Какого цвета твоё счастье?

Самое страшное в той болезни о которой пойдёт речь, и благодаря которой я познакомилась с удивительным человечком и пересмотрела свою жизнь, так вот, самое страшное в ней – это не высокая вероятность летального исхода, а то, что она противопоставляет тебя всему миру. Ты с одной стороны, а все остальные – здоровые – с другой. Эта болезнь страшна безмерным одиночеством и отчаянием, потому что не знаешь как дальше? Как же теперь жить, если жить осталось совсем немного? Каждое мгновение становится наполненным, ценность приобретают все те мелочи, о которых раньше не задумывался – настолько они естественны. И хочется кричать так громко, как только можешь: «Люди! Жизнь прекрасна! Цените её, берегите её!», - но вдруг осознаёшь, что сколько бы не кричала – не услышат. Это и есть одиночество. Это и есть отчаяние. Удивительно ли, что многих, очень многих болезнь озлобляет? Одно из её проявлений – зависть. Зависть к живущим, к тем, кто будет жить дальше, не понимая что такое жизнь.

Теперь, пройдя всё, я уверена – это болезнь духа, не тела. И лекарства всего лишь поддержка, отсрочка, кое-как подлатанное тело даёт немного времени, чтобы понять, осознать и одержать победу над собой. По сути даже не важно продолжится земное существование или нет, понимая что такое жизнь – умирать не страшно.

Так получилось, что наше отделение находилось на одном этаже с детским. Женщины и дети – самые беззащитные и самые сильные – на одном этаже, разделённые всего лишь вестибюлем. Наверно, тот, кто это придумал был мудрым человеком… Так мы женщины устроены, что нам надо кому-нибудь помогать, так устроены дети, что им обязательно надо кому-то светить. Вот и получился такой симбиоз. И выздоравливали на этом этаже чаще, чем на других.
Это сейчас я могу рассуждать, могу рассказывать, а тогда и меня-то не было – сплошной парадоксальный комок натянутых струн. Я не понимала почему так, почему я, такая молодая, должна лежать здесь, проходить через ужасы химеотерапии, почему, почему, почему… Я понимала, что надо найти в себе силы бороться, что надо жить радостью, но не могла. Весь мир свернулся в одну пульсирующую точку. Не знаю, смогла бы я преодолеть болезнь, если бы не одна маленькая девочка…

Она лежала там, в соседнем отделении, через вестибюль. Лейкемия. И никакой надежды. Кому нужен больной интернатовский ребёнок? И то хорошо, что благодаря какому-то сердобольному спонсору попала именно в эту больницу.

Такого необыкновенного солнечного ребёнка я не встречала и вряд ли когда-нибудь встречу даже среди здоровых малышей с успешными мамами-папами-дедушками-бабушками. Наверное, не совру, если скажу, что Вика лечила нас всех наравне с медперсоналом, только методы у неё были свои, а вместо лекарств – дешевые гуашевые краски.

Когда меня принимали в больницу, медсестра, оформлявшая документы, заметив с какой тоской и безнадёжностью я смотрю в окно, сказала: «У нас тут свой солнечный лучик, даже ноябрьскую серость красит в яркие краски». Я не удивилась, не стала задавать вопросов, приняв её слова за обязательный  психотерапевтический настрой. Но вскоре поняла, что ошибалась.

- Привет! – в проёме двери возникла бритая детская головка
- Привет… Ты, наверное заблудилась? Детское отделение, говорят, рядом…
- Какого цвета твоя радость? – не обращая внимания на мои слова сказало это рыжее чудо (я разглядела рыжие ресницы и брови, веснушки на её носу и пришла к выводу, что и волосы, должно быть, у неё огненно рыжие).
- Что? – я не понимала, да и не хотела понимать её игры. Я хотела только одного – забыться, уснуть, а проснувшись узнать что всё это только страшный сон.
- Какого цвета твоя радость? – не унималось чудо. А мне почему-то вспомнился Маленький принц с его барашком, который, наверное, вот так же не вовремя и не к месту появился в той пустыне.
- Не знаю… Я никогда не думала…
- А хочешь, мы её нарисуем? Это такая игра. Я уже всех научила, а ты новенькая.
- Прости, малышка, но я устала и не хочу рисовать.
- А ты попробуй. – Девочка улыбнулась и подмигнула. Я хотела было раздраженно ответить, что мне не до рисунков, но почему-то улыбнулась в ответ, откуда-то взялись силы, я присела на кровати и кивнула, мол, давай, попробуем. Она протянула мне альбом, открыла краски, наполнила водой непонятно откуда появившуюся баночку, словно из воздуха достала кисточки и… мы начали рисовать. Никогда, ни до, ни после, я не рисовала с таким упоением, с таким удовольствием, радуясь каждому штриху и не обращая внимание на то, что и рисовать-то я не умею – последний раз пыталась что-то изобразить ещё в школе и довольно рано пришла к выводу, что художником мне не стать. Но здесь это не имело значения. Мы рисовали с Викой (в процессе и познакомились) какие-то синие яблоки и красные мандарины. Нам захотелось фиолетового в крапинку винограда – новый сорт! – и мы его тут же разбросали по зелёному небу. Мы рисовали какие-то совершенно необыкновенные цветы и добрых улыбающихся животных. И не важно, что голубой тигр больше походил на полосатого зайца, а розовая собака на большого ушастого пупса – важно было то, что мы обе получали удовольствие, а больничная палата наполнялась солнечным светом, несмотря на нудный ноябрьский дождь за окном. Мы не заметили как пролетело время и вернулись в реальность лишь тогда, когда за Викой пришла медсестра и увела её на процедуры. А я, потеряв границы возраста и ощущение больничной действительности, словно маленькая девочка кричала ей в догонку: «Ты придёшь завтра?» и слышала ответное «Да, да обязательно!».

И на следующий день и через день Вика приходила с альбомом, красками и новым заданием: «Давай сегодня нарисуем твою улыбку?» или «А на какой веточке берёзки звенит твой смех?». Так продолжалось несколько дней. Но в воскресенье Вика не пришла. Я сначала ждала её в палате, потом вышла в коридор, стояла и смотрела через стеклянную дверь в вестибюль.
- Не ждите. Сегодня она не придёт. – Молоденькая медсестра коснулась моей руки. – Пойдёмте, я проведу вас в палату.
- А что случилось? Она… - слова застряли комом и впервые за много времени мне стало по-настоящему страшно за другого человека.
- Нет-нет! Что вы! Вика жива! Просто она не очень хорошо себя чувствует.
- Можно к ней?
- Не надо… Она не любит… Правда, не надо. Хорошо?

Я не сразу поняла почему нельзя и какое-то время внутренне бунтовала и мысленно спорила с медперсоналом, а потом… Потом глянула на расставленные по подоконнику рисунки и как-то сразу стало ясно, что тот, кто приносит столько радости вряд ли захочет делиться болью.
Ещё через день Вика снова пришла ко мне. Такая же неугомонно-рыжая, может быть чуть бледнее, чем обычно. Мы не говорили о болезни, мы радовались жизни. Мы жили в эти наши встречи сильнее и ярче самых богатых богачей, которые могли позволить себе всё на свете, насыщеннее самых отъявленных экстрималов и авантюристов, мы впитывали в себя жизнь, как впитывает влагу сухая земля и дышалось нам так, как дышится в берёзовом лесу… И чем дальше, тем острее я понимала, как привязалась к этой маленькой девочке и где-то в сердце уже поселился червячок страха – не за себя. Понимая, что с моей стороны это ужасно глупо и наивно, я всё-таки однажды решилась на разговор, который прокручивала каждую ночь с того, первого дня нашего знакомства, после того как узнала, что Вика - сирота.

- Викуля, а ты бы хотела когда-нибудь, после больницы, жить не в интернате? – сказала и сжалась в ледяной ожидающий приговора комок.
- Ты хочешь меня удочерить?
- Да…
Она улыбнулась, погладила меня по ладошке, прижалась к ней щекой и мягко, словно разговаривает с несмышлёным ребёнком, стала говорить:
- Понимаешь, я очень тебя люблю, я вообще всех люблю. Вот Валя из третьей палаты, ну та очень толстая женщина, помнишь? – я кивнула – Так вот, я её тоже люблю. И вот ту сердитую бабушку из 8-й, она не любит рисовать, и отворачивается к стене, когда я прихожу, думает я не вижу, что она плачет. Вы все для меня мамы, бабушки, сестрички… Но я умираю.

Я хотела было ей возразить и сказать, что всё это глупости и её болезнь хоть и тяжелая, но всё равно оставляет надежду и что вот даже у них в отделении почти все детки с таким же диагнозом выписываются здоровыми или идут на поправку, но она прикоснулась своей тёплой ладошкой к моим губам и тихо, очень тихо сказала:
- Я знаю. Мне не страшно умирать. Я всё сделала, что хотела. Мне легко, понимаешь? Вот увидишь, я не умру,а так вот просто стану совсем-совсем лёгкой и вместе с солнечным светом уйду путешествовать по другой стороне Земли. А ты не плачь, когда узнаешь. Как станет грустно, возьми зеркальце и начни пускать солнечных зайчиков – это  буду я.

***
 Очень скоро после того разговора меня выписали. По странному стечению обстоятельств, оказалось, что моя болезнь отступила, да и, как сказал лечащий врач, скорее всего, изначально был поставлен неправильный диагноз и на самом деле ничего «такого» в моём организме не было, что я практически здорова, и он ждёт меня через три месяца на профилактическое обследование.

Я так и не успела попрощаться с Викой. Ей снова стало плохо, меня не пустили и разрешили только передать рисунок и написать несколько слов на обороте альбомного листа. Накануне я нарисовала ангела пускающего солнечных зайчиков. Но писать ничего не стала. Кто слышит сердцем, тому не нужны слова. Ещё оставила в подарок новую коробку красок, альбомы и набор кисточек. Я очень хотела, чтобы Вика выздоровела и, несмотря на её слова, звучавшие довольно убедительно, всё равно надеялась, что она ошиблась и верила, что всё будет хорошо.

Через три месяца, как и обещала доктору, я приехала на обследование. Вики уже не было. Ясным декабрьским утром её не стало. Это был необычный день, как сказали медсёстры. Всю ночь шел снег, а утром вдруг тучи расступились и вышло солнце… Она ушла как и говорила, вместе с солнечным лучом, путешествовать по другой стороне Земли. А в палатах, и в коридорах, и в вестибюле развесили её рисунки. В той палате, куда временно определили меня, из-под непритязательной рамки смотрели улыбающиеся мама с дочкой, а сверху разноцветными буквами было написано: «Какого цвета твоё счастье?»

***
Моя доченька, о которой совсем недавно я и мечтать не могла – врачи в один голос твердили, что детей у меня быть не может – моя доченька ещё совсем маленькая и не понимает, почему я плачу, когда пускаю ей солнечных зайчиков. Она смеётся и тянет ручки к этому светлому прыгающему пятнышку на стене. Пусть смеётся. Пусть смеётся чаще. Тогда ей не надо будет думать какого цвета её счастье, потому что на самом деле оно разноцветное, как радуга и как простые гуашевые краски.