Письмо заокеанскому другу

                А.А.Мочалиной
Милый  Эд! Именно так ты просил называть тебя в дни нашей юности. Теперь тебя там так и называют. Знаю, что ты вряд  ли прочтёшь  моё письмо, поскольку, как и многие, питаешь недоверие  к  компьютеру и подобной форме  общения. Ты  предпочитаешь звонить. Значит, я пишу его себе. У себя хочу спросить, почему на той встрече одноклассников мы вспомнили всех и всё, но забыли о главном.  Мы, смеясь, признавались в тайных юношеских  романах, и ты  неожиданно выдал наш. Кто мог предполагать, что эта, покрытая  патиной, тайна станет предметом обсуждения и после твоего отъезда.
 
Мы вспомнили ушедших из жизни друзей. На могилу первого, двадцатилетнего, успевшего сказать: «Меня убило», захожу всегда, когда бываю там. Бедный Юрка, будто предчувствуя  ранний уход, так торопился жить. Второго мы тоже с грустью помянули. Совсем  недавно  одноклассник и твой близкий друг привез мне плоды шиповника, он свято верит в его целительные свойства, и сообщил,  что  Валька, которого считали умершим, жив - здоров.  Железнодорожный  переезд, на котором он работал, я регулярно пересекала последние двадцать лет, обращая внимание на великолепный цветник у будки стрелочника. У него всегда были золотые руки, у этого конопатого, рыжеволосого  мальчишки, а вот школьные премудрости  ему давались с трудом. Но я никогда  не обращала  внимание на того, кто создал  эту красоту.

Хочу спросить тебя, Эд, и всех нас, почему,  вспоминая  покинувших сей  мир,  мы  ни  словом  не  упомянули тех, кто, слава Богу, жив? Почему не вспомнили  тех, кому обязаны  всем, о наших учителях. Возможно, потому что вспоминать ушедших легче, это ни к чему не обязывает? Или очерствели сердца, и в тот тёплый осенний вечер совсем  не хотелось думать о немолодых, нуждающихся  в нашем внимании, людях. Возможно, они и не нуждаются. Это я испытываю чувство  вины. Воспоминания не дают мне покоя. 

Чаще других я вспоминаю Аллу Александровну, сыгравшую решающую  роль в  выборе мною  жизненного пути, в формировании литературных пристрастий, наконец, в той страсти к музыке, которую она пробудила в нас, детях рабочей окраины. Молодая, красивая, немногим  старше нас, с университетским образованием, она превратила уроки литературы в праздник. Мальчишки при ней становились тише, собранней, девчонки  старались украсить обязательную форму какими-то особыми воротничками и манжетами. На  уроках Аллы Александровны  иногда звучала музыка, она читала  стихи поэтов, о  которых мы никогда не слышали. На учительском столе лежала очередная книга, которую она  листала её, когда мы писали сочинение. Однажды я не сдала письменную работу на заданную тему, не хотела фальшивить. Она никогда не упомянула об этом. Мы могли открыть книгу при ответе, если забыли  понравившуюся мысль  или строфу поэта. У нас не отбирали  учебники, когда  мы  писали какие-то работы.

  Алла Александровна  никогда не повышала голос, но могла расхохотаться  вместе с нами, услышав неожиданный ответ. Так класс взорвался смехом, когда новенькая, не расслышав  подсказку, хрипловатым  голосом сообщила, что Онегин познакомился с Татьяной  в амбаре.  Интеллектуал с третьей  парты подсказал ей свистящим шепотом: «На  бале». Эта девочка  сидела на соседней парте и бубнила мне, чуть не плача: «Поможи». Частенько приходилось делать несколько вариантов контрольной. Но это на других уроках, у учительницы,  воздействие которой на меня было парализующим.  Об этом не хочется вспоминать и теперь.

Я  вызывала у неё глухую ярость, хотя иногда она смягчалась, когда на алгебре я решала  задачу неожиданным  для неё способом. Но всё быстро возвращалось на круги своя. Зинаида, так звали её  между собой, не опускаясь  до отчества, снова метала гром  и молнии,  когда я однажды,  доказав на доске свою правоту,  от волнения   подбросила  и поймала  мелок, которым поставила точку. Она видела в моих нелепых поступках вызов, а я пыталась скрыть внутреннее напряжение,  которое постоянно испытывала на её уроках.

Потом,  во взрослой  моей жизни, мы встречались иногда.  Её путь к дому лежал  мимо нашего величественного служебного здания. Она останавливалась и дружелюбно  заговаривала со мной. Я чувствовала, что ей приятно  видеть состоявшуюся,  что-то достигшую в жизни строптивую ученицу. Однажды  у неё вырвалось нечто подобное. Она заблуждалась, а я не хотела  касаться этой темы. К  чиновничьим  достижениям, карьере относилась иронически, даже не пытаясь скрывать этого. За отсутствие должной почтительности получала  порой сверх меры. Дело прошлое.

Когда  шла  проститься с Зинаидой Гавриловной, споткнулась и  рухнула прямо у гроба, выпустив из рук охапку цветов. Всё-таки случайность заставила меня встать на колени перед  ней в то самое мгновение, когда летела к земле, вытянув вперед руки. Так я принимала мяч почти у пола, скользя  в падении. Здесь мне не аплодировали,  как  в спортзале, а бросились поднимать люди в форме. Их было больше, чем гражданских, друзей и  коллег  её мужа. Вне школы она была,  наверное,  доброй и достойной женщиной,  но вот не совпали мы с ней как-то. Не сошлись. Возможно, поэтому осталась равнодушной к тому предмету, который  она преподавала.

Мне не раз  в жизни приходилось сталкиваться  с подобным отношением  к себе - необъяснимой,  возможно, только для меня, глухой враждой людей,  к  которым  я относилась хорошо. Вспомнились стихи забытого поэта: «Я всё занесу на скрижали, железную точность  храня, и то, как меня обижали, и то, как любили меня». Нет, как обижали, не заношу, и помнить не хочу. Скольких обидела я, возможно, не задумываясь, кто знает.  Встретилось  как-то  тронувшее  меня  высказывание о том,  что постоянное  чувство обиды свойственно плебеям, а не свободным людям.  Себя относила к свободным,  впрочем, так считаю и сейчас. Правда, всё в этой жизни относительно.

 Досталось и тебе от той моей тяги к свободе, мой друг!  Что я вытворяла  в  юности,  зная, что нравлюсь тебе. Но ты давно простил всё,  иногда  вспоминая,  какой я была тогда. Мама сказала бы: « Да,хороша была, как свинья в дождь». Она частенько меня взбадривала чем -подобным,  и мы начинали смеяться. Хотя бывало не до смеха. «И это жизнь с её насущным бредом».  В телефонных разговорах у тебя иногда прорывается: а помнишь,  какой ты была  в семнадцать лет. Какой была тогда? Господи, я давно  забыла. Мнене хочется  тебя смущать, поэтому  напоминаю, что глаза любви слепы, спохватываясь,  что у тебя  и впрямь теперь проблемы со зрением. 

Зачем  я пишу тебе  о человеке,  перед которым  я, а не ты, испытываю чувство вины. Ты не ходил со мной на занятия  кружка любителей музыки и литературы, который организовала она. Для тебя она осталась только учителем, а мы были дружны, позднее я  училась у неё профессиональным тонкостям, когда она вела мою студенческую практику на последнем  курсе. Ты готовился в медицинский, а я до выпускного так и не могла определиться, куда  податься, в физики или в лирики. Помнишь:«что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне». Возможно, наоборот,  точнознаю только то, что сейчас в загоне и те,и другие. 

На  подготовительные  курсы я ходила в политехнический, а документы  отнесла в педагогический  под ироническое  наставление  подруги: «Давай-давай, ума нет, иди в пед». Что-то еще она пропела, я запомнила  лишь  припев: «Окончив ВУЗ, лаб-таб -туда б, махнём в дярёвню, и будем жить, лаб-таб -туда б, пахая зёмлю». Мне не хотелось ничего объяснять. Да и что я могла сказать своим более обеспеченным друзьям, что стала прихварывать  мама, а отцу, перенесшему тяжелую операцию, исполнилось 60, что мою учёбу в другом городе им не потянуть, и я не могу их оставить. Друзья разъехались, а я, поступив в институт, неожиданно  тяжело заболела.

В больнице чужого города однажды распечатала пришедшее мне письмо и разрыдалась. После слов: «Дорогая моя девочка, здравствуй. Твоя  мама мне  всё рассказала»,  она признавалась,что сама была  в подобной ситуации, что  всё хорошо будет и у меня. Письмо пришло от Аллы Александровны – учительницы  литературы. Дальше аккуратным  почерком были переписаны  стихи  Н. Гумилёва,  строфу которого  впервые  услышала  в  фильме «Оптимистическая  трагедия».  Я  без конца повторяла  их,  завороженная прекрасной  мелодией  и ритмом. Надо ли добавлять, что имя запрещенного в те  годы  поэта, мы  впервые услышали из её уст.

Она живет в одном городе со мной. Я многое о  ней знаю, но не решаюсь навестить её, узнать номер телефона  ипозвонить. Слишком  много лет прошло с той  последней нашей встречи. Мы тогда  как-то незаметно отошли друг от друга. Заботы, командировки, семьи. У неё тяжело заболел муж, потом его не стало. У меня тоже  хватало забот, неурядиц, проблем. Жизнь. Вот почему я ждала тебя,  надеясь, что ты поможешь переступить этот порог времени, неловкости, чувства  вины. Ведь  ты оттуда, из-за океана, умеешь находить нас, сообщать нам,  живущим в одном городе, новости  друг о друге. Ты наделён удивительным  даром  дружить и помнить, таким  редким в наше  время.
Мы не успели поговорить об этом.  Ты позвонил уже из  Нью-Йорка,  прося  прощения  за то, что так мало внимания уделил мне.

Когда-то в повести  детского писателя  задели сердце слова героини о том,  что объяснения нужны  лишь тогда,  когда уходишь,  для того, чтобы прийти, слова не нужны.
Может быть, и я решусь когда-нибудь. Не знаю.

http://fotki.yandex.ru/users/mavesta/view/197220/?page=1