Юкка. Гл. 3. Коньяк. 7, 8

Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
          http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
          http://www.proza.ru/2010/01/15/114
          http://www.proza.ru/2010/01/16/328
          http://proza.ru/2010/01/17/130
          http://proza.ru/2010/01/17/1543
          http://proza.ru/2010/01/19/104
          http://www.proza.ru/2010/01/20/116
          http://www.proza.ru/2010/01/22/64
          http://www.proza.ru/2010/01/22/1542


7
Вечерние посиделки на кухне с Алексеем за «рюмашкой» начали превращаться у них в стойкую традицию. Втроём – Зинаида неизменно отсутствовала… Что это я вчера несла? – с тревогой и неловкостью думала Лариса, спускаясь утром вниз, не дожидавшись разоспавшуюся Тамару. С этой доступностью спиртного и пристрастием Тамары к ликёру «Бейлис» так незаметненько и сопьёшься. Оправдаешь все наветы на себя… Нет-нет, никаких провалов в памяти, всё чинно и благопристойно, но не слишком ли она вчера разгорячилась? Как-то её вчера разобрало всерьёз… Прямо показательные выступления закатила. Геракл и Тамара только глазами на неё хлопали. Взвилась, как боевой конь на звуки трубы, услышав их рассуждения на давно утомившую её тему «деньги-зарплаты».
- Да я бы работала бесплатно! – пристукнула она ладонью по столу. – Не люблю я деньги! И они меня не любят. Унизительно мне получать деньги за работу!
- Ну, это уж ты хватила, – возразила Тамара. – Что тут унизительного – получить деньги за сделанную работу? Кажда праца ще оплаца.
- Это по-польски, – пояснила Лариса Гераклу. – Каждая работа оплачивается.
В девяностые годы у них в конторе работали командированные поляки – монтировали какое-то оборудование – и Тамара с Комаровской были насмерть сражены традиционными польскими поцелуями дамских ручек и польской кухней. Даже на курсы польского языка походили, от которых в их речах застряла пара-тройка польских поговорок.
- Бесплатно работать – это уж ты загнула. Что мы, рабы на галерах? Совковость это.
- Никакая это не совковость, – горячилась Лариса. – Скорее уж остатки дворянского духа, феодального! Мне неприятно брать деньги за работу – получается, что я продаюсь, меня покупают, я продажная! Мне неприятно работать «из денег», за деньги! Я бы хотела, – глаза её горели, – работать ИЗ ЛЮБВИ! Из любви к делу, к человеку, к мужчине, в конце концов! Только это – настоящая работа! Та, которую делаешь из любви, а не за деньги – неважно, большие или маленькие… Хорошая работа! Что такое «хорошая работа»? Это не та работа, за которую платят «большие деньги», а та, которую делаешь с удовольствием! Та, которая приносит удовлетворение. Та, в которой чувствуешь себя созидателем! И любовь, и созидание – от Бога, а мне за этот Божий дар – какие-то поганые деньги… Почему меня никто не понимает, и все только о деньгах и твердят?! Ведь то, что я говорю – так ясно, так понятно! И люди поступают так – не продаются за деньги – но стыдятся этого! Им кажется, что их зарплата – оценка их самих и их трудов. Что деньги – мерило! Чушь какая! Вот твой Игорь, хоть и любит тоже о деньгах порассуждать…
Она обернулась к Гераклу:
- Вы представляете, Алексей, мужу Тамары Николаевны предложили работу в богатой фирме… супербогатой, жирной фирме! Зарплату посулили в десять – в десять! с лишним! – раз больше нынешней! И он – отказался!
- Не захотел кланяться и на побегушках быть, – кивнула Тамара, – тут у него есть устоявшаяся репутация, опыт большой, с ним считаются… Я его не отговаривала.
- Вот! Вот! – Лариса торжествующе воздела палец. – Передай Игорю моё горячее одобрение и респект! И вообще, – она схватила Тамару за руку, – я люблю твоего мужа! Он замечательный… Человек занят любимым делом, которое приносит ему удовлетворение. Так это же и есть счастье! Разве не к счастью стремятся люди? Разве не в нём смысл жизни? Соглашаясь на чуждую работу ради куска хлеба с толстым слоем масла, разве можно быть «удовлетворённым»? Это иллюзия, миф! Получая свой «хлеб с маслом», людям кажется, что они испытывают удовлетворение. Намучился – но вот награда… А зачем она, эта награда, если жизнь твоя проходит на нелюбимой службе? Что можно купить за деньги? Разве счастье купишь? Нелюбимая работа – как нелюбимый муж, или жена… – какое уж тут счастье!
Геракл внимательно смотрел на неё и молчал. Тамара поёрзала нетерпеливо. Ну, понесло Никитину по кочкам. Села на любимого конька. Для него, что ли, старается? Напрасный труд. Вот раскипятилась…
- Лариса, – проговорила она иронически, – раз ты такая бессребреница, и готова работать бесплатно… Давай, откажись от зарплаты? Слабо?
Лариса вздохнула.
- Слабо. Близкие не поймут.
- То-то. Максималистка ты наша.
- Наверное, – согласилась Лариса. – Увы! Это недостижимый, идеальный максимум – работать не из денег, а из любви. Приходится продаваться… Ибо есть-пить, где-то жить – надо.
- Просто ничего не надо доводить до абсурда, – рассудительно заключила Тамара.
Теперь Лариса шла вниз, припоминая свою вчерашнюю запальчивость. Глупо, глупо! Устроила спектакль. Повиниться, что ли? Как только её Тамара терпит… Конечно, она понимает, для кого Лариса старается, и снисходит… А вот он почему помалкивает? Вряд ли он с ней хоть капельку согласен; он, промышлявший в юности фарцовкой – сам рассказывал, как таскался с сумками каких-то кроссовок; он, ушедший в мясники за длинным рублём… Почему сидит, покорно слушает её горячечные речи? Не уйдёт какой-нибудь футбол-хоккей смотреть в телевизоре? Разумеется, ничьи речи никого и никогда не убедят. Одними словами вообще вряд ли кого-то в чём-то можно убедить. И она ему ничего не докажет словесами и глаза ни на что не откроет, в веру свою не обратит… Но пусть он хоть знает, что есть и такие дурачки на свете, как она. Почему он молчит? Не рассчитывает на своё красноречие? Вряд ли – язык у него подвешен достаточно хорошо. Или он не согласен решительно ни с чем в её речах, настолько, что и говорить бесполезно?
- Доброе утро, – поздоровалась она с ним, входя на кухню.
- Доброе утро, – нейтрально так, сдержанно, вежливо. Ни следа того оскорбительного тона, что он взял было в первые два дня.
Она залезла на высокий табурет с давно облюбованной ею большой чашкой, заварила в ней чай.
- Алексей, – начала она нерешительно, – я тут вчера нагородила всякого…
Он молча повёл на неё своим воловьим оком. «Синий вол, исполненный очей…» Как же ты своих сородичей убиваешь и кромсаешь в куски, пригодные для употребления в пищу? Представить себе невозможно. И не станет она представлять…
- Как вы думаете, Тамара Николаевна на меня не обиделась? Я, кажется, в любви к её мужу изъяснялась…
Он слегка усмехнулся иронически:
- Это вы у неё спросите.
Резонно. Никитина, ты выставляешь себя полной дурой. Ещё глупее хочешь казаться, чем ты есть. Разумеется, с Тамарой, столетней подругой, они сами бы разобрались. Ей нужно знать, что ты, Геракл, об её словесах думаешь… Но уж больно неуклюже ты к нему суёшься… А вот и Тамара, слава Богу.
О, здравомыслящая Тамара, подруга моя милосердная, что бы я без тебя делала… Тамара умеет держать непринуждённый тон, со всеми. Со всеми находит общий язык – и с ней, и с какой-нибудь Комаровской, и с Николаем Николаевичем, и с Зинаидой, и с Гераклом вот… Таким недотёпам, как ты, Никитина, просто спасение – возможность спрятаться за её спину. О чём это они? О дачах… Геракл намеревается строить дачу, участок с фундаментом купил, шесть на девять. Место описывает.
- … На берегу озера. Там такой склон, и участок как раз на этом склоне. И вот воздушные потоки идут так хитро, что у меня на участке воздух всегда прогревается на целых три-четыре градуса сильнее, чем у соседей, – он показывал руками, как проходят воздушные фронты через его владения, и Лариса поймала себя на том, что любуется им. Его движения были так точны и наглядны – ничего лишнего, что она без труда представила себе сразу и этот склон, и озеро, и ложбину, в которую мирно укладываются неистовые ветры, окутывая благостным покоем его «фундамент шесть на девять». Как ты хорош, Геракл…
- У меня там дубы растут, нигде в округе их больше нет. И созревает всё раньше на неделю-другую, – с упоением хвалился он, – и огурцы, и помидоры, и зелень всякая…
- Кто же у вас там всё это сажает и выращивает? – спросила Тамара, на своей даче с превеликим трудом принуждаемая свекровью к сельхозтрудам.
- Жена, – коротко отозвался он.
- А я вот веду борьбу со свекровью за ликвидацию всех посадок. Столько труда надо вкладывать, сил и времени на это класть… А зачем? Сейчас всё купить можно. Получается экономически даже невыгодно. Так, разновидность хобби. Кто-то на помидоры силы кладёт, кто-то на цветы, кто-то на газоны и водоёмы… Вон у Ларисы Михайловны вообще парк на десяти сотках, ни единой грядки…
- Народ пропалывает грядки, – подтвердила Лариса, – а я – дорожки… У меня даже цветов нет – парк природного стиля, имитация естественного пейзажа. Соседи меня в лентяйках числят, а на самом деле работа бесконечная – деревьев больше сотни… А это значит – листья и упавшие ветки без конца, плюс стрижка газонов…
Геракл слушал, не выказывая ни явного одобрения, ни порицания, но присовокупил не без самодовольства тираду о банках собственных солёных огурчиков и смородинового варенья на всю зиму.
- И крыжовник, – вылетел у Ларисы короткий смешок, – чеховский…
- А где же вы там живёте, если дома ещё нет? – поинтересовалась Тамара. – Какая-нибудь времянка есть?
- Есть, – неспешно признался Геракл.
- Большая? – не отставала Тамара.
- Пять на шесть.
- Нормальный размер. Вам что, не хватает? Кто у вас там обитает?
- Летом жена дочку вывозит, ну и мать с тёткой наезжают.
- Ну и зачем вам дом шесть на девять? – удивилась и Лариса. – У меня двадцать пять, вместе с верандой, скворечник такой, но нам вполне достаточно на лето…
Они озадаченно уставились друг на друга. Смешной разговор получается, подумала Лариса. Он всё похвастаться хочет, какой он крутой и будет ещё круче, а эти две ненормальные ему развернуться не дают – и грядки-де не нужны, и дом не нужен…
- Нет, конечно, большой дом лучше маленького, – рассудила Тамара. – Кто бы спорил! Но ведь это денег прорву требует! Я понимаю, на квартиру деньги тратить, но на дачный дом?
Геракл шумно вздохнул.
- Я хочу, чтобы у моей дочери всё было, – стал он излагать своё кредо. – Это мои родители ни о чём не заботились, ничего им было не надо. Отец на своём заводе надорвался на своих «социалистических соревнованиях», в сорок семь лет умер. Родители меня ничем в жизни не обеспечили, мне надо всё самому, с нуля. Пусть у дочки всё будет – и дом, и квартира, и машина…
- Это иллюзия! – воскликнула Лариса. – Сколько сейчас вашей дочери? Пять? Откуда вы знаете, ЧТО именно ей будет нужно, когда она вырастет? Вы будете гробиться, жилы надрывать ради недвижимости и лимузинов, жизнь на это положите, а вдруг окажется, что ей этого ничего не надо будет? А нужно будет что-то совсем другое? Не надо жить ради будущего своих детей, они, дети, сами разберутся, что им нужно, и сами себе денег заработают, если захотят, и построят свою жизнь так, как им будет нужно. Сами! Не на папином-мамином горбу! Вы за них жизнь не проживёте, а только свою потратите неизвестно на что, на туманное будущее своих детей, которым это, возможно, и не понадобится…
- Нет, но образование-то, по крайней мере, – вклинилась Тамара, – надо детям дать. А на это теперь тоже денег нужно, и немало. Уже с детсада начиная! Это у нас образование бесплатное было – бери-не хочу, и кто хотел, то взял.
- А я, Тамара, и в этом теперь сомневаюсь. Я десять лет это образование своему сыну пихала с переменным и весьма сомнительным успехом – только бери. Так не спешил брать! Всё со скрипом, с понуканиями. Может, именно потому, что давалось на блюдечке. В двенадцать лет потащила его на гитару – не взяли: староват. А он и не расстроился: «Меня это не интересует». И вдруг, пять лет прошло, дозрел! Хочу, позарез нужно! Днями-ночами гаммы долбит. Охота пуще неволи! Нет, господа хорошие! Вы как хотите, а я пришла к выводу, что человеку ничего нельзя ДАТЬ. Он должен захотеть ВЗЯТЬ. А если действительно захочет взять – возьмёт это САМ. И это будет единственно прочно! Ценится по-настоящему только то, что сам, своими трудами добыл. А то, что с неба упало, или по наследству досталось, чаще всего пускают по ветру… Вы, Лёша, жизнь положите на то, что может и не понадобиться никому, будете наступать на горло собственной песне, пожертвуете ради этого чем-то важным для себя, и это, важное для вас, так и останется нереализованным… ВЫ останетесь нереализованным! Вот скажите – у вас есть мечта? О чём вы мечтаете?
- О чём я мечтаю… – он задумался. Лицо его озарила лёгкая улыбка. – Знаете, я мечтаю вставать рано-рано утром… Когда солнце ещё не взошло. Взять удочку, пойти на берег… Сесть в лодку, отплыть подальше и тишину слушать. И чтобы ни ветерка. И смотреть, как солнце встаёт…
Ну что же, вполне традиционные мужские мечты. Вампилов, «Утиная охота», мечты Зилова. Лариса смотрела на него и не верила своим глазам. Он был серьёзен. Серьёзнее некуда. Он воспринимает её всерьёз! Она привыкла к тому, что ей говорили, как Тамара: «Ты максималистка», с ней редко соглашались, считали немного не от мира сего; Володя вечно с ней спорит до последнего – из одного только мужского самолюбия, хотя в итоге поступает по её советам и через некоторое время излагает её мысли как свои… А такие мужчины, как Геракл… Крепко стоящие на земле, уверенные в себе, неколебимо прагматичные, уважающие силу и все эти мужские цацки – статус, деньги, иерархию, власть – тем более… Она скорее могла бы предположить, что он и слушать её не станет… Не то, что мечты свои заветные излагать…
- Лёша, – мягко сказала она через паузу, – а почему бы вам не пойти в лесники?
Он усмехнулся. Тамара фыркнула.
- Нет, правда-правда, я серьёзно! Я не шучу, ничуть. Я знаю такой пример. У нас один студент учился… Бросил университет с третьего курса и уехал куда-то в Белоруссию, в лесники подался. Приезжал к нам через пару лет, заходил. И, знаете, не жалел!
- Ну ладно, Никитина, – Тамара встала из-за стола. – Цигель-цигель, ай-лю-лю! Время, товарищи, время! Пошли, пора за дело приниматься.

8
- Шестидесятые годы, если хотите знать, – ораторствовала с увлечением Лариса перед своим единственным слушателем, – были лучшими годами в этой стране!
Они снова сидели вдвоём с Гераклом на кухне, разделённые тем самым широченным столом, за которым вели два дня назад такой мучительный разговор: «…а меня там нет! – а где вы были?» Тамара давно ушла наверх спать, ворча про себя: «Воркуйте, голубки, у меня всё это уже в печёнках… Ох, плохо это кончится, но я вам не нянька…»
- Может быть, даже лучшими во всей многовековой истории России!
- Интересно, – хмыкнул Геракл, – а вот Юрий Алексеевич тут как-то раз, ещё до вас, толковал об этом с точностью до наоборот: худшие, говорит, были годы…
- Ну ещё бы, – подхватила Лариса, – он же сталинист! Сталинисту никак не могут нравиться шестидесятые: ему надо, чтоб все по струнке ходили и не высовывались, чтоб всё было пожертвовано государственным и национальным интересам… Нельзя о своём, личном, надо об общественном думать! А Хрущ что понаделал? Разброд и шатание, ослабление государственной власти, Сталин войну выиграл, а его с пьедестала стащили, болтали что хотели, огромными толпами собирались поэтов каких-то слушать… Безобразие! непорядок! неуважение! Но это всё политика… Политика – дело переменчивое: сегодня кажется истиной одно, а назавтра глядь – неактуально стало, невыгодно, неуместно! – объявим истиной совсем другое… Политика – это ваши мужские дела… Я говорю о нравственной атмосфере времени. Для неё прекрасно найдено слово – оттепель, весна! Чувство обновления и свободы – пусть она была недолговечной и неполной… «Глоток свободы»! Знаете, роман такой есть у Окуджавы, о декабристах… не читали?.. Впервые за долгие годы точкой отсчёта вдруг стал человек, его чаяния и надежды, его счастье… В оттепельные годы, в шестидесятые годы были сняты лучшие фильмы о войне! Там не громадные батальные сцены важны, в которых отдельный человек теряется, как муравей, не противостояние государств и идеологий… война глазами одного, отдельного человека, прошедшая через его душу, сердце и судьбу… Вот моему мужу нравятся масштабные батальные сцены, а я в них ничего не нахожу! Это ваши мужские пристрастия. Поглядеть на всё с птичьего полёта, вообразить себя властелином судеб… У Голсуорси есть фраза: «Отдельные люди интереснее, чем собрание их, именуемое государством». Женщине – да! В этом смысле шестидесятые были очень женским временем…
Лариса говорила и говорила, горячась, захлёбываясь, перескакивая с одного на другое. Он её слушал, слушал внимательно, как давно никто её не слушал. Даже больше – никто и никогда, и она торопилась высказать ему всё своё заветное.
- Шестидесятые – это интеллигенция прежде всего… Столько лет возвеличивали «пролетариат», кланяться ему не по заслугам всех заставляли, сделали из него какую-то священную корову… Вранья наворотили! И вдруг все стали слушать голос интеллигенции – писателей, поэтов, учёных, художников, режиссёров… Ныне и слово-то это не в чести – интеллигенция. Предпочитают по-западному об «интеллектуалах» говорить. Вот как бы вы определили, что такое интеллигенция? что главное?
Он глядел на неё молча. Она уже заметила за ним такую особенность – вслух не размышляет, молчит себе и молчит, так что сомневаться начинаешь – слышал ли он тебя, а он выдаёт уже «готовый результат». Сложненькую задачку она ему задала, сама в одночасье не ответит, и никто не ответит. Она решила подтолкнуть его «мыслительный процесс» альтернативными мнениями и стала было рассказывать, как недавно удивилась, услышав от «кандидата философских наук», что он себя к интеллигенции не относит, что интеллигенция – это расхлябанность, неорганизованность, попойки, необязательность… Богему описывал! Но Геракл, словно компьютер, в котором выскочило окно «операция завершена», не дослушал её и вдруг изрёк решительно:
- Совесть.
Лариса ушам своим не поверила: кандидаты-философы плетут возмутительную дичь, а он… Она сама сказала бы именно так! Ей захотелось вскочить, подбежать к нему, обнять его бегемотскую голову и покрыть восторженно-благодарными поцелуями… Но она не смела: между ними лежала «нейтральная полоса» стола, им установленная, и дистанция эта не нарушалась уже который день… 
Они вышли курить на крыльцо и встали по разные стороны вертикального столба, держащего крышу. Дистанция неукоснительно сохранялась, да ещё этот столб, за который он словно прячется… Теперь говорил он, и, пожалуй, не менее горячо, чем она, говорил – о судьбе. Каким был потерянным, когда искал работу, как терпеливо ждал… Что судьбу надо слышать, не насиловать её, не торопить, а ждать – и она сама придёт. Не делать «резких движений»… Всё так, Геракл, да только знаешь ли ты, ЧТО твоя судьба? Ты решил, что судьба твоя уже выбрана, и переменить её не желаешь? Будешь зарабатывать деньги, строить дом шесть на девять, копить приданое дочери… Он словно оправдывался перед ней и просил, ждал одобрения и поддержки: ну скажи же, что всё правильно, разве нет? Нет, Геракл, не скажу… Опять эти толстые кошельки, «крутые тачки», дачки… Его приятель подарил жене на Восьмое марта – представляете? – «мерседес»…
- Вашей жене? – не поняла Лариса. Его жена что, у кого-то на содержании?!! Или имеет богатых родственников?
Они обменялись недоумёнными взглядами.
- Вашей, что ли, жене подарил?
- Да нет, своей!
Лариса пожала плечами. Что ж ты тогда так переживаешь? Мало ли кто, кому, что и за что подарил.
- Разве вам не хотелось бы, чтобы вам «мерседес» подарили?
- Да я бы не знала, что с ним и делать. Зачем он мне? Водить я не умею, и разбираться в этом не имею ни малейшего желания. Это не моё… Мне б тогда ещё шофёр к этому «мерседесу» понадобился…
Она помолчала и добавила:
- Мне муж на Восьмое марта подарил книгу… топонимическую энциклопедию…и свои стихи.
Он одобрительно и серьёзно кивнул:
- Это тоже… ТЕМА.
Она засмеялась про себя: знал бы Володя, что его подарок удостоен такой оценки! Даже рядом с «мерседесом» остался «темой».
Они замолчали. Перед крыльцом яростно горел недавно установленный круглый шар фонаря, обливая всё вокруг бездушным, фальшиво-солнечным, морковным светом – ярким, пошлым, назойливым. Ты даже не приближаешься ко мне, Геракл, ни на сантиметр. Боишься меня? Почему?! Он обернулся к ней, сказал нерешительно:
- Я пойду?.. Уже два часа ночи, а ещё выспаться надо…
Отпрашиваешься у меня? Отпустите, меня… пожалуйста… Отпускаете? Отпускаю… раз просишь…
- Конечно, идите, идите!.. – она махнула рукой. – Я вот тоже сейчас докурю и пойду. Спокойной ночи…
Он медленно-осторожно повернулся и тихо скрылся в доме. Большой растерянный медведь. Она закрыла глаза, пытаясь сдержать в себе отчаянно-тоскливый звук. Зачем ты оставил меня здесь одну, среди этой бескрайней ночи, в которой мне не нужны сейчас ни Хрущев со Сталиным, ни стихи, ни «мерседесы», а только ты, ты один?! Почему ты не ушёл ещё три часа назад? Чего ты ждал? Ты ждал, что я позову тебя, скажу «останься»? Да как я могла бы… Ты такой большой, моя голова у тебя где-то под мышкой… Вот была бы здесь лесенка… или скамеечка… Я бы встала на неё, обняла бы тебя за голову, прижала к себе и целовала бы тебя в стриженую макушку… А может, вовсе и не нужен тебе мой зов? Может, это ты так прощения просишь – за ту ночь и за то, что плохо обо мне подумал? Не проси прощения, не надо – я ни о чём не жалею, Геракл ты мой нелепый…

- Хо! А это что такое? – Тамара ткнула пальцем в землю возле скамейки. – Окурки валяются. Аккурат под нашими окнами. Кто это так нагло сорит? Ещё на нас подумают!
Тамара всегда тщательно ликвидирует окурки, никогда мимо урны не бросит…
- Ты ничего ночью не слышала? Я с закрытым окном спала.
- Я тоже. – Лариса пожала плечами. – Наверное, работяги какие-нибудь перекуривали ночью.
- Это ж сколько они тут перекуривали? И так тихо, без единого звука… Собрать их, что ли? Не, не буду. Бог знает, чьи… зараза какая-нибудь…
Лариса усмехнулась. Неужто Геракл ещё полночи вздыхал под её окном? Глупости. Бред. Быть не может. А как хотелось бы…
В обед случился небольшой переполох. Зинаиде Павловне стало худо.
- Дайте стул, – воззвала она сквозь стиснутые зубы из открытого настежь туалета, где меняла рулон бумажных полотенец. Приступ неведомой хвори настиг её, когда она стояла над умывальником, и лишил способности передвигаться. Тамара с Ларисой испуганно подхватились с диванчика, на котором они болтали в ожидании кормёжки, не замечая довольно долго скорбного положения болящей, и поспешно подставили ей стул. Потоптались беспомощно рядом. Из кухни выглянул Алексей.
- Зинаиде Павловне плохо стало, – озабоченно пояснила Лариса.
Картина была довольно глупой: Зинаида Павловна торжественно восседала на стуле, отвалившись на его спинку, на пороге распахнутого сортира, лицом к тихо, умиротворяюще журчащему унитазу – словно она уселась наблюдать в его отверстом зеве нечто необыкновенно интересное. Алексей чуть заметно усмехнулся.
- Не отпускает? не стало легче? – с надеждой спросила Тамара. Зинаида покачала головой.
- Давайте на диванчик лучше, – предложила Лариса, – место больно неподходящее…
Они осторожно переволокли и усадили Зинаиду Павловну на диванчик. Лариса мельком оглядела её: ничего не понятно. На вид всё в порядке. Вот напасть!
- Надо, наверное, Павла Дмитриевича позвать?
- Он в город уехал, – страдальчески прошептала Зинаида Павловна.
- Лекарства есть тут какие-нибудь? – спохватилась Тамара.
Началась бестолковая суета, мелькнула и куда-то исчезла какая-то женщина, двое дюжих парней в комбинезонах притащили и плюхнули на пол огромную коробку с лекарствами, кто-то вызванивал по мобильнику доктора и медсестру. Лариса и Тамара, стоя на коленях на полу, растерянно перебирали лекарства – жёстко шуршащие бумажные прямоугольнички с впечатанными пуговицами таблеток, пластиковые патрончики, стеклянные пузырьки, коробки ампул… Алексей уселся в мягкое кресло рядом с диванчиком и наблюдал эту суматоху в совершенном спокойствии.
- А раньше бывало такое? – спросила у него Тамара.
- Бывало, – ответил он неопределённо.
Лариса стояла на коленях у его ног и боялась поднять голову, зная, что он наверняка рассматривает её… Куда ему ещё смотреть-то? Она с досадой понимала бесплодность этой их возни и собственную беспомощность. Одна видимость пользы. Что они тут ищут, в этой коробке? Какую такую панацею, от всего? Надо же знать, что с человеком! Остеохондроз? Радикулит? Сердце? Вегето-сосудистая дистония? Спазмы какие-нибудь? Добиться от Зинаиды Павловны сколько-нибудь внятных жалоб оказалось невозможно: «ой, плохо», и всё тут. Лариса вытащила попавшиеся на глаза анальгетики, ношпу, аллохол…
- Вот ещё валидол, – она подняла руку, чтобы положить отобранное на диван, вместе с рукой подняла голову и внезапно словно нырнула в сильную и тёплую волну. Он смотрел на неё тем самым взглядом, каким глядел до той ночи – влекущим, призывным, любующимся, овладевающим… У неё перехватило дыхание, она опустила глаза и ниже наклонила голову. Сейчас вот повалится тут, на пару с Зинаидой… Разве можно так смотреть – при всех?!
Она бестолково ворошила горы медикаментов, вытаскивала какие-то сопроводиловки, пыталась их читать, но даже не видела толком текста. Может, ей почудилось? Она коротко повела по нему взглядом – нет, не почудилось… Она снова ИЗБРАНА им… Я твоя, Геракл. Только позови. Стою тут на коленях, как раба у ног падишаха…
Зинаиду, наконец, забрали для водворения в медпункт, Лариса с Тамарой расслабились в перекуре и явились в малую столовую на обед. Рассеянно жуя овощные салатики, Лариса вдруг почуяла необъяснимое изнеможение и упадок сил.
Что это? Откуда? Нелепая возня с Зинаидой её не слишком взволновала. У неё вообще возникло смутное подозрение, что хитрая хохлушка несколько симулирует в каких-то своих видах. Откуда же такая тяжесть навалилась, такая тоска и какие-то смутные предчувствия?
Когда Алексей самолично принёс им тарелки супа, Лариса побоялась даже поглядеть на него, словно от взгляда на него её могло ударить током. Солянка. Его коронное блюдо.
- Ты чего не ешь? – спросила Тамара, с завидным аппетитом поглощавшая свою порцию.
- Не знаю… как-то мне нехорошо. Не хочется.
- Попробуй, вкуснотища! Арома-ат! Сразу полегчает. Это у тебя с голодухи.
- Наверное.
Лариса запустила ложку в густую оранжевую солянку. Надо съесть. Иначе обидится её Геракл. Она уже поднесла ложку ко рту и вдруг ясно поняла, что не сможет проглотить даже эту ложку.
- Не могу, хоть зарежь. Сама не понимаю, что такое.
- Болит что-нибудь?
- Да нет, ничего не болит.
Он внёс блюдо с тушёным кроликом, Тамара сдала ему опустошённую тарелку:
- Спасибо, Лёша, очень вкусно, просто объедение! Исключительной силы солянка!
Лариса подняла на него виноватые глаза и приложила руку к груди:
- А я вот плохой едок сегодня. Вы меня простите, я как-то даже попробовать не смогла… не могу… салата вот ещё пожую…
По его лицу скользнула лёгкая тень, он молча забрал её нетронутую тарелку и унёс. Вымуштрован. Вышколен. «При исполнении». Привык випов обслуживать. Платонов всяких. Чувств показывать не станет… Ей было неловко, что он обслуживает её – словно она ему никто – вип какой-нибудь. Неприятно видеть его в этой роли. Она же не Платон! Тягостно делать вид, что они друг другу только повар и едок. Ей казалось, что простое исполнение им своих «служебных обязанностей» в отношении её не может, не должно  быть таким обыкновенным, а исполнено тайного, сладостного для неё смысла. Лариса ощущала себя предательницей, обидчицей, оскорбительницей… Отвергла дар своего Геракла… Казалось бы, ради него она готова съесть хоть кусок земли – почему вдруг не смогла одолеть его лучшее творение?! Что на неё нашло? Почему она делает совсем не то, что хочет?
Они справлялись с десертом, когда он заглянул в столовую уже готовый к отъезду, в чёрной куртке вместо белого форменного кителя, с сумкой через плечо: уезжаю в город, до свидания. Тамара, как всегда, не подкачала, рассыпавшись в любезных похвалах его кулинарии и пожеланиях доброго пути. Лариса тоскующе глядела на него из-за Тамариного плеча, неловко кивнула:
- До свидания…
- До новых встреч! – откликнулся он шутливо-многозначительно.
Что это, что это с ней? Почему так нехорошо на сердце?

(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/01/25/69)