Юкка. Гл. 4. Комаровская. 6

Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
          http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
          http://www.proza.ru/2010/01/15/114
          http://www.proza.ru/2010/01/16/328
          http://proza.ru/2010/01/17/130
          http://proza.ru/2010/01/17/1543
          http://proza.ru/2010/01/19/104
          http://www.proza.ru/2010/01/20/116
          http://www.proza.ru/2010/01/22/64
          http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
          http://www.proza.ru/2010/01/24/89
          http://www.proza.ru/2010/01/25/69
          http://www.proza.ru/2010/01/27/232
          http://www.proza.ru/2010/01/28/174
          http://www.proza.ru/2010/01/28/1193


6
Галопирующее цоканье домофона любезно сообщило, что дверь открыта, зелёный глазок возвестил свободу – иди, отпускаю! Тяжёлая железная дверь с лязгом замкнулась у неё за спиной. Ларису обступила холодная тьма; повисшие в этой тьме болезненно-воспалённые глаза галогеновых фонарей равнодушно пялились на неё, лишь сильнее подчёркивая неприкаянность и неуют всего лежащего внизу. Куда, куда идти из своего дома, вмиг ставшего чужим? Где преклонить голову, в чью жилетку порыдать?.. Ни в чью. Кому пожалобишься: мой муж изменяет мне, мой муж встречается с другой женщиной, помогите, спасите! Кто угодно усмехнётся и подумает про себя, а то и скажет: видно, плохая ты жена, никудышная, дефектная, негодная, раз от тебя муж бегает, хорошим жёнам мужья не изменяют…
Не вернусь домой, подумала Лариса, буду всю ночь ходить на улице, пока не устану до безразличия, не промёрзну до костей. Жаль, что сейчас не зима, и нельзя замёрзнуть насмерть, говорят, это не больно… заснёшь, и всё. И не будет ни боли, ни всей этой жизни, вмиг безнадёжно испакощенной; ни отбросившего тебя, как ненужную, использованную вещь, мужа; ни торжествующей, злорадно ухмыляющейся соперницы. Как идти домой, в свой единственный дом, другого нет… где, в какой норке залечь и забыться сном, если её постель – общая с ним, и в ней почивает он? Он, думающий в это время о другой; он, который ещё несколько часов назад… Что он делал несколько часов назад, с НЕЙ, в её доме? Кто в здравом уме поверит, что зрелые люди, неравнодушные друг к другу, тайно уединились на долгие часы только для одного: читать вирши и глядеть друг другу в глаза, словно невинные дети… А потом он пришёл сюда, и лёг, и ожидает, что жена ляжет рядом? К его телу, на котором остались ЕЁ следы – её запах, её волосы, её пот, её любовный сок… из её… из её вонючего лона! из её..! Лариса задохнулась от ярости. Броситься сейчас же к ЭТОЙ, схватить её за волосы и бить, бить об стенку, раздирать в кровь её наглую физиономию и страшно, дико кричать, завывать, рычать!.. Нет, она дверь не откроет… Вломиться, заставить её открыть, колотить кулаками и ногами в её дверь, пусть все соседи сбегутся… Измазать её двери чёрной, липкой, несмываемой смолой – дверь потаскухи!.. Нет, подстеречь на работе… там, где народу побольше… подойти незаметно, быстро, чтоб понять не успела… схватить за ворот у шеи и – рвануть! рвануть, что есть силы! И рвать, рвать на ней всё, пока не останется принародно голой!..
Как жаль, что приходится «соблюдать приличия», и дать выход своим страстям можно только в воображении. Иначе просто в милицию заберут или в психушку, и народ потешится бесплатным представлением, в котором не соперницу опозоришь, а одну себя: брошенная жена проиграла и лютует… Нет, публичность тут противопоказана. Не девятнадцатый, чай, век, когда брак непременно венчался церковью, и нарушители супружеской верности были в глазах общества преступниками. Нынче каждый сам за себя, кто смел, тот и съел, а браки актуальны «гражданские», еле склеенные «добровольным взаимовыгодным договором», и ничем больше – про старомодные долг, честь, обязанности и упоминать не стоит.
Хоть бы дверь ей измазать… Купить баллончик с краской… цвета поноса… Пусть ей хотя бы ненадолго кисло станет, пусть попыхтит, отмывая эту краску, эту грязь – пусть хоть на тысячную долю ощутит нечто похожее на то, что свалилось сейчас на неё, Ларису. Чужое, враждебное и нечистое нагло, цинично вторглось в её дом, её жизнь, её брак. Её, Ларисин, муж, с которым целая жизнь прожита, ребёнок вон вырасти успел – навек изгажен ЕЮ, измазан ЕЮ; он нарушил безвозвратно мир, который принадлежал только им двоим, куда никому и никогда не было хода, и не должно быть хода! Она, Лариса, больше никогда не прикоснётся к нему!..
Слёзы душили её, углы рта то и дело судорожно разъезжались в стороны, искажая лицо гримасой горького безутешного плача. Куда бы спрятать это лицо, в какой воротник, в какой шарф, какой капюшон пилигрима надвинуть, какую паранджу надеть…
Лариса дошла до пустой трамвайной остановки, присела на скамью, дрожащими пальцами вытащила сигарету, закурила.
Как, как это могло случиться с ним? Почти два десятилетия она смотрела на мужа со спокойным доверием, и не сомневалась, что другие женщины для него не существуют. В смысле плотских развлечений… Она вспомнила, как лет пять-семь – или все десять? – назад, муж дачной соседки спросил её, Ларису, двусмысленно ухмыляясь:
- А где твой Володя? В городе? Отпуск, говоришь, через две недели, тогда и приедет? Ты, значит, здесь, на даче, а он там, в городе… Ларис, ты, конечно, извини, но ты не думаешь, что он там без тебя… раскрутился вовсю? По бабам пошёл, а?
Соседкин муж обернулся к местному сторожу, ветхому старичку Захарычу, и шкодливо подмигнул. Ларисе было смешно и неловко смотреть на них: уж пенсионеры, головы у обоих седые, а всё туда же… Греют воспоминания о собственных мужских «геройствах». Сами уж не можем, так хоть чужие подвиги «перетереть»… Будь вопрошающий Ларисиным хорошим знакомым или ровесником, она бы ответила резко. Но соседкин муж был в её глазах почтенным старичком, и из уважения к его годам она ограничилась спокойным пожатием плеч «нет, не думаю» – впрочем, с горделивым, напоказ, неприятием: мой муж, дескать, не из таких, не вашего поля ягода.
А ведь так оно и есть. Ведь не за простыми телесными утехами он начал навещать ЭТУ… Комаровскую. Со стихов началось – с возвышенностей. С паренья душ, понимаете ли. Правда, привело «парение» всё к тому же, о чём толковали досужие дачники. Неужели и ЕМУ это нужно? Неужели и он – обыкновенный, как говорит тот же соседкин муж, КОБЕЛЁК? Следствие сексуальной фрустрации… Когда у них с Володей в последний раз был этот самый секс? Два, три месяца назад? А то и все полгода?
Только теперь, когда ей перевалило за сорок, она начала понимать смысл выражения «супружеская обязанность», затёртых слов «супружеский долг». Раньше она полагала, что это насмешка, ирония – как приятное может быть обязанностью? Тяжкие, кандальные слова «обязанность», «долг» казались ей несовместимыми с приятным делом сексуальных наслаждений. Она думала, что это удел несчастных фригидных особей, или тех, кто в браке состоит вынужденно, не по любви или хотя бы склонности. Она часто припоминала с недоумением приятельницу, надеявшуюся «отбить» у законной супруги своего женатого любовника, и его ответ на «заходы» возлюбленной: «Ты пойми, мне такая запретная любовь слаще». Авантюрист какой-то, думала Лариса, искатель разнообразия и острых ощущений. Слышала она и о том, что супруги воображают в супружеской постели, будто занимаются сексом с кем-то посторонним. Это казалось ей несомненным свидетельством того, что любовь к супругу угасла. Но и ей последние годы приходилось прибегать к особым приёмам – она воображала, что это спонтанный, запретный секс; смотрела на него посторонним взглядом, из обыденности, «застёгнутой» в приличия: «вот сюда кто-то входит, а мы здесь…» Даже не «мы», а «они».
Что это значит, недоумевала Лариса? Почему ей нужны эти психологические «подпорки»? Ведь любовь к мужу никуда не делась, он по-прежнему вызывал у неё нежность и привязанность. Когда они были в состоянии даже пустой, никчемной ссоры, Лариса чувствовала себя потерянной, несчастной, без почвы под ногами, никому не нужной, безнадёжно вычеркнутой из жизни, в которой ей без него ничто не нужно и неинтересно. Но почему-то её любовь к мужу начисто лишилась сексуального компонента. Она стала любить его так, как любят родственников, с которыми секс невозможен, не мыслится. Обнять, прижаться, переживать за него, беспокоиться о нём, приласкать его – но без вожделения. Ей было как-то даже стыдно, неловко идти с ним на сексуальный контакт. Для неё секс всегда был средством познания, раскрытия душ, их соприкосновения. Но с мужем и так всё знакомо – зачем секс? Он вырождается в простое физиологическое удовольствие, вроде вкусной пищи, душа остаётся где-то в стороне – и потому такой секс стыден и убог… Она бы спокойно обошлась и без секса, но он, кажется, совсем был к этому не готов. А когда они, мужчины, готовы распроститься с сексом? В пятьдесят? в шестьдесят? в восемьдесят лет? Может, никогда? Что же делать? Разыгрывать страсть в супружеской постели? Искусственно себя «подогревать»?
Но теперь… теперь уж не будет вовсе никакого секса. Какой секс, если нет доверия и сознания, что тебя любят. Не хочу, с ожесточением подумала Лариса. Никакого секса не хочу – ни с ним, ни с кем бы то ни было.
Винить ли его? Считать ли предателем? Никто ведь не волен в своём сердце. Но ведь есть долг, честь, обязанности? Зачем он сказал ей? «Поставил в известность»… Снял с себя ответственность. Не может, бедненький-несчастненький, выбрать. Пусть дамы сами решают. Пусть обе знают, что «проходят кастинг», а он станет выбирать. Пусть борются за него, распрекрасного, между собой. Может, устроить поединок Пересвета с Челубеем, встретиться с врагиней своей лицом к лицу? Выяснить отношения до конца? Вот и телефон её, записанный, пригодится… Впрочем, что выяснять, с Комаровской всё ясно. Это она, Лариса, не подозревала об истинном положении дел, а Комаровская всё знает. Разговаривать с ней бессмысленно: намерения её понятны. Заявлять о своём желании отстаивать права законной супруги? Глупо – какие могут быть права на живого человека? Сегодня ты – законная супруга, завтра – она. Просить-умолять её о жалости: ах, пощадите, Аллочка Аркадьевна, войдите в моё жалкое положение, в ножки вам падаю, не отнимайте родного мужа, я за восемнадцать лет так к нему привыкла, как же я теперь? Ещё чего! Бесполезное было бы унижение – от Комаровской жалости и сочувствия ждать нечего. Лариса вспомнила злые леденящие взгляды Комаровской, которыми та время от времени одаривала её, и которые вгоняли Ларису в оторопь, недоумение и возмущение. Да она столько лет люто ненавидит Ларису… крепкА женщина, такую ничём не проймёшь. Да и какое значение имели бы их с Комаровской договорённости – Володя не вещь неодушевлённая, не домашнее животное, болонка или хомяк, чтобы смирно ждать: как там дамы решат, кому его отдать в безраздельное пользование…
А почему, собственно, «безраздельное»? Может быть, они оба полагают, что Лариса согласится спокойно глядеть, как её муж будет посещать другую женщину – для поэзии там, или «для иных удовольствий»? Открытый брак? Ни-ког-да! Даже если бы это была не Комаровская. Французская тройка? Любовь втроём? Маяковский и Брики. Ахматова, Судейкина и Артур. Бунин со своими двумя…как их… Серебряный, понимаете ли, век. Знаем мы, чем эти союзы кончались. Может, ещё и групповым сексом заняться? Групповой секс не имеет никакого отношения к любви, открытый брак не является браком – это всё лживые выдумки эгоистичных, позёрствующих, а на деле холодных французов. Она, Лариса, убеждена: любовь и брак – дело двоих… Такая, видно, у неё генетическая программа.
Биологи уверяют, что человек остался недосформирован эволюцией. Разум помешал. Какая-то мутация ли, божественный ли промысел? – и вот нате вам, сапиенс. Пошло-поехало бурное развитие мозгов и «покорение природы». А биологически этот сапиенс остался «недоделкой», с набором разных, взаимоисключающих, прямо противоположных генетических программ. У одних срабатывают программы кочевых животных-предков, беспрестанно перемещающихся в поиске скудных источников питания, и они готовы всю жизнь провести в дороге. Других из дома калачом не выманишь. Одни любят всех детишек, над каждым сюсюкают, другие к чужим детям равнодушны, любят только своих – разные генетические программы. Одни готовы спариться с любой приглянувшейся особью, а другие… Вот Лариса из «других». Никогда она не понимала женщин, спокойно прощающих своим благоверным шалости на стороне: «пусть нагуляется, лишь бы возвращался и деньги приносил». Это не брак, это взаимовыгодное, расчётливое партнёрство, это холодноватая дружба, но – не брак. И не при чём здесь оголтелая ревность, которая зиждется на чувстве собственности. Не собственница она, не собственница! Ни у кого не может быть собственности на человека. Держать насильно – зачем? Но пусть он выбирает: она или кто-то другой. Быть гаремным персонажем Лариса не согласна! И не станет её Володя заводить гарем… Не «пойдёт по бабам». Он будет выбирать. Вот сейчас лежит там дома, в тёплой постельке, и выбирает…
Лариса, как ужаленная, подхватилась и понеслась прочь с трамвайной остановки. Она шла и шла пустынными парками, продуваемыми насквозь осенним ветром набережными, брела переулками потемнее, присаживалась, куря сигарету за сигаретой, на краешек нечистых городских скамеек; вспугнутая вездесущими бессонными собачниками, со злой досадой снова срывалась с места и бросалась дальше…
Она заходилась от негодования и унижения: её ВЫБИРАЮТ! Оценивают! Взвешивают на весах её достоинства и недостатки. Сравнивают! Он поставил её рядом с этой Комаровской, на одну ступеньку, и разглядывает. Прикидывает, кому из них дать отставку. И каждая из «претенденток» должна стараться, из кожи вон лезть, представляя себя в лучшем виде, «бороться» за него? Бороться? Как? Побежать в косметический салон, сделать маникюр, стрижку, перекрасить волосы? Загореть в солярии аппетитной шоколадкой? Срочно изнурять себя фитнесом? Устроить лихорадочный шопинг, накупить сногсшибательных тряпок? Расхаживать гордой расфуфыренной и размалёванной куклой: видишь, дурак, как я хороша, от чего отказаться решил! променять на эту жирную корову! Да если Володя сможет купиться на такие декорации, такие срочно возведённые потёмкинские деревни – зачем ей такой муж? За такого и бороться не стоит. Она и пальцем не пошевелит для подобных действий. Если уж восемнадцать лет общей жизни, общих забот, преодолённых невзгод не будут иметь для него значения – чего могут стоить эти жалкие ухищрения?
Не будет она демонстрировать и внезапную усиленную заботу о муже. Готовить ресторанные блюда, бегать за ним с тонометром, уговаривая измерить скачущее драгоценное давление, перечинить всю его одежду, приобрести ему новую – гляди, муженёк, как я о тебе пекусь, цени, неблагодарный! Как личный повар, два камердинера, прачка и медсестра в одном лице. Ещё неизвестно, станет ли ТА, другая, так тебя обихаживать!.. Унизительно и пошло – пытаться вот так, на этих мелочах КУПИТЬ мужа; за восемнадцать лет он успел понять, какая ты жена и хозяйка. Может, и не идеальная, но вот припугнул своим уходом – и вмиг исправилась? Пока не вернулся, пока не повержена соперница – а там и снова расслабиться? До нового «эпизода»? Да стоит ли такой муж, постоянно глядящий «на сторону», шантажирующий своим уходом, такой героической о себе рабской заботы?!
Что там ещё в арсенале глупых баб в подобной ситуации? Романтический ужин при свечах, с шампанским, в прозрачном пеньюаре и кружевном белье под ним… Ночь любви с необузданными страстями? Лариса хрипло рассмеялась, перепугав бродячую кошку, тихо вылезавшую из подвала. Ни за что! С этим теперь – пожалуйте к поэтессе и художнице нашей златовласой, раз ваши встречи перестали быть чисто литературными…
Значит, ничего не делать? Ничего не предпринимать? Наблюдать покорно, как муж ходит к другой; как их связь, их отношения крепнут? Ждать, когда он «накушается» своей любовью? Надеяться, что рано или поздно их отношения распадутся, неверный супруг прозреет и вернётся? Опасная тактика. Во-первых, он решит, что ей, Ларисе, всё равно. Не удерживает – значит, не нужен, разлюбила. Во-вторых, с чего ты взяла, что они разочаруются друг в друге, или он – в ней? Почему бы им и не «слиться в экстазе» – надолго? Вон Комаровская двадцать лет своего часа ждала, надеялась, небось, что у Володи пройдёт «увлечение». И дождалась… Теперь следующие двадцать лет – с Комаровской? Нет, она, Лариса, двадцать лет выжидать не собирается. Можно и не дожить до «светлого часа»…
Надо готовиться к худшему: Володя уйдёт от неё, Ларисы. «Расход» или развод? Да пожалуй, лучше сразу развод – зачем оставлять эти двусмысленные лазейки? Зачем цепляться за унизительное положение соломенной вдовы? Уж лучше клеймо развода. Рвать, рвать сразу. Ничего не оставить, как и не было восемнадцати лет. И фамилию его не оставлять. Вещички его все, до последней мелочи, собрать, упаковать – пусть забирает свои пожитки и везёт куда хочет – к маменьке ли, к Комаровской ли. Начать жизнь заново, с чистого листа. Вот это будет честно, это будет – порядочно. А вот выжидать, повиснув между небом и землёй, когда он «решит», пока он разберётся в своих «нежных чувствах» – невыносимо, оскорбительно! Сколько придётся этого ждать?
Лариса почувствовала, что совсем закоченела. Перчатки нужно было взять, не догадалась. Да ещё и дождь моросить начал. Идти домой ещё рано, надо дождаться, когда он уйдёт на работу. Магазины закрыты, можно только в круглосуточные заглянуть, погреться, но не будешь же там торчать! Даже кошелька с собой нет. Скоро метро откроют… Она двинулась к ближайшей станции, еле переставляя ноги. Стало невыносимо жалко себя; слёзы горячо скапливались в глазах, переполняли их, и, перелившись через край, низвергались щекочущими ручьями до самого подбородка. Она тихо подвывала сквозь стиснутые зубы, пока в поле зрения не возникал случайный прохожий, и погружалась, погружалась в тёмный омут своего отчаяния и безысходности – с наслаждением даже. Надо выплакать всё это, выболеть, изжить, настрадаться до отвала…
Станция метро уже открылась, и народу было не так мало, как думала Лариса. Одни хмурые, по-утреннему сонные толпы ныряли в ярко освещённое нутро подземного мира; другие толпы трудолюбивая лента эскалатора порциями извлекала наружу и отпускала прочь. Лариса встала у стенки в уголке. Надо сделать вид, что ждёт кого-то. Сощурив мокрые, припухшие глаза, она старательно, с фальшивым усердием вглядывалась в сходящих с последней, стремительно истончающейся ступеньки, норовящей побыстрее юркнуть под металлические зубцы. Сколько людей, сколько лиц… Одна и та же поза: вот сначала выезжает торжественно голова, показываются плечи, следом всё остальное, во весь рост… стоит, замерев столбом, положив руку на резиновый поручень. Словно является на свет божий, рождается из небытия, готовый к бою и подвигу – решительный шаг и – заспешил, побежал… Застоялся, едучи, а время не ждёт. Утренняя толпа состоит из суровых одиночек, никаких беззаботных парочек. Никому ни до кого нет дела. Каждый сам по себе. «Сам с усам». И она теперь – «сам с усам». Брошенная, за исчерпанностью отношений, жена. «Бывшая жена», «бывший муж» – надо поскорее освоиться с этими словами… Как это люди вдруг становятся друг другу «бывшими»? Жили вместе годами, под одной крышей, спали в одной постели, ели за одним столом, жили общими заботами и планами на будущее, носили одну фамилию… даже болеть стали одними и теми же недугами… изучили друг друга до распоследней чёрточки, до мельчайшей впадинки и родинки… понимать друг друга научились с полуслова, полужеста, полувзгляда… И вдруг в одночасье стали друг другу – НИКТО. Объявлены друг другу никем. Можно идти в толпе – вот в такой, метрошной толпе – и даже не поздороваться. Зачем? У каждого теперь своя, отдельная, чужая жизнь. И нельзя, неприлично коснуться рукой, погладить по волосам, чмокнуть в висок, просто подойти слишком близко. Между чужими должно быть пространство, нейтральная полоса. Полоса отчуждения. Кем они теперь станут друг другу? Только разве что Даниными родителями. Но Даня уже вырос, ему скоро восемнадцать, он уже живёт своей собственной жизнью, где ни мама, ни папа – «Вова» и «Лариса»! – ему не особенно нужны и уж вовсе мало интересны…
Лариса вытащила мобильник и посмотрела время: рано. Надо убить ещё пару часов. И отсюда пора уходить – ещё за террористку примут, или за бомжиху. А ты и есть бомжиха, Никитина. Раньше твой дом был там, где Володя… Он, Володя, и был её домом. А теперь тебя выгнали из этого дома, и ты осталась бесприютной скиталицей, открытой всем ветрам, дождям, вьюгам и бедам, без всякой защиты и помощи…
Опустив голову, она вышла наружу, в сырой утренний воздух, и побрела к другой станции. Там оказалось шумнее, многолюднее, потолок вестибюля уходил в необозримые стеклянно-металлические выси, и Ларисе, попавшей в  эти бурлящие плотные людские волны внизу и неживые пространства вверху, вдруг захотелось испустить панический вопль, отчаянный вопль муравья, заплутавшего в металлической проволоке…
Спокойно, Никитина, спокойно! Нельзя так распускаться. Стыдно, Никитина! Никитина… неужели и фамилию эту снять с себя, как истрепавшуюся личину – отслужила своё. Будет опять – Лариса Уварова. Лариса недолюбливала свою девичью фамилию, какая-то она была кухонная: в ней чудились наваристая уха и тонкое посвистывание раскалённого медного самовара. Поэтому Никитиной она стала с радостью, но ещё года три всё ей казалось, что Лариса Никитина – самозванка какая-то. Не зря, значит, казалось. Хватит, попользовалась, снимай, поносила и будет. А ведь приросла, с кожей отдирать придётся. Нарочно себя в третьем лице Никитиной звала, чтоб привыкнуть, вот и привыкла давным-давно. Ничего, голубушка, отвыкнешь. Нельзя так зависеть от кого бы то ни было. Сама-то по себе существуешь или нет?! Собирай по крохам, что от Уваровой осталось, и – в путь-дорожку. Своими, своими ножками, без вспоможения и поводырей, без костылей и попутчиков. Спутники-попутчики на другие тропки свернули, соловьёв и дроздов сладкоголосых заслушались, приманились, Бог им судья, а у тебя своя дорожка. И далеко, видно, уже попутчик – не оглянется, не спохватится… Мобильник всю ночь молчит, мертво молчит.

(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/01/30/1370)