушли, его ласкатели донесли царю, что Москва освободилась, благодаря мудрому «промышлению» Бориса. Сам же Годунов возвратился из лагеря в Москву и лукаво медлил в ней три дня, не преследуя хана и осыпая наградами льстецов и войско. И только тогда, когда бегство хана стало несомненным, и он достиг уже Ливен, Борис устремился «во след гнати ему яко по ветре», не рискуя потерпеть поражение, не надеясь даже догнать татар. От Серпухова Борис, однако, повернул назад, уверясь, что враги ушли безвозвратно (36). В Москве, между тем, ожидали его новые похвалы подкупленных льстецов, да и сам правитель без стыда величался своими вымышленными победами и в память их устроил даже монастырь (Донской). Рассылая по городам грамоты с описанием небывалых своих подвигов, осыпая незаслуженными наградами своих соратников, Годунов старался этим достичь славы и любви в народе. Скрытая цель его стараний была, однако, отгадана московскими людьми. Они сознавали, что награды, полученные ими, не по заслугам велики, и объясняли это тем, что Борис желает щедростью подготовить свое избрание в цари. Однако все молчали: «онемвша бо языки их и уста затвориша(ся) ото мзды; вся же чювства наша паче страхом ослабеша».

    От этих обличений Бориса Тимофеев возвращается к обсуждению дела о смерти царевича Димитрия. Подробно рассказывает он о заточении и страданиях матери убитого царевича, о ссылке, и казнях угличан и по поводу этого восклицает: «Где суть, иже некогда глаголющеи, яко неповинна суща Бориса закланию царского детища?» По мнению автора, лучшим возражением против защитников Бориса (очевидно, существовавших, как показывает самое обращение к ним автора) служат страдания тех людей, которые отмстили за смерть царевича, и награды родственникам убийц. Как правосудный правитель, Годунов должен был бы наказать не только убийц Димитрия, но и племя их (таковы правовые представления автора-человека XVI—XVII века); а между тем, Борис разыскал это племя и его «руки наполни мздою, именми и дарми многими». Он обнаружил этим «жаление свое об убийцах» и, наказывая угличан, как бы мстил, им за злодеев. Такое вопиющее нарушение правды осталось, однако, безнаказанным, потому что русские люди по своему «несогласию» и «немужеству» не только попустили злодею первое преступление, но своим молчанием еще усилили его дерзость. Он свободнее стал распоряжаться в отношении тех людей, которые казались опасными его честолюбию и зависти: он умертвил «агарянского царевича» и двух сыновей «латинских кралей» (37), пришедших в Московское государство: он, «из пред царя восхищая», развеял по концам земли знатнейших русских людей.

    Примером отношения Бориса к русской знати служит для Тимофеева участь Богдана Бельского, к описанию которой он переходит. По его словам, Бельский был любимцем Грозного. Предосудительная близость его к царю ставила его даже выше Годунова. Бельский сохранил свое высокое положение и при Ф е о д о р е, хотя и не жил в Москве: «вдале, града царска во своих он пределех удаляем бываше от молв мира за наставшую о нем в царствии тогда бывшую крамолу» (намек на известные обстоятельства 1584 года). Переезжая «от веси в весь», жил он в покое, «снабдеваем Борисом». Когда же воцарился этот последний, Бельский был послан им в Борисов-град; но оклеветанный кем-то, он там легко попал в опалу, благодаря злому и подозрительному характеру Бориса. Лишив его боярского сана и громадных имуществ, Годунов «казнь.... позорную ему дав, градских закон уставленую, яковою по градом казняху злодея, разбойники и мытаря; и ина безчестнейшая поругания ему и срамоту волею повелевшаго наложиша, и в места далная поточен бысть» (38). Подобная же участь постигла и других знатных вельмож, страшных Борису и оклеветанных пред ним. Однако все эти страдальцы впоследствии «лучшу первыя в земных жизнь Ростригою улучиша».

    Если таким образом Борису не удалось навек погубить гонимых им, то не удалось ему затмить славу и первой своей жертвы—царевича Димитрия. Весьма пространно и риторически рассказывает Тимофеев о торжественном перенесении мощей царевича в Москву и этим оканчивает вторую главу «Временника» (39). Не трудно заметить, что содержание ее не вполне соответствует, ее заглавию. Царем Феодором, царствование которого посвящена вторая глава, Тимофеев занимается очень мало. Он ограничивается его благосклонной характеристикой, и все свое внимание обращает на Годунова, раскрывая путем разбора отдельных фактов его замысел, овладеть престолом. В третьей же главе, он характеризует Бориса, как монарха и как человека. Таким образом, и вторая, и третья главы имеют тесную связь между собой и содержанием своим заходят одна в другую.

    Третья глава (40) начинается описанием воцарения Бориса. После смерти царя Феодора он удалился в Новодевичий монастырь, потому что боялся, по мнению автора, как бы ни раскрылись в это время все его преступления против угасшей династии. Кроме того, со стороны ему было удобнее наблюдать за тем, что делалось в Москве. По словам Тимофеева, он легче мог узнать, кто был его другом и кто врагом, кого он должен был со временем наградить, а кого преследовать. Однако; с удалением Бориса, в Москве продолжали действовать его родственники и «спомогатели», «яко везде быти в людех того всех слух и око». И вот «наутрие», «в сырней седьмицы вторник», сторонники Бориса подвигнули Москву на его избрание (41). «Молебну человеку угодия хартию писанми тщанно соплетше», иначе говоря, составив определение об избрании Бориса, рачители Годунова явились во двор «самого архиерея», то-есть патриарха Иова, и принудили его с крестным ходом идти в монастырь к их избраннику просить его на царство. За крестным ходом явилась в монастырь и масса народа, «люди вся от старец до юношей». Борис вышел «во сретение всеградной святыни» и присутствовал на молебне, после которого все пришедшие стали просить его на царство (42). Несмотря на то, что Годунов «с клятвой» отказывался от престола, его продолжали молить. Тогда он, продолжая отказываться, притворно дал понять народу, что дальнейшие просьбы заставят его наложить на себя руки,— и затем убежал в келью царицы Ирины (43). Тем не менее его не оставили в покое. Народ обратился к царице-иноке и просил ее, да «вдаст повелительне брата молящих прошению». В это время какой-то мальчик, неизвестно как, очутился на монастырской стене у окон царицыной кельи и так громко просил царицу дать Бориса на царство, что крик его покрывал голоса народа, стоявшего дальше от кельи (44). Этот случай, неприличный в глазах Тимофеева, убеждает его в том, что для избрания Бориса его рачители не стеснялись прибегать к самым бесчинным и наглым поступкам. И они достигли цели: из покоев Ирины просители вышли с радостью и велели служить молебны за нового государя. Борис же, дав свое согласие, «много не отлагая, от лавры паки вниде во град».

    Деятельности нового государя автор не изображает систематически. Во второй половине третьей главы находим лишь общую характеристику Годунова и в связи с нею изображение некоторых отдельных фактов. Факты эти приводятся для того, чтобы показать честолюбие Бориса и его заботы о сохранении приобретенного величия. Тимофеев насмешливо описывает поход Годунова к Серпухову против татар, предпринятый будто бы лишь тогда, когда Борис твердо уверился, что крымцы не пойдут на Русь. Для Бориса поход был средством повеличаться и пред своими людьми, и пред татарским посольством; но доверчивые москвичи видели в этом особенную заботу Годунова о царстве и еще более привязались к нему (45). С полным осуждением говорит за тем Тимофеев об учреждении ежегодного крестного хода в Новодевичий монастырь в память избрания Бориса. По его мнению, это было не празднованием Богу, а человекоугодничеством со стороны патриарха Иова, потакавшего «славоослеплению» Годунова (46). Такое же человекоугодничество видит Тимофеев и в том обычае, по которому многие строили церкви в честь государева ангела для того только, чтоб этим получить милость Бориса (47). Принимая охотно всякую лесть, Борис и сам «возносился гордостью» и старался прославить свое имя. «Всечасно надымаяся, тоже и от ласкатель ему своих бояр поджизаем хвалою льстивою»,— Борис задумывал построить в Москве новый храм вместо древнего Успенского собора и устраивал богатейшую плащаницу. Но Бог не принял его гордых даров, и Борисовы начинания не были доведены до конца (48). Также неудачны были и старания Бориса укрепить себя и свой род на престоле, хотя он и прилагал к этому все усилия.

    Тимофеев возмущается тем, что Борис при вступлении на престол требовал от народа присяги не по старой форме. Прежние государи «в жительных храминах таковое о своем утвержении сотворяти повелеваху». Борис же, наученный своими ласкателями, придал присяге особенный характер и для того, чтобы лучше укрепить свою власть, велел народу присягать в церквах (49). В Москве при целовании креста должно было присутствовать духовенство и боярство с патриархом во главе. В Успенском соборе присяга шла много дней с утра до вечера, и в эти дни нельзя было, как следует, совершать литургии: «народов соймы, в церкви снемшися вкупе, кричаху клятву». Нарушение церковного благочиния не было единственным злом: для большей крепости присяги Борис в подкрестную запись включил страшную и неуместную угрозу: «богоотступно слово приведе,— говорит Тимофеев,— яко не быти на нас всех Сотворшаго ны милости и святых Его» (50). Этим самым Борис, по мнению автора, «анафеме всех подложи». Но такими угрозами он не укрепил своего господства; это показали последующие события. Так же бесплодны, как грозная присяга, были и другие меры Бориса, направленные «к укреплению его имени». Напрасно он предписал петь в церкви многолетие не себе одному, но всей своей семье: «з женою ему купно и с чады повсюду певатися сотвори». Напрасно приказывал он писать царское имя «полным именованием» при всяком случае и жестоко наказывал за неисполнение этого. Напрасно, выстроив знаменитую колокольню, он написал на ней свое имя «в позлащеных деках златописьмяными словесы». Напрасно, наконец, он спрятал торжественную грамоту о своем избрании в раку мощей святителя Петра, которая до него, никогда, не открывалась (51). Все это не создало ему прочной власти и славы,— и самозванец «пришед, среди царствия срамне того и всеродно низложи».

    Все, приведенные нами факты служат для Тимофеева доказательством чрезмерного честолюбия Годунова. Изображение его преступлений и интриг, направленных к достижению власти и славы, составляет главную задачу автора во второй и третьей главах его «Временника». Однако, беспощадно относясь к самому Борису, Тимофеев не его одного считает ответственным за зло, им сделанное. Окруженный льстецами и порочными советниками, Борис часто подпадал их влиянию и действовал по их советам (52). Но ослепленный жаждою власти, подозрительный и жестокий, он платил злом даже своим друзьям и руководителям. Так пострадали от него два брата «самописчих» (то-есть дьяков), которых Тимофеев не называет по имени, но под которыми нам некого разуметь, кроме братьев Щелкаловых (53). Один из них, по словам автора, более всех содействовал возвышению Годунова, был его верным «наставником и учителем» на первых шагах жизненного пути,— и по воцарении Бориса был послан в ссылку вместе с братом. Так же Борис поступал и с прочими своими приятелями.
Объяснить, как зародилась в душе Бориса «гордость» и стремление к власти, Тимофеев не берется. Он только замечает, что учреждение на Руси патриаршества было первым успехом Бориса, поднявшим его самомнение: «устроение се бысть начало гордыни его», говорит он (54). Гораздо более интересует Тимофеева то обстоятельство, что Борис, при полном отсутствии образования (55) и при всех своих пороках, обладал, тем не менее, прекрасными свойствами правителя и человека. Скрыть это от читателя автор не считает возможным, потому что иначе открылось бы пристрастие писателя, а Тимофеев желает быть беспристрастным. Он пытается объяснить двойственность характера Бориса тем, что Борис только прикидывался добродетельным, с целью обольстить народ. Но рядом с этим встречаем во «Временнике» и такую мысль, что «и от самодержавнаго вправду Феодора многу благу ему (Борису) навыкнути: от младых бо ногот придержася пят его» (56).

    Желание показать читателю и хорошие стороны Годунова наравне с дурными заставляет Тимофеева дать общую характеристику Бориса. В первое время его деятельности Борис еще не осквернил себя преступлениями и являлся образцовым правителем, благочестивым, добрым и правосудным, защитником слабых и врагом всякого зла (57). Властолюбие привело Бориса ко многим преступлениям, изменило и весь нрав его. Он «всяко всем жесток и тяжек обрется», после того как достиг царского венца. Но и тогда он был настолько благоразумным правителем, что другие монархи не чуждались его и считали его равным себе (58). Однако во внутреннем управлении Борис, по мнение Тимофеева, не избег роковых ошибок. Возвышая не по заслугам незнатных людей (59), он делал этим двоякий вред. Прежде всего, он раздражил против себя знать, ненависть которой ему и пришлось почувствовать впоследствии (60). А, кроме того, люди, возвышенные им, не имея навыка к государственным делам, явились весьма плохою и подкупною администрацией, восстановившей народ против Бориса. Все это повело к тому, что Борис, разгневав Бога своими делами, не мог укрепить своего царства и на земле.

    Таков взгляд Тимофеева на личность и деятельность Бориса. Общей оценкой Годунова заканчивается третья глава «Временника», и в главе четвертой (61) автор переходит к повествованию о самозванце. Насколько внимательно относился Тимофеев к Годунову, настолько бегло говорит он о Лжедимитрии. Как и все прочие писатели XVII века, он убежден, что роль царевича Димитрия принял на себя Гришка Отрепьев, бежавший в Литву и там сбросивший иноческое платье. Но обстоятельной биографии Расстриги Тимофеев не сообщает. Мимоходом лишь говорит он, что Гришка в Литве обручился с еретицей Мариной и, с помощью поляков достигнув престола, хотел искоренить на Руси православие. Об этом последнем узнали уже после свержения самозванца: «по смерти его от тайных его увидено бысть». По словам Тимофеева, русские люди, недовольные правлением Бориса и считавшие Гришку за настоящего царевича, передались ему еще в то время, когда он был в Польше: «еще ему вне сущу предел Русския земли». Борис же, слыша о самозванце, «с высоты престола царствия низвержеся», не потому, чтобы боялся силы Лжедимитрия, но вследствие укоров собственной совести (62). Встреченный всеми, как истинный государь, самозванец легко достиг Москвы.

    С полным сочувствием относится Тимофеев к семье Бориса и с сожалением передает о смерти его жены и сына и о несчастиях дочери. Переведенная из дворца в дом одного из угодников самозванца, «приближна нововельможи» (63), Ксения была пострижена в монашество и затем терпела много горя и унижения (64). Одновременно со свержением Феодора Борисовича, свергнут был и патриарх Иов; поставленный же на его место Игнатий был верным слугою самозванца. Поэтому, когда Аф. Власьев привез в Москву невесту Лжедимитрия (65) и поднят был вопрос о ее крещении, церковный собор, устрашенный участью Иова и прельщенный самозванцем, потворствовал желаниям Лжедимитрия. Лжедимитрий венчался с Мариной, не крестив ее в православие.

    Деятельность самозванца во время его правления Русью Тимофеев рисует самыми общими чертами и относится к ней с резким осуждением. Лжедимитрий «ничим тогда мнее самого антихриста» казался русским людям. Он оскорблял народ в его верованиях и обычаях; он разрушал порядок в государстве, раздавая чины «ради студных дел»; он истощал для удовольствия поляков несметные сокровища древней царской казны. Хотя его окружала сильная стража, и он наводил на всех страх, убивая и заточая обличающих его людей,— тем не менее, против него удачно был составлен заговор, и самозванец скоро погиб со всеми близкими к нему поляками (66).

    По словам Тимофеева, русские люди надеялись, что со смертью Лжедимитрия наступят спокойные дни; но Бог, погубив самозванца, «сохранил» для наказания Руси лютейшие беды. Убиением Лжедимитрия, бывшего орудием поляков, москвичи возбудили вражду Польши: «всю землю их сами на ся сим восколебахом», говорит автор о своих современниках. В сильных чертах изображая картину разорения, постигшего Русь после первого самозванца, Тимофеев высказывает убеждение, что тяжелые испытания посланы Богом на русских людей ради их тяжелых прегрешений. Рассуждение о том, «от ких разлияся грех земля наша», составляет у Тимофеева как бы вступление в пятую главу, содержащую в себе рассказ о всей позднейшей смуте. По мнению автора, невозможно и перечислить всех пороков русского общества. Главнейшими считает он клятвопреступление и мздоимство, честолюбие и оскудение любви к ближним, роскошь и нравственное растление вообще. Православная Русь ничем не отличается от еретических стран: «единем точию лучши сих явихомся, еже ко иконам покланяемую в себе имяхом почесть и еже не соизволяем с ними преданые нам посты разорити». Справедливым поэтому наказанием Руси были такие люди, как Борис и Лжедимитрий; заслуженным было и то страшное разорение, какое наступило, после них.

    Этому разорению посвящена пятая, самая обширная глава «Временника» (67). По сравнение с предыдущими главами, она представляется гораздо менее обработанной и интересной. Тимофеев сам сознается, что, сидя в Новгороде, он мог только по слухам узнавать о событиях, происходивших в Московском государстве при царе Василии Шуйском и во время московского разорения. О многом, как, например, об освобождении Москвы, он и вовсе не рассказывает. Всего внимательнее относится он к новгородским делам; но и о них говорит не всегда обстоятельно и ясно. При таком характере изложения мы можем извлечь из заключительной главы «Временника» сравнительно немногие любопытные мелочи и частности.

    Начинается пятая глава рассказом о воцарении князя Василия Шуйского, к которому Тимофеев относится очень дурно. По его мнению, Шуйский самозвано сел на престол помимо согласия народа и патриарха. Виновником его воцарения был Михаил Татищев. Он первый провозгласил князя Василия царем, но этим ничего не достиг лично для себя (68). Царь Василий послал его на службу в Новгород, и недовольный Татищев стал мыслить зло на своего же избранника: «мощен мнящеся того и низвергнута». Однако раньше, чем он успел что-либо предпринять, он был утоплен новгородцами. Но немногим позже свержен был и сам Василий; таким образом, оба они кончили неудачно. «Такова бо высокоумных и самомудрых гордоустцов кончина», замечает Тимофеев.

    О правлении Шуйского автор говорит очень резко: он обвиняет его в безнравственности, жестокостях, расточительности и даже чародействе (69). Его именно считает он виновником дальнейших междоусобий (70). Но вместе, с тем автора тревожит мысль: не совершили ли русские люди тяжелого греха, самовольно сведя Шуйского с царства? не оскорбили ли они святости сана, сняв его хотя бы и с грешного человека? Автор сознает, что свержение Шуйского не прекратило междоусобий и разорения, а подчинило Русь иноземцам-еретикам и ввергло ее в сильнейшие бедствия. Упоминание об этих бедствиях увлекает автора к личным воспоминаниям. Он передает свои собственные впечатления от смуты (мы их коснемся ниже) и рассказывает кое-что о самом себе (этим мы уже воспользовались в биографических заметках о Тимофееве). Возвращаясь к своему рассказу, автор дает затем ряд отдельных очерков и характеристик, плохо связанных между собой и не представляющих цельной картины смуты. В них он чаще всего повествует о новгородских делах; начинаются же эти очерки статьей о воровских таборах.

    Виновником появления второго самозванца и Тушинских таборов Тимофеев считает короля Сигизмунда. Видя нестроения в Руси при Василии Шуйском, король, задумал воспользоваться ими и послал на Москву свои войска, «соединив свое злоумие о нас с несвященным и лжепапою, оскверняющим Рим». В польских войсках оказался и новый самозванец, который выдавал себя за первого Лжедимитрия. Скудоумие заставляло некоторых относиться с доверием к ложному царю. Другие же шли к самозванцу в Тушино, вовсе не веря в него, ради получения «санов» и «безтруднаго богатства», — так низко, по мнению автора, пали многие русские люди. Следствием такого раздвоения русских людей между царем Василием и вором было страшное междоусобие. Изменники непременно желали захватить Москву и так стеснили ее и в то же время так разоряли все государство, что даже иностранцы жалели о судьбе Руси. Ожесточение русских изменников доходило до того, что сами поляки удивлялись ему и наказывали наиболее свирепых из них (71). Царь Василий был заперт изменниками в Москве и не мог ничего предпринять против них, потому что «не толико бе люди со царем остало во граде, елико лжецарю приложиша». Тушино мог уничтожить только М.В. Скопин-Шуйский; но и после падения Тушинских таборов изменники и поляки продолжали разорять землю. Они столько принесли вреда Руси, что его нельзя исчислить одному писателю: «книга особ каждому месту может быти», говорит Тимофеев.

    Обращаясь затем к описанию деятельности князя Скопина-Шуйского, автор подробно рассказывает известный по «Новому Летописцу» эпизод бегства из Новгорода Скопина и Татищева (72). В повествовании Тимофеева находим новые черты, не лишенные интереса. Он объясняет нам, прежде всего, причины тайного отъезда Скопина, которые не вполне объяснены в «Новом Летописце» Главная роль во всем этом деле принадлежала «мздоимному» Михаилу Татищеву: напуганный псковским мятежом, происшедшим в первые дни сентября 1608 года (73), и, боясь принять ту же участь, как воеводы в Пскове (74), Татищев уговорил «преизящнаго рачителя к мирови» Скопина выйти из Новгорода. В этом ему помог и товарищ его дьяк (75). Под их влиянием через неделю после псковского бунта, именно 8-го сентября, Скопин бежал из города тайно, перелезши стену, «чрез оплот мелющия хитрости». С ним ушел и Татищев, и еще несколько «воинов», захватив городскую казну. Выбравшись из города, беглецы прислали сказать новгородцам, что пошли в Иван-город нанимать немецкое войско. Истинную же причину бегства Татищев открыл одному из своих приятелей только по возвращении своем в Новгород. Солгав перед новгородцами, беглецы, однако, и на самом деле пошли к Иван-городу. Там их не приняли бы, ибо город этот восстал уже против царя Василия. Но Скопин не дошел до Иван-города: со своими спутниками стал он блуждать «по непроходным стремнинам и пропастям», не зная, что предпринять, и многие спутники покинули его здесь. Они унесли от него казну, возвратились в Новгород и рассказывали там о приключениях Скопина, тогда как сам Скопин решился искать пристанища в Орешке. Но воевода, бывший в Орешке (76), поносил его, смеялся над беглецами и грозил, «веригами обложив тех, предпослати» к царю. И только Татищев успел укротить его, благодаря своему с ним родству («за соплемянное», как выражается Тимофеев). Между тем, новгородцы смутились, узнав, что Скопин не на время только, но и вовсе покинул их. После долгих волнений, под влиянием знатных и богатых граждан и, митрополита, новгородцы решили просить Скопина о возвращении и отправили к нему посольство с грамотой. Тогда Скопин и Татищев вернулись в Новгород «водопутными носилы» и были торжественно встречены всем городом. Они, однако, не покаялись пред народом и не открыли ему настоящей причины своего бегства. Таков рассказ Тимофеева, подтверждающий и дополняющий показания «Нового Летописца». Тимофеев, как и автор «Нового Летописца», не винит ни в чем самого Скопина. Он представляет его жертвой лукавого Татищева и весьма удовлетворительно объясняет, какие причины заставляли «мздоимного» Татищева стараться о скорейшем отъезде из Новгорода (77).

    Перед Скопиным же Тимофеев благоговеет. По его словам, князь Михаил «аще и юн сый телом, по многолетну стяжа ума крепость». Только его талантом и счастьем Москва могла освободиться от поляков и русских изменников. И сами поляки, побежденные им, не могли не признать его редких достоинств и желали, чтобы у них явился королем такой же человек, как Скопин (78). Что же касается до русских людей, то они прямо смотрели на князя Михаила, как на помазанника Божия. Народная любовь к Скопину вызвала со стороны его родных чувство зависти, и он был «смертным уязвен ядом». «Сказуют нецыи, прибавляет автор: носяй венец стрый его виновен бе». Главного подвига Скопина — похода к Москве и ее освобождения—Тимофеев, однако, не описывает на том основании, что, оставаясь в Новгороде, он не был очевидцем этого. Он рассказывает только, что Скопин выступил из Новгорода 25-го мая 1609 года, в день Вознесения (79), и что новгородцы торжественно проводили его: «до вне града и вдале с хлебопровожденми почтоша» (80).

    От Скопина автор переходит к другому герою смуты, патриарху Гермогену, и дает краткую и витиеватую характеристику его деятельности. Когда Москва окончательно попала во власть поляков и изменников, Гермоген крепко вооружился против них своим пастырским словом (81). Но синклит царский, несмотря на увещания патриарха, предался врагам, и главные изменники, Салтыков и Андронов, сумели склонить и бояр, и самого Гермогена на избрание в цари Владислава. Таким образом, по представлению Тимофеева, патриотическая деятельность патриарха была бесплодна и не спасла Русь от господства поляков (82).

    Статьей о Гермогене прекращается сколько-нибудь связное изложение событий во «Временнике». Далее у Тимофеева следует «Летописец вкратце», содержащий в себе сокращенное обозрение всего того, о чем рассказывал автор выше. Обширное вступление к этому «Летописцу» придает ему характер самостоятельного произведения, как бы попытки вновь переделать подробный «Временник». В «Летописце», однако, не находим ничего нового сравнительно с «Временником». Любопытно только вступление, дающее несколько показаний о самом авторе; ими мы уже воспользовались. Окончив изложение своего «Летописца» временем царя Шуйского, Тимофеев приписал к нему две отдельные статьи «о крестном целовании Владиславу» и «о вдовстве Московского государства». В первой из них автор весьма невразумительно рассказывает о том, что грамота, по которой должно было целовать крест королевичу, сперва была составлена каким-то дьяком; но затем два властолюбца-изменника переделали эту грамоту по-своему «во угождение по всему варваром» (то-есть полякам) (83). Последняя же статья заключает в себе две «притчи» о разорении Московского государства, в которых автор сравнивает безначальную Русь с домом, где умер хозяин и бесчинствуют рабы. За притчами, малоинтересными, следуют заключительные строки всего произведения.

    Автор задумывается снова над вопросом: почему так страдает в смутах Русская земля. Ему кажется, что недостаток единения в русских людях помогал врагам разорять землю и мешал русским успешно бороться со злом. По мнению Тимофеева, русское общество издавна не имело «мужественной крепости», чтобы «многолюднаго собрания лик составити к возбранению на неугодно некая Богови и человеком, иже что нововводно и чрез законы бываемо». Если и составлялся такой «собрания лик», то в нем, — как то было при Борисе и Расстриге, при господстве поляков и шведов, — являлись трусы и доносчики, губившие дело. Плодом этого была всеобщая подозрительность; в русских людях «вогнездился недуг» взаимного недоверия. «Мы друг друзе любовным союзом растояхомся», говорит Тимофеев, — «к себе кождо нас хрепты обращахомся: овии к востоку зрят, овии же к западу. Но сия наша разность многу на ны врагом нашим подаде крепость». Если враги разорили Русь, то не они одни в этом виноваты: «не чюждии земли нашей разорители, но мы есмы сами той потребители», заключает автор (84).

    Бросая затем общий взгляд на историю смуты, составляющую главный предмет «Временника», Тимофеев касается, и окончания смутного времени, о котором ничего не говорил в своем изложении. Кратко упоминает он об освобождении Москвы «малеми останцы людий» и переходит к «триличному царствию» Михаила Феодоровича, слагая похвалу, как самому молодому царю, так и его родителям, патриарху Филарету и иноке Марфе. Наконец, он заключает свое изложение просьбой к читателям исправить недостатки его труда. Таково содержание «Временника» Ивана Тимофеева. Стараясь передать его в той последовательности, какой держался сам автор, мы имели в виду показать читателю, между прочим, и то, насколько отсутствует система в изложении Тимофеева. Если хронологически беспорядок в группировке фактов допускался иногда автором с целью доказать разновременными примерами ту или другую мысль, то, с другой стороны, на отсутствие последовательности влияло и то, что Тимофеев написал свое произведение не сразу, а в разное время. Доказательства этого рассеяны по всему «Временнику». Сам автор говорит, что начал писать еще в Новгороде, находясь в шведском плену. Мысль изложить на бумаге пережитые впечатления явилась у него тотчас после взятия Новгорода шведами. Видя разорение своего города, Тимофеев, по его собственным словам, ходил, «яко изступив умом, изгубление таковое граду мысля». Тогда уже в нем явилось желание записать не только бедствия Новгорода, но и всей земли (85). Однако скромность долго мешала ему выступить в роли писателя, пока не понудил его к этому митрополит Исидор. Беседа автора с митрополитом, нам уже известная, происходила, насколько мы можем судить, в конце новгородского плена, и если Тимофеев принялся за свой «Временник» после нее, то мы имеем полное право, относить начало его «Временника» к 1616 году или же к началу 1617 года (87). Во всяком случае, Тимофеев начал писать до освобождения Новгорода, которое произошло в марте 1617 года. Он рассказывает, что при шведском господстве, боясь и врагов, и своих людей, он писал тайно, сколько мог и как мог; исправить же написанное он надеялся впоследствии (88). Мы можем даже сказать, с большой вероятностью, что большую часть «Временника» успел он написать именно в Новгороде. Во всех пяти главах «Временника», до «Летописца вкратце», находятся такие черты, которые свидетельствуют, что автор писал до 1617 года и до окончания войн Москвы с поляками и шведами в первые годы царствования Михаила Феодоровича (89). Напротив, читая «Летописец вкратце» и следующие за ним статьи, ясно видим, что они были составлены уже после освобождения Новгорода, но до возвращения в Москву Филарета Никитича. В начале «Летописца» автор замечает, что Новгород «шестолетно же бысть без мала одержим всяко погано туждих (то-есть чуждых) руками» (90). Раньше конца новгородского плена Тимофеев, конечно, не мог знать его продолжительности. В последней же статье («о вдовстве Московского государства») Тимофеев о родителях царя Михаила говорит, что отец его находится в плену, а мать его соправительствует сыну (91). Значит, о возвращении Филарета он еще не знал. По этим признакам мы могли бы уверенно полагать, что «Временник» был закончен Тимофеевым самое позднее — в начале 1619 года, если бы заключительные строки произведения не говорили о мире с поляками, о возвращении Филарета и о поставлении его в патриархи (92). Это обстоятельство заставляет думать, что Тимофеев и позже дополнял свой труд. Когда он прекратил эти дополнения, определить нельзя. Одна только мелочь в списке «Временника» дает повод думать, что «Временник» был закончен и переписан немного спустя после 1619 года, к которому относятся его последние известия. В главе пятой автор, между прочим, повествует о том сочувствии, с каким относились европейские государства к несчастиям Руси. Намекая, как мы думаем, на известное посредничество Дж[она] Меррика и Эразма Ганделиуса, Тимофеев замечает, что иностранцы хлопочут об умиротворении Московского государства для того, чтоб и себе приобрести друзей и помощников в будущем на тот случай, если с ними произойдет такая же беда: «на ся тожде чающе наитие», как выражается автор (93). На поле рукописи против этих слов находится любопытная приписка, сделанная лицом, исправлявшим всю рукопись (быть может, это был сам автор): «днесь и на них то же по сему пророчеству сбыстся». Слова эти, очевидно, относятся к  Тридцатилетней войне, о которой знали наши писатели XVII века (94). Из того обстоятельства, что приведенный текст самого «Временника» только предполагает возможность междоусобийна Западе и не заключает в себе переделок, хотя эта возможность скоро осуществилась, мы можем заключить, что Тимофеев закончил обработку «Временника» раньше, чем узнал о войне в Германии (95).

    Итак, из всего сказанного нами о времени составления «Временника» ясно, что мы имеем дело с произведением весьма ранним. Тимофеев был очевидцем смуты, принялся писать свои воспоминания о ней тогда, когда смута по его представлению еще не кончилась; написанное он затем дополнял и все-таки закончил свой труд весьма рано, около 1619 года. Если даже и предполагать, что он возвращался к нему и позднее, то смело можно думать, что его позднейшие поправки не были существенны и значительны: они ничем не отразились на изложении «Временника». Напротив, «Временник» во всех своих частях вполне сохранил черты раннего происхождения и признаки чисто внешнего, механического соединения разновременных статей.

    В своем общем обзоре литературных памятников мы не можем более останавливаться на труде Ивана Тимофеева. Предметом отдельной монографии должно быть исследование состава «Временника», его отдельных показаний и тех источников, какими пользовался его автор. В нашем же изложении мы старались дать лишь общую характеристику труда Тимофеева, отметить наиболее любопытные сообщения автора, указать время и обстоятельства, при которых он писал свой «Временник». Отмечая иногда совпадение показаний Тимофеева с данными других современных ему или позднейших, трудов, мы не входили в решение вопроса об источниках сведений нашего автора. Тем не менее, хотя зависимость автора от официальных грамот подмечается в некоторых местах «Временника» (96), мы решаемся утверждать, что Тимофеев должен считаться писателем самостоятельным. Если он и заимствовал откуда-нибудь отдельные свои фактические показания, то всегда перерабатывал их в самостоятельный рассказ. Большая же часть его сообщений прямо обличает в нем очевидца событий или современника их, передающего факты или по личным впечатлениям, или по свежим слухам. Строго выдержанная точка зрения на эпоху, своеобразный язык, одинаковый с начала до конца рассказа, исключают всякую мысль о том, что Тимофеев мог заимствовать что-либо от своих литературных предшественников. Сравнение «Временника» с более ранними произведениями о смуте, известными нам, также показывает полную независимость от них Тимофеева. Таким образом, во Временнике мы имеем, без всякого сомнения, оригинальное произведение очевидца смуты.

    Произведение это в наших глазах имеет большое значение. Если Тимофеев уступает Авраамию Палицыну в богатстве фактических показаний, ясности и точности языка, даже в степени богословского образования (97), то оба писателя могут быть поставлены рядом в другом отношении. Оба они являются в своих произведениях публицистами, обсуждающими явления своего времени с одной точки зрения — моральной. И Тимофеев не менее Авраамия Палицына заслуживает внимания своими взглядами, своим отношением к действительности и тем подбором данных для характеристики русского общества в смутную эпоху, какой мы находим в его «Временнике». Этот подбор фактов, на которые направлены обличения Тимофеева, иногда поразительно сближается с обличительными мотивами Палицына, что только может усилить наш интерес к трудам обоих писателей.

    При таком взгляде на личность и произведение Ив[ана] Тимофеева мы не можем согласиться с тем строгим приговором, какой произнес над его «Временником» П.М. Строев, и не можем не жалеть, что этот «Временник» так долго оставался в полном забвении.

    Одновременно с Ив[аном] Тимофеевым работал над своим Сказанием Авраамий Палицын. В то время, как «Временник» безызвестного дьяка оставался, насколько мы можем судить, без всякого распространения среди его современников и вовсе не был замечен историками,— Сказание знаменитого старца-келаря приобрело широкую известность в московском обществе XVII века, переписывалось очень часто целиком, вносилось по частям в компилятивны хронографы (98), было издано уже в прошлом столетии (99), а в нашем веке вызвало целый ряд замечаний и оценок со стороны исследователей смуты (100).

____________________
     ПРИМЕЧАНИЯ:
(1). Рукопись Флорищевой пустыни № 108/682, в 4-ю долю, скорописью XVII века, 313 нумерованных листов. На последнем листе запись: «Куплена сия книга у Еvтифея Сидорова Попова, дана IX ал. Порукою по нем Иван Василиев сын Безносов. 1699 августа в 1 день». Показанный нами № рукописи находится на ее корешке; П. М. Строев (Библиол. Словарь. С. 271) знал эту рукопись под № 41. [РИБ. XIII, 261—472].
(2). «Хронологическое указание материалов отечественной истории, литературы, правоведения» в Журнале министерства народного просвещения, за 1834 г. Часть I. Отд. II. § 164. С. 175.;Библиол. Словарь. С. 269—271.
(3). См., например, преосв. Филарета Обзор русск. духовн. Литературы. I. § 204, и Старчевского: Очерк литературы русской истории до Карамзина. С.-Пб. 1845. С. 86—87.
(4). Библиол. Словарь. С. 270—271.; Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 276-об.-279. [РИБ. XIII, 446—448. Листы рукописи помечены на полях печатного текста; посему ниже и не указываются страницы печатного издания «Временника»].
(5). Библиол. Словарь. С. 270, примечание; Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 277 об.
(6). Акт. Арх. Эксп. II. № 7. С. 45 и 53; Бутурлина История смутного времени в России. I. Приложения. С. 60 и 74.
(7). Рассказывая о том, что Шуйский «самодвижно воздвигся кроме воли всеа земля и сам царь поставися», Тимофеев его «скоропомазанием» объясняет скорый мятеж против царя Василия рабов его, осадивших Москву (под этими рабами он разумеет Болотникова и Лжепетра, ибо о Тушинском воре говорить в другом месте). Восставшие осадили Москву, «от них же новоцарюющему во граде, яко пернатей в клетце, объяту сущу и затворене всеродно, ту ж и мне мухоподобному во тмах человеческого умножения, соображающуся в соименных чине, заповеданиеми царских тогда велений етера хранящу. Егда ж стужающих на град вмале уляже брань, тогда самохотне о мне изволися цареви, и паче сего Богови своими тварми чудне промысл творящу всяко ко оному и прочим: кроме воля моея взыскания послати мя умилися в трикратное титло царевы место, еже царских в писании о имени возвышении чтомых (третье место в царском титуле после Владимира и Москвы занимал, как известно, Новгород), первоименным, иже мене предварившем, сначальствовати мним (то-есть меньшим) купно в градцких движениих повелевая он» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 209—209 об.). Из этих витиеватых строк с трудом можем понять, что именно делал автор в Москве («заповеданиеми царских тогда велений етера хранящу»). Остальное ясно: Тимофеев был послан в Новгород «сначальствовати в градцких движениих» старшим чинам (кн. А.П. Куракину и М.И. Татищеву), когда прекратилась осада Москвы Болотниковым.
(8). Доп. к Акт. Ист. I. № 155. Из этой грамоты видим, что в марте 1608 года Новгородом управляли боярин кн. А.П. Куракин, окольничий М.И. Татищев и дьяки Ефим Телепнев и Иван Тимофеев.
(9). Царская грамота в Новгород 1-го мая 1610 г. (Летопись занятий Археографической Комиссии. IV. Материалы. С. 20—23) показывает, что в Новгород были уже иные воеводы и дьяки: боярин И.Н. Большой Одоевский, Р.А. Вельяминов, дьяки Чюлок Бартенев и Корнил Иевлев.
(10). Он говорит о себе: «Мое ж отсюду (то-есть из Новгорода) к преславному граду (то-есть к Москве) вспять возвращение, отнюдуж преж ми семо исхождение бысть, медлением зде надолзе закоснее скудостию ми возможных к подъятию действ. Дожда бо и до иже великому граду (то-есть Новгороду) порабощением в плен приятися Еллины, к ним же убо нашего общерабства работством тамо, яко в сети, увязе ми нога, и вне града изъютрьуду преди с прочими гонзнути не свободися, предиписаныя ради вины» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 210 об.— 211).
(11). Об этом он свидетельствует не один раз. На Л. 202 об. он говорит, что во время свержения и плена Шуйского «о всех сих быхом зде (то-есть в Новгороде) от плена, яко во мраце, внутрь стен неведени затворени; разве что кроме истины ж вмале прияхом несогласное от слуха, но яко по аеру чрез забрала и та в слухи наша едва кое нуждею прелетит слово». На Л. 265 — 265 об., говоря о походе Скопина из Новгорода к Москве, Тимофеев не описывает подробностей похода: «о них же, иже тамо бывших, мы зде (то-есть в Новгороде) затворении ясне подробну к сказанниюш не довлени», — говорит он. На Л. 277 — 279 он свидетельствует, что начал писать свой труд после беседы с митрополитом Исидором, бывшей в Новгороде в последние дни шведского плена  (Библиол. Словарь Строева. С. 270). Наконец, на Л. 303 — 304, заключая свое повествование о смутах, Тимофеев говорит: «В Новеграде Велицем тожде междоусобие земное всеградно Еллини запленени быхом. Со убегшими же оттуду во иже всего царствия в матере  градов угонзнути невозмогохом, Богу хотимое нами не соблаговолящу. Потом же, мало пропуская время, в протчих градех пребывания наше на уреченных службах, царским по Бозе повелением, бысть». Последнее нз приведенных мест дает повод думать, что после освобождения Новгорода от шведов Ив[ан] Тимофеев не мог возвратиться в Москву так же, как и ранее, до новгородского плена. Однако неясность его изложения позволяет эту фразу о невозможности убежать в Москву относить и к тому времени, когда он по бедности не мог вернуться со службы и избежать плена. После 1617 года из Новгорода незачем было «убегать».
(12). Дворцовые Разряды. I. С. 349, 426 и 459; Книги Разрядные. I. С. 544, 663 и 720.
(13). Дворцовые Разряды. I. С 739; Книги Разрядные. I. С. 868, 924, 1033, 1139 и 1246.
(14). В Нижнем-Новгороде он был уже в июне 1626 года, «за два месяца... до Семеня дни»: Русск. Ист. Библиотека. II. № 223, С. 990; IX. С. 455; Книги Разрядные. I. С. 1218; II. С. 62; Нижегородский летописец, изд. А.С. Гацисского. С. 54.
(15). Алфавитный указатель фамилий и лиц, упоминаемых в Боярских книгах. М. 1853. Ср. 410. [См. Примечание 10].
(16). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 278.; Библиол. Словарь Строева. С. 270—271.
(17). Приводим здесь перечень глав «Временника», находящийся на Л. 9—11 рукописи: «I. Царство великого государя, царя и великого князя Ивана Васильивича всеа Русии. В той же главе: 1) о опришнине, 2) о новгородском пленении, 3) о царице и вел. княгине Анастасие Романовне и о чадех, 4) о царевиче и вел. князе Иванне Ивановиче, 5) о брате царя Ивана Васильивича всеа Русии князе Владимере Ондреевиче Старицком. II. Царство бл агочестивое, иже от поста просиявшее, великого государя царя и великого князя Феодора Ивановича всеа Русии. В той же главе: 1) о заклании государя царевича и вел. кн. Димитрия Ивановича в 99-м году, и о приходе крымского царя под Москву,... 2) о постриженнии царицы Марии, матери царевича Димитрия Ивановича, по смерти его, и с Углеча ссылка ее, 3) о Богдане Бельском, 4) о принесении мощей святого царевича Димитрия Ивановича с Углеча к Москве. III. О обирании Бориса Федоровича на царство в Новом Девичье монастыре и о воцарении его... и о Серпуховском ево походе... В той же главе: 1) о крестном целовании царю Борису Феодоровичю, 2) о утвержении имени писмены тогожде, 3) о нем же Борисе. IV. Богопустное на Московское государство Ростригино беззаконное царство. Притча о цареве сыне Римском, иже пострижеся и паки иноческий образ попра: розстригшися, восхоте совокупитися браку. V. Царство царя и великого князя Василья Ивановича Шуйского: 1) о царе же Василье Ивановиче и о табарех, 2) о князе Михаиле Васильевиче Шуйском Скопине, 3) о князе Михаиле ж, 4) о пещи и о походе со кресты, 5) о воровском бежании с Хутыни и о приходе их, 6) о княже Михайлове к Москве из Новагорода походе, 7) о патриархе Ермогене, 8) Летописец вкратце тех же предипомянутых царств и о Великом Новеграде, иже бысть в дни коегождо царства их, 9) о крестном целовании королевичю Владиславу, 10) о вдовстве Московскаго государства две притчи». Это оглавление вполне соответствует порядку изложения во «Временнике». Восьмая статья последней главы, озаглавленная «Летописец вкратце» и т. д., представляет собою попытку сократить все предшествующее изложение и является как бы самостоятельным произведением.
(18). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 1—7; Нельзя не отметить замечательного совпадения взгляда Тимофеева на происхождение смуты со взглядом рассмотренного нами выше «Плача о пленении и о конечном разорении Московского государства».
(19). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 311, 20 об., 25 – 26 об. и 265 об.
(20). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 116 об. – 117.
(21). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 277—279 и Л. 270—271; Библиол. Словарь Строева. С. 270—271.
(22). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 12—39.
(23). «От окрестных стран приезжающая к нему возлюби и болшими дарованми тех богатя. От них же инех и в тайномыслие си приятова, других художествы врачевные хитрости к нему примилшихся, изветом здравия ему своея мудрости растворение приносяще. О них же истинне рещи: души его вред, телесное паче нездравие, вкупе ж с сим и ненавидение ему на люди его нанесоша» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 15—15 об.). В данном случае мы можем, кажется, с некоторым вероятием указать источник Тимофеева: это—заметки Псковского летописца о враче Елисее Бомелии (П. Собр. Р. Лет. IV, 318, 342; Карамзин Ист. Гос. Росс., IX, прим. 268).
(24). «И сим земли всей велик раскол сотвори и усомневатися всем в мыслех своих о бываемом. Бога самого премилостивого ярость на себе разже сим разделением, мню, нынешнея всея земля розгласие яко прообразуя оттуду дозде. Сам тогда на ню руку неблагословля наложи, даж оно и доныне не утверженым от грех колеблемо, и несть ю до единаго ныне от человек утвердити могущаго» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 16—16 об).
(25). Иоанн Грозный с его помощниками, «яко саморазжено углие огнено во град (Новгород) к запалению совнесше, в неведении сами яко  подгнету сим царску граду всему (Москве) сотвориша. И яко на утрия некако, на лето по сих 9-е круга обществие, яко корень и главу со утробою, еже гнездо всего царствия, присное пребывалище водворения самого царска, с свое сущими в нем благими всеми, Измаиле семя Агары ж норожение, богопустно от восток нашедше, все огнем запалше испепелиша» (Ркп Флорищ. Пустыни. Л. 19—19 об.). Ту же самую мысль, и гораздо яснее, выражает Авр. Палицын в первоначальной редакции первых глав своего Сказания, говоря, что «царь Иван Васильевич пострада за разгром Великого Новаграда и инех, иже по едином лете в не бысть помощи ему от плена святых икон и книг и колоколов... Москве тогда седмицею злейши Новагорода разтление бысть, и за Волхов-реку, насажен до верха, и Москва наполнися сеченых во всех улицах от конца до конца» (Ркп. Моск. Дух. Академии № 175, л. Збб об.).
(26). О существовании подобного слуха в 1584 году читаем в «Новом Летописце» (Ник. Лет. VIII, 6; Лет. о мн. мят., изд. 2-е, 7;Нов. Лет., 24). [Uebersicht der Reisenden in Russiand von Fr. v. Adelung, II, 224].
(27). «Вмале ж силентияры (очевидно, латинское silentiarii) вси от срабнаго Бориса одолени погибоша»,— говорит Тимофеев (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 23).
(28). Любопытен рассказ автора о смерти сына Грозного Димитрия во время путешествия царя в 1553 году: «Царю, отцу детища, водоносилы ко отечеству воспять с Белаозера от лавры святаго отца Кирила спутьшествующу,... случися внезапу отроку от рук доилица на воду ниспасти, сном той погрузившися» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 30 об.—31). Ни летопись (Ник. Лет., VII, 203), ни «История» кн. Курбского (Сказания кн. Курбского, изд. 3-е, стр. 41) не говорят, что царевич утонул (см. Сказания Массы и Геркмана, стр. 13).
(29). Тимофеев говорит, что кн. Владимир, оклеветанный «рабами», был умерщвлен «напоением смертным купно з женою и сыном: вси прияужени быша испити смертные горести чашу» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 36 об. Сравн. Карамзина Ист. Гос. Росс., IX, прим. 277, и Соловьева Ист. России, VI, прим. 90). О кн. Марии Владимировне с дочерью Тимофеев говорит, что при царе Феодоре они были возвращены в Россию, обласканы и содержались в довольстве (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 38—39. Сравн. Бестужева-Рюмина Обзор событий от смерти ц. Иоанна Вас. в Журн. Мин. Нар. Просв, за 1887 г., июль, С. 82, прим. 2). [О «королеве» Марии Владимировне в 1611 году см. С. Г. Г. и Д. И, Ср. 585].
(30). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 40—93 об.
(31). Об убиении Феодора Борисом Тимофеев говорит не один раз. В начале 2-й главы о злодействе Бориса он выражается темно: «некако виновну ему смерти сущу бывша, по всему вещем обличающим его, яко ж и о уншем брате сего царя он же явлен убийца бысть» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 44). Но в главе 3-й он уже прямо утверждает, что Феодор отравлен Годуновым: «Прежде времене ему положенех Богом предел крестопреступный в клятве раб сему уготова вечным сном почити: возложи бо на того царску главу свою рабосквернавую убивства руку, принесе господску животу смертен яд и уби и, не кровопролитие» (Л. 94 об.).
(32). О Клешнине находим только следующие слова: «Обрет (Борис) и суща стаинника себе потаена зело злых злейша Луппа никоего, брата си свойством и делом, иже толкуется волк, от дел звание приим» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 48— 48 об.). Что Лупп (Андрей) Клешнин был Борису «брат свойством», другие источники, насколько мы знаем, не сообщают (см. Карамзина Ист. Гос. Росс., X, прим. 247; XII, прим. 97.—Записки гетмана Жолкевского, изд. 2-е, приложение № 28. — «Новый Летописец» в Ник. Лет., VIII, 16.—Бутурлина История смутного времени, II, Приложения, С. 49). А между тем это известие, если оно верно, не лишено значения и помогает понять, откуда произошел упорный слух о соучастии Клешнина в злодействе Бориса. [На давнюю близость Клешниных и Годуновых указывает «данная» 7084 года, напечатанная графом С Д. Шереметевым: «Грамоты с подписями В., Д. и .С. Годуновых» в Чтениях О. Ист. и Др., 1897 г., I, С. 7].
(33). Собственно о смерти царевича у Тимофеева одна фраза: «ножем послушатели на зло заклан бысть предо очима своя ему матерее» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 48 об.).
(34). РКП. Флорищ. Пустыни. Л. 57—58.
(35). В этом рассказе любопытны некоторые частности: Тимофеев, например, обстоятельно выясняет, значение для Московского государства Оки, которая служила «непролазною стеною» для татар, приходивших от полудня (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 62 об.—63). Он передает известную легенду о том, как татары под Москвой были испуганы рассказами русских пленных и поэтому отступили от Москвы (Ник. Лет. VIII, 21.—ЛЕТ. о мн. мят., изд. 2-е, 28.—«Новый Лет.», 36—37). Но эта легенда у него обладает оригинальными чертами: героем ее является один «благочестивый воин», захваченный в плен татарами под самой Москвой; «грехопростительной лжою» о приход в Москву новгородских и псковских войск он напугал татар, а затем, когда они отступили, этот «пленный узник, возвратився во своя утечением с пути, вся потонку царю нашему вопрошаем возвести» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 63—65). Не лишено значения и пространное описание укрепленного лагеря русских (Л. 65—68). Этот лагерь, «по простой речи глаголемый обоз, древним же званием—гуляй» по рассказу Тимофеева, был изобретением «князя, наричют, никоего Михаила, порекло Воротынский Ивановичь». Но можно думать, что «гуляй-города» были в употреблении еще в начале XVI в. до кн. М. И. Воротынского, воеводы Грозного (Карамзина Ист. Гос. Росс., VII, прим. 302; IX, прим. 391; X, прим. 270).
(36). Сравнение рассказа Тимофеева с другими источниками обнаруживает его полную односторонность и неточность. Сравн. Карамзин Ист. Гос. Росс., X, изд. 5-е, С. 86—91 и прим. 267, 269 и 270.—Соловьев Ист. Россш, VII, по изд. 1879 г. С. 316-318.— Кн. Щербатова Ист. Росс.. Т. VI. Ч. 2-я, № 28. С. 252—256.
(37). Нет сомнения, что под названием «латинских кралей» Тимофеев разумеет Иоанна датского и Густава шведского. Но Густав умер уже в 1607 году (Rerum Rossicarum Script. Exteri, I, p. 10, 158.—Карамзина Ист. Гос. Росс., XII, прим. 327). Под именем «агарянскаго царевича» всего вероятнее предполагат крымского Мурата, жившего в Астрахани: его смерть, по слухам, была насильственной (Ник. Лет. VIII, 13—15.—Лет. о мн. мят., изд. 2-е, 17—19.—Нов. Лет., 30—31.— Карамзин Ист. Гос. Росс. X, прим. 254).
(38). РКП. Флорищ. Пустыни. Л. 85 об.
(39). В описании перенесения мощей любопытны только некоторые частности. Тимофеев описывает одежды, в которых был погребен царевич, таким образом: «И се не мало на убийцу во указание: не в погребальных убо, яко же по закону, в белых ризах ныне страдалец в раце зрим, но во иже прилучшихся в нем во святострадании, еговою обагренех тогда кровию... Но ниже в пренесении первосвятители и царю вложи святый в мысль ко еже бы пременитися тем... Число же в раце риз его сице бе; едина, иже по первей на срачицу в животе его обычай полагатися, опоясуема; таже две единого существа беловиднаго ткания, иже к телеси приближни суть: срачица и гащи, иже дальнейшая объемля части тела до плесну; по сих препоясания; елика к сим же сандалейца со обувными платы, багряновиден тех зрак бе. Митра же честные его главы моему недостойну забвися виду: суть ли ту с прочими, или ни?» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 91—92 об.). Из этого описания ясно, что автор был очевидцем перенесения мощей царевича. Странно поэтому читать его показание, что «Гермоген всеа России велики патриарх всесоборне иконам воследуя во сретении новомученика» (Л. 88 об.). Об отсутствии Гермогена узнаем из официальных источников, которые несколько расходятся с разбираемым «Временником» и в описании одежды царевича (Собр. Гос. Гр. и Д. II, № 147.—Акт. Арх. Эксп. И, № 48). Впрочем, Тимофеев сознается, что кое-что «моему... забвися к виду».
(40). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 94—155 об.
(41). Тимофеев представляет избрание Бориса делом одного дня и описывает только то, что происходило в Новодевичьем монастыри во вторник сырной недели, то-есть 21-го февраля (Акт. Арх. Эксп. II, № 7. С. 29). При этом его выражение «наутрие» нельзя понимать в том точном смысле, что избрание Бориса произошло на другой же день после его отъезда из Москвы.
(42). Говоря, что московская знать усердно увещала Бориса, Тимофеев так описывает крики средних и простых людей: «Средним же и до мала всем нелепо с воплем многим кричати не в чин, яко до иже разседатися от вопля того утроба их, и лица рдетися ото рденья, и ушеса своя от шума того слышащих затыкати. Таково человеком угодия лесть бяше в них» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 97 об.—98). Однако Тимофеев ни слова не говорит о тех агентах Годунова, которые, по словам Повести 1606 года, насилием понуждали народ плакать и вопить.
(43). «Он же (говорит автор о Борисе), зря всех таковое о себе прошения прилежание, еще спокрывся нехотением и выспрь, яко орел, превзятся мерою паче и прелукавне явлеными показанми оболстеваше люди. Иже в руках держа пота своего утирания ткания плат, сего плата, в приложение своим он клятвам, предстоящим вдале народу, иже не слышащим от прочих вопля словес его, ставше ему в крылу церковнем, прямо входу западных врат на месте высоце, еже мощи видену ему быти всеми,— оного плата окрест шия своея облагаше. Ближним, им же мощи глас словес человеческих слышети, сим глаголаше, дальним же прилагателне о себе показуя разумевати, яко бы удавитися понуждаемаго ради хотяше, аще не престанут молящеи. Таково последнее тогда своего нехотения притворение людскому множеству показа и плошайших убо сим в веру многу улови, прочих же никако же, яко и сего его лстиваго ловления сетей разуменми ся вышшим быти. Но что успе разумение? аще и уразумеша, но хотящее богопопущенье быти превратим невозмогоша» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 98 об.—99 об.). Если не ошибаемся, эта частность в поведении Годунова не указана ни одним из известных источников.
(44). «К сим же (рассказывает автор при описании народных просьб к Ирине) отрок некий наущен не веде кими, хотимем ли самем коварне некако, или блазнителми его. Яко проповедника изветом пред лицем мнихопребывателных затворив (затворами Тимофеев называет келью) царицы посадиша и на забралех, поставленех в защищение града храмом оноя мнишицы смирения ради, и выспрь сего на та вознесние при самых оконцах державныя. Изветом народа яко во уши той младый вопити повелен; просимых же молению согласен отрока вопль бысть. Вся народныя их гласы превосходя, к затворшейся, иже в темных храмех волею, единогласно вопия, да дастся ею поставитися царски брат ея во главу всем людем. И паки то ж непременне крича и не престая. И елико сей вопияше, сим паче хотимаго обличаше, яко уже студ бе мнозем и слышати таковаго нелепаго и бесчисленаго вопля. И аще не бы любезен был и кроме воли желателя таков близ неприступных храмов бесчинен и мног вопль уноша, то не к месту тому и приступити смел, ниже бы зрящая стерпели тому на мнозе, яко и в средних таковым бывати не стерпевают, ни попущают же»... (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 100—101 об.). Рассказ Тимофеева немного напоминает собою анекдотические сообщения Петрея и Буссова о мальчиках и юношах, посланных народом умолять Бориса (Петрей, в Rerum Rossicarum Script. exteri. I. p. 154; «schikten etliche tausent junge Knaben aus».—Буссов, ibidem., p. 7; «da machte die gantze Gemeinde einen Haufen junger Knaben und Junglinge aus»; но в Сказаниях современников о Димитрии Самозванце, I, С. 16: «два отрока подошли к монастырю»).
(45). «Сим исхождением ко еже возлюбити его всех паче утверди, иже не разумеющих козненаго», говорит автор о Борис по поводу похода (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 107).
(46). Замечая, что этот крестный ход не совершался по смерти Годунова, автор говорит: «не убо ли от сих и первосвятителя с прочими обнажися лестное послужение в животе ему», то-есть Борису (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 111.—См. Акт. Арх. Эксп. II, № 7. С. 37—38).
(47). «Во имя бо купно державных ангелов храмы здаху мнози с довольствы, яко вечны, и иконы писующе украшаху и прочая чести тем сотворяюще. Славимыя же несытне о сих ублажахуся честно опасно, сами сия о себе ведущи и зрящи. И по исходе славолюбных отсюду храмы они опустеваеми и небрегоми, иконы же презираеми, яко поругани и насмеховаеми умалением веры, ими же прежде почитаеми, сими и оставляеми» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 111—111 об.). И Авр. Палицын в первоначальной редакции своего Сказания говорит о легкомысленном созидании церквей и о пренебрежении к ним самих же строителей, желавших иметь свой храм для того, например, чтобы не ходить в церковь неприятного им соседа (Ркц. Моск. Дух. Академии № 175. Л. 335 об. — 336 об.. Л. 365 об.). [РИБ. XIII, 488—490, 520—521].
(48). Плащаницу Тимофеев называет описательно «Христа Бога гробом, божественныя Его плоти вместилищем». По его словам, это драгоценное сооружение Бориса имело печальную участь: «нелепотне Ростригою лжецарем на доможительныя потребы безообразни сокрушени разсыпашеся, неже хитротворение красоты жалость от разбиения удержа». [А. А. Э. II, С. 150: по свержении Годуновых «московскии народи... воображение ангелово, иже устроено было на гроб Спасов, раздробиша и позорующе носили по царствующему граду Москве»]. Точно также и материалы, заготовленные Борисом для построения храма, «яко непотребны вменишася: Шуйским Васильем царем на ина здания, даже на простыя храмы вся распродашася» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 122 об. и 123 об.). Не говоря о том, какой именно храм хотел строить Борис, Тимофеев только замечает, что он должен был заменить Успенский собор. В первоначальной редакции Сказания Палицына читаем: «Царь убо Борис мысля храм нов воздвигнут во имя Воскресения Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и, по образцу соделанному сметив, готовяше много множество к созиданию праведного, а неправедного собрания. И хотя Устинияну уподоби(ти)ся, но Маврикиеву часть получи» (Ркп. Моск. Дух. Академии №175. Л. 366 об.—367). [РИБ. XIII С 522].
(49). Акт. Арх. Эксп. II. № 7. С. 39: «...у пречистыя Богородицы чюдотворного ея образа и у целбоносных гробов великих чюдотворцев Петра и Ионы животворящей крест целовали».
(50). В покрестной записи Борисовой действительно было подобное выражение: «А не учну яз Государю... служити и прямити или какое что лихо сделаю мимо се крестное целование, и не буди на мне Божья милость и Пречистыя Богородицы.... и всех Святых» (Акт. Арх. Эксп. II. № 10. С. 61; сравн. № 44, III). [А. А. Э. II. С. 159].
(51).Вот как говорит об этом поступке Бориса Тимофеев. «К прочим еще о себе утвержением и сие приложити умысли: ко еже избрания его укреплению скрижаль велию на хартии с печатленми вси людие о нем иже от первосвятитель и синглит весь, даже бо и до нарочитых, да напишут с подписании своих им десниц. К сему же еще не устрашися дерзнуть, иже заклепанный оттвердити гроб и вложити ту во златый ковчег ко освятованным мощем русскаго первосвятителя во святых дивнаго чюдотворца Петра раку».... «Святителей на се принудил, ласкателми же наумняем, и по растлении отгвождением киота сего паки оней того затвори» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 138— 139.—Сравн. избирательную грамоту в Акт. Арх. Эксп. II, № 7. С. 46, и в Др. Росс. Вивлионике, изд. 2-е, VII. С. 109—110.).
(52). Самая мысль искать царства внушена Борису, по словамъ автора, от «ласкатель ему своих бояр»: они «и к царствия желанию сего подвигоша» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 121 об.—122).
(53).Вот как описывает Тимофеев этих «самописчих»: «Некоего своему злу злокознена всячески наставника и учителя си име (Борис)....древня мужа иже в царских ступающих тайнах премудрых царей наших предварших приближена бывша и многолетна, глубочайшими сединами цветущи и состаревшися Без него же никая же державных тайна и о земле правлениох законоуставленая положения не совершашеся, понеже в делных зело злохитр бе. От соименных ему и в преимущих чином всего синклита ин сицев до дне смерти его и по нем доныне не обреташася. Такова убо се той желатель царствию учителя тезозлобна по праву стяжа. Бе же сему мний соутробный на се с ним оному споборник. Они же своему чину первоначалницы суть в самописщих» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 135 об.—136 об.). Под это определение легко подходит думный дьяк Андрей Щелкалов с братом Василием, влиятельные в конце XVI в., близкие к Годунову и пострадавшие при нем (Сказания Массы и Геркмана. С.-Пб. 1874. С. 55.—Карамзина Ист. Гос. Росс. X. прим. 344; XI. прим. 159.— «Сказание и Повесть, еже содеяся» и т. д. в Чт. Моск. Общ. Ист. и Др. за 1846—1847 г.. IX. С. 1.
(54). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 146.
(55). Тимофеев представляет Бориса даже неграмотным: «Он же презре словес силу, глаголемых Богом, ли не разум: отнюд бо бе сим неискусен сы от рожения бо до конца....И чюдо! яко первый таков царь не книгочий нам бысть» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 102 об.). «Слепый вож толико стаду быв, грамотичнаго учения не сведый же до мала от юности, яко ни простым буквам навычен бе. И чюдо! первый бо той в Росии деспод безкнижен бысть» (Л. 125 об.). [Срвн. подписи Бориса Годунова, изображенный в статье графа С.Д. Шереметева в Чтениях Моск. Общ. Ист. и Др.. 1897. I. С. 6—7].
(56). Ркп. Фдорищ. Пустыни. Л. 118 об.
(57). Приводим эту похвальную характеристику Бориса с теми неисправностями, какие находим в списке: «В начала убо жития си он всяко добровиновен бе. Первое его и добро творив и началнейшее к Богу, веже к людем, се еже о благочестии всяцем ревнитель усерден по древних о церквах с чинми тоя бысть попечении прилежен. Требующим даватель неоскуден; к мирови в молбах о всяцей вещи преклонитель кротостен; во ответех всем сладок; на обидящих молящимся, беспомощным и вдовицам отмститель скор; о земли правлениох прилежанием премног; правосудства любление име безмездно; неправде всяцей изиматель не лестен; о зданиох градостроителных вещей, яже к царствия наполнянию тому прилучныя красоты, уряжением излишен. Доможителное всем во дни его пребывание в тихости необидно, даже и до начатия еже по нем самобезначальства в земли. Насилующим маломощных возбранение з гнева прещением уемно, разве обид ких слух его не прият; обидимых от рук сильных изиматель крепок; купно о всея земли утвержение попечением показуяся преизлиха, дондеже не превзят любовластием. В безмер богомерскому винопитию продаяние отнюдное искоренение с наказанием; зелных мздоимству всему вконец умерщвение непощаденно бяше, мерско бо ему за нрав; на всяко зло, сопротивное добру, искоренитель неумолим со властию, яко же инем воздоброе мздовоздатель нелестен.... В часе же смерти его никто же весть, что в нем одоле и кая страна мирила претягну дел его, благая ли злая» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 117—119). Подобную похвалу деятелности Бориса можем найти только в Повести патриарха Иова и отчасти у Авр. Палицына и в Хронографе 2-й редакцш. Не думаем, однако, чтобы Тимофеев мог заимствовать у кого-либо из них свою оценку Бориса. Хронограф и Сказание Палицына составлены одновременно с его «Временником», а Повесть патриарха Иова, если Тимофеев ее и знал, не подчинила его односторонним взглядам патриарха, которого автор считал угодником Бориса, как мы видели выше.
(58). «Таков бо той бысть рабоцарь, яко и прочая величайшая и прегордыя ио вселенней цари, иже нечестивых держав обладателя, рабородства того не отвращахуся, ни гнушахуся; державнаго ради соименства и благоразумия его, о земных слышаще справаго (быть можетъ, справах?), братства и друголюбства не отметахуся, яко же и благороднех прежде его бывших, ли и вящше. И что дивно: аще быша по сем нам инии цари разуму, но к сего стень суть онех разумы» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 103—103 об.—Сравн. Сказание Авр. Палицына, изд. 2-е. С. 19). [РИБ. XIII, 984—985].
(59). «Худородныя на благородных возводя он степени кром меры и времене, тайнословия ради тех ко оному»... (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 140 об.—Сравн. Изборник А.Н. Попов. С. 189). [РИБ.XIII С. 1283—1284].
(60). «Сими той на ся в сердцах величайших, о еже на высокая менших вчинених, велеразсужену (велеразжжену?) и неугасну стрелу гнева к ненависти вонзил, еже и сотворися по днех, со стекшимся от него им в прочих купно по временах досадах (досадам?)» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 140 об.— 141.—Сравн. Изборник А.Н. Попова. С. 189: «на ся от всех Руськия земли чиноначальников негодование наведе»). [РИБ. XIII С 1283].
(61). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 156 об.—191 об.
(62). Тимофеев высказывает мысль, что самозванец был послан Богом именно для наказания Бориса: «не толико сей на ны, елико оного властолюбца поразити страхом пущен бысть, суду на неправеднаго пришедшу праведну» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 157).
(63). Имени этого вельможи во «Временнике» нет. В Повести Катырева-Ростовского читаем, что самозванец «Ксению повел от смерти соблюсти и в дому князя Василья Мосальсково повеле ей пребывати» (Изборник А. Н. Попова. С. 292.—Карамзин знал это известие по компилятивному Морозовскому Летописцу: Ист. Гос. Росс. XI, прим. 348). [РИБ. XIII. С 578, 651].
(64). «Тогда сию не брегому (говорит автор о Ксении-монахине) и мелчайшии чади многи обгляда око, и оттуду на лета к болшему безчестию продолжися живот ея даж и до четвертаго по отцы царюющаго.... И от места на место, и от лавры в лавру она превождение подъя. И до толика безславия жизнь ея протяжеся, яко и до еже егда всему царску граду объяту от противных н во облежании бывшу, в нем той с прочими затворени,—всякаго безчестия скудость и нужду претерпети, даж и до сего, яко и иноплеменных язык самых врагов отца ея ту уничижене руки осязаша. Прочее же помолчю: елико в царствиях превзятыя высоты достиже, множае в нижайших безчестая всякаго.... И да никто же, иже от зде глагол, сопротивно некое тоя чистоте вознепщует, еже бы по изволению ея: не буди то, разве насилия многа»... (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 162 об.—163 об.). Хотя эти показания не идут далее намеков, но они представляются нам довольно любопытными…
(65). Об Аф. Власьеве находим у Тимофеева такой отзыв: он говорит, что Марина Мнишек «в царский град приводится некоим от синклит стаинником его Власовым Офонасом, всяко человекоугодне ему от сердца и душа послужившу чести ради гнилыя.... Приведый же сию тайно глаголник его Афонас от пославшаго его сан некий паче достояния своего и имени сугубыя чести преложение не в летоту прият. Всех сокровищных царских доброт властохранителя надо всеми того постави, вся царская ему вручи хранилища... И предходатая его сотвори себе напоследок, иже втораго чина болярска ступающа с прочими пред лицем лжецаря» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 164 об.— 165 об.). При Лжедимитрии Аф. Власьев был в окольничих и именовался «Potscarbi nadworny I secretarz wielki» (Собр. Гос. Гр. и Д. II, № 93. С. 210).
(66). Судьба Расстриги напоминает Тимофееву «Притчу о цареве сыне римском, иже пострижеся и паки иночесий образ попра: разстригшися, восхоте совокупимся браку». Эта притча внесена в конец четвертой главы «Временника» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 188—191); она повествует о страшной погибели царевича, презревшего иноческие обеты, и не заключает в себе никаких исторических черт.
(67). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 192—312.
(68). Вот как описано во «Временнике» воцарение Шуйского: «Без Божия, мню, его избрания же и благоволения седша, ниже по общаго всеа Русии градов людцкаго совета себе соотавльша; но самоизвольне и единем некоим присоединившимся ему сложением в мысль, напраснем в делех и словесех, волкохищнем лжесилентияром, иже от перваго рабоименнаго в Росии царя Бориса богопротивное ему некае тайнослужения угождение не свойственне ниже достойне в синклитства чин нововводнаго, худородна же по всему Михалка Татищева. Преже бо некогда оному первоглаголанному Василыо, о нем же зде слово, даже и до рукобиенья всеродно той досаждая, миролюбообладателю первоцарю своему Борису чести ради сана получения си тому угождая, оного же Василья всеродна безчестя. Сея он предваршия ради своея вины ему льстивне гонзнути хотя, и обаче не получи: оному препомянутому Василыо на великую Росию всю без воля всеа земля люди по случаю некоему спешне, елико возможе того скорость, от ту сущих токмо иже в царствия и граде людий, без прекословья всякого от него нарещися первое во своем ему двор, потом дав и поставитися царю. Ниже первопрестолнейшему наречении его возвести, да не противословие кое в людех будет, но яко просталюдина тогда святителя вмени, токмо последи ему о нем изъяви. Колико можаше той безстудством сия тому сотворити, никому же ему смеющу возбранити, ли прекословим в такове пре-велии делеси» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 192—193 об.). О роли М. И. Татищева в перевороте 1606 г. говорят нам и другие источники (Устрялова Сказания современников о Димитрии самозвавце, изд. 3-е. I. С. 300—301; II. С. 163, 168, 236; также Historica Russiae Monumenta. II. Р. 118.—Сказания Массы и Геркмана. С. 232); но о влиянии Татищева на воцарение Шуйского нам известий не встречалось.
(69). «Нечестив всяко и скотолепен, царствова блуде и пиянствах и кровопролитиих неповинных кровей, к сим же и во вражбах богомерских, ими же мня ся во царствии утвердити. Сего ради паче царство его малолетно пребысть. Аще и перводержавнейшим сроден бе, но ничтоже успе тому тех сродство ко еже царствии утвержении, неблагочестивне живущу, оставя Бога, к бесом прибегая. Но и жилища сим собою в царских кровех в присное пребывание тайно устрой ради непрестаемаго с ними нощию и днии обаянии чародъеянии творения, яже чюже таковая християномъ, неже царю. Яко же и преже сего: егда он в синглитстве быв,— изряден в прочих сверстницех сточных ему, первосоветник и предъуказатель в соборе всего синглита о земных вещех управляемых всех. Егда ж страстем плотским безумно приплетеся, тогда и умом срастайся» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 193 об.—194 об.). «Предивных царских преизрядных и предрагих вещей, от мног лет собранных, сих всех доброт он расточитель и искоренитель бе, со ими же ся возлюби. Сего ради не мощи его нарещи по истинне царя, зане мучителски правяща власть, неже царски. Суди ему Боже по делом его!» (Л. 195 об.). «До сего убо он, растлитый умом, мнимый царь по себе предварших царей исполненыя до верха царския сокровищныя хранилища истощи, яко уже ему сими его скотскому житию не довлетися. Но яко нечестив, и освященным сосудом в соборех и по святым лаврьским местом всех градов своего владычества, иже преже бывших царей с роды вданная по душах их в вечную память,— сия он к потреб своего студожительства в сребреницах разлияти не устыдеся, извет творящу, яко бутто воином раздаяния летняго их урока ради; истовый их весь урок, на то отлученый  предваршими царми, вся сребреницы преже блуднически изжившу» (Л. 196—196 об.).—Сравн. Изборник А. П. Попова. С. 198 [РИБ. XIII. С. 1305—1306], и П. Собр. Р. Лет., V. С. 57. Автор Хронографа 2-й редакции несочувственно относится к такой оценки В. Щуйского, какую высказывает Тимофеев; напротив, Псковский сказатель близко к ней подходит. Этот последний, так же, как и Тимофеев, упрекает Шуйского в его несвоевременной женитьбе.
(70). «Его же скоропомазатем (говорит Тимофеев о Шуйском) вси людие о нем предкнушася, и сего ради... возвижь на ся ненависть. Оттуду бо по первых в Руси все зло начало прият и нача много в земли рожатися зло» (Ркп. Флоршц. Пустыни. Л. 208 об.—209).
(71). «Роженный рожшаго и сопротивне воспять (то-есть: и обратно), неже самобратная и далечне и чюжднии по роду никакоже себе пощадевающе, но яко иноверни убивахуся без милосердия от крайняя лютости, ниже виру, ниже сродство си во ум приемлющим, и яко самим противным, иже на се пришедшим, зелость онех к сродным им зряще дивитися». Так говорит автор о русских изменниках и замечает: «кровь родительну незакоснено убивающим чюждии отмщеваху и неотложно к будущему побивателей отсылающе: жестоты сих и суровства к родителем их страннии зрети не терпяху» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 229 об.— 230, 232). В этих показаниях Тимофеев сходится с Авр. Палицыным (Сказание, изд. 2-е. С. 37—38). [РИБ. XIII. С. 1001—1003]. И вообще его рассказ о смуте при Шуйском напоминает известную шестую главу Сказания Палицына.
(72). Ник. Лет., VIII, 106—108.—Лет. о мн. мят., изд. 2-е, 144— 146.—Нов. Дет., 97—99.
(73). П. Собр. Р. Лет., IV, 325; V, 67.
(74). П. Собр. Р. Лет., V, 67: «и похваташа воевод, всадиша в темницу». По словам Тимофеева, Татищев и его друзья «народа множеством людий еже убити, ли связанем в Плесков им к наставшему тогда мучителю лжецарю отвестися,— сего бояхуся» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 239).
(75). «Соизволяет же и способствует того совету и от втораго чина самописчий некто, иже сосходен злохитрому оному (то-есть, Татищеву) во злобных нравех и собеседлив, паче же по лукавству свойствен. Бяху бо тогда ему светли дни живота его, тайнаго ради послужения законопреступнаго и еже за сродных времене приближения, честии малем не точен злохитрому за тайное ко царю языковредие» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 238—238 об.). Тимофеев не называет этого самописчего по имени. Но из «Нового Летописца» узнаем, что «князь Михаиле ж советовал с Михаилом Татищевым, да и з дьяком с Ефимом Телепневым» (Ник. Лет. VIII, 107.—Лет. о мн. мят., изд. 2-е, 144.—Нов. Лет., 98).
(76). «В Орешке же в те поры воевода Михаиле Салтыков» (Ник. Лет., VIII, 107.—ЛЕТ. о мн. мят., изд. 2-е, 144.—Нов. Лет., 98).
(77). Показания Тимофеева вполне оправдывают догадки В. С. Иконникова о роли Татищева в бегстве Скопина («Князь М. В. Скопин-Шуйский» в Чтениях в Ист. Обществе Нестора Летописца, кн. I, Киев. 1879. С. 121).
(78). Тимофееву об этом сообщили русские люди, слышавшие это от поляков: «Нам тезовернии сказаша, ото онех (то-есть поляков) се слово приемше, иже с ними в сооружестве на ны бывшей, яко сопротивши некогда негде глаголаше им: аще возможно бы, яко да им всеми таковый юноша кралствует достоин, реша» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 253 об.—254).
(79). «117-го круга лету. . . . майя каланд двадесят пятых. . . . четвертка день Спасенаго Вознесения»,—так определяет автор день выступления Скопина в поход (в 1609 г. день Вознесения приходился действительно на 25-е мая. Горбачевского Археографич. Календарь, табл. 26). В.С. Иконников на основании грамот принимает иную дату—10-го мая («Князь М.В. Скопин-Шуйский» в Чтениях в Ист. Обществе Нестора Летописца, кн. I. С. 128).
(80). Пред рассказом о походе Скопина во «Временник» вставлены две статьи. В одной Тимофеев скорбит о том, что в смуту «от нечестивых» упразднились «великотаинственная вся святодействия кафолическия церкви»: крестные ходы, водоосвящения, омовение ног, омовение мощей, пещное действо и др. В другой рассказывается, что воры, пришедшие в начале рождественского поста 1608 г. под Новгород и стоявшие на Хутыни, неожиданно бежали оттуда 11-го января 1609 г. Это бетство Тимофеев приписывает чудотворению преп. Варлаама Хутынскаго. Ясно, что этот рассказ Тимофеева, любопытный только хронологическими показаниями, должен относиться к шайкам Кернозицкого, о которых обстоятельно повествует «Новый Летописец» (Ник. Лет., VIII, 108—109.—Лет. о мн. мят., изд. 2-е, 146—147.—Нов. Лет., 99—100).
(81). «Он на сих (говорит автор о патриархе) крепце храбрствова. Языком единем токмо со усты, яко мечем, противный немилостивне посекая и падати тех без ответы пред ногама си сотворяя; богоотступных же, яко идолов бездушных возгнушався, отвращаяся» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 267—267 об.).
(82).Текст статьи о Гермогене во Временнике несколько испорчен переписчиком и несовсем понятен. В конце статьи читаем, что изменники «преже ласкании, потом же прошении к воли своей неволею привлекоша (кого привлекли: весь ли синклит, или в частности Гермогена, понять трудно) во еже к тех повинутии на иже Росийския вся скипетры изветом Жигимонта, латыном краля сына, сыну его Владиславу вдатися» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 268—268 об.).
(83). Неизвестно, какую грамоту разумеет здесь Тимофеев: договор ли, заключенный с Жолкевским (Собр. Гос. Гр. и Д. II. № 199), или крестоцеловальную запись (Собр. Гос. Гр. и Д. II. № 203. — Акт. Арх. Эксп. II, № 164). О дьяке, писавшем грамоту, он говорит только: «ему же имя благодати» (то-есть Иоанн?). О двух властолюбцах он также не сообщает ничего определенного. И вообще весь эпизод представляется нам совершенно непонятным; в других источниках ни на что подобное нет и намека. [См. Примечание 11].
(84). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 299 об.—303 об.
(85). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 211—218.
(86). Автор так определяет время этой беседы: «Внегда убо х концу грядяше время лет, иже от нечестивых нам на долзе во множестве бед ими деемая вражда, и аще ожидахом градова сему всичаемыя свободы, еже... царя Михаила посланными его на месте некоем совещаннем с нечистыми о соглашении мирне...» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 277—277 об.—Библиол. Словарь Строева. С. 270). Из Москвы для переговоров со шведами послы кн. Д.И. Мезецкий и А. Зюзин были отпущены в 7124 (1616) году «после Светлого Воскресенья на шестой неделе», то-есть в начале мая (Дворцовые Разряды, I, 227.—Гордачевского Археографич. Календарь. Табл. 10). Отсюда ясно, что Тимофеев мог начать свое произведение уже летом 1616 года.
(87). «Моего же скудоумнаго сего составления писательство (говорит о своем труде Тимофеев) совокуплением не купно бе; но друг друзе разстоящеся по всему, яко плотовидна несоставне вкупе многоразная удеса хартейных членов, или яко новоскроена некая риза, купно же не сошвена, ли распадшася от ветхости: иже за страх тогда не сподобишася исправлению и в сличное сочетание по чину совокупления, пленожительнаго ради во граде обдержания, иже не свободно нашего во страсе пребывания и хартейныя от изнуренья в затворе скудости, неже телесных потреб. Но яко же в безсловесных вол затворен и утаився всех, от затвора исшед, пажить малу обрет, во гладе срывает, не избирая, траву, токмо еже бы ему утробу наполнити, обзираяся обоямо всюде во ужасе, да не узрится ниже увесто будет стяжавшим и. Тако ми и о тайнописании, в туждих сущу, невольное разумей: зело бо в скровихранения уедетем частаго от места в место преношенья противных страхом в смерти чаяния то сокрывах. И самех темномест безгласнех, иже та в себе таящихъ, яко чювствена от них провещания бояхся, да не проглаголют ли, мнях си, ниже кому поведят о сих, иже на имя. И не точию тех, иже град враждебно, яко змиеве своими зубы, держащих, но сих множество и своеверных, враждующих ми, страшахся, иже приседят о нас тайно в ловителех ко еллином. Ловят бо и убивают, яко лев во ограде, сице они во дни и в нощи християном душа с телесы неповинныя. Ныне же, егда оттуду свободи ны Господь Бог и Цар наш, Его же от века рабы вси есмо убо Божиею благодатно, в прочее, аще живи будем и обрящемся возможни, начнем о исправлении предварших своих писаний скрывати стезя премудрых и ударяти во двери могущих, по премудрому словеси» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 218 об.—220). Из этого невполне ясного отрывка видно однако, что Тимофеев начал свой «Временник» в Новгороде при шведском господстве, то-есть до 1617 года.
(88). Так автор не раз дает понять, что в то время, когда он писал, смута еще не кончилась; он далее молит Бога о ее окончании и спасении Руси (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 16 об., Л. 191 об.). О Литве и Польше говорит он, что с ними «и доныне» идет война (Л. 173—174, 188). О Новгороде он в одном месте прямо говорит, как о плененном шведами: «Аз, глаголавый се (так выражается он от лица Новгорода), обладан еллины и не могу сих из себе истребити, дондеже Введый иже в мя благоволих о мн тех вне изрынет» (Л. 231 об.). Все эти черты указывают на раннее происхождение тех статей, в которых находятся. Но рядом с ранними статьями замечаем и позднейшие вставки—плод дальнейшей обработки «Временника». Такова, например, вставка автобюграфического характера, приведенная нами в предыдущем примечании.
(90). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 275 об.
(91). Автор замечает, говоря о царе Михаиле: «Его во свет сей родителие сего мира еще путь живота си проходят мал: жена—во образе мнишескаго устроения; особ и различие кождо; ов в земли чюждых правды ради стесняем, страдательно леты многими в нуждах с прочими подвижется о всем мире нашем; ова же во царствии яко второспрестольствует своему ея сынови, о всех купно сповелевая с ним»(Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 298 об.). Инокиню Марфу Тимофеев сравнивает с имп. Феодорой: „яко же Феодору с сыном древле получиша греки, сице таковы и мы другия», говорит он (Л. 298).
(92). Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 307-312. Наречение Филарета в патриархи происходило 22-го июня 1619 г. (Собр. Гос. Гр. и Д. III. № 45).
(93). Приводим целиком это место «Временника». Замечая, что печальная участь Трои всегда возбуждала сожаление народов, Тимофеев продолжает: «И днесь окрестная величества сего (то-есть Московского государства) опустеваема и не в конец падша слышати нетерпят. И колеблющая того ветры, иже ненавидящая по всему мира, мирне укротевают, друголюбное показующе, на ся тожде чающе наитие по временах. Аще не лестне будут мирствуют, ни радующеся злом нашим, Бог весть» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 231).
(94). Ник. Лет. VIII. 238.—Лет. о мн. мят., изд. 2-е, 320—321.
(95). Эта приписка о Тридцатилетней войне помогает определить и время самого списка «Временника». Приписка сделана во время войны («днесь» —говорится в ней о войне); стало быть, рукопись несомненно относится к первой половине XVII века.
(96). Так, например, рассказывая о намерениях против православия первого самозванца, Тимофеев намекает на источник своих сведений (вероятно, грамоту Шуйского, в которой были помещены допросныя речи Бучинских. Акты Арх. Эксп. II, № 48) . такими словами: «по смерти его (то-есть самозванца) от тайных его уведено бысть» (Ркп. Флорищ. Пустыни. Л. 159). Трудно допустить, чтобы Тимофеев сам мог узнать что-либо от приближенных самозванца. Далее в разсказе Тимофеева, как в разобранном нами выше Плаче о пленении и о конечном разорении Московского государства, король Сигизмунд представляется союзником тушинцев (Л. 222 об.—225). Ошибка Тимофеева, всего вероятнее, произошла от такого же излишнего доверия к грамотам земских ополчений 1611—1612 гг., каким отличался автор Плача.
(97).Впрочем, у Тимофеева нередко встречаем выписки из Св. Писания и богословских книг. Он, быть может, знаком был и с латинским и греческим языками; по крайней мере, он любит вставить в свою речь—и с надлежащим смыслом— слова в роди: силентияр (silentiarius), доместик (domesticus), скимен (надпись по гречески) и др. Не беремся решать, откуда он их заимствовал.
(98). Списков Сказания Палицына нет возможности пересчитать: в одном, например, Погодинском Древлехранилище Имп. Публ. Библиотеки их девять (№ 1502—1510). Некоторые списки указаны и оценены П.М. Строевыми (Библиол. Словарь. С. 11—12), Д П. Голохвастовым и А.Б. Горским (Москвитянин за 1842 г.. Ч. IV. № 7. С. 125—126; Ч. VI. № 12. С.421) и С.И. Кедровым (Русск. Архив за 1886 г., № 8. С. 444—446). О том, насколько пользовались компиляторы Сказанием Палицына, есть обстоятельные указания в трудах А.Ж. Попова (Обзор хронографов р. редакции. II. Глава 3-я и Изборник. С. 213—281).
(99). В первый раз Сказание было издано в 1784 г., во второй—в 1822 г., оба раза в Синодальной типографии. [Третий раз Сказание напечатано в двух видах в РИБ. XIII. С 473—524 и 957—1272, и отдельно: С.-Пб. 1909].
(100). Наиболее ранние из них собраны Д.П. Голохвастовым (Москвитянин за 1842 г.. Ч. IV. № 7. С. 135—136). Позднейшие указаны С.И. Кедровым (Авраам Палицын. М. 1880. Предисловие).

_____________________


                Выписки из отзыва В.О. Ключевского:

                ОТЗЫВ ПРОФЕССОРА ВАС. ОСИП. КЛЮЧЕВСКОГО ОБ ИССЛЕДОВАНИИ г. ПЛАТОНОВА:
«ДРЕВНЕРУССКИЕ СКАЗАНИЯ И ПОВЕСТИ О СМУТНОМ ВРЕМЕНИ XVII ВЕКА, КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК». « Отчет о тридцать первом присуждении наград кН. Уварова.». Отдельный оттиск напечатано по распоряжению Императорской Академии Наук. С.-Петербург, Сентябрь 1890 г. С. 5

Непременный Секретарь, Академик А. Штраух.
РНБ.


    С. 5 «По мысли новгородского митрополита Исидора дьяк Тимофеев в начале царствования Михаила составляет «Временник»; но это далеко не временник старого летописного склада, а скорее историко-политический трактат: составитель его больше размышляет, чем рассказывает о случившемся. Он знает приемы научного изложения и требования исторической объективности и умеет их формулировать; под неуклюжей вычурностью его изложения просвечивают исторические идеи и политические принципы. Все-таки проблески политического размышления и исторического прагматизма, рассеянные в сказаниях о Смутном времени, можно было бы соединить в особый цельный очерк, который составил бы главу из истории русской историографии, изображающую один из переломов в ее развитии».

    С. 8 – 9.«Основывая свою оценку на качестве и количестве «фактического материала», какой дает памятник историку, автор не вводит в состав этого материала политических мнений и тенденций, проводимых в памятнике, считая их только «литературными», а не историческими фактами и таким образом смешивая или отождествляя не вполне совпадающие понятия исторического факта и исторического события или происшествия. Трудно согласиться с автором, когда он говорит о келаре Авр. Палицыне и дьяке И. Тимофееве (стр. 181), что оба эти писателя, «не только описывая, но и обсуждая пережитую эпоху, нередко выходили из роли историков и вступали на почву публицистических рассуждений», как будто вдумываться в исторические явления, описывая их, значит выходить из роли историка: суждение – не тенденция и попытка уяснить смысл явления себе и другим – не пропаганда».

    С. 12 – 13.«Без преувеличения можно сказать, что по отношению к ранним и основным сказаниям автор успешно разрешил принятую на себя задачу и тем восполнил один из заметных пробелов в нашей историографии: он осмотрительно разобрался в обширном и разнохарактерном материале, впервые ввел в научный оборот несколько малоизвестных памятников, как «Временник» Тимофеева, и удачно распутал несколько частных вопросов в историографии Смуты или подготовил их разрешение. Изучающий историю Смуты найдет в его книге достаточно указаний, чтобы знать, что каждое из основных сказаний о Смуте может дать ему и чего там не нужно искать».

________________________

            АВТОР: Платон Григорьевич Васенко (1874 - 1934) – русский историк, ученик С.Ф. Платонова, приват-доцент Петербургского университета, профессор Женского педагогического института.


Источник: Журнал министерства народного просвещения. Ч. XIV. 1908. Март. С. 88 – 121.
Хранение Источника: Научная библиотека Новгородского государственного объединенного музея-заповедника. Шифр 05/ Ж-92



                ДЬЯК  ИВАН  ТИМОФЕЕВ,  АВТОР  «ВРЕМЕННИКА».
           (К истории перелома в развитии древнерусской исторической мысли).

                I.

    Одно из самых обширных и любопытных произведений, повествующих о Смуте начала XVII века, написанное современником ее, государевым дьяком Иваном Тимофеевым, долгое время оставалось мало замеченным и оцененным. Оно не отразилось, насколько нам известно, на более поздних сказаниях о Смуте и ко второй половине XVII века не могло быть разыскано для Записного приказа, который должен был «записывати степени и грани царственные с великаго государя царя и великаго князя Федора Ивановича всеа Русии самодержца, государства последних лет его государевых» (1). Лишь в XIX веке, когда начались усиленные поиски древнерусских рукописных сокровищ, неутомимый археограф, покойный П.М. Строев, в Флорищевской пустыни отыскал единственный известный с тех пор список «Временника» Ивана Тимофеева. Назвав Тимофеева новгородским митрополичьим дьяком, Строев очень неблагосклонно отнесся к его сочинению, которое, по его мнению, «написано слогом высокопарным, исполнено словоизвитий и пустословия» (2).

    Суровый приговор Строева обрекал «Временник» на забвение. И действительно, долгое время о нем делаются изредка лишь глухие и незначащие упоминания в научной литературе. Так продолжалось дело до появления замечательного труда С.Ф. Платонова «Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века, как исторический источник» (3). В этом сочинении произведение Тимофеева нашло себе обстоятельную и во многих отношениях меткую оценку. Исследователь с общепризнанным за ним мастерством собрал данные о внешних обстоятельствах жизни и карьеры Тимофеева. Он доказал, что последний был государевым приказным дьяком, впервые упоминаемым при этом в качестве дьяка в избирательной грамоте царя Бориса, на которой Тимофеев подписался. Затем С.Ф. Платонов проследил дальнейшую судьбу Тимофеева, указал на службу его в Новгороде, пребывание там во время шведского господства, службу в Астрахани, Ярославле, Нижнем Новгороде и определил приблизительно время смерти дьяка «списателя» около 1629 года (4). Выяснив внешние условия деятельности Тимофеева, исследователь перешел к характеристике «Временника». Он подчеркнул вычурность и запутанность слога «списателя», причем склонен был считать ее последствием литературной неопытности дьяка Ивана. Целью труда последнего было, по мнению профессора Платонова, изобразить события своего времени, причем «по характеру изложения «Временник» представляет, собой ряд отдельных очерков и характеристик деятелей и событий. В своих очерках «с самого начала автор становится на точку зрения моралиста, в нарушении старых начал русской жизни видевшего источник всех бедствий». «Это — не спокойный летописатель, а человек, стремящийся показать читателю, кто был повинен в бедствиях смуты». «Автор не стремится к фактической полноте показаний и не стесняется хронологической последовательностью». Он «не только описывает и рассказывает, но и обсуждает факты». Далее С.Ф. Платонов отметил желание Тимофеева быть точным и объективным писателем, а также и тот факт, что «при отрицательном отношении к современности Тимофеев не страдал, однако сомнением». После общих замечаний о дьяке Иване и его труде, исследователь переходит «к частностям его повествования». Сделав ряд любопытных выписок из «Временника» и снабдив их не менее любопытными соображениями, С.Ф. Платонов указал на бессистемность в изложении Тимофеева и объяснил причину ее, заключающуюся в том обстоятельстве, что дьяк, «написал свое произведение не сразу, а в разное время». Это время определяется исследователем, как 1616 – 1619 гг. После выяснения времени написания «Временника» С.Ф. Платонов указал, что «предметом отдельной монографии должно быть исследование состава «Временника», его отдельных показаний и тех источников, какими пользовался его автор». В общем, исследователь решается «утверждать, что Тимофеев должен считаться писателем самостоятельным». «Таким образом, во «Временнике» мы имеем, без сомнения, оригинальное произведение очевидца смуты». Произведение Тимофеева, как думается профессору Платонову, «имеет большое значение», и он не может «согласиться с тем строгим приговором, какой произнес над его «Временником» П.М. Строев П. М. и не может «не жалеть, что этот «Временник» так долго оставался в полном забвении». В заключительной главе своего труда С.Ф. Платонов отмечает, что «ни у Тимофеева, ни у Палицына нет стремления, собирать подробности происшедших на их глазах бедствий; оба писателя ищут объяснения этих бедствий, изображают причины смуты и ставят события в прагматическую связь, не описывая их шаг за шагом». Поэтому исследователь должен помнить, что имеет дело не с летописцем, а с общественным деятелем, далеким от задач спокойного историка (5).

    Исследованию С.Ф. Платонова был посвящен ценный отзыв академика В.О. Ключевского (6). Автор отзыва высоко ставит «Временник» Ивана Тимофеева. Это далеко не временник старого летописного характера», – утверждает В.О. Ключевский, – «а скорее историко-политический трактат: составитель его больше размышляет, чем рассказывает о случившемся. Он знает приемы научного изложения и требования исторической объективности и умеет их формулировать; под неуклюжей вычурностью его изложения просвечивают исторические идеи и политические принципы». По мнению автора отзыва, «все такие проблески политического размышления и исторического прагматизма, рассеянные в сказаниях о Смутном времени, можно было бы соединить в особый цельный очерк, который составил бы главу из истории русской историографии, изображающую один из переломов в ее развитии». В дальнейшем изложении академик Ключевский оспаривает вывод проф[ессора] Платонова, что Тимофеев и Палицын не только описывая, но и обсуждая пережитую эпоху, нередко выходили из роли историков и вступали на почву публицистических рассуждений. «Вдумываться в исторические явления, описывая их», – говорит В.О. Ключевский, – не «значит выходить из роли историка: суждение не тенденция и попытки уяснить смысл явления себе и другим – не пропаганда». И так академик Ключевский определенно видит во «Временнике» Тимофеева новое на Руси историографическое явление. Казалось после исследования С.Ф. Платонова и замечаний В.О. Ключевского, необходимо было изучение труда дьяка Ивана с одной из указанных этими учеными точки зрения. Между тем мы видим иное. В сочинении покойного академика А.Н. Пыпина «История русской литературы» мы встречаемся с старым отношением к Тимофееву (7). Авторитетный историк литературы так характеризует труд дьяка Ивана: «Одним из наиболее обширных; исторических сказаний о Смутном времени был «Временник» дьяка Ивана Тимофеева. «Временник», по твердому литературному обычаю, начинает в своем вступлении с добрословия, и буквально от Адама». Приведя затем, действительно, риторическое вступление Тимофеева к «Временнику», покойный академик продолжает: «Но когда вступление, давши оглавление «книги сей» и, приступая «к описанию царства Ивана Васильевича, дьяк опять пускается в невразумительное плетение словес». Здесь А.Н. Пыпин снова приводить образчик витийства дьяка Ивана и приступает к заключительным словам своей характеристики: «Так сохранялся старый исторический стиль, хотя можно бы думать, что самая чрезвычайность событий вызовет критический взгляд на самые события и на то прошедшее, с которым они были связаны, и хотя уже раньше явилось произведение, где в противовес официальной истории высказалась независимая критика: это была история времен Грозного, написанная князем Курбским. Она оставалась явлением исключительным»
Мы преднамеренно привели отзыв покойного ученого с буквальной точностью, чтобы показать его категоричность. Ничего нового в труде Тимофеева нет, по мнению А. Н. Пыпина, и события смуты прошли для него бесследно. Такое разногласие во взглядах на произведение дьяка Ивана заставляет нас попытаться изучить «Временник», как историографическое явление. Мы постараемся главным образом проследить зависимость Тимофеева от взглядов и литературных приемов XVI века, а затем уяснить, были ли какие-нибудь мотивы в труде дьяка Ивана (8). Лишь такая работа может решить сомнения, порождаемые столкновением столь противоречивых отзывов представителей русской исторической науки.

                II.

    Если мы от произведений древнерусской письменности XVI века обратимся к сочинению Ивана Тимофеева, нам не трудно будет установить большое сходство взглядов и приемов дьяка – «списателя» и его предшественников. Отличительными чертами последних были: убеждение в том, что народные бедствия — небесная кара за грехи людей и что в истории проявляются непосредственно Божья воля и козни дьявола, преданность православию, исключительный интерес к обрядовой стороне религии. Такие же точно стороны заметны и во «Временнике» Тимофеева. Как выяснил С.Ф. Платонов, основная точка зрения Тимофеева на причину смуты формулирована дьяком Иваном так: «се же все бысть державных малем поползновением, якоже Адамлим ко греху умяхчением, рабским же нашим многим прегрешением, единаче ж обоих к Богу о добродетелех неисправлением» (9). Говоря о бедствиях русской земли и невзгодах Новгорода во время занятия его шведами, Тимофеев замечает: «А иже что попущением Божия смотрения в самом царствии в сей земли всей содеяся к наказанию нашему от противных, но не в конец, и еще мощен бо Попустивый вся паки исполнити удобь: врази бо достояние наше не наследоваша себе,— велие убо се есть нам благо от Бога. Един аз, глаголавый се, обладан Еллины и не могу сих из себе истребити, дондеже Введый иже в мя благоволих о мне, тех вне изрынет» (10). Параллельно с подобными указаниями у дьяка Ивана находим и утверждение, что Борис погубил св. Димитрия «от врага властолюбием устрелен быв» (11).

    Разделяя взгляды людей XVI века на первопричины исторических, явлений, Тимофеев такими же, как они, глазами смотрел и на православие. Не благоволя к Грозному, автор «Временника» сплетает тем не менее ему похвалу «за благочестие, иже правыя во Христа веры, яко Тройческое поклонение во единстве и единство в Троицы, по отцех даже до смерти пастырски цело ему соблюдшу непоколебимо, ниже позыблемо» (12). За отстаивание православия Тимофеев осыпает похвалами патриарха Гермогена (13). В своем «Временнике» особенное внимание отводит дьяк Иван обрядовой стороне религии, внешнему чину ее. Он превозносит «царство благочестивое, иже от поста просиявши, государя царя и вел. Феодора Ивановича всеа Русии», описывая его постничество и молитвы, которыми склонен объяснять мирное, по его представлению, царствование Феодора (14). Дьяк Иван готов даже считать царя Феодора святым и молиться ему (15). Придавая особое значение посту и молитве, Тимофеев с большим благоговением относится и к св. мощам и иконам. Он пространно и с видимым сквозь риторику чувством повествует о торжественном перенесении мощей св. царевича Димитрия в Москву, при чем убежден, что святой «честною и добропобедною кровию, на суд готов, тою враги своя обличая: самого убийца первее, потом иже святое его и неприкладное имя на ся возлагающих и царствия его с прочими разорших» (16). Обличая тоном моралиста русских людей в разных грехах и пороках, дьяк Иван не преминул заявить: «всех зловерных язык исполнихом дела их миру и вящше; единем точию лучши сих явихомся, еже ко иконам покланясмую в себе имяхом почесть и еже не соизволяем с ними преданыя нам посты разорити но не у и мы сия вси совершене, якоже подобаше» (17).

    Интерес к обрядности заставил Тимофеева посвятить особый очерк рассказу «О пещи и о ходе с кресты». В этом рассказе он с благоговением рассуждает о благочестивых обрядах, которые «от нечестивых днесь вся упразднишася в нас и недействени всяко быша и престаша» (18). Любя обрядовую сторону религии, Иван Тимофеев является в то же время большим сторонником внешнего чина и пристойности. Он осуждает присягу в церквах на верность Борису Годунову, так как присягавшие мешали благолепию церковных служб (19). Это дало повод Тимофееву к нескольким справедливым замечаниям и обличениям в том, что страх перед земной властью превозмог почтение к Богу (20).

    Вообще примешивание к вопросам благочестия земных расчетов и соображений глубоко задевало дьяка Ивана. Поэтому он осудил целый ряд явлений и событий русской жизни, в которых ясны были подобные побуждения. Так он с порицанием отнесся к установлению крестного хода в память избрания Бориса на престол (21), к обычаю строить храмы в честь святого, чье имя носил царь (22), к новому обыкновению писать отдельные иконы св. мученика Бориса (23). С неодобрением посмотрел Тимофеев и на то, что Борис Годунов на колокольне Ивана Великого «в позлащеных дцках златописанными словесы имя свое пригвоздив» и на целый ряд аналогичных фактов (24).

    Являясь по своему правоверию и православию прямым наследником писателей предшествующей поры, Тимофеев подобно им и на национальность смотрит сквозь призму вероисповедной исключительности. Русский народ представляется ему новым Израилем (25). Остальные народности — нечто враждебное, поганое (26). Христианам-русским противопоставляются еретики и безбожники: еллины, или немотующие фриги, латыне, «вкупослатынная» и «главохохленая» Литва (27). Ивану Грозному Тимофеев ставил в упрек склонность к иноземцам. Дьяку Ивану кажется даже, что «вся внутренняя» царя «в руку варвар быша, и яже о нем восхоте да сотвориша» (28).

    И политические представления и симпатии Тимофеева – наследие XVI века. Он верит легенде об Августе Кесаре, постоянно говорит в духе книги Степенной царского родословия о святом корени государей, о святых леторослях, коленстве царском и т. д. (29).

    Царская власть в глазах автора «Временника» стоит чрезвычайно высоко. Царь, по мнению Тимофеева, поставлен самим Богом «во утверждение и управление обще наше». Поэтому он «рог всеа крепости нашея, и жезл пастырства и опирание совершенаго о всех заступлетя». Подданные не должны посягать на носителя царской власти или сочувствовать «низведению» государя. Царей судит лишь Бог. Если государь ведет «погрешителну жизнь», «венцу же честному что есть с ним». Думая так, дьяк Иван сравнивает положение царской власти и церкви. Как в пороках святителей церковь не «бывает сповинна», «но пребывает присно в своей чистоте и юнеется», «сице и о свенечнем и престоле царстем всем знается о сем слово едино». Царский престол—это «престол святости». Царя почитают «яко Бога». Его честь «превзыде» «всех на земле славой» (30). Тимофеев повторяет даже мнение, по которому «аще и человек царь бе по естеству, властию достоинства привлечен есть Богу, иже надо всеми; не имать бо на земли высочайши себе» (31).

    К такому высокому положению государя дьяк Иван относится с полным сочувствием. Он оплакивает в двух притчах вдовство Московского государства во время междуцарствия, сравнивая в одной из них Русскую землю с осиротевшим домом «силножителя» (32). Говоря в начале «Временника» о причине смуты, Тимофеев указывает, что «наша самодержавнии во своих державах обладаху нами всеми, от века рабы своими, дондеже они сами держахуся повелений даных Богом». «К ним же быхом», – продолжает «списатель», – «от всех мног век доселе неприкословни, елико по Писанию быти достоит ко своим владыком рабом повинным… тако безоответни быша к ним, яко рыбы безгласни, всяко со тщанием кротце рабское иго ношахом» (33).

    Мнения, высказанные Тимофеевым относительно царской власти, позволяют зачесть его в ряды сторонников теории теократического абсолютизма, развившейся в XVI веке. Но в этих мнениях есть характерный оттенок. Власть государей, по словам «списателя», была сильна, пока они свято соблюдали «древняя благоуставления законная и отцы преданная». Когда же они стали «добрыя обычая на новосопротивная изменяти», то «и в повинующихся рабех естественный страх к покорению владык оскудеваше исчезая». Из дальнейших рассуждений дьяка Ивана выясняется, что он разумеет под нарушением «добрых обычаев». Зло заключалось в том, что «восхотеша бо обдержителе ушеса своя сладце приклоняти к ложным шепотных глаголом»; эти «шепотные», как их называет Тимофеев, «языки бо своими убиваху люди, яко мечи»; «слюблением тех послушателей возношаху бо ся зело над правдою в неявственных своих похвалах державнии же». Результатом такого отношения царей к своим ласкателям и льстецам было то, что «сопротивна бо древних царей уставным законом начата вся во всех бывати: малая великих одолевати, юнныя же старых, и безчестныя честных, рабы своих им владык» (34). При прежних государях такого явления не могло быть: «истиннии же убо наши царие» «ведяху коему роду кую и какову честь и чесо ради даровати, худородным же ни» (35). Можно было бы думать, что возвышение «худородных» начинается, по мнению Тимофеева, лишь во времена смуты, при Годунове, который возводил «худородныя на благородных» «степени кроме меры и времене, тайнословия ради тех ко оному» (36). Но такому предположению мешает утверждение дьяка Ивана о Грозном и его иноземцах-советниках и возвышении Богдана Бельского (37). Со времени Грозного и ведет, как думает Иван, свое начало «земли всей велик раскол» (38). Описывая с большим несочувствием опричнину, не понимая истинного значения этой меры (39), Тимофеев неоднократно с большим вниманием относится к принципу «благородства». Его точка зрения, как мы уже видели, диаметрально противоположна взгляду, по которому «и велик и мал живет государевым жалованьем» (40). Дьяк Иван да такой степени проникнут аристократическими представлениями «благородных», что в его глазах Годунов «яко на небо от земля, единоступлением на престол царствия воступи, благороднеших себе в рабы себе покори, первее средороден и средочинен» (41), а «Михалко» Татищев был совсем худородным человеком (42). В глазах Тимофеева дочери знатнейших боярских родов были «госпожами» Бориса Годунова (43). Говоря так, дьяк Иван как бы становился на точку зрения тех князей, которых Грозный по их и мнению «изтеснил», женившись на своей «робе» Анастасии Романовне (44). Можно, кажется, в настоящее время догадаться, под чьим влиянием Тимофеев выработал свои аристократическо-реакционные тенденции, вступившие в своеобразное сочетание с принципом теократически-демократического абсолютизма, одной из задач которого было «управить исконное в отечестве» «любопренное и гордынное о благородстве мятежное шатание» (45). Благодаря собранным С.А. Белокуровым известиям о Записном приказе, мы узнали, что Иван Тимофеев был памятен еще в 1658 году, как «книгочтец и временных книг писец», которого «жаловал за то боярин князь Иван Михаилович Воротынский»; думали даже, что экземпляр сочинения Тимофеева найдется «у столника у князя Ивана Алексеевича Воротынского» (46). В то же время в сочинении дьяка Ивана находим хвалебный отзыв о знаменитом воеводе времен Грозного, князе Михаиле Ивановиче Воротынском. Этот князь, по отзыву Тимофеева, был «вправду сиглитик велик при цари, со властию повелевая сотворити се или оно, паче же о ратнем уряжении вручение печать име о сих себе слово самодержавнаго; бранному делу по всему сказуют его бывша искусна». Этому Воротынскому дьяк Иван приписывает изобретение известного «гуляй-города», говоря: «разум же глаголют вендцы первосушия составления его художества в начале бысть, им же таковое хитростное умыслися первие, князя наричют некоего Михаила, порекло Воротынский Ивановичь» (47). Как отметил уже С.Ф. Платонов, гуляй-город не был изобретением Воротынского (48); последний вернее всего усовершенствовал этот вид подвижных оборонительных сооружений, но в семье покойного воеводы могли быть предания подобные тому, которое передал Тимофеев. По крайней мере, мы лично под «ведцами» склонны разуметь семью Воротынских. Влиянием этой очень знатной и очень пострадавшей при Грозном семьи на несомненно «впечатлительного»(49) дьяка Ивана объясняется в значительной мере и отношение его к опричнине и аристократически-реакционные тенденции (50), а литературе XVI века «книгочтец», по всей вероятности, обязан был своей теорией теократического абсолютизма.

    Мы видели, в каком близком родстве с идеями XVI века находятся взгляды Тимофеева. И внешние приемы изложения «списателя» «Временника» сильно отражают на себе литературное творчество предшествующей эпохи. Не будем говорить об общепризнанной риторичности Ивана Тимофеева, доведенной у него до запутанности и темноты. В последних сказалась, как правильно заметил С.Ф. Платонов, некоторая литературная неопытность дьяка Ивана (51). В нем, очевидно, боролись жизненная опытность приказного дельца, стремившееся приводить житейские примеры для доказательства своих мыслей, и книжная мудрость «книгочетца», силившегося обо всем писать как можно высокопарнее (52). Иногда риторика удавалась Тимофееву, и тогда речь его не отличалась от витийства XVI века, иногда же смысл фраз дьяка Ивана ускользает от читателя вследствие массы нагороженных «списателем» вычурных слов и выражений (53).

     Помимо общего тона речи Тимофеева и частности изложения «Временника» роднят его с предшествующей литературой. Таковы нередкие, как это указано проф. Платоновым, «выписки из Св. Писания и богословских книг» (54). Таков и способ сопоставления значения имен со свойствами их носителей. Так Царь Феодор «по толку Божия си дара стяжа имя, по дарованней же благодати паче зело благочестив бе». Про Клешнина, посланного Борисом Годуновым в 1591 г. на следствие в Углич, во «Временнике» говорится как про «зело злых злейша, Луппа некоего... иже толкуется волк, отдел звание приим». Сопоставляя М.В. Скопина-Шуйского и М.И. Татищева, дьяк Иван от имени Новгорода замечает: «А иже вправду от дел звание приемый, вданный ми ся от Бога ратоборец на плотныя враги моя, хотящих разорити мой град, боголичный толку князь Михайло Васильевич свободам оного много плетенных сетей–не нареку оного Михаила: василиска же обаче во змиях, неже Михаила. Аще же и соименем бе первому лучшему оному, но той всяко от сего разньствова» (55). Часто Тимофеев вместо, имени или названия употребляет описательную форму. Так вместо Дмитрий он пишет «двоематерен», царь Иван Грозный упоминается дьяком «списателем» как «благодати же соименный», а Иван-город превращается во «Временнике» в «град,— человеческа имени наречения, еже благодати имя» (56). Этот литературный прием, которым Тимофеев злоупотребляет, не был новостью в его время. Для этого достаточно вспомнить хотя бы «Книгу Степенную царского родословия» (57).

    Подражая своим предшественникам в способе изложения, цитировании Св. Писания и т. д., автор «Временника» подобно им щеголял своей скромностью (58). Он долго отказывался приступить к писанию «Временника», ссылаясь митрополиту Исидору на разные причины, «особне же» на «недовольство смысла» и «ненаучение». Он приступил к делу лишь уступая доводам митрополита, так как «преслушания бояхся» и «повинухся великаго словеси». Однако дьяк Иван помнил свое «невежество все ненаучетя» и любил распространяться на эту тему (59). Когда же Тимофееву пришлось рассказать о своей заслуге перед Новгородом и неудаче, постигшей его вследствие интриг «враждотворцев», он укрылся, следуя обычному в подобных случаях приему древнерусской письменности, за иносказанием и намеками (60).

                III.

    Если бы «Временник» Тимофеева содержал в себе лишь отмеченные выше черты, то памятник этот представлял бы весьма малый интерес, как историографическое явление. Конечно, это произведение и тогда имело бы значение важного исторического источника, но и только (61). Однако, вчитываясь внимательно в труд дьяка Ивана, трудно не увидать в нем ничего нового и счесть его лишь отражением и перепевами старины. Это тем более трудно, что сам Тимофеев очень откровенен и словоохотлив. Это не летописец, замыкающейся, не всегда удачно, в эпическое бесстрастие, нет, это — историк, прагматизирующий и по мере уменья и способностей критикующий. «Впечатлительный и непосредственный» дьяк Иван склонен по временам заняться самонаблюдением и самокритикой и охотно вводит читателя в свой внутренний мир. Он очень живо и образно рисует свое настроение по окончательном опустошении Новгорода шведами, когда он ходил «яко иступив умом, изгубление таковое граду мысля». Он сжалился, пребывая в себе, помышляя, как «яко в час» разорен такой великий город и пропала его красота, «иже» «мняшеся она пребывати в век яко до иже стихия расстаются». «А иже о самой главев царствия и всея земли что реши?», задавал себе мучительный вопрос Тимофеев, вспоминая о бедствиях и невзгодах Руси во времена лихолетий и междуцарствия (62). И вот под влиянием такого неотвязного раздумья дьяка Ивана начала неотступно преследовать «мысль облакоподобная всему и скоролетящая высокопарна, яко по воздуху птица». Эта мысль не давала покоя уму Тимофеева, «но яко перстом тыкание в ребра» автора «Временника», «понужая же недостойнаго» «и не на удобная поущая, ко еже прилежати», «поне мало что отчасти написати богонаказания днешняя, иже в нашей земли бывшая, – на сия присно подвизая».

    Тщетны были все усилия дьяка Ивана отвязаться от назойливой мысли. Напрасно он «многащи» яко опирался к (так; вероятно, «с») ней приводил «перед лицем ея» разные доводы: «невежество все ненаучения» своего, «к сему и инославных насилие еже всем плененым от затвора, иже во граде не откровенных нужд», «еще и единоверных зазирания и воздержная их смехотворная прекословия многая». Люди склонны, как прибавляет при этом Тимофеев, критиковать и осуждать других, а к себе готовы относиться как к «бесплотнем и непорочнем». Поэтому «списатель» не хотел вводить в грех осуждения своих «единоверных». Однако, несмотря на все доводы, какие приводил себе Тимофеев, мысль о писательстве не оставляла его, и становилась все сильнее и сильнее. «Елико аз сию отревах», –жалуется дьяк Иван, – «елико она безстудствуя ми належа». Тогда Тимофеев пустил в ход последний довод: «к неудобству свое уединение представих; глаголах ей всяко, яко словесы убо зболезнующая» «о написании обрет, в рукодействие же тайномыслимаго начертания, во еже омокается трость же и трудолюбне по хартии к провлачению, в сие вспомагающаго» «ни единаго» (63). Но и этот довод оказался бессильным побороть все более и более настойчивую идею. Под ее влиянием на ум Тимофееву пришел житейский пример о путнике, который в случае; необходимости принужден пускаться в путь один без товарищей, «не отлагая, да не изгубит своего орудия в пождании времени, ниже дождем, и сланам и прочему в пути нестроению внимает». Быть может, счастливый случай пошлет ему «готова споследователя»; если же нет, то он должен продолжить странствие, «ничтоже сомняся, о Бозе уповав, показующу ему путь и безбедно добре направляющу невещественному тайно егову руководителю и хранителю святому Ангелу» (64).

    Стремление написать «не токмо же о велицем граде сем, но и о матере градом и всеа земля, главоболие ея дошедшее зде в слухи наша» «да не проходом лет мнозех забвится еже о сих память их же еда вмале и жизнь померкнет», наконец превозмогло, и Тимофеев уступил своему горячему желанию, как это и всегда бывает, по его мнению, с людьми, готовыми «свой нрав поползением давати в умяхчение греху». Он решил не обращать внимание на возможные толки и пересуды и «от неудержания попустих самовластия» «изволение многоопытному» «помыслу, в покорение вдахся ему от смысла слабости». Дьяк Иван надеялся, что его труд, предпринятый из высоких побуждений послужить родине, может быть пригоден «обогащенным в разуме», которые сумеют «сия добре исправити». Если же на темы, затронутые Тимофеевым, «сложение ино» «обрящется добрейши и совершеннейши», «списатель» охотно отступит с своим «Временником» на задний план и будет от души приветствовать появление такого труда (65). При этом дьяк Иван успокаивал себя мыслию, что полной точности и безусловного совершенства не в состоянии достичь ни один писатель без особой помощи свыше (66).

    Утешаясь соображениями о невозможности обыкновенному смертному достичь совершенства, Тимофеев ясно сознавал некоторые из недостатков своей собственной работы и всячески старался оправдаться в глазах читателей. Правда, некоторые из этих самооправданий и самоунижений, как указано выше, возможно отнести насчет обычного литературного приема. Иногда же дьяком Иваном, бесспорно, руководить верное чутье самокритики. Так, он совершенно ясно сознавал несистематичность своего «Временника». Эту несистематичность Тимофеев объяснял и внешними условиями своего писательства и причинами, коренившимися в самом «списателе». Он указывал в первом случае на невозможность привести в порядок разрозненные листки своих записок во время новгородского пленения шведами: тогда с одной стороны не доставало бумаги «хартейныя от изнурения в затворе скудости», с другой – автор был одержим «противных страхом в смерти чаяния». Страшась и шведов, и домашних врагов, Тимофеев «самех темномест безгласных, иже та (т. е. писания дьяка Ивана) в себе таящих, яко чювствена от них провещания бояхся». Поэтому Тимофеев заявлял читателю «о тайнописании» своего труда. Результатом такого «тайнописания» было то, что самим дьяком Иваном «скудоумного сего составления писательство» оценивалось, «яко новоскроена некая риза, купноже не сошвена, ли разпадшася от ветхости» (67). Но не только внешние обстоятельства делали работу Тимофеева похожей «на новоскроену некую ризу». В этом виновата, по собственному мнению, и сам автор «Временника», не всегда умевший сосредоточиться, упускавший иногда из виду во время сообщить важное известе и спешивший при первом случае заполнить допущенный пробел. Поэтому, многое «аще что и первобытно, вписалося послежде». Тимофеев думает все-таки, что несмотря на такие промахи «существа дело неповредно бысть», и просит читателя быть снисходительнее и «по чину же ряда в мысли слагатиси». Дьяк Иван надеется, что «доброразсудливый се разумет, аще чтущей тою же немощию обложени» (68).

    Желание Тимофеева оправдать себя и свой труд в глазах читателя заставило автора «Временника» неоднократно выступать с объяснениями своих взглядов на задачи и обязанности историка. Из этих объяснений обнаруживается, что Тимофеев выдвигал на первый план в историческом повествовании, цель которого состоит, как высказывал дьяк Иван, в спасении прошлого от забвения, точность и правдивость с одной стороны и полнейшую объективность с другой. Писатель, по мнению дьяка Ивана, мог, как мы это только что видели, располагать свой материал, не гонясь за хронологическим порядком в описании событий, но он не имел никакого права делать фантастические описания фактов, о которых не знал достоверно, не смел, допускать путаницы в умах читателя, смешивая в своих рассказах действительный ход исторической жизни. Такое отношение к делу навлекало на писателя неотвратимый и вполне заслуженный позор (69).

    Требования точности и правдивости неминуемо принуждали писателя быть объективным и по возможности не делать односторонних оценок. Тимофеев прекрасно понимал это и высказывался в таком смысле в своем «Временнике». Он указывал, что односторонняя характеристика все равно может не достичь своей цели и уронить в то же время репутацию «списателя», о которой Тимофеев, очевидно, очень заботился. При объективной же и разносторонней оценки «иже обоя вправду известуема без прилога, всяка уста заградятся» (70). Став на такую точку зрения, дьяк Иван боялся, то читатели ее плохо усвоят, или забудут. Поэтому он иногда предостерегает их от возможной неправильной оценки его мнений и стремится доказать, что им руководит не двойственность суждений, а разносторонность их. Так, осыпав большими похвалами Бориса за его высокие умственные качества, дьяк Иван замечает: «да никто же мя о сих словесы уловит иже о любославнем разделением: во овых того есм уничижая, в прочих же яко похваляя, в ких явится местех». Автор говорить, что он всегда держался беспристрастия, которым и впоследствии будет руководиться (71). В другом подобном случае, оплакивая падение Шуйского, к которому автор «Временника» очень не благосклонен, Тимофеев подчеркивает, что, относясь отрицательно к нему, как к человеку, он имеет его, как царя, и главным образом скорбит о поругании царского престола (72).

    Мы видели, как сознательно относился Тимофеев к обязанностям историка, главной задачей которого должно явиться по твердому убежденно дьяка Ивана беспристрастное и разностороннее изложение прошлого с целью спасти его от забвения. Мы заметили при этом, как хорошо наблюдал Тимофеев свои душевные движения и какую большую важность придавал он объяснение мотивов своих суждений о лицах, а также и самокритика. Эти свойства дьяка Ивана уже а priori позволяют думать, что в труде его читатель должен встретиться с попытками прагматизирования событий, обсуждениями отдельных фактов и их мотивов, с попытками критики чужих мнений, наконец, с наблюдениями и замечаниями.

    И действительно во «Временнике»» Тимофеева мы встречаемся со всеми указанными явлениями. Остановимся на нескольких примерах этого.

    Выше было отмечено, что автор «Временника» стоял на старой, общей всем летописцам, точке зрения, по которой непосредственное вмешательство Провидения с одной стороны и грехи людей, внушаемые дьяволом с другой, вызывают исторические события и влияют на их ход. Такой религиозный прагматизм, являясь исходной точкой построения Тимофеева, не препятствовал его опытам в прагматизировании иного характера. Задавшись целью проследить «от ких разлияся грех земля наша», Тимофеев сначала рисует общую и обычную для моралистов картину пороков и преступлений народа, а затем переходит к изложению общего хода Смуты. В этом изложении под теологической оболочкой скрывается чисто исторический прагматизм. Все развитие Смуты представляется дьяку Ивану в таких чертах (73). Начало зла – насильственная смерть царя Ивана Грозного, которая сошла безнаказанно виновнику ее, Борису Годунову (74). Ободренный успехом и молчаливым попустительством знатнейших в государстве лиц Годунов дерзнул на второе убийство, «еже новомученика святого царевича Димитрия», причем приказал «вящшую часть всего царствия во время то запалителми пожещи». Борис думал, что народ, оплакивая свое бедствие, равнодушно отнесется к смерти царевича (75). Когда и второе злодейство не вызвало протестов и бури народного гнева, Годунов «вооружился третие иже прекратити от жизни живот самого незлобивого Феодора». После этого, благодаря малодушию народному, Борис бестрепетно вступил на престол. Однако зло таило в себе и возмездие. Годунов «искоренил от земля благородныя вся и благословныя без остатка семяна малыя с великими, даже от главы до ноги». Насильственное прекращение династии, «слабости страшивство всех» и успех Годунова подали мысль Гришки Расстриге решиться в свою очередь завладеть престолом (76). За вторым самозванцем последовал третий, а соблазненные их успехом и развращенные их злодеяниями «по градом и местах (sic) господьская имяна невежды многия на ся такожде налагати смели». Все эти самозванцы находили себе в развращенном обществе сторонников даже «и от нарочитых, вкупе с ними землю опустевати и саны различныя от них получати». Мало того, иностранцы давно с радостью наблюдали «раздвоения злоденствие». Когда же на помощь были приглашены правительством шведы, это еще более усилило бедствие, вмешав в смуту иноземцев, которые напали на Русь, вследствие чего «земля вся Росийска» была «инославными в конец пленением потреблена». Наконец поляки заняли «главу и сердце всего царствия, град Москву», которой и владели до прихода нижегородского ополчения, освободившего столицу. Но в бедствиях смуты погиб патриарх (77), все царство было разорено и вызжено, государственная казна истощена и перевезена «в насилующих землю», а Россия при ведении ее впоследствии мирных переговоров была принуждена «искать от стран помощи».

    Можно во многом не соглашаться с Тимофеевым, не разделять его чрезмерной доверчивости «к злоязычным» сплетням своего времени (78), но нельзя отказать построениям дьяка Ивана в известной стройности и последовательности. Стараясь представить себе и читателю общий ход Смуты, Тимофеев тщательно искал и причин ее. Как мы уже видели, главной причиной нестроений начала XVII века дьяк Иван считает измену государей «древним благоуставлениям законным» и связывает Смуту с опричниной (79). Но вместе с тем Тимофеев винит и русское общество, у которого не было «мужественныя» «крепости» «иже многолюднаго бо собрания лик составити на неугодная некая Богови и человеком, иже что нововводна и через законы бываемо обладателех» «повеления, еже неподобная начинания их» «мощи возразити бы». Помимо отсутствия мужества препятствием к созваннию такого «вселюдскаго собора» была, как утверждает Тимофеев, страшная рознь среди русских людей (80).

    Вдумываясь в общий ход событий, ища причин Смуты, дьяк Иван с таким же тщанием вникает в мотивы, руководившие людьми при совершении ими тех или иных поступков. Так, описав удаление Бориса после смерти Феодора в Новодевичий монастырь, Тимофеев выясняет причины этого факта. Борис опасался восстания народа, который мог, оплакивая царя, решиться мстить его убийце. Если же такого восстания не произойдет, тогда можно будет, думалось Годунову, чувствовать себя в безопасности. У Бориса было притом и еще соображение: ему хотелось знать, «колицем усердием народ весь в державу себе его взыщет» и кто будет при этом особенно ревностным или нерадивым. Таким же образом, сообщив о деятельном содействии М. Татищева в деле возведения Василия Шуйского на московский престол, Тимофеев указывает и на повод, который при этом руководил «напраснем в делех и словесех волкохищнем лжесилентияром» (81). Он же весьма удовлетворительно объясняет, какие причины заставили «мздоимнаго» Татищева стараться о скорешем отъезде из Новгорода (82).

    Наряду с желанием объяснять и обсуждать мотивы событий (83) во «Временнике» Тимофеева мы встречаемся с редким в древнерусской исторической письменности фактом полемической критики. Дьяк Иван задает вопрос: «Где суть иже некогда глаголющей, яко неповинна суща Бориса закланию царскаго детища, иже о царствии к сему того зависти?». Далее он доказывает виновность Бориса такими соображениями: Годунов очень строго наказал жителей города Углича, «иже на закалателе» «воздвигших руки», и щедро наградил родственников погибших убийц царевича, «сим по сродству казни достойных» (84). Такое рассуждение очень убедительно, если ставить дело так: Борис знает, что царевич Димитрий убит и что следственное дело подтасовано. Но Борис, невинный в смерти царевича, мог вполне поверить данным, установленным официально во время следствия. Как он должен был поступить тогда? При таких обстоятельствах все рассуждение Тимофеева опровергнуто. Но в данном случае менее интересно выполнение поставленной Тимофеевым себе задачи, чем самый факт ее постановки (85).

    Очень интересны также наблюдения и сентенции ad hoc, неоднократно попадающиеся в труде наблюдательного и резонирующего «списателя». Вот наиболее любопытное из них, помещенное почти в самом начале «Временника». В нем Тимофеев отмечает следующий факт политической жизни. Если в какой-нибудь стране происходит внутреннее замешательство, а государь отвлечен внешними врагами, или опасается возможного нашествия их, то он идет на уступки своим мятежным подданным, чтобы не допустить полного разорения государства и собственного падения и плена. Когда же никакой внешний враг не грозит государству, мятежников после подавления восстания неминуемо ждут жесточайшие наказания (86). Этому рассуждению нельзя, думается нам, отказать в правильности и меткости.

    Выйдя из роли старого летописца, став историком, Тимофеев и формой своего «Временника» избрал отдельные очерки и характеристики, не стремясь «к фактической полноте показаний» и не стремясь «хронологической последовательностью». Такой способ изложения крупных исторических эпох был на Руси новостью, неизвестной, насколько мы знаем, писателям XVI века (87). Появление его у Тимофеева в значительной мере объясняется тем, что дьяк Иван писал личные воспоминания, многое ему оставалось неизвстным, а навести нужные справки он не всегда мог, быть неточным не хотел. Поэтому избранная форма была для него наиболее удобной. Впрочем, из предыдущего изложения ясно, что Тимофеев, выступая, чуть ли не невольно, новатором в способе расположения исторического материала, опасался неблагосклонного приема его новшества читателями «Временника». Этим в значительной мере объясняются извинения «списателя» и указания, что читатель может в своем уме распределять находящиеся во «Временнике» материал по личному усмотрению. Отметив форму изложения событий в труде Тимофеева, не станем останавливаться на разборе содержания его очерков и характеристик. Это и не входит в наши задачи, и детально выполнено в исследовании проф. Платонова. Ограничимся лишь некоторыми замечаниями, относящимися к нашей теме. Дело в том, что во «Временнике» Тимофеева мы встречаемся с теорией, которая на первый взгляд может подорвать уверенность в искренности желания ее автора быть вполне объективным и правдивым писателем. Приступая к изложению печальных событий 1591 года, в которых, по мнению Тимофеева повинен «детоубийца» и «любославия рачитель» – Борис Годунов, дьяк Иван замечает, что о законных государях нельзя «писании износити неподобная, иже в жизни си аще и безместно что сотвориша и погрешно». Писатель должен по примеру и обыкновенно прежних писателей «разве что добротно к сих (т. е. государей) славе, к чести же и к похвале» «уяшняти, единою сполагати в писаниох будущим ревнителем в память». Судьей таким государям может быть лишь Бог. О «несущих» же и «ниже благословно и через подобство наскакающих на царство» историк должен писать с полной откровенностью и осуждением: «сицевых яве от благих по всему отделися суд». Поэтому писатели в случае «необличнаго умолчания» «еже о тех нечестиях», по мнению Тимофеева, «с ними наравне истяжутся» (88).

    Теория, выставленная дьяком Иваном, с одной стороны, несомненно, гарантирует читателю искренность автора при изложении дел Бориса Годунова, Расстриги и других государей Смуты, с другой она как будто противоречит рассуждениям самого Тимофеева о необходимости беспристрастия для историка. Однако наблюдения над «Временником» рассеивают сомнения. Стоит лишь вспомнить отзывы Тимофеева о Грозном, чтобы понять, как представлял себе Тимофеев свою теорию. Разница в описаниях царствования и поступков Ивана IV и Бориса, это–разница в тоне изложения, в способе его, а не в существе дела (89).

    И другие примеры подтверждают действительное стремление Тимофеева к объективности. Так слагая панегирик Гермогену, дьяк Иван неодобрительно относится к согласию патриарха на избрание Владислава (90). Дифирамбы, воспеваемые Тимофеевым Скопину-Шуйскому, не помешали ему довольно сурово осудить «побег» «истоваго воеводы» из Новгорода (91). Поэтому читатель с полным доверием может относиться к искренности оценок исторических деятелей дьяком Иваном (92).

                IV.

    Сводя воедино наши наблюдения над «Временником» Тимофеева, убеждаемся, что в этом сочинении ясно заметен перелом в развитии древнерусской исторической мысли, происшедший во время Смуты. Как все произведения переходной эпохи, труд дьяка Ивана представляет собой своеобразное сочетание старины и новизны. Наряду с испытанными приемами старого «добрословия», с религиозным прагматизмом летописца, приверженностью к религии и обрядовой и стороне, у Тимофеева встречаются черты, позволяющие видеть в нем историка-мыслителя, обсуждающего события, склонного к самонаблюдению и самокритике. Для того чтобы вполне понять это довольно сложное историко-литературное явление, следует выяснить, под какими влияниями оно создалось. К сожалению, эта работа трудновыполнима в желательном для нас объеме. Мы не можем решить поставленный вопрос с надлежащей точностью и уверенностью. Нижеследующие соображения являются в большинстве случаев рядом догадок, убедительных лишь ad hominem. Дело усложняется тем, что сам Тимофеев — очень самостоятельный писатель, у которого трудно установить прямое влияние каких-нибудь литературных, или документальных источников. С.Ф. Платонову удалось в этом отношении сделать лишь немногочисленные указания (93). Нам со своей стороны посчастливилось подметить почти дословное сходство Тимофеева с произведениями предшествующей письменности в уподоблении царя Богу. Сам дьяк Иван определенно указал на один источник своих сообщений: Житие св. Никиты Переяславского и, действительно, использовал рассказ о 20-м чуде этого святого (94). В других случаях Тимофеев позволяет лишь догадываться о круге своих чтений. Он хорошо знаком со Священным Писанием и разными богословскими книгами, обращавшимися в старину. Ему знакомы Жития святых и старинные исторические сочинения, как оригинальные, так и переводные. Он знает рассказ о взятии Трои и ссылается на авторитет старых «списателей», которые привыкли «творити тщанно и страхоприступно» повести о прежних «первосущих царех». Можно, пожалуй, думать, что „книгочтец» разумел здесь «Степенную царского родословия». Влиянием указанного нами круга произведений, известных дьяку Ивану, объясняется «старина» в его труде: произведения предшествующей Тимофееву письменности тем более могли влиять на него, что автор «Временника» к началу Смуты в 1598 году, будучи уже дьяком, конечно, находился в том возрасте, к которому слагаются прочные взгляды и убеждения.

    Остается выяснить, откуда взялась «новизна», так сильно заявившая себя во «Временнике». Мы не беремся указать на ее литературные источники. Нам кажется даже, что их, пожалуй, и не было. Мы склонны думать, что исключительные тревоги и бедствия Смуты способствовали дальнейшему развитию дьяка Ивана и, не поколебав основ, на которых построены были его убеждения, расширили его кругозор и пробудили в нем критическую мысль. Тимофеев много видел и испытал в Смуту. Об этом он не раз дает понять со своей непосредственностью и впечатлительностью. Дьяк Иван сам рассказал нам, как потрясли его колоссальные несчастия Новгорода и всей земли. Смена правительств заставила его критически отнестись к носителям власти, над которыми ясно сказался, как думает Тимофеев, Божий суд. Встревоженный ум дьяка Ивана стал работать все сильнее и сильнее, и в результате появилось проникновение в смысл событий, а вместе изощрилась и сила наблюдательности и самоанализа. При этом Тимофееву случалось встречаться с людьми разных лагерей и воззрений, и в беседах с ними еще более развивался его впечатлительный ум (95). В результате взаимодействия старых основ, во многом восторжествовавших над Смутой, и новых мыслей и настроений, вызванных к жизни «разрухой» начала XVII века и не погибших с нею, и появился «Временник» дьяка Ивана. На первый взгляд в нем нет ничего кроме старого риторического «добрословия». При пристальном чтении «доброслов», стоящий на почве религиозного прагматизма, отступает на второй план, и читатель видит перед собой одного из предвестников нового чисто исторического мышления.

____________
       Примечания:
(1). Белокуров С.А. «Из духовной жизни Московского общества XVII века». Москва. 1902 г. См. III-ю статью «О записном приказе». С. 55–84; о Тимофееве см. С. 62 и след. (публикуется в проекте).
(2). Впервые Строев обнародовал свой отзыв в Жур. Мин. Нар. Пр. за 1834 г. Мы знакомы с ним по книге «Библиологический словарь и черновые к нему материалы. П.М. Строева. С.-Петербург. 1882 г.», о Тимофееве см. С. 269–271. Несмотря на пренебрежительный отзыв о «Временнике» Строев отметил, что в нем «встречаются обстоятельства неизвестные». Из сообщений Тимофеева Строеву особенно понравилось указание на полную неграмотность Бориса Годунова. Он сделал такое замечание: «А новейшие историки Бог знает, что говорят о просвещении Годунова. Да иначе оно и не могло быть. Он был русский боярин, такой же, как и другие». Зная литературную деятельность хотя бы М.В. Тучкова, князя Курбского, князей Катырева-Ростовского, Хворостинина, Сем. Шаховского, трудно согласиться с таким замечанием в его общей форме.
(3). Книга С.Ф. Платонова была издана в 1888 г. в С.-Петербурге. Тимофееву посвящены С. 128–168. Сверх того общая характеристика дана на С. 344 и сл.
(4). Данные, собранные С.Ф. Платоновым, почти исчерпали известный тогда о Тимофееве материал. Некоторые дополнения к этим сведениям сообщены Н.П. Лихачевым в известном труде «Разрядные дьяки XVI века. С.-Петербург 1888 г.», на С. 147–199 (публикуется в проекте). Затем в названной выше статье С.А. Белокурова приведены необнародованные до тех пор данные о труде Тимофеева, об его покровителе и т. д. Мы уже воспользовались одним из этих любопытнейших указаний. Вернемся к ним и впоследствии. Со своей стороны позволим себе отметить еще неуказанный в печати эпизод из деятельности Тимофеева. В 1611 году перед занятием Новгорода шведами Тимофеев по поручению новгородских митрополита и воеводы составил «написание в хартиях к инославных клятвам», которое было очень «благословно». Однако среди новгородских властей нашлись «властолюбца два», которые увидев, что «начертание» «противно все воли их», а полезно было лишь новгородцам «в надлежащих нуждах», отвергли «написание», уничтожили его, вместо него составив другое «во угождение по всему варваром». Эти властолюбцы получили большое значение в Новгороде. Во время занятия последнего шведами можно было утверждать, что «сия два» «привратницы» «со враги» «купно во всех» «господствуют, паче рещи корчемствуют». Сообщаемый факт устанавливается показаниями Тимофеева, сделанными им во «Временник». Там находится статья «О крестном целовании королевичю Владиславу» (см. Русск. Истор. Библ. Т. XIII. С. 452 – 454). Под этим заглавием, несомненно, неверным, помещен рассказ о Новгородских делах. Следующие соображения убеждают нас правильности такого утверждения. Во-первых, рассказ ведется от имени плененного города, например, «сицево в преятие мое» и т. д. А это - обычная манера Тимофеева излагать новгородские дела, подмеченная проф. Платоновым. Во-вторых, город занят «Еллины». Так дьяк Иван постоянно называет, шведов. Вот наиболее доказательные случаи: во «Временнике» на об. 240 л. (Р. И. Б. Т. XIII. С. 422) рассказывается о притворном намерении Скопина идти «в крайней сея земли град, человеческа имени наречения, еже благодати имя бе, — Еллин» «наяти к помощи», там же (Р. И. Б. Т. XIII. С. 438) в главе «О княжь Михаилове к Москве из Новгорода походе» говорится: «на тыя же им наятыя Еллины»; на об. 303 и на 304 Л. (Р. И. Б. Т. ХШ. С. 465), Тимофеев замечает: «понеже в Новгороде Велицем в тожде междоусобие земное всеградно Еллины запленены быхом» и т. д. В то же время поляки у Тимофеева носят название «Латын». Вот лучший пример: говоря о выборе Владислава на Московский престол, дьяк Иван рассказывает, как Гермогена «новоблагоотступницы преже ласканми потом же прещенми к воли своей неволею привлекоша, во еже к тех повинутию на иже Росийския вся скипетры изветом Жигимонта Латыном краля сыну его Владиславу вдатися» (Р. И. Б. Т. ХШ. С. 440). Кроме того, как видно из приведенного выше изложения известия, рассказ писался во время пленения города, а С.Ф. Платоновым установлен факт работы Тимофеева над Временником» с 1616-го года, т. е. в эпоху, когда Новгород еще был занят шведами, а Москва уже свободна от поляков. Наконец говоря о святители, поручившем составить грамоту, Тимофеев замечает, что повеление исходило «от беловиднаго преосвященна верха». При этом невольно вспоминается 277 л. «Временника» (Р. И. Б. Т. XIII. С. 446), где новгородский митрополит Исидор характеризуется как «снеговиден верх». Относя рассказ Тимофеева о грамоте к новгородским делам, считаем автором первой грамоты Тимофеева. Эту грамоту составлял дьяк «ему же имя благодати», т. е. Иван. А так звали Тимофеева. Сверх того грамота составлялась по поручению митрополита Исидора, который впоследствии «понуждает бывающая предложити писанию дьяка Ивана  Тимофеева» (Р. И. Б. Т. XIII. С. 465–6, прим. 2). Далее, после неудачи, постигшей составителя первой грамоты, положение его в Новгороде при господстве двух тайнотворцев, которые сердились «на первосоставльшаго», должно было быть не из приятных: он не пользовался значением, наоборот был подозрительным человеком. В свою очередь Тимофеев заметил, что во время новгородского плена он «не точию тех иже град враждебно, яко змиеве, своими зубы держащих, но сих множество и своеверных враждующих ми (т. е. дьяку Ивану) страшахся, иже приседят о нас тайно в ловителех ко Еллином» (Р.И.Б. Т. XIII. С. 407). Кстати обратим внимание и на то, что к рассказу о грамоте Тимофеев отнесся с необыкновенным вниманием. Он редактировал свое повествование дважды, а одно место его – трижды. В этом легко убедиться, внимательно перечитав Р. И. Б. Т. XIII. С. 452 – 454. Слова: «Сицево в преятие мое самое... яко на некий превеликий залог к противным надеявшися» представляют рассказ в одной редакции, слова «Такое же в самый пленения моего час… ради многих о себе тленных благ получения» составляют другую редакцию; наконец слова: «Сие же писание за любление к клятве…ино другое составиша» являются 3-ей редакцией повествования о самой переделке грамоты. В интересах истины надо прибавить, что статью «О крестном целовании королевичу Владиславу» и С.Ф. Платонов впоследствии отнес к описанию новгородских дел, а автором первой грамоты счел Тимофеева. Это выяснилось из нашей беседы с ним. Причем в бумагах профессора Платонова нашлась заметка о перемене его первоначального взгляда.
(5). Русская историческая наука обязана С.Ф. Платонову и обнародованием «Временника» в XIII Т. Русская историческая библиотека. Изд. Имп. Археологической комиссией.
(6). Помещен в отчете о тридцать первом присуждении наград графа Уварова. СПб. 1889 г. См. особенно С. 5 и 9 отдельного оттиска этого отзыва.
 (7). Пыпин А.Н. «История русской литературы» Т. II, изд. 2-е, С.-Пб. 1902 г.; о Тимофееве см. С. 464 и сл.
(8). Спешим заметить, наша работа в значительной мере будет опираться на изыскания проф. Платонова, являясь часто лишь дополнением, или новой комбинацией этих последних. При этом мы не станем стремиться к исчерпывающей полноте исследования, т е. не будем для каждого случая приводить всех мест из «Временника», доказывающих то или иное наше наблюдение.
(9). Платонов С.Ф. ор. сit. С. 133.
(10).Русск. Ист. Биб. Т. XIII. С. 415.
(11). Ibid. С. 450.
(12). Ibid. С. 277. Хваля Ивана Грозного, Тимофеев намекает на то, что далеко не все, даже и высшие духовные лица, были тверды в вере, так что царь, «егда восхотел бы прочих о вере немужество обнажити, яко мати дети страшащи, могл бы страхом своея власти, поне искушая на час мало некое от истины уем, ли предлог сотворив, бежащих нестоятельное обличити». «Се глаголю», –продолжает немного спустя Тимофеев, – «не якобы церковью царя яко играти показующу, но самоизволную его о вере твердость известую, паче же нестоящих бежание обнажаю, вере сих слабость».
(13). Ibid. С. 439–440. «Ермогена, глаголю, верховнаго в преподобии главу всесветлую, патриарха православнаго, мужа апостола образнаго, надо всеми честь крайняя, по Павлу же, носило херувимское плотное и уста, иже добре огненосного ревнителя – ревностию за Христову веру противлением любви он паче огня разжизаяся,— многовременно не послабляя, противу Латыне добльствовавшаго, о нем же антихристовех способников, иже от християн в тожде с ынославными противление претворшемся, –он на сих крепце храбрствова...».
(14). С. 288–90; похвалы Феодору составлены совершенно в стиле XVI века; о силе молитвы Феодора см. Ibid. С. 285: «зане не бе брань его к плоти и крови» по Писанию, но молитвою «противныя ему одолеваша. И толико ему возмогаше молитвенная сила, яко Божию тому милость на ся от сея привлещи»... Тимофеев и в других местах отмечает мирное, по его мнению, царствование Феодора; так он пишет (Ibid. С. 288): «тихо и безмятежно царствова; во дни бо державы его земля бяше противными не наступаема...». При этом Тимофеев забывает, как отметил С.Ф. Платонов (op. сit. С. 139), «о войнах Феодорова царствования».
(15). Русск. Ист. Б.. Т. XIII. С. 285, «яко не, веден быст убо, согрешит кто, аще днесь верою и в молитвах того призовет, и да не обленюся аз, предваряя всех»; ниже (Ibid. С. 450) Тимофеев замечает: «мню, не убо кто согрешит, и в молитвах того призовет».
(16). Р. И. Б. Т. ХШ. С. 322; глава «О принесении мощей святаго царевича Димитрия» занимает С. 320–4.
(17). Ibid. С. 379–80. Все обличение помещено на 377 – 80. Оно представляет, собою обычное у проповедников обвинение современного автору общества во всевозможных пороках и вкратце рассказано проф. Платоновым (op. cit. С. 154—5).
(18).Р. И. Б. Т. XIII. С. 432. Вся глава (Ibid. С. 431–5) посвящена указанию на пещное действие и его значение («Первое доселе благолепие бысть и велико, страшно же и грозно образование, яко начертанием Божья воплощения человеческа ради спасения, иже ангелов от небес ужасна схождение в пещь, им же тричислеными бысть многууготованнаго мучителем пламени во опаление разжения на росопреложение»), на крестные ходы, сетованиям на прекращение их в годину смуты и благочестивым рассуждениям по этому поводу.
(19). Ibid. С. 344–350. На С. 364 Тимофеев говорит: «но и Евангельская святовозглашения неблагословный вопль одолеваше превосхождением шума»... Заметим кстати, что дьяк Иван, всегда строго осуждал, как и подобало всякому степенному русскому человеку старого времени, уклонение от обычного чина. В этом отношении особенно характерен отмеченный С.Ф. Платоновым (ор. cit. С. 146) рассказ о мальчике; громко молившем Бориса о согласии стать царем.
(20). Р. И. Б. Т. XIII. С. 347–8: «Аще ту и не сущу самому царю телом, ниже образу его, никакоже повеленое презрети смели бы, мы же и во истинну Сущаго, яко не сув; а помышляюще не трепещем... Доволно бо есть во указание нашего невнятия се обличение, яко, во время святых собрани, не терпеливи в молитвах обретаемся, еже не прежде отпущения мал отлученый час на пение во церкви неисходно пребыти, но, страх Божий презревше и заповеди Его, входим бо и исходим, яко скоти безсловесни, безвременно и без страха влачимся... Мы же небесный страх ниже земному сравнихом, но срабнаго паче самого Владыки почтохом».
(21). Ibid. С. 333 – 6. «Лаврскаго же ради иже прошения сотворенаго получения в безмерная уставиша...» и т. д. Рассказав о прекращении и этого торжества по смерти Бориса, Тимофеев добавляет: «Не убо ли от сих и первосвятителя с прочими обнажися лесное послужение в животе ему?». Ср. Платонов, op. cit. С. 147.
(22). Р. П. Б. Т. XIII. С. 336. Ср. Платонов op. et loc. cit.
(23). Р. П. Б. Т. XIII. С. 336–8. Тимофеев с негодованием отмечает, что «тех святую двоицу, неразлучимую Богом, человекоугодницы иконописанми на дцках разлучаху единаго от другаго». По этому поводу дьяк Иван приводит притчу «земных указании» о двух друзьях-братьях, из которых «по случаю же зван будет инем третьим на брак един от двою, не разлучающихся никогда нигде же». Результатом такого приглашения будет вражда к пригласившему не только со стороны братьев, но рассердятся на него «и не сроднии друзи же».
(24). Ibid. С. 351–2; некоторые другие примеры см. Платонова, ор. cit. С. 148 – 149. Отметим, что и к факту учреждения патриаршества в России Тимофеев относится с уклончивым неодобрением. Он говорит: «колеблет же смущенми самомнимых ум и о пременении в России мест иже степенми первых престол святительных... якоже митрополски на патриаршески преименовася»... «О сих святостных си вышенюх не смею к прочим гордостным дел Борисовых словесы преложити»,—продолжает дьяк Иван,—«да не погневаю Бога, зане во дни доброчестиваго даря сия содеяшася. Ныне не престая блазнит мя, яко тогожде гордолюбца и при оного державе пестунство действова, понеже устроение се бысть начала гордыни его, и настолнейшим се не неугодно иже сими красящимся. О сем достоит истовым утвердитися и колеблемое мысли уставити, аще такое от Бога есть и неиспытно к тому пребудете» (Р. И. Б. Т. XIII. С. 359). Ср. Платонов, op. cit. С. 150.
(25).Р. И. Б. Т. XIII. С. 209 «иже царствовали по благодати Новому Израилю, Велицей Росии»; ibid. С. 430. «сице и сего новый Израиль наш за освобождение его, яко к сим сего народи вси желателне сравниша»; ibid. С. 448. «По первых убо господьствова в Русии Божиими новаго Израиля людми».
(26). ibid. С. 445. «шестолетно же бысть без мала одержим всяко погано туждих руками». Ср. Платонов, ор. cit. С. 165.
(27). Р. И. Б. Т. XIII. С. 284 «И убо от язык приседящая земли нашей безбожная Литва»; ibid. С.376. «на превысокий престол посадившая его богоборная Литва, купно погибоша... таков убо бывает конец востающих неправедно на православных землю»; ibid. С. 445. «яже та (т. е. Москва) многими, веде, образы подъя от Латын неисповедное зло»; ibid. С. 447. «о преславновелцем Новгороде сем, иже понесшем в себе многолетно от Еллин нестерпимых язв различья болезней»; ibid. С. 463. «насилования главохохленых, и во стране земля Новградския от немотующих Фриг таковожде»; ibid. С. 467. «и порабощение наше от главохохленныя и слатынныя Литвы»; ibid. С. 468. «лютыя скорби, яже посреде Латын бывшая, яко между волков» и т. д.
(28).  ibid. С. 271–2. Тимофеев, между прочим, говорит: «от окрестных стран приезжающая к нему возлюби и большими дарованми тех богатя».
(29). С. 269–70; «государя великаго князя Ивана... благоданну царю сына, иже всею великою Росиею господствующа, государя Василия Ивановича великого князя и царя корень по коленству и муж прародителей своих прозябения... Не бо точию от Рюрика начало имяху о нем, но от самого Августа, Цесаря Римскаго и обиладателя вселенною, влечахуся во своя роды, яко день днесь; паче же сроднаго естества причтеся по благочестии преже его благоверным бывши; благочестивых благочестивнейши, законно же и святолепно сынови от отец до днесь происхождату. Таков убо отдревле самодержавных мя отрод». Ibid. С. 229: «Не оскудевающи бо никогда же и до днесь происхождением лет корением отчим естественными законы к прозабению отраслей, еже бы не привезстися когда царским стеблеом от чресл отческих в наследие толику и такову отчеству,—но влечахуся друзии по первых, яко всекрасныя леторасли домосадныя и плодоносни, в род от рода, не оскудвающе; ... Розги бяху рода того от моря и до моря» и т. д.
(30). Ibid. С. 396 – 9.
(31). Ibid. С. 397 – 8. Это рассуждение чуть ли не дословно повторяет мысль, высказанную в  «похвальном слове великому князю Василию III», внесенному затем почти целиком в Степенную книгу; см. М. А. Дьяконов «Власть Московских Государей» С. 105–7; Степ. печ. изд. Т. II. С. 212.
(32). Р. И. Б. Т. XIII С. 454–61.
(33).С. 261–2; Тимофеев замечает, при этом, что русские люди повиновались своим государям «честь страха ради творяще вмале яко не равну з Богом».
(34). Ibid. С. 265. Курсив наш.
(35). Ibid. С. 393. Интересно указание, что Михаил Татищев, по поводу которого идет рассуждение, «и первую честь недостойне приять» «паче бо бе естества и первая ему вдана почесть; благороднии же, аще и видяще через достояние что, по цареве воли ни словом противится не восхотеша, крепчайшим в них не обретшимся ни единому». Об окольничем М. И. Татищеве, см. С.Ф. Платонов. «Очерки по истории Смуты» passim.
(36). Р. И. Б. Т. XIII. С. 355–6. Перемена в системе назначений и пожалований, по представлению Тимофеева, была радикальной: «им же начаша изменения чином от первых до последних тогда в бываемых».
(37). Об иноземцах-советниках Ивана Грозного см. ib. С. 271.: «болшими дарованиими тех богатя, от них же инех и в тайномыслие си приятова". О Богдане Бельском см. ibid. С. 371: «Некоему званием бывшу по реклу Богдану, от всего царска синклита первоближну и началосоветну при преславнаго царя Ивана очех елма в державе и величайшая многи благородием бяху, неже той, превозлюблену же  ему бывшу царем паче всех по угождению».
(38). С. 272.
(39). Опричнине посвящены С. 271 –3. Т. XII. Р. И. Б. Любопытно, что опричнина в точно таком же свете представляется кн. Ивану Мих. Катыреву (ibid. С. 561 – 2), который подобно Тимофееву, хотя и независимо от него, упоминает и о царе Симеоне Казанском. Этот факт отмечен С.Ф. Платоновым, который по поводу установления опричнины говорит: «и дьяку Ивану Тимофееву и знатному князю И.М. Катыреву-Ростовскому дело представляется так» («Очерки по истории Смуты», 2-е издан. С. 106: на С. 105 – 21 мастерское выяснение причины установления и описание хода развития опричнины). Ниже мы поймем, может быть, почему и «простой дьяк» и «знатный князь» одинаково смотрят на опричнину.
(40). Платонов. «Очерки». Изд. 2-е. С. 169.
(41). Р. И. Б. Т. XIII. С. 330; ср. ibid. С. 293: «в прикровении злобы своея благороднейших себе во царство превозше».
(42). О худородстве «Михалка Татищева» Тимофеев говорит при всяком удобном случае. См особенно Р.И.Б. Т. XIII. С. 389: «не свойственне, ниже достойне в синглиства чин нововводнаго худородна же по всему». Конечно, «Гришка порекло Отрепьев» рассматривается как «худороден сы и зело плошайша племени пород ему бе»(ibid. С. 366).
(43). Ibid. С 338: «иже первых по цари болярския многи дщери девы, своя же шока, нуждею от зависти постризати, яко несозрелыя класы срезовати, им же не бе всяко воля».
(44). П. С. Р. Л. Т. XIII, первая половина. С. 237. Прим. 5-е: «государь не жалует великих родов безчестит, а приближает к себе молодых людей а нас ими теснит да и тем нас истеснил ся что женился у боярина у своего дочер взял понял робу свою».
(45).  Дьяконов, ор. cip. С. 106;  Кн. II. С. 209.
(46). Белокуров «О записном приказе». С. 62 и след. Приведенные сведения сообщил начальнику Записного приказа, дьяку Кудрявцеву «гость Матвей Васильев»; по предположению последнего у И. А. Воротынского должен был найтись или подлинник, «Ивановых книг», или список «с тех книг». С своей стороны «купчина Гарасим Диаков про летописные книги того ж диака Ивана Тимофеева сказывал» Кудрявцеву: «чаят де те Ивановы летописные книги остались после боярина князя Алексея Михаиловича Львова в дому его».
(47). О Воротынском см. Р. И. Б. Т. XIII. С. 307.
(48). Платонов «Древнерусские сказания…». С. 141–2 и след., примечание.
(49). Так характеризует Тимофеева проф. Платонов («Очерки…», 2-е изд. С. 96), называя его одним «из самых впечатлительных и непосредственных» «писателей конца XVI и начала XVII века».
(50). Отметим, кстати, одно место во «Временнике», где автор высказывается несколько в духе известного принципа «noblesse oblige». См. Р. И. Б. Т. XIII. С. 426. «Не толик малеим худород всяко от дел студ, елик вежицем и блогородным от словес срам».
(51).  Платонов, ор. cit.С. 136.
(52). Приведем характерный образец этого. Извиняясь за несистематичность изложения, вызванную опасением что-нибудь упустить из виду, Тимофеев приводит в пример собирателей грибов, ягод или полевых злаков (Р. И. Б. Т. XIII. С. 278) и вот как излагает, свою мысль: «Иде же ни суть ибо берущий в лесопроходных местах и на полях земноплодное растуще от снедных, такожде не проходных собиратель по ряду в сосуд возрастом их величества и не смешивая болшия с среднею и малою; но все тем тщание бысть, еже первие болшую, потом же малую, еже бы спешные комуждо свой сосуд собираемых наполнити и варити братию свою, в собраниях тех не остая, паче же да ни постигнутися им, не объятем быти нощию и остати вне своего дому, ниже от дождев окропитися, аще излише избудут».
(53). Как пример удачной сравнительно риторики Тимофеева см. хотя бы ibid. С. 334 и след. «О омрачения, о многаго славоослепления! Или еще от сих вин сего злоба, яще царей умершвение и царствия желания, не обличися, ни обнажися?» и т. д. Из многих случаев вычурности см. ibid., на С. 402. следующее описание пушек: «градохранительная же, иже во время брани обраняющая град, и сопротная творящих стенобитств рыкающих сосуд тяжестных великия премногая телеса».
(54). Платонов. «Древнерусские сказания…». С. 168, 1-е прим.
(55). Р. И. Б. Т. XIII. С. 288 (о Феодоре), 294 (о Клешнине), 428 (о Скопине и Татищеве) и мн. др. мест.
(56). ibid. С. 282. «именем же двоематерен по толку» и т. д.; об Иван-городе см.ibid. С. 422; об Иване Грозном см. ibid. С. 448.
(57). Ст. Т. I. С. 77. «Сей же самодержавный не туне Владимир именовася, иже никим же от человек не обладан бысть, но сам вдадый нас всею Русиею»; ibid. С. 78. «Василий наречен бысть. Василий же по Греческому языку, по Русскому же языку толкуется Царь. Василий ибо царское свещение, царское же се и божественное именование»; ibid. С. 409. «Иван именовася, иже есть благодатное имя» и т. д. Этот обычный прием древней письменности довел бойкого и несдержанного автора новой повести до неприличного каламбура об Андронове «(Р. И. Б. Т. XIII С. 213 и след. «не достоит его во имя Стратилата, но во имя Пилата назвати, или во имя преподобнаго. но во имя неподобнаго...» и т. д.
(58). Ср. С. Ф. Платонов. «Древнерусские сказани…». С. 135: «Тимофеев не страдал, однако самомнением» и т. д.
(59). Рассказ о понуждении Тимофеева Исидором см. в Р. И. Б. Т. XIII. С. 446; ссылку на «невежество все ненаучения» см. ibid. С. 403. Ср. С. 279: «веде, и моя недостижне по всему далече книжнаго разума», С. 441: «такожде якоже иже писательства слову добре не обученых о положении писаний к начинанию вещи, подобне; увы, и якоже мною творимо днесь последняго недоразумия знамения» и мн. др. Сообщения авторов о вынужденном писательстве и их ссылки на неподтовленность очень часты в древней письменности. Возьмем для примера риторическое житие св. Михаила Клопского, написанное в 1537 году М. В. Тучковым по поручению знаменитого митрополита Макария, в то время бывшего архиепископом Новгородским (об этом житии см. В. О. Ключевский «Древнерусские жития святых, как исторический источник». С. 232 – 235 и Васенко «Книга Степенная царского родословия и ее значение в древнерусской исторической письменности». С. 141–152), изданное в четвертом выпуске «Памятников старинной русской литературы» на С. 36–51. В этом житии автор говорит «како началу слова коснуся, разума нищетою объяту ми сущу, ниже риторики (в печ. изд. «риторски», исправлено на основании рукописей) навыкшу, ни философия учену когда, ниже паки софистикию прочетшу?» («Памятники». С. 37). О своем отказе писать Житие, «яко недостойну» «сущу коснутися велицей и непостижимей сей беседе» Тучков говорит дважды: в начале; своего труда и в послесловии к нему («Памятники». С. 37 и 50–51). В первый раз он замечает, что взялся за дело, так как «бояхся преслушатя от... святительства». Во втором рассказе выражения несколько иные: «первосвятителю же о сем понуждающу мя, мне же не хотящу повинутися и бояхся запрещения. Петрову бо власть имеяху первопрестольницы». Пред этим автор Жития признается, что он и сам еще в молодости «многим желанием» распалялся писать о святом «но не бе тогда, яко святому неизволившу, ниже мне (т. е. Тучкову) смеющу на сицевая дерзнути, яко недостойну сущу». Когда же впоследствии Тучков явился по поручению правительства в Новгород и по выполнении дела пришел к Макарию «прияти благословение», последний «повеле» ему «писати повесть о Житии». Как видно из сказанного, и Тучков и Тимофеев действовали при сходных условиях: оба хотели заняться писательством (см. Р. И. Б. Т. XIII. Ст. 402–403), но не решались на это, думая о своей неподготовленности, и были понуждены внешним авторитетом Новгородских архипастырей. Нет ничего невероятного в предположении, что «книгочтец» Тимофеев хорошо знал труд Тучкова, составленный в Новгороде, внесенный в Минеи и очень популярный в XVII веке. У обоих писателей попадаются даже иногда сходные выражения.
(60). Р. И. Б. Т. XIII. С. 452–454.
(61). Показания Тимофеева в этом отношении оценены и использованы профессором Платоновым, как в «Древнерусских сказаниях…», так и в «Очерках…».
(62). Р. И. Б. Т. XIII. С. 402. Платонов «Древнерусские сказания…». С. 163.
(63). Эти слова Тимофеева не совсем ясны. Судя по первому впечатлению, дело может идти о простом переписчике; но последующие рассуждения дьяка Ивана как бы указывают на сотрудника. В конце отрывка он говорить: «Сице... и наше судится пути уединение еже к словесем составлению (курсив наш), иже о спутнице неполучение».
(64). Р. И. Б. Т. XIII С. 402–404. И в произведениях XVI века можно наши указание на внутреннюю борьбу мотивов в душе писателя по вопросу, приступать ли к труду, или нет. Но, насколько нам известно, ни у одного русского писателя, предшествовавшего или современного дьяку Ивану, нет такого подробного и психологически верного самонаблюдения.
(65). ibid. С. 404–406. На С. 406 читаем по поводу возможности появления лучшего труда на ту же тему: «наше тому да отступит кротце и место подает, прочее же помолчим, но и десницу ему дадим; побеждает бо ся в ресноту присно хужшее лучшим, и меншее болшему дает место».
(66). ibid. С. 406: «нощь же уступает пришествием дня, и луна при солнцы свивает свой свет. Сицев разум и в писуемых судится; но не у верую быти сему возможну, иже плоть носяй кто аще иже от начал самех наченшихся но тонку до единоя черты полность всю, якоже луна совершается, исполняема во округлости ея, разве кто обожжен».
(67). Ibid. С. 406 – 7. Ср. Платонов. «Древнерусские сказания…». С. 164; как указал проф. Платонов, Тимофеев собирался впоследствии исправить свой труд. Однако больших по крайней мере исправлений он не предпринимал. Впрочем, говоря о своем намерении «о исправлении предварших своих писаний», дьяк Иван делает оговорку: «якоже случай даст и кром будем коего новопрепятия, аще не запнутся в ких стопы наша» (Р. И. Б. Т. XIII. С. 408).
(68). Рассуждения Тимофеева на указанную тему см. в Р. И. Б. Т. XIII. С. 278–9. Здесь дьяк Иван замечает сначала: «егда что в мысли обрелося, то и вчиних, иде же что обретохом, не предъизбирающе, ниже по чину коемуждо подобных мест». Приведя затем житейский пример о собирателях плодов, ягод или грибов, Тимофеев прибавляет: «Сице и о глаголемых зде благоразсудне разсудиши не укращающее, но спешащее, а не яко неведущу по ряду чина». Далее дьяк Иван просит снисхождения у читателей и указывает, что они могут произвести мысленные исправления в его работе. При этом дьяк Иван замечает: «И научитися лучшаго не отрицаю, веде, яко моя недостижне по всему далече книжнаго разуму, неприражения ради сие все быти уставися». Однако Тимофеев указывает, что его труд помешает событиям порасти «многим терниом забвения от лет прехождений». Надо принять во внимание, сообщает затем дьяк Иван, что его произведение «в нуждах разсеянна ума, яко в угле темне, бысть сотворено и не бе воля иже по чину изрядне украшением хотящее вся предъизбирати».
(69). Ibid. С. 470: «поносно бо есть писателю, не ясно ведуще сущая вещи описывать, извет полагая постиженми, и бывшая деяими неиспытне, воображати, предняя последи писати, последняя же назади, ниже подробну». См. Платонов, ор. cit. С. 134. Интересно сопоставить с приведенными словами Тимофеева мнение неизвестного автора найденной несколько лет тому назад и напечатанной в статье «Новыя данный для характеристики патриарха Гермогена» Журн. мин. нар. просв. 1901 г. Июль. С. 138–45), отповеди в защиту патриарха от нападок, помещенных в хронографе 1617 года. По поводу этих нападок отповедь замечает: «Добро убо есть и хвалити, ведая по правде дело кого; аще ли не ведая хвалити, то ложь есть и грех и безумие. Аще ли же хулити добродетель кого, а не ведая, то убо и вражда противу правды будет, и ложь да буди с неправедным умышлением изобличена».
(70).  Р. И. Б. Т. XIII. С. 339. Говоря о Борисе, Тимофеев прибавляет: «Елика убо злотворная его подробну написати подщахомся, сице и добротворивая о нем исповедати не обленимся, дондеже от прехода летняго продолжения не спокрышася забвением. Елика мне на память взыдоша, толико напишу их, да не и наше списание еже нань злобное возмнится по неких враждуемо, егда злотворная единако изречена бы, добрая же от инех сказуема—нами же умолкнута, явь неправдование обнажилося бы списателево» (курсив наш). См. Платонов, ор. cit. С. 134–5.
(71). Р. И. Б. Т. XIII С. 331: «но неких ни убо, но зде того при онех разума единаго праведне представляю, якоже и в прочих, не разликуя; во инех же, яко и в сих, оглаголанием не терплю сего господских глав убийственное низлажение и на сих престолы наступления; разве же сего в делных прочая того благая и злая, бывшая на лицы и нами изрещи возможная, не утаишася. но не вся, разве что сокровенных».
(72). Ibid. С. 396 и след. «Но что обрыдаю первое: самого ли царя, ли царствия его? Нужда бо и обоих, о царюющем и месте его, в среду привести плачь, но ни единому же без другаго, яко ни души мощно бе без тела в видимем содержатися, ниже телу кроме душа в составлении двизатися... Аще о нем (Шуйском) иже бесчеетне некое в сложении сем рекохом негде, от дел его творимо им что безместно, но тамо вправду не подобное того единого извещано, зде же в ресноту подобно жалостные словесы и положити о том же. Но аще он повинен коим в сложении гресех, престол же места о всех непорочен сы, чисто бо от, грех достояние бе».
(73). Ibid. С. 377 – 83. Изложение хода событий находится на С. 380 – 3. Оно представляет с  одной стороны сводку предыдущих, с другой — суммирующее предисловие к последующим очеркам Тимофеева. Кое-что указано лишь намеком.
(74). Ibid. С. 380. На тайное убийство Грозного Борисом здесь лишь намек: «аще не быхом Борису первое умолчали, благородныя по царех сущия столпи великия»... Но раньше Тимофеев совершенно определенно называет Годунова. См. ibid. С. 275 и след. «Жизнь же яростиваго царя, глаголют нецыи, преже времени ближнии сего зелства его ради сокращения угасиша: Борис, иже последи в Росии царь бысть, сложившийся купно з двема в тайномыслии о убиении его с настоящим того времени царевем приближным возлюблюником неким, глаголемым Богданом Бельским». Далее объясняется и причина безнаказанности Бориса: «Но убо и рабы его (Иоанна Грозного), вельможа вся, от зазления его стуживше, сии угашением живота ему оскорбишася тогда печалию не истинною, но в тайноприкровении лстивне». Вельможи долго не решались даже поверить, что лютый в своей ярости царь уже умер: смерть Грозного им казалась сном. Ср. Платонов. «Древнерусские сказания…». С. 138.
(75). Р. И. Б. Т. ХШ. С 380: «елма вси пожжении забудут в своих им плачех оного ради смерти востати нань, — тако мняшеся он». Ср. Повесть Катырева-Ростовского (ibid. С. 565). «Той же Борис видя народ возмущен о царевичеве убиении, и посылает советники своя и повеле им многия славныя домы в царствующем граде запалити, дабы люди о своих напастех попечение имели». Приведенные нами выше слова Тимофеева позволяют исправить неточность, вкравшуюся в исследование С.Ф. Платонова, «Древнерусские сказания…»... На С. 141 читаем: «Но ляи чего понадобилось Годунову жечь Москву, Тимофеев совершенно не объясняет». В конце исследования (С. 348) говорится: «но уже Тимофеев занес в свой «Временник» показание, что московский пожар произошел повелением Бориса, а немногим позже Катырев кратко объяснил и мотив преступного повеления». Как мы видели, совершенно аналогичное объяснение причины поджога Москвы в 1591 г. дает уже Тимофеев.
(76). Р. И. Б. Т. XIII. С. 381. По поводу Расстриги Тимофеев замечает: «Первый (т. е. Борис) бо восхпщения его указанием второму учитель бысть, и второй третьему, и вси яже по сих без именнии скоти, неже цари; каяждо бо злоба мати есть второй, указание бо второму первый о благих и злых».
 (77). Ibid. С. 383. «И аще не первая быша вся, не у бы еще отценачальник всех во изгнаниих нужно почил, его же естество не стерне величества бед, его же не возбранях оставших бе храбрость... ему же похвала не от человек, но от Бога». Нельзя с уверенностью сказать, кого из патриархов: Иова или Гермогена разумел здесь Тимофеев. Оба «почили» «во изгнаниих». Впрочем Иов умер на покое в царствование Шуйского, который относился с большим уважением к сведенному Лжедимитрием патриарху. С другой стороны контекст указывает на Гермогена, который погиб в занятой поляками Москве и к которому Тимофеев относился с большим почтением. Ср. ibid. С. 467: «поборательство же во обдержании по благочестии и в доброй ревности благую дерзость и подвизание до смерти второсвятейшего по первем патриарха Гермогена Московскаго и всеа Русии... кто испишет, их же ради той вскоре, хотя от Бога венчан быть, исповедничю тем мзду получая». Поэтому мы лично склонны думать, что Тимофеев в данном случае ведет речь про Гермогена.
(78). См. Платонов, ор. cit. С. 135. Отметим, что сам Тимофеев всячески старался о достоверности своих известий и предупреждал читателя, когда не мог сообщать, по его мнению, проверенных фактов. Он указал, например, что о царствовании Шуйского писал лишь по слухам, находясь в Новгороде (Р. И. Б. Т. XIII. С. 395–6).
(79). То обстоятельство, что Тимофеев «видит прямую связь между Смутным временем, когда он писал, и опричниной, которую помнил», отметил В.О. Ключевский. См. «Курс русской истории». Часть II. С. 233.
(80). Р. И. Б. Т. XIII. С. 462 и след. Ср. Платонов, ор. cit. С. 162; Тимофеев описывая рознь русских, делает такое сравнение: «якоже град от града отстоит, ни места некая многими между себе поприщи разни, тако и мы друг друзе любовным, союзом растояхомся, к себе кождо нас хрепты обращахомся, овии к востоку зрят, овии же к западу».
(81). Р. И. Б. Т. XIII. С. 389: «прежде бо никогда оному первоглаголанному Василию, о нем же зде слово, даже и до рукобиения всеродно той (т. е. Татищев) досаждая, миролюбообладателю первоцарю своему Борису чести ради сана получения си тому угождая, оного же Василия всеродна бесчестия: сея он предваршия ради своея вины ему лстивне гонзнути хотя и обаче не получи».
(82). Рассказ Тимофеева о внезапном отъезде – бегстве Скопина, подстрекаемого Татищевым и дьяком Телепневым, из Новгорода, настроении граждан, блуждании и невзгодах беглецов, возвращении их и самосуд над Татищевым. См. в Р. И. Б. Т. ХШ. С. 418–28 и 392–4; ср. Платонов. «Древнерусские сказания…». С. 158–60; того же автора «Очерки по истории Смуты» изд. второе, С. 295–7.
(83). Кроме вышеуказанных примеров в труде дьяка Ивана мы имеем ряд аналогичных случаев. Полагаем, что и приведенного материала достаточно для обрисовки произведения Тимофеева в этом отношении.
(84). Р. И. Б. Т. XIII. С. 315. Платонов «Древнерусские сказания…». С. 142 и след.
(85). Аналогичную, но более удачную попытку историко-полемической критики представляет собой вышеупомянутая отповедь в защиту патриарха Гермогена.
(86). Р. И. Б. Т. XIII. С. 265–6. Приводим это рассуждение полностью: «Иже в безгодия время свому владыце раби дома его досадивше и зело мнози, по днех же той от беде отраду приим, абие лютою смертию умучаются, первая тех досаждения воспомянув, егда никоего же от внешних враг на ся нашествием бояся навета, ли слово с ними никое крепце о мире положит. Аще ли ни, то предбывшую рабов досаду, от горести утеснен и тернием одолен отлагает неволне на время доволно, да не убо варвари того окрестныя, ощутивше оного умалние людий паче перваго, пришедше, всю его в конец попленят землю, и господина самого восхитят вседомно, и запленят, и соотведут во своя всеродно». Весьма вероятно, что судьба Василия Шуйского навела Тимофеева на подобные мысли.
(87). В одно, приблизительно, время с «Временником» появились «Хронограф 1617 года», составленный неизвестным автором, и «Словеса дней и царей», написанные князем Ив. Андр. Хворостиным. Оба эти произведения подобно труду дьяка Ивана представляют собою ряд очерков смутной эпохи и характеристик ее деятелей; эти очерки лишь более систематичны, чем «Временник». Их текст см. у А. П. Попова «Изборник». С. 189—202 и Р. И. Б. Т. XIII. С. 525—58; рассмотрены эти произведения С. Ф. Платоновым в книге «Древнерусские сказани…». С. 63 – 80 и 182–203; ср. В. О. Ключевский «Отзыв…». С. 5.
(88). Р. И. Б. Т. XIII. С. 300; Платонов, ор. cit. С. 140 и след.
(89). См. Р.И. Б. Т. XIII. С. 271–78 (описание царствования Грозного).
(90). Ibid. С. 440.
(91). Ibid. С. 418–28. См. особенно С. 420 «безчестие последнее же на лице великаго сим нанесением, яко преказу некую рукама надожища».
(92). Это не мешает невольной субъективности некоторых характеристик и отзывов, сделанных Тимофеевым.
(93). Платонов, ор.cit. С. 167.
(94). Р. И. Б. Т. ХШ. С. 282–4; ср. брошюру Г.3. Кунцевича, «Житие св. Никиты Переяславского». СПб. 1902 г.
(95).  Мы видели, как Тимофеев оспаривает лиц, не веривших в виновность Бориса Годунова; сам дьяк Иван упоминает о своем разговоре с русскими приверженцами поляков (см. Р. И. Б. Т. XIII. С. 431; Платонов, ор. cit.С. 160); наконец, находясь в Новгороде во время шведской оккупации, Тимофеев волей-неволей должен был не раз беседовать и с «Еллины», т. е. шведами. Не из бесед ли с иноземцами заимствовал дьяк Иван в свой лексикон такие слова, как силентиар, куртес и т. д.? Припомним и о служебном знакомстве Тимофеева в 1604 г. с свитой цесарских гонцов (Лихачев, ор. cit. С. 197).

                Приложение (1).
                АВТОР: Белокуров С.А.

Источник: Из духовной жизни Московского общества XVII в. М. 1902. С. 62 - 65
Хранение источника: Российская национальная библиотека.

                О  ЗАПИСНОМ ПРИКАЗЕ

    Документы, касающиеся Записного приказа, сообщают главным образом довольно подробные сведения о попытках дьяков сего приказа собрат материал для своей работы и при этом дают некоторое понятие об ее содержании и о том, что именно предполагалось включить в работу.
О материалах и источниках ее было сделано распоряжение в царском указе 17 ноября: «к записке степеней и граней царственных книги имать нз приказов и где он Тимофей (Кудрявцев) сведает». Согласно этому указу Кудрявцев отправился за книгами в Посольский приказ к дьякам Алмазу Иванову и Ефиму Юрьеву... «И думной диак Алмаз Иванов сказал: у нас де в Посольском приказе кроме посол(ь)ских дел кн(и)г никаких нет. Да думной же диак Алмаз Иванов сказал: была де в Посол(ь)ском приказе летописная кн(и)га Богдана Бел(ь)скова, и та де кн(и)га ис приказу взята к в. г. ц. и в. к. Алексею Михайловичи», в. в. и м. и б. Р. с., в верх». Такой же неутешительный ответ Кудрявцев получил и из Разрядного приказа. Окольничий И.А. Гавренев и дьяки С. Заборовский, Б. Брехов, С. Титов и Г. Богданов сказали ему: «у нас де в Розряде кроме розрядных кн(и)г никаких нет». Две свои докладная выписки о сем, неизвестно когда поданные, Кудрявцев так заканчивает: «а где будет в домех таковы кн(и)ги и есть, с чево степени и грани ц(а)рственные писати, я в Записном приказе про то неведомо».

   Почти чрез год после указа 17 ноября Кудрявцев получил сведения и об историч[еских]. рукописях у частных лиц. 22 октября 1658 г. «на всенощном» Кудрявцев отдал в доклад дьяку Башмакову след[ующую] выписку:
«Доложити великого г(о)с(у)д(а)ря ц(а)ря и великого кн(я)зя Алексея Михаиловича, всеа великия и малыя и белыя Росии самодержца».

   «Гость Матвей Васильев сказывал мне про д(ь)яка Ивана Тимофеева: был де он кн(и)гочтец и временных (Сперва было написано: «летописных» - А.Б.) кн(и)г писец, а жаловал де ево за то боярин кн(я)зь Иван Михайлович Воротынской, и потому (зачеркнуто: «не чаят ли» - С.Б.) Ивановых кн(и)г (зачеркнуто: «ево» - С.Б.) или списка с тех кн(и)г (зачеркнуто: «у внука ево» - С.Б.) у столника у кн(я)зя Ивана Алексеевича Воротынского чаят. Да купчина Гарасим Д1аков (зачеркнуто: «тово ж диака Ивана Тимофеева» - С.Б.) про (зачеркнуто: «те ж» - С.Б.) летописные кн(и)ги того ж дияка Ивана Тимофеева сказывал мне: чаят де те (зачеркнуто: «кн(и)г ево» - С.Б.) Ивановы летописные кн(и)ги (зачеркнуто: «были у» - С.Б.) остались после боярина кн(я)зя Алексея Михаиловича Львова в доме его. (зачеркнуто: «и о Чюдовск.» - С.Б.). Да и в Чюдове де м(о)н(а)ст(ы)ре есть кн(и)га легописная  (зачеркнуто: «полна» - С.Б.) и Чюдова м(о)н(а)ст(ы)ря о летописной кн(и)ге доложити же (на обороте сделана сноска: «великого г(о)с(у)д(а)ря доложити же» - С.Б.). И о том что в. г. ц. и в. к. Алексей Михаилович, в. в. и м. н б. Р. с., укажет?» Чрез три дня 25 октября «в 4-м часу дня» Кудрявцев получил ответ на свой доклад: «г(о)с(у)д(а)рь де указал ему имат кн(и)ги». «А октября ж в 28 де(нь) к стол(ь)нику ко князю Ивану Алексеевичу посылал меня, прибавляет Кудрявцев, для кн(и)ги и велел в той кн(и)ге и росписку мне дат и потому неведомо чему верит; а тово мне не сказал, говорил ли он Дементей кн(я)зю Ивану Алексеевичу о той кн(и)ге. И 167-го ноября в 3 де(нь) ходил я к стол(ь)нику ко кн(я)зю Ивану Алексеевичу Воротынскому, и он мне сказал: поимал де у меня писма дядя боярин Никита Иванович; а что-де домо сыщу, и то пришлю, да повидаюс де сам з Дементьев».

   Кроме этих книг Кудрявцев 2 ноября 1658 г. испрашивал царского разрешения «о взятии кн(и)г в Записной приказ: о моем Тимошкине хронографе у Ивана Михайлова с(ы)на Колычева, да о летописной кн(и)ге Василья Григорьева с(ы)на Фефилат(ь)ева», и 15 ноября получил на это утвердительный ответ.

   Но из доселе известных мне документов не видно, чтобы все эти книги были доставлены: ни Временника дьяка Тимофеева, ни летописных книг Чудова монастыря и В. Г. Фефилатьева, ни хронографа И. М. Колычева мы не встречает, в Записном приказе, хотя дьяк Кудрявцев и писал в своей челобитной, поданной царю 21 декабря 1658 (167) года: «а без писем о прешедших такова твоего великого государя дела мне скудоумному делать невозможно». Положительные сведения о присылке некоторых рукописей частными лицами мы получаем из следующей докладной выписки Кудрявцева, поданной им 10—11 марта 1659 года:
«Доложите великаго г(о)с(у)д(а)ря ц(а)ря и великого кн(я)зя Алексея Михайловича, в. в. и м. и б. Р. с».

   «Н(ы)нешнего 167-го марта в 9 де(нь) в Записной приказ кн(я)зь Федор княж Семенов с(ы)н Шаховской кн(и)гу прислал на полском языке о Московской войне виршами с последних лет в. г. ц. и в. к. Бориса Федоровича, всеа Русии самодержца, по взят(ь)е, как взяли у поляков Москву. Того ж числа спрашивано у Богдана Хванова с(ы)на Комынина да у гостя Матвея Васил(ь)ева про летописные кн(и)ги; и Богдан болен, а сказал: которые де у него и были писма и записки ж те де (зачеркнуто: «как» - С.Б.) писма, как двор ево грабили во 156-и году, в тот же грабеж пропали. А Матвей Васил(ь)ев показывал хронограф и говорил (зачеркнуто: «в том де» - С.Б.): волен де великии: г(о)с(у)д(а)рь (зачеркнуто: «и за кн(и)гу не стою» - С.Б.), кн(и)га готова?.

   «Да марта ж в 10 де(нь) кн(и)ги в одном переплете прислала вдова кн(я)г(и)ня Мар(ь)я княз Иванова княж Федорова с(ы)на Шаховского Лествица вкратце ц(а)рей и великих кн(я)зей Росийских от дед и от прадед и от родителей да Родословная кн(и)га; да вкратце ж Летописец не (по) ряду (зачеркнуто: «иные лета минованы» - С.Б.) от великого кн(я)зя и г(о)с(у)д(а)ря Русийскаг(о) Рюрика по ц(а)рство в. г. ц. и в. к. Михаила Федоровича, всеа Русии самодержца. И ис тех кн(и)г вкратце Лествицы и Родословной и Летописца в. г. ц. и в. к. Алексею Михайловичю, в. в. и м. и б. Р. с., в доклад выписат для краткости (зачеркнуто: «выписат ничего лет и не по ряду – С.Б.».

   «Да в Записном же приказе об(ъ)явил кн(я)з Федор княж Семенов с(ы)н Шаховской про кн(и)гу трудов отца своего кн(я)зя Семена (зачеркнуто: «послание розных» - С.Б.): преславные повести о принесении многочюдесные ризы (сверху написано и зачеркнуто: «Спасовы», «Сп(а)с(а)и бБ(о)га» - С.Б.) Сп(а)с(и)т(е)ля Б(о)га, да похвалное ж слово трем св(я)т(и)т(е)лем Московским Петру и Алексею и Ионе, да ц(а)р(е)в(и)чю Димитрию похвал(ь)ное ж слово; в той же кн(и)ге и о Ростриге (зачеркнуто: «по ту кни(и)гу». Для тое кн(и)ги из Записнова приказу по кн(я)зь Федора послано».

   «Да в Записном же приказе есть ведомо про летописную кн(и)гу Чюдова м(о)н(а)ст(ы)ря».
«И о (зачеркнуто: «летописной кни(и)г…» - С.Б.) переводе кн(и)ги с пол(ь)скова языка Московской войны, и взят ли Чюдовскую летописную кн(и)гу в Записной приказ, и хронограф гостя Матвея Васил(ь)ева,—о том что в. г. ц. и в. к. Алексей Михаилович, в. в. и м. и б. Р. с., укажет» (На 2-х листах. По склейкам: вей-Куд-ряв-. – С.Б.).

   Пометы о царском решении на этом докладе мы не встречаем, и не знаем было ли велено переводить с польского языка книгу о Московской войне (Вероятно резумеется книга, изданная w Lesznie, 1649 г., бывшая в Посольском приказе в XVII в., начало перевода коей на русский язык сделано было тогда же. См. мою книгу «о библиотеке Московских государей в XVI столетии» М. 1989 г., С. 40. № 17. – С.Б.) и разрешено ли было взять из Чудова монастыря Летописную книгу, но хронограф Матвея Васильева впоследствии мы находим в Записном приказе. Судя по другим документам можно думать, что книги кн. Шаховских не долго были в Записном приказе и вскоре возвращены были им обратно: как увидим ниже, чрез два дня после этого доклада Кудрявцев сдал свою должность новому дьяку Записного приказа и в росписи материалов, собранных (и сданных им, не находим рукописей кн. Шаховских и наоборот встречаем упоминание о подписной челобитной кн. Шаховского: «велено ему отдати книга».
____________________

    Приложение (4).
    АВТОР: Н.П. Лихачев
Источник: Разрядные дьяки XVI века. Опыт исторического исследования. СПб. 1888 г. Примечание. С.197 - 199
Хранение источника: Российская национальная библиотека. Шифр. 18.301.4.12 а.
С. 197 - 199.

    Примечание:
   (1) Сочинение дьяка Тимофеева сохранилось в одном экземпляре - Рукопись Флорищевой пустыни № 103/683, в 4-ю долю, скорописью XVII века, на 313 нумерованных листах. До последнего времени этот интересный временник был известен только по указанию П.М. Строева. Честь исследования его принадлежит С.Ф. Платонову в только что вышедшем в свет превосходном труде: «Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII века, как исторический источник» (СПб. 1888. 8*, VI и С. 372), на С. 128 – 168. П. М. Строев считал Ивана Тимофеева дьяком Новгородского митрополита; С.Ф. Платонов устанавливает факт, что он был государевым дьяком, так как в качестве приказного дьяка подписался на избирательной грамоте царя Бориса. Позволю себе дополнить указания С.Ф. Платонова свидетельством о деятельности Ивана Тимофеева в Московских приказах в 1604 году: «... Лета 7112 Маия в 31 день, по государеву, цареву в великого князя Бориса Федоровича всеа Русии указу память дьяку Ивану Тимофееву. Велети ему давати Цесареву гонцу Балсырю Марлу и его людем поденный корм и питье с тех мест, как он приедет к Москве, до государева, царева и великого князя Бориса Федоровича всеа Русии указу… (Памятники Дипломат. Сношений (изд. II. Отд.). Т. II. С. 814) Или: «... Лета 7112 июня в – день, по государеву, цареву и великого князя Бориса Федоровича всеа Русии указу, память думному дворянину Василью Борисовичю Сукину да дьяку Ивану Тимофееву… послати по Новгородской дороге в Торжок и во Тверь и велети от Торжку до Москвы по станом про Цесаревых послов корм и питье готовити по росписи. А что послом корму и питья давать и тому к ним послана роспись под сею памятью. А роспись послана в Большой Приход о корму про цесарева посла такова ж, какова приказана ниже сего…(ibid. С. 337). При Дмитрии Самозванце дьяк Иван Тимофеев живет с боярином князем Василием Кордануловичем Черкасским и князем Андреем Васильевичем Хилкевым в 7114 году на Туле верстали государевым жалованием детей боярских Епифаниев (См. Архив Минист. Юстиции в Москве. Книги десятен: № 223. Епифань. 7114 года). С.Ф. Платонов на основании текста рукописи (он приводит и точную цитату) говорит, что: «отбыв службу (в Новгороде) не позже начала 1610 года, Тимофеев желал возвратиться в Москву, но не мог по недостатку средств, и остался в Новгороде до взятия его Шведами» (С. 130). Обращаю внимание на платежную отпись 1610 года, которая начинается так: Лета 7118 Генваря в 8 день, по государеву, цареву и великого князя Василья Ивановича всеа Русии указу и по наказу за приписью государева дьяка Ивана Тимофеева…» (Акты Юридические, № 214, VIII). Этот документ свидетельствует, что в конце 1609 года дьяк Тимофеев был еще на службе в Новгороде. Любопытным памятником деятельности дьяка Ивана Тимофеева в Новгороде является опись проданного с публичного торга имущества, оставшегося после окольничего Михаила Игнатьевича Татищева, убитого народом (вследствие обвинения в измене) в 1608 году («Временник», кн. VIII). Первая половина описи этой по склейкам листов скреплена дьяком Иваном Тимофеевым, и в ней значится:»… а цену… записывали дьяки Ефим Телепнев да Иван Тимофеев перед боярином и воеводою перед князем Михаилом Васильевичем (Скопиным-Шуйским)…». Особенно интересно то обстоятельство, что вторую половину описи (список имения, оставшего за продажею) скрепил «дьяк Иван Ефанов». Два помещика Ефановы показаны в сказках генерального двора. Дьяк Иван Ефанов известен по документам, и мы должны были бы на основании указанной скрепы признать дьяков Тимофеева и Ефанова за одно лицо, если бы не соборная грамота об избрании царем Бориса Федоровича Годунова, в тексте которой оба дьяка упомянуты отдельно, хотя, надо заметить, подписался под ней один Иван Тимофеев (А.А.Э.Т. II № 7). В. 1604 году Иван Ефанов был дьяком Поместного приказа (А.И.Т. II. С.60), 7 Июля 1611 года он скрепил грамоту на поместье, данную Михаилу Хрисанову сыну Биркину боярином Дмитрием Тимофеевичем Заруцким и Прокофьем Петровичем Ляпуновым (см. Чтения, 1863 года, кн. IV); в 1613 – 1616 годах был в Вологде в товарищах с воеводами князем Михаилом Григорьевичем Темкиным-Ростовским и Григорьем Григорьевичем Пушкиным (потом Григорьем Левонтьевичем Валуевым), см А.Ю., С. 85 (Окт. 1613), 234, 366, 368 (1614); Разрядные книги, Т. I. С. 76 (1615), 180 (1616). В книге Московского стола № 19, (Архив Министерства юстиции в Москве) упоминается (Л. 120) десятые по городу Владимиру: «83 (1575) году верстанья окольничево Микиты Борисова да дьяка Ивана Тимофеева». Нельзя думать, что этот дьяк Иван Тимофеев одно лицо с дьяком Иваном Тимофеевым Клобуковым, так как сохранилось указание, что дьяк Клобуков умер 2 января 1573 года (надгробные надписи Троице-Сергиевой Лавры)


Отв. А.Н. Одиноков