Фрэнсис Бэкон и Томас Гоббс

Светлой памяти Кости Сарапаева, записавшего эту лекцию.

Instaurare omnia in Christo

Homo enim per lapsum et de statu innocentiae decidit, et de regno in creaturas. Utraque autem res etiam in hac vita nonnulla ex parte reparari potest; prior per religionem et fidem, posterior per artes et scientias. Neque enim per maledictionem facta est creatura prorsus et ad extremum rebellis. Sed in virtute illius diplomatis, In sudore vultus comedes panem tuum, per labores varios (non per disputationes certe, aut per otiosas ceremonias magicas), tandem et aliqua ex parte ad panem homini praebendum, id est, ad usus vitae humanae subigitur.

(начало лекции о Фрэнсисе Бэконе не сохранилось)
      […] Бэкон думал, что эксперимент дает знание. Но эксперимент не только дает знание, но и меняет жизнь. Вот попробуйте проэкспериментировать, отравиться, например, каким-нибудь веществом. Ведь так можно из этого эксперимента и не выйти. То же самое – начинают экспериментировать с наркотиками, еще с чем-нибудь и кончают плохо. Ведь надо понять, что «каждый миг уносит частицу бытия», как говорил Пушкин. И вернуть этот миг снова, сказать: «Давайте снова начнем», – мы не можем. Эксперимент не имеет обратного хода. Также мы не можем экспериментировать над святыней, экспериментировать над человеком. Т.е. все имеет свои пределы, и экспериментальный метод тоже. Он очень опасен может быть. Поэтому Бэкон находился, как говорят православные, в некоторой «прелести»: ему казалось, что он нашел что-то необыкновенное, какой-то свет. Он даже проводил такую аналогию: «Я как бы зажег лампу, которая осветит сразу все помещение. А эти схоласты, они ходят со свечой и осматривают отдельные углы. А мой метод дал такой свет, который все осветил, и я вижу всё». Но это может быть иллюзия, понимаете?

     И сама смерть Бэкона (он умер, экспериментируя над замораживанием кур – простудился и получил воспаление легких, которое и свело его в могилу) показывает, что он был в плену каких-то иллюзий. Бэкон воистину стал жертвой собственных экспериментов, т.е. неуемной жажды знания. Экспериментальный метод может быть опасен. Люди иногда говорят: ну как же без эксперимента, как же мы узнаем? Я приведу грубый пример (вы уж меня простите): «У проститутки нет опыта девственности». Т.е. если вы что-то теряете, то вы этого уже не вернете. Т.е. нельзя экспериментировать над собой. У грешника нет опыта святости, у монаха нет опыта мирянина и т.д. Каждый ваш выбор необратим. Вот человек говорит: «Я хочу все попробовать, а на старости лет я обращусь, буду молиться и каяться. А сейчас я хочу пожить для себя». И вот, слушая такое, думаешь, как бы эта жизнь не закончилась, как у Фрэнсиса Бэкона: воспалением легких или чем-нибудь похуже. 

     Поэтому лучше жить так, чтобы было минимум грехов и максимум добродетелей. Тяга к экспериментированию – особенность нехристианской философии. Философия Бэкона породила чисто утилитарный подход к жизни: взять от природы как можно больше, господствовать над природой. По Бэкону, мы должны сделать природу своей рабой, проникнуть в ее недра, «рассечь ее и прилежно анатомировать». От Бэкона до Маркса можно провести прямую линию (а там и Мичурин: «Мы не можем ждать милостей от природы: взять их у нее – наша задача»). Маркс говорил в «Тезисах о Фейербахе»: «Философы лишь различным образом объясняли мир; но дело заключается в том, чтобы изменить его». В этом тезисе Маркс развивает идеи Бэкона: хватит созерцать, давайте экспериментировать! От экспериментов с курами – к экспериментам с людьми. «Гигантский эксперимент» – так называли то, что произошло в России после 1917 (З. Фрейд. «Будущее одной иллюзии»). Коллективизация, индустриализация, большой террор – это все эксперименты. И доэкспериментировались… Маяковский писал: «А моя страна – подросток: твори, выдумывай, пробуй!». И допробовались…

     К сожалению, мы поняли, что такое необратимость, только когда открыли второе начало термодинамики, т.е. в середине XIX века. Поняли, что есть горячая вода и есть холодная: смешать вы их можете, получится теплая, а вот из теплой горячую и холодную опять не сделаешь. Надо для этого работу затратить! Вот это и есть наглядная иллюстрация необратимости. Или, например, разбитое яйцо. «Шалтай-Болтай сидел на стене, Шалтай-Болтай свалился во сне. И вся королевская конница, вся королевская рать не могут Шалтая, не могут Болтая, Шалтая-Болтая, Болтая-Шалтая собрать». Вот это и есть необратимость! Яйцо разбилось, и будь вы лауреат Нобелевской премии по физике, вы из этого яйца прежнее не сделаете. Лауреат Нобелевской премии отличается от простого человека только тем, что честно скажет: «Здесь работает второе начало термодинамики, и наука здесь бессильна». Но если это не яйцо, а ваша собственная жизнь, то вам от этого не легче. Только Христос может чудом воссоздать разрушенное и дать вам новый импульс. Как сказано в Пс 103: «Послеши Духа Твоего, и созиждутся, и обновится лице земли». Только сверхъестественным путем это возможно. Но для этого, конечно, надо верить.

     Я не хочу сказать, что Ф. Бэкон не был мистиком. Он был мистиком своего рода – это как бы другая сторона его жизни. «Новая Атлантида» (да и другие его произведения) говорят о том, что он свято верил в свой метод, в безграничные возможности науки, и эта его вера была почти религиозной, мистической. Обычный скептик прежде всего усомнился бы в своих собственных выводах. В лице Ф. Бэкона мы, напротив, видим фанатика, непоколебимо убежденного в своей правоте. И, конечно, эта убежденность могла быть следствием только своего рода мистического опыта, как, например, у иллюминатов. Т.е. Бэкон был просвещен каким-то светом. Я не случайно упомянул слово «прелесть». Он видел какой-то свет. Как у Пушкина в стихотворении «Странник»: «Я вижу некий свет». Но какой это свет, что это за свет, непонятно. От Бога ли этот свет? Им, иллюминатам, казалось, что они увидели какой-то новый свет, и они следовали за ним. И в этом смысле Ф. Бэкон ничем не отличается от Декарта (есть работы, посвященные связи Декарта с розенкрейцерами и т.п.). Т.е. все новоевропейские философы так или иначе связаны с каким-то новым (нехристианским) мистицизмом, который позднее пышным цветом расцвел в масонстве.

     У Бэкона налицо попытка создать «Соломонов храм», построить земными средствами Царство Божие на земле. Отсюда и его утопия «Новая Атлантида». В этом идеальном обществе или государстве все люди смогут жить мирно и заниматься наукой. Идея хорошая, никто не отрицает. Лучше такая вера, чем полное безверие. Вспомним, отчего Пьер Безухов увлекся масонством? Оттого, что у него не было никакой веры, а масоны предложили ему хоть какую-то веру взамен полного безверия. Они говорили ему: верь в человеческий разум, верь в добро, верь в добрую человеческую природу, верь в то, что человечество сможет, объединившись, создать рай на земле. И другого рая нет. А если он и есть, этот другой, небесный рай, то он будет наградой для тех, кто устроит рай на земле. Но все это без Христа, потому что Христос сюда не вписывается. Это, как говорил Владимир Соловьев, «христианство без Христа». Т.е. без идеи Боговоплощения. Самое главное в христианстве эти строители отрицали, т.е. отрицали идею, что Бог стал человеком и умер на кресте, чтобы искупить наши грехи.

     Масоны говорят: это слишком легкий путь к спасению. Мы читаем Бэкона, Декарта, Канта, трудимся, чтобы постичь истину, а тут какие-то простецы и невежды, оказывается, уже обладают этой истиной! Вспомним в этой связи недоумение Гольбаха: Почему Христос открыл Свое учение рыбакам? Почему Он не набрал учеников среди книжников и фарисеев? ("То были грубые люди, взятые из подонков народа, лишенные образования. Их-то предпочел Иисус людям просвещенным и через них возвестил Свое Евангелие на земле". – П. Гольбах. "Галерея святых"). И в Колледж католической теологии надо, согласно Гольбаху, брать людей с высшим образованием. Но тогда Колледж превратится в масонскую ложу. Мы потеряем самое главное в христианстве. Христос не хотел обращаться к людям с высшим образованием, хотя таких людей было достаточно в то время. У евреев был даже культ образования: книжники – «люди книги». Казалось бы, что тут плохого? Набрал бы себе 12 книжников. А рыбаки пусть ловят рыбу. Но Христос что сказал? «Всякий книжник, наученный Царству Небесному, подобен хозяину дома, который выносит из сокровищницы своей новое и старое». Т.е. книжники из-за своей привязанности к старине стали бы препятствием для вхождения язычников в Церковь. Сказали бы: «только иудеи!». Даже Петр – рыбак, когда ему предложили крестить Корнилия, как долго сомневался! А книжнику каково? Всю жизнь учил Тору, считал там каждую палочку, каждый значок, и вдруг выясняется, что все это не нужно, а нужна любовь, и необрезанные входят в Церковь и становятся такими же, как обрезанные. Для книжника принять это было бы немыслимо. Лишь апостол Павел чудесным образом превратился из книжника в ученика Христа. Это единственный случай, который мы знаем.
 
      Новоевропейская философия была элитарна. Она закрывала путь в Царство Небесное простым людям: она требовала слишком большого напряжения ума и не давала того счастья, которое дает христианство. Но на это снова могут возразить: христианство слишком легкое. Вот, вы исповедовались, получили прощение – и всё (аргумент Фрейда). Но ведь это не так. Ведь есть в христианстве и путь к святости, и масса подвигов и трудов. Вспомним мать Терезу Калькуттскую. Она основала монастыри миссионерок Божественной любви почти во всех странах мира, она должна была координировать всю их деятельность. Это огромная работа. И чем это хуже масонской благотворительности? Так что Фрейду можно возразить, что отпущение грехов – это только начало, и дальше надо будет пройти весь путь ко Христу, который отнюдь не усыпан розами.

      Вообще про всех новоевропейских философов (за немногими исключениями) можно сказать: это люди, которые попробовали устроиться без Христа. Имеется в виду, конечно, без Христа как Богочеловека. Христос как человек часто был идеалом: и для Руссо, и, позднее, для Ренана и Льва Толстого. Христос как человек, как революционер, как образец нравственного совершенства. Это было. Никто не отрицает. Человечество Христа долгое время не отрицалось. Только в XIX веке Бруно Бауэр предложил «мифологическую теорию», которую поддержали Маркс и Энгельс. Но до Бруно Бауэра Христос как человек не отрицался. Отрицался или игнорировался многими Христос – Бог, Второе Лицо Пресвятой Троицы. Отрицалось, что Бог вошел в человеческую историю. Потому что, если Бог вошел в человеческую историю, человечеству ничего не остается, кроме как служить этому Богу, ставшему человеком. И тогда уже, конечно, никакое построение Соломонова храма или Новой Атлантиды невозможно, если краеугольным камнем не будет Христос.

      Но Христос уже создал Новую Атлантиду – это Церковь. Значит, надо всё строить в Церкви. А они (Ф. Бэкон и масоны) строили рядом. Католическую Церковь они отвергли, а протестантскую подчинили себе. Вот, например, в Швеции король был главой лютеранской церкви и одновременно великим мастером масонской ложи. Или английский король Эдуард VII – он был великим масонским деятелем, и он же был, как король Англии, главой Англиканской церкви. И протестантские епископы (там, где есть епископы) часто были членами масонских лож. А Католическая Церковь осудила масонство (Папа Климент XII в 1738 году буллой In eminenti).


      Перейдем теперь к Томасу Гоббсу. О нем можно сказать то же, что и о Ф. Бэконе – его философия не была христианской. Он не положил в основание своей философии то единственное, что дает стабильность всякому зданию. Сам Иисус Христос сказал: «Камень, который отвергли строители, сделался главою угла». Гоббс был одним из тех строителей, которые отвергли этот камень. И вы помните, что далее Иисус Христос сказал еще более страшные слова: «Кто упадет на этот камень, разобьется, и на кого этот камень упадет, того раздавит». Попытка строить без Христа приведет к тому, что здание обвалится, и на нас же упадут обломки, которые могут нас задавить. Поэтому мы должны сделать вывод. Мы уже поняли из нашей российской истории ХХ века, что всякое здание, которое строится не на Христе, обваливается. Но на самом деле этот вывод можно было сделать и раньше. Если бы мы поверили… Но вспомните апостола Фому: он же не поверил, ему обязательно надо было попробовать… И мы, как Фома, говорили: «Пока не увидим, как развалится коммунизм, не уверуем, что это была химера». Ну, увидели теперь. Теперь надо бы сказать: «Господь мой и Бог мой!». Т.е. сделать единственно правильный вывод: строили без Христа, и сбылось на нас пророчество Христово: развалился наш дом, потому что построен был на песке.

      Но, конечно, Маркс и Энгельс – авторы нашего коммунистического проекта – вышли не из пучины морской, как апокалиптический зверь: они имели своих предшественников – Гегеля и Фейербаха, а Гегель имел своим предшественником Канта, а Кант имел своим предшественником Юма, а Юм имел своим предшественником того же Гоббса. Здесь есть некая единая линия, как в родословии Иисуса Христа («Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова…»). И поэтому мы должны изучить родословную марксизма до конца и довести ее до Декарта и Ф. Бэкона – философов, которые положили ложное основание – не Иисуса Христа, а разум и эксперимент. Вот Декарт положил в основу «Cogito, ergo sum». Что это значит? Он как бы говорит: «Зачем полагать в основание Христа? О Нем спорят, был ли Он Богом; иудеи считают, что Он ложный мессия, мусульмане считают, что Он меньше Магомета и т.д.». И Декарт, желая всех примирить, решил создать философию, которая бы устроила всех. Это будет единая истинная философия, и если все люди ее примут, то не будет войн, и мы устроим если не рай на земле, то, по крайней мере, всемирное братство. Но какое может быть братство без общей философии? А как можно добиться взаимопонимания, если мы в основу положим Христа – «камень преткновения»? Христос ведь Сам Себя назвал «камнем преткновения и камнем соблазна». И еще «предметом пререканий». И еще Христос сказал: «Я пришел принести не мир, но разделение. Будут двое против троих и трое против двоих». И Он же говорит: «Я пришел поссорить отца с сыном, мать с дочерью…». Так что в самом Евангелии сказано, что мира не будет, если примете Христа за основу. Значит, решил Декарт, надо принять за основу что-то другое, то, что всех примиряет. А что всех примиряет? И вот Декарт начал искать, что именно может всех примирить. И сказал, что всех может примирить разум, потому что у всех людей есть разум. Разум, конечно, может заблуждаться, но в одном он не заблуждается: «Я мыслю, следовательно, существую». Это каждый может применить к себе, согласиться, и дальше все логически вытекает одно из другого, и все смогут договориться и на этой основе жить. Но Христа пришлось убрать. А Христос сказал: «Ничего, кроме Меня, не надо класть в основание». Потому что иначе всё погибнет. Я, – говорит Христос, – дам стабильность зданию. А Декарт нарушил этот завет Христа, пренебрег Его предостережением. Хотя, конечно, Декарт читал Евангелие. И сказанное в Евангелии он должен был или принять, или отвергнуть. И фактически, положив другое основание, он отверг сказанное в Евангелии. И по этому пути пошли все, кроме Паскаля (и, быть может, Лейбница). Паскаль писал в "Мемориале": «Dereliquerunt me fontem aquae vivae» («Оставили Меня, Источник воды живой»). Вот в чем увидел Паскаль главную проблему. Только один человек из всего этого множества философов нашел в себе мужество сказать, что надо в основание философии положить Христа. Остальные, в том числе и Гоббс, пошли по другому пути, без Христа, и это логически привело нас к Марксу, Энгельсу и Ленину.

       Теперь перейдем непосредственно к Гоббсу. Гоббс одно время был личным секретарем Ф. Бэкона и как бы продолжил его «миссию» в философии. Хотя в чем-то они и расходились (Гоббс более пессимистично смотрел на будущее человечества), в главном они были солидарны. И тот и другой опирались на непосредственный чувственный опыт. Не Иисуса Христа они положили в основу своей философии, а свои ощущения. Это объединяет почти всех английских философов XVII-XVIII века: и Бэкона, и Гоббса, и Локка, и Юма. Как рассуждают эти философы? Вот, например, произошло солнечное затмение. И все мы, хотим или не хотим, обязаны в это поверить. Природа как она есть, как она дана нам в ощущениях – она должна нас всех объединить. Как Воланд говорил в «Мастере и Маргарите»: «Факты – самая упрямая в мире вещь». Всеми признаваемые явления, которые, к тому же, еще можно проверить с помощью опыта (если у вас есть сомнения) – это и надо положить в основу философии. Не какие-то там абстрактные рассуждения, как у Декарта («Cogito, ergo sum» и т.п.). Это не надо. Это слишком теоретическое, слишком головное… Давайте ближе к телу. Мы ведь все наши знания, как говорил еще Аристотель, получаем от наших чувств. «Нет ничего в интеллекте, чего бы не было до этого в ощущениях» – эту мысль можно найти уже у Аристотеля, ее повторяет Фома Аквинский, а затем и Джон Локк. Локк называет наш разум «tabula rasa» («чистая доска») – но этот термин есть уже у Фомы Аквинского. Так и пишет Фома: «anima nostra per naturam est sicut tabula rasa in qua nihil est scriptum» (Сумма теологии, ч. 1, вопр. 101, подраздел 1). Т.е. «душа наша по природе, как чистая доска, на которой ничего не написано». Эта идея потом легла в основание философии Локка. И у Гоббса чувственные образы первичны, потом человек дает им некие имена, названия. Например, называет черное – черным, а красное – красным. Но это предмет договора. Если кто компьютером пользуется, тот знает, как можно переименовывать файлы. В принципе, всё это условность. А на самом деле существуют только комплексы ощущений. Адам так назвал, а мы, в принципе, можем по-другому назвать. После Вавилонской башни вообще всё перемешалось. Имена, слова существуют как договоренности. Ими, говорил Гоббс, можно оперировать, манипулировать, даже воевать можно с их помощью. «Волк, – говорил Гоббс, – кусает зубами, а человек – словами». Слова можно и должно использовать в качестве орудий.

         Какова цель философии по Гоббсу? Цель философии – это добиться власти и могущества. Т.е. так изучить мир и человеческое общество, чтобы можно было владычествовать над ними. Не абстрактная истина, а власть – вот конечная цель философии. Т.е. умение предвидеть и получать желаемый результат. А Фома Аквинский что говорил? Философия есть служанка теологии. Философией мы занимаемся для того, чтобы она вела нас к Богу. Фома Аквинский занимался философией не из стремления к власти, а исполняя завет Самого Христа: «Идите, научите все народы». А как мы можем научить, если сами ничего не знаем? И Паскаль, хоть и начал с "Мемориала", но далее, в «Мыслях», пытается говорить с людьми на понятном им языке (о необходимости пари, о смысле развлечений и т.п.). Философия Фомы и Паскаля исходит от Христа и возвращается ко Христу. А у Гоббса не так. У него философия начинается от чувственного восприятия предметов и заканчивается властью над этими предметами. Т.е. она вся – в творении. Гоббсу было совершенно всё равно, кто создал этот мир. Гоббс соглашается с тем, что этот мир создан Богом, но он, как и большинство философов XVII-XVIII вв., считает, что Бог творит мир и оставляет человека наедине с этим миром. Оставляя человека наедине с миром, Бог, однако, дает человеку чувства, с помощью которых мир может быть познан, и разум, чтобы систематизировать познанное и вывести, с помощью индукции, новые знания. И вот, собственно говоря, и всё. Бог как бы говорит человеку: «Иди и владей этим миром». Как потом это Вольтер сформулирует в повести «Кандид, или Оптимист»: «Возделывай свой сад». Или, как говорил Базаров в романе Тургенева «Отцы и дети»: «Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник».   
   
       Итак, природа – мастерская, а человек – работник. Ну а в мастерской всё неодушевленно, всё подчинено человеку – инструменты и материалы. И поэтому задача человека – приобрести власть над природой, быть настоящим хозяином в этой мастерской. А для этого надо многое знать. И как еще Ф. Бэкон говорил: «Знание – сила», так и Гоббс продолжает развивать эту же мысль. Они оба – эмпирики, оба – индуктивисты, т.е. исходят от простых фактов и ощущений и продвигаются к более сложным обобщениям, т.е. движутся от простого к сложному т.н. индуктивным методом. Опыт – обобщение. От опыта – к обобщению. Паскаль тоже ставил опыты (определял с помощью торричеллиевой трубки атмосферное давление на разной высоте и доказал, что атмосферное давление с высотой уменьшается). Но потом с Паскалем произошел чудесный случай: лошади, везшие его коляску, вдруг запаниковали и понесли. И внезапно остановились прямо перед обрывом. Для Паскаля это был знак, что надо перестать ставить опыты и подумать о душе. А у Гоббса не было такой коляски и таких лошадей, поэтому он упорствовал в своем мнении, что опыт – главный источник истины, закоренел в своем материализме.

        Гоббса не зря считают предшественником материалистов, хотя он был не прочь порассуждать о божественных предметах (как всякий верноподданный англичанин). Но Бог Гоббса в земной жизни людей непосредственно не участвует. Бог – первопричина, т.е. отдаленная причина, а мы в нашей жизни имеем дело с ближайшими причинами. Бог где-то далеко-далеко, и пойди доберись до Него по этой лестнице причин. И не доберешься ведь никак. Какой может быть диалог с Первопричиной? Веди диалог с природой: это всё, что ты можешь сделать. Никакой мистики, никаких бесед с Иисусом Христом (как у св. Франциска или у св. Екатерины Сиенской) в философии Гоббса нет и быть не может. Это всё, по Гоббсу, бред, истерия, «kingdom of darkness» («власть тьмы»).

        При этом Гоббс не против Христа. На словах он признаёт «воплощение Сына Божия». Но свою философию он построил без Христа. Отношение Гоббса к теологии – это вообще отдельная проблема. Гоббс прямо заявляет: философия должна исключить теологию. Рассуждать о божественных догматах бессмысленно: их надо проглатывать, не разжевывая, как мы глотаем пилюли. И это мнение Гоббса вытекает из основоположений его философии, согласно которой единственный надежный источник познания – это чувственное восприятие. А как можно чувственно воспринимать Бога, если Он невидим? Ведь всё достоверное знание мы получаем через ощущения. А как можно ощутить благодать? И если бы Гоббс узнал о каких-то святых, которые обладают особыми мистическими ощущениями, например, могут видеть тайные помыслы и намерения других людей, то он бы, скорее всего, не поверил этим мистикам и расценил бы всё это как «папистские бредни». В этом Гоббс был последовательным протестантом и учеником Кальвина. Он не верит в духовидение, в прозорливость. Вообще в Англии того времени всяких старцев, странников и юродивых не очень-то жаловали: могли при случае и на виселицу вздернуть за бродяжничество или сослать в колонии. А все монастыри уже давно были закрыты, еще при Генрихе VIII. Запретили монастыри, а с ними ушли паломничества, странничество, мистицизм. Юродивый странник Гриша, которого Л. Толстой описывает в «Детстве», был невозможен в Англии времен Гоббса.

         Итак, поскольку божественные предметы недоступны чувственному познанию, они исключаются из философии. Достоверного знания о предметах божественных мы, по Гоббсу, получить из чувственного восприятия не можем. А зачем нам недостоверное знание? Оно будет только порождать споры и дестабилизировать государство. А что касается государства, то здесь у Гоббса появилась принципиально новая мысль: идеальное государство – это не Новая Атлантида, как у Бэкона, а Левиафан. Кто такой Левиафан? Согласно Библии, Левиафан – это животное, с которым играет Бог. В талмудическом трактате Авода Зара говорится, что день Бога делится на четыре части: утром Бог изучает Тору, потом судит мир, потом кормит мир, а вечером играет с Левиафаном (Avodah Zarah, 3b). Это та самая четвертая, заключительная часть дня, когда люди смотрят телевизор. И не случайно слово «Левиафан» появилось в заглавии самой известной книги Гоббса.
 
         Левиафан – могучее животное, но не Бог. Бог с ним играет, а не с нами. У Гоббса Левиафан – это государство. Во главе его стоит суверен (монарх или парламент). Но этот суверен правит не как хочет, т.е. не самодержавно, а по закону. Есть у Левиафана, т.е. государства, законы, которые и суверен должен соблюдать. Эти законы должны отражать законы природы, которые Бог сообщил самой природе. Итак, государство, по Гоббсу, представляет собой один чудовищный организм. Левиафан страшен: он безжалостно карает и пожирает всех тех, кто нарушает законы. Английское общество времен Гоббса было крайне жестокое. Кромвель был ничем не лучше нашего Сталина. Но Гоббс как бы оправдывает жестокость Левиафана. Он говорит, что люди по своей природе настолько злы, что если их не объединить в государство, а предоставить самим себе, то они просто уничтожат друг друга. Левиафан – это необходимое зло, без которого люди не смогут выжить. Цель, как говорил еще Макиавелли, оправдывает любые средства. Жестокость государства оправдывается благородной целью: спасением людей от неминуемого самоистребления. Историки философии пытаются доказать влияние идей Макиавелли на Гоббса. У Макиавелли – «Государь», а у Гоббса – «Левиафан», но идея в сущности одна и та же: цель – стабильность государства – оправдывает любые средства, которые используются для достижения этой стабильности. Главное – навести порядок, пусть даже и придется применить жестокость.

        И еще одна характерная деталь: и у Макиавелли, и у Гоббса общество строится без Христа. Правда, Гоббс говорит, что в государстве должна быть религия, и даже номинально христианская, т.е. религия вочеловечившегося Сына Божия, люди должны почитать Бога, но ни в коем случае не должно быть так, чтобы религия порождала независимую от суверена корпорацию священнослужителей. Немыслимо, чтобы у этих священнослужителей был глава, который не является главой государства и не подчинен ему (например, Папа Римский). Иначе произойдет самое страшное: люди будут иметь как бы двух начальников, и в государстве воцарится смута и хаос. Идеи Гоббса о примате светской власти над духовной легли в основу английского общества и были заимствованы и другими политиками, в т.ч. в России: от Петра I до Сталина. Т.е. задача состояла в том, чтобы полностью подчинить религию государству. Не то чтобы религия была объявлена частным делом граждан. Нет! Религия, по Гоббсу, никакое не частное дело. Религия – это государственное дело! Религия должна играть в обществе важную, цементирующую роль и ни в коем случае не должна выходить из-под контроля. Особенно опасны, согласно Гоббсу, католики, ибо их духовный центр находится за границей.

      А сейчас? А сейчас взгляды Гоббса на религию считают устаревшими. Сейчас в моде т.н. экологическая философия, которая считает, что надо поддерживать меньшинства, в т.ч. религиозные. Заведется какая-нибудь секта из десяти человек, которая табуретке поклоняется: надо этих табуретопоклонников охранять законом, оградить от преследований. Чем экзотичнее, тем лучше. Занести вымирающую секту или толк в Красную книгу, большими тиражами издавать их священные книги, изучать их обряды, так чтобы никто о них не забыл. Искусственно поддерживать вымирающее… Вот наша идея сейчас. Этих вымирающих даже пригласят во Всемирный совет церквей. И Агафью Лыкову привезут куда-нибудь в Зимбабве на конгресс (смех). Ну, конечно, Агафья Лыкова откажется, но я говорю об идеале, о мечте экологистов. Такова современная идеология. Пусть расцветают сто цветов, мы никого не дадим в обиду, живите как хотите, но паспорта пусть у всех будут единого образца. И если Агафья Лыкова всё же соберется в Зимбабве, то её туда без загранпаспорта не пустят. Т.е. в главном от современного человека требуется послушание и унификация, но в каких-то пределах ему разрешают некие вещи, например, носить русский сарафан или какую-нибудь ермолку – в зависимости от его религиозного исповедания. На словах признается некая культурная автономия любого человека, любой религии. Но при этом страшная унификация: в паспортах, водительских правах, банковских карточках, компьютерных программах.  И здесь вновь отчетливо проступают черты гоббсовского Левиафана. И от него всё равно не скроешься. Можно быть католиком, можно быть православным, можно быть старообрядцем, можно быть кем угодно, но всё равно ваши дети будут ходить в светскую школу, читать комиксы, смотреть молодежные телепередачи, пить пепси-колу и т.п. Единственный способ выжить духовно – это, по возможности, не вступать в контакт с этим унифицированным обществом и этой унифицированной культурой. Но всё равно не убережешься: это как в Чернобыле жить и дозу не получить. Да и беречься не надо. Ведь Христос говорит: «Посылаю вас, как овец среди волков». Куда денешься? И апостол Павел говорит: на рынке берите всё, не разбирая, идоложертвенное или не идоложертвенное. Так и мы как-то приспосабливаемся к этому Левиафану.

       Но ситуация очень трудная. Сейчас Левиафан стал гораздо хитрее: сейчас он не такой грубый, как при Гоббсе, но сама идея тотального контроля государства над личностью осталась, и теперь уже не на уровне одного из государств, как у Гоббса и Макиавелли, а в масштабах всего мира.