Последний бросок

1
Все последние дни Василиса Егоровна пилила своего старика, с утра до вечера сидевшего у окна и тоскливо поглядывавшего на прохожих с высоты первого этажа их многолетней «хрущобы».
– Степан, а Степан, пень глухой, – начинала она с утра пораньше, – сходил бы в Совет Ветеранов, а то ведь ни с чем останемся.
На что Степан неизменно отзывался:
– Ну, чего тебе, старая, неймётся?! Заладила одно и то же: сходи да сходи. Схожу, когда надо будет. Никуда твой Совет от нас не денется. Вот пристала, как банный лист.
Но Егоровна не отставала:
– Чёрт чудной из чудной деревни. Все люди, как люди – давно своё получили, один ты два шага сделать боишься.
– Кто это все–то? – терял терпение старик.
– А то не все? – удивлялась Василиса, – что Петров с пятого этажа, что Ионыч с третьего подъезда, что Иван Кузьмич из соседнего дома. Остановил он меня вчера на улице и говорит: “Слышь, бабка, давай отправляй своего деда в Совет Ветеранов. Меня туда на днях вызывали, поздравляли с Днём Победы, всякой всячины надарили – цветов, открыток, значков, а, самое главное, одеяло пуховое дали, тёплое, лёгкое и, говорят, лечебное. Смотри, бабка, не тяни, а то всё разберут и ничего вам с дедом не достанется!”
– Ну и что, – отвечал Степан, – моего никто не возьмёт. Вот когда позвонят мне оттуда, тогда и пойду. Чего зря людей без дела дёргать. К тому же сама знаешь, какой я ходок, а тут лишний раз такую даль идти. Отстань от меня!
И всё–таки допекла его Егоровна, сдался упрямый старик. На исходе апреля, перед самым Первомаем, так и не дождавшись звонка из районного Совета Ветеранов в отличие от приглашённых туда его соседей, достал Степан Михайлович необходимые документы, надел свой старый заношенный плащ и потёртую фетровую шляпу, взял в руки костыль и отправился в путь.
Здание, в котором располагался Совет Ветеранов, находилось не то, чтобы далеко, а скорее неудобно. Сначала надо было ехать три остановки на автобусе, затем пешком свернуть в первый переулок направо и не спеша за полчаса подняться в гору, а там уже совсем рядом. Всё так и было с той лишь разницей, что эти полчаса подъёма у Степана растянулись на все полтора часа ходьбы. Опираясь на свой костыль, он медленно ковылял по тротуару в нужном направлении и подслеповатыми глазами вглядывался в названия улиц и номера домов.
Отвык Степан Михайлович за последнее время от путешествий по городу, ограничиваясь, и то не ежедневными, прогулками вокруг своего дома с такими же немощными, тихо доживающими свой век, стариками, как и он сам. А как иначе, если шёл ему уже восьмой десяток лет, и у него, ветерана войны, отмеченного в своё время щедрыми ранениями и скупыми наградами, всё сильнее болели ноги, и от уличного движения кружилась голова. Но, слава Богу, что ещё живой, и, худо–бедно, а ноги ещё носят. Вот только самому приходится на старости лет по делам ходить, а помочь-то некому. Взрослые дети со своими семьями и вечными проблемами позабыли про них с матерью и, в лучшем случае, раз в месяц позвонят да раз в полгода навестят их с внуками.
Был уже второй час по полудню, когда Степан с помощью Божьей и случайных прохожих, у которых он спрашивал дорогу, добрался, наконец, до здания районной администрации, где с этого года и работал Совет Ветеранов. В вестибюле трёхэтажного дома с российским флагом на вошедшего Степана Милосердова не по-доброму покосился приставший было со своего места молодой дюжий охранник в камуфляже и с автоматом в руках, как бы молча говоря:
– Ходят тут всякие, на бомжей похожие!
Покосился молодец, но, увидев сквозь расстёгнутый плащ орденские планки на пиджаке Михалыча, пропустил его. Пройдя дальше по первому этажу, Степан удивился тому, как было пустынно в этот час в здании, только в конце одного из коридоров маячили чьи-то две неясные фигуры. Пожалел старик, что оставил дома свои очки и, как ни старался, не смог разобрать висевший на стене список должностных лиц по работе с населением и номера их кабинетов, чтобы выбрать нужный себе.
Подождал он, когда мимо него проходил ещё один молодой человек в элегантном светлом костюме с хозяйственной сумкой в руке, где помимо прочих вещей ещё что-то характерно позвякивало, и попросил его показать – куда идти старику. Молодой человек начал любезно объяснять, но тугой на ухо Михалыч только успевал переспрашивать его, и любезность объяснявшего чиновника быстро сменилась на другой, довольно нелицеприятный для старика, тон.
Но Степан безо всяких обид ещё поблагодарил его за помощь и пошёл по указанному направлению – как раз к “маячившим фигурам”. Ими оказались пожилой мужчина, тоже, видимо, ветеран войны, и молодая женщина, сидевшая с ним рядом и что-то решительно говорившая ему. Степан занял за ними очередь в необходимый ему кабинет и стал терпеливо дожидаться появления его хозяина, вернее, хозяйки, судя по табличке на двери – Марины Эдуардовны Полуэктовой. Где-то через полчаса подошла и она – полная брюнетка лет пятидесяти, сильно накрашенная и вся благоухавшая духами. Увидев ожидавших её посетителей, она изобразила на лице своём явное неудовольствие от того, что её вынужденно оторвали от чего-то очень приятного для каких-то там второстепенных дел.
– Товарищи, приём уже закончен – у нас сегодня короткий день,  – безаппеляционно заявила Полуэктова, – приходите после праздника!
– Почему после праздника, когда мы вас уже целый час ждём?! – вскочила со своего места молодая женщина.
– Надо будет – ещё подождёте! – начальственно заявила хозяйка кабинета, – вас много, а я одна – не разрываться же мне?!
– Это их-то много?! – указала женщина на стариков, – да их всего ничего осталось. Лучше работать надо на своём месте, а не заставлять других ждать себя не известно сколько.
– А это вас не касается, где и как я работаю, – побледнев, но, ещё сохраняя внешнее спокойствие, отвечала начальница, – вы не прокурор и я не обязана перед вами отчитываться.
– Нас всё касается, пока вы не перестанете издеваться над старыми больными людьми, воевавшими за вас, – не сдавалась женщина, видно, не боявшаяся при случае резать правду-матку в глаза.
– А вы-то сами кто такая – тоже ветеран войны? – сыронизировала Полуэктова, – я вижу, как вы воюете.
– Это моя сноха, – смущённо ответил за неё сидевший рядом пожилой мужчина, – Вы уж нас извините!
– Мы не уйдём отсюда, пока вы нас не примете, – в отличие от своего свёкра не унималась молодая женщина, – или найдём на вас управу.
Но, видимо, Марина Эдуардовна больше не собиралась с нею спорить и лишь спросила у ветерана:
– Как ваша фамилия?
Тот назвал себя и свой адрес.
– Заходите и побыстрее! – кивнула брюнетка ему и его снохе, и они зашли в кабинет, закрыв за собою дверь и оставив в коридоре одного Степана. Бывший молчаливым свидетелем состоявшейся на его глазах словесной перепалки, старик заметно струхнул и заволновался: а вдруг не примут его одного без чьей-либо поддержки. Слабый слухом и голосом, небольшого роста и с заторможенной от старости реакцией он часто терялся в таких официальных учреждениях и не мог на равных противостоять напору молодых и нагловатых чиновников, у которых всегда были железные нервы и запрограмированность на любые житейские ситуации.
С горечью вспомнил Степан Михайлович своих сыновей, не сумевших или не захотевших приехать ему помочь в сегодняшнем деле, как об этом их просила его Василиса.
Старший, Сергей, инженер с высшим образованием, ещё недавно работал в одном из московских НИИ, пока тот окончательно не развалился, а его сотрудники не разбежались кто куда. Оставшись без работы и не найдя себе достойной, Сергей махнул на жизнь рукою, время от времени шабашничал, а заработанное пропивал.
Младший, Вовка, бывший спортсмен, боксёр, наоборот был доволен своей жизнью: работал водителем-телохранителем у какой-то крупной “шишки”, стал крутым, заезжал иногда в гости на своей “тачке”, показывал им “пушку” да хвалился своей силой.
Хоть и неглупые ребята, но тревожно было за них обоих в равной степени ещё и потому, что виделись с ними редко, и они всё больше забывали своих родных стариков. А навязываться самому Степан Милосердов не любил и не советовал своей Василисе.
Задумался некстати старик и даже как будто задремал, вздрогнув, когда его спросила вышедшая из кабинета вслед за своими посетителями Марина Эдуардовна Полуэктова:
– Вы тоже ко мне, товарищ?
– Как? – недослышав, по привычке переспросил Степан.
– Что ж вы все, старики, такие глухие? – проворчала про себя Марина Эдуардовна, а вслух погромче повторила свой вопрос, – Вы ко мне?
– Да, да, – ответил Михалыч.
– Заходите! – крикнула в самое ухо засуетившемуся старику Полуэктова.
– Присаживайтесь! – добавила она уже в кабинете, садясь за свой стол и указывая Степану на стул рядом.
– Ваша фамилия, домашний адрес? – привычно спросила чиновница, открывая амбарную тетрадь.
Степан ответил, а женщина тем временем пробегала глазами списки ветеранов войны района. Пробежала раз, другой и сказала:
– Степан Михайлович, вас в списках нет.
– Как нет? – не понял старик, – Мои соседи уже были у вас и мне сказали придти к вам.
– На них уже подали сведения, а на вас, наверное, подадут позже. Вот после праздника и приходите!
Сначала всё ещё непонимающе Степан молча смотрел на Полуэктову, а, когда до него дошёл смысл сказанного, донельзя расстроенный, был уже не в силах подняться и уйти. Взглянув на него, Марина Эдуардовна неожиданно для себя пожалела старика:
– Не волнуйтесь, Степан Михайлович, мы сейчас сами вас внесём в списки со всеми необходимыми подробностями.
Она подвинула тетрадь, взяла авторучку и принялась писать, попутно спрашивая сведения из его биографии. Степан отвечал – не сразу, часто задумываясь, переспрашивая вопрос и мучительно вспоминая: год рождения и год призыва на фронт, воинское звание и армейскую специальность, участие в боях и полученные ранения. За несколько минут воспоминаний он как бы вновь вернулся в своё далёкое прошлое – лихую военную годину.
– А какие у вас есть документы, подтверждающие эти сведения? – поинтересовалась Полуэктова.
– Да нет ничего, кроме военного билета, – огорчённо ответил Степан, – Всё после войны растерял – вот только это и осталось.
Старик разжал согнутую в кулаке руку, и Марина Эдуардовна увидела лежавшие у него на ладони орден Отечественной войны и три потускневшие от времени медали: серебристую “За Отвагу” и золотистые “За Боевые Заслуги” и “За Победу над Германией”.
– Что ж вы их, Степан Михайлович, прячете? – укоризненно заметила ему Полуэктова, – Страна должна знать своих героев. Давайте я помогу вам приколоть ваши награды на место.
И она со знанием дела ловко прицепила их к пиджаку Михалыча и уже торжественным тоном попутно поздравила его с наступающим, как она выразилась, нашим великим праздником Днём Победы, пожелала здоровья, счастья и благополучия и попросила принять от всей души их скромные подарки.
Полуэктова вручила Степану несколько больших красочных открыток-поздравлений с подписями официальных лиц, ещё один памятный знак к очередной дате и тощенький букетик из алых роз и пригласила в соседнюю комнату – выбрать себе главный подарок – одеяло. Когда же, наконец, после всех поздравлений и награждений вышел Степан в коридор с букетом и с большой клеёнчатой сумкой, то на глаза его навернулись слёзы благодарности. Не слишком избалованный вниманием к себе, расчувствовался старик. А ветераны вообще народ по большей части сентиментальный и отзывчивый к элементарной человечности.
– Степан Михайлович, всего вам доброго и до свидания! – нарочито вежливым тоном произнесла ему на прощание Полуэктова, выйдя вслед за ним из своего кабинета в коридор.
– Марина Эдуардовна, мы вас уже заждались, – окликнул её подошедший знакомый Степану элегантный молодой человек, указавший ему дорогу, но уже без сумки и в каком-то приподнятом игривом настроении.
– Сами видите, Вениамин – работа прежде всего! – кокетливо улыбнулась ему в ответ Полуэктова, и они вместе поспешили в противоположный конец коридора и скрылись в одном из кабинетов.
А Михалыч, обвешанный подарками, поковылял к выходу на улицу. Закрыв за ним дверь, сидевший в вестибюле охранник вздохнул с облегчением – видно, старик был последним задержавшимся посетителем сего учреждения в этот короткий предпраздничный день.
Выйдя на улицу, Степан почувствовал, как от неожиданных переживаний у него гулко колотится сердце и от  слабости подгибаются колени и без того больных ног. Нужно было хоть немного перевести дух, чтобы затем, собравшись с силами, отправиться в неблизкий обратный путь.
На площадке у здания районной администрации стояло несколько машин, в каждой из которых, вальяжно развалившись на передних сидениях, дремали их водители в ожидании Марины Эдуардовны, Вениамина и прочих своих пирующих хозяев. Им, молодым, здоровым, преуспевающим чиновникам, были положены эти привилегии в отличии от немощных ветеранов-фронтовиков, воевавших за них и оставивших своё здоровье на полях былых сражений.
Вздохнул Степан Михалыч и поплёлся на увиденную им неподалёку детскую площадку во дворе жилого дома, оккупированную галдящей ребятнёй. Старик был и этому рад - хоть на минуту присесть на край скамьи, не обращая внимания на галдёж. Если  утром ещё было пасмурно и не жарко, то теперь уже во всю палило солнце, а в отсутствие малейшего дуновения ветра было нестерпимо душно, и хотелось хотя бы глотка свежего воздуха.
Приметив себе скамейку под лёгкой тенью начинавших распускаться деревьев, Степан тяжело опустился на неё, поставил у ног сумку с одеялом и остальными подарками и в изнеможении закрыл глаза. Взбудораженный расспросами о минувшей войне, о пережитом лихолетье и своей молодости, Степан Михайлович ещё острее почувствовал, как давно всё это было и безвозвратно ушло  – то, такое жестокое и близкое душе его, время, которое вдруг ожило в памяти и отчётливо встало перед глазами.   

2.
…Морозным январским утром 1943 года с Курского вокзала Москвы уходил на Воронежский фронт эшелон с новобранцами. Никого не щадя, война исправно делала своё чёрное дело, перемалывая человеческие судьбы и, как ненасытный зверь, требовала новые жертвы. Провожали крепких, сильных и здоровых мужиков и совсем ещё безусых юнцов, которые и винтовку-то держали с напрягом, и шинели им были до пят.
Стёпке Милосердову не было ещё восемнадцати, когда по окончании ремесленного училища его с друзьями одногодками забрали в армию. Провожать его на вокзал пришли только сёстры – Оля и Поля. Отец – как ушёл на войну добровольцем летом сорок первого, так и сгинул без вести с тех пор. Вслед за отцом ушли на фронт и старшие братья Витька с Сашкой, да в прошлом, сорок втором году получили на них похоронки. А тут ещё и последнего, самого младшего в семье, Стёпку забирают в армию. Вот и не выдержала мать – слегла от горя и больше не вставала, слабея с каждым днём. Прощались сёстры со Стёпкой и негромко, по-русски, причитали:
– Господи, как таких мальчишек на войну посылают: маленькие, худенькие, шейки тонкие, плечи узкие – какая в них там может быть сила снаряды таскать да пушки тягать?! Кто бы их самих оборонил от фрицев проклятущих?!
- Неужели у нас народу больше не осталось, если уж и таких на погибель берут?! Господи, сохрани и помилуй Стёпку нашего – один он у нас из мужиков остался!
Стёпке было до слёз жалко мать и сестёр, и меньше всего он думал о себе – о том, что скоро может разделить участь отца и братьев.
–Что ж, на войну так на войну, – считал он, – авось уцелею!
И так думал не он один: пока люди живы – они бессмертны, а в пору бесшабашной юности – тем более.
Всё было так, как повторялось изо дня в день вот уже без малого два года войны. Был дан сигнал отправления эшелона, заскрипели буфера, закричали на прощание из окон вагонов отъезжающие фронтовики, и заголосили им в ответ оставшиеся на перроне родные их женщины и дети, пока не скрылся в заснеженной дали последний вагон.
Ехали и день, и ночь, вспоминая о родном доме и внутренне готовясь к страшной в своей неизведанности войне. А она их встретила с рассветом на подъезде к Воронежу. Почуяв славную поживу, слетелись на беззащитный эшелон фашистские стервятники и на бреющем полёте сыпали бомбы на вагоны и расстреливали разбегающихся из них во все стороны солдат.
Средь грохота разрывов и криков обезумевших от ужаса смерти людей неведомая мощная сила разнесла в щепки вагон, в котором ехал Стёпка, а его, едва продравшего глаза от утреннего сна, подхватила и выкинула прочь на железнодорожную насыпь. Покатился Стёпка по откосу вниз, натыкаясь на разбросанные повсюду окровавленные трупы и вопящих от боли раненых людей. Спасаясь от несущейся из поднебесья смерти, ему хотелось лишь закрыть глаза и заткнуть уши, чтобы не быть свидетелем этой кровавой мясорубки, в которой гибли его вчерашние друзья–мальчишки, ещё только начинавшие жить.
Вскочив на ноги, успел Стёпка пробежать с десяток шагов подальше от горящего в разрывах бомбёжки несчастного эшелона, как вдруг перед его глазами поднялась стеной земля, оглушила раскатом грома, ударила в лицо горячим запахом пороха, пронзила острой болью тело и, перехватив дыхание, подняла и потащила за собою в чёрную бездну.
Очнулся Стёпка ближе к вечеру, когда рядом уже догорал эшелон, а он, полузасыпанный разорвавшейся бомбой, весь в крови, перемешанной с землёй, едва шевелил руками и ногами, подавая признаки жизни санитарам, подбиравшим раненых бойцов. Слава Богу, руки-ноги у него были целы, но от невыносимого шума раскалывалась голова, а вместо голоса из горла вырывалось какое-то шипение, и он глухо стонал от не утихающей боли по всему телу. И только почувствовав, как чьи-то сильные руки подхватили  его беспомощное, израненное осколками, тело и куда-то понесли, он снова провалился в ту же чёрную бездну.
Пришёл в себя окончательно Степан уже в госпитале, в переполненной палате, среди таких же перевязанных с ног до головы, притихших и стонущих, раненых солдат. И потянулись долгие, муторные дни выздоровления от тяжёлого ранения и контузии, лишившей его на время речи. Словно глухонемой, мычал Степан, с трудом ворочая не послушным языком, будучи не в силах говорить и хоть немного слышать  от не умолкающего и бьющего по ушам звона в голове.
По ночам он пугал громкими криками молоденьких медсестёр и своих соседей по палате от появившихся в результате ранения кошмаров во сне. Но время шло. И, если Бог решил его оставить в живых, то и Стёпка, не оставаясь в долгу, стал понемногу выкарабкиваться из той, опалённой пороховым запахом смерти, жуткой чёрной бездны. А через три месяца его уже выписали из госпиталя, ещё довольно слабым, но вполне боеспособным воином, для последующей отправки на фронт…
– Дед, ты чего кричишь? – внезапно, как сквозь сон, услышал Степан и, подняв глаза, увидел перед собой мальчишку лет десяти, который тряс старика за плечо, – Мы тут с ребятами в войну играем, а ты кричишь, как ненормальный, только мешаешь нам.
– Да, да, ребятки, я сейчас уйду, – виновато ответил Степан Михайлович, с трудом приходя в себя от нахлынувших в одночасье воспоминаний и с удивлением оглядывая сегодняшнюю действительность в лице обступившей его стайки шустрых пацанов, обвешанных суперсовременным игрушечным оружием и нацеленным друг на друга.
– Не дай вам Бог, ребятки, когда-нибудь в настоящую войну сыграть! – подумал про себя Степан.
Подхватив свой багаж, он тяжело поднялся со скамейки и не спеша пошёл со двора. Выйдя к проезжей части, где по улице вниз нужно было ещё долго ковылять до автобусной остановки, понял старик, что без посторонней помощи ему туда не дойти. Растревоженное сердце уже не так сильно колотилось, но временами до боли щемило в груди, а доставшаяся по случаю ноша уже казалась слишком тяжела для его ослабевших рук. Вот почему решил Степан остановить любую попутную машину – подкинуть его до дома, благо, что и Василиса не поскупилась на лишние деньги – на всякий пожарный случай.
Хоть и сварливая была у него старуха, но грех было Степану жаловаться на судьбу, связавшей его с многолетней подругой жизни. С редким терпением она с молодых лет сносила все причуды его непростого характера и даже те же крики по ночам от преследовавших его всю жизнь кошмаров во сне. Да и не удивительно, если она, Василиса, ещё девчонкой лишившись в первый год войны обоих родителей, потом вместе со всеми рыла под бомбёжками окопы в тылу, холодала зимою в землянках и голодала с куском хлеба, выданного на сутки. А, встретив в победном сорок пятом демобилизованного сержанта Степана Милосердова, без лишних раздумий пошла за него замуж. Видно, и впрямь, они, как говорится, два сапога пара.
Стоя на обочине дороги под палящим солнцем и обильными выхлопными газами снующих в обе стороны машин, долго голосовал им Степан, напрасно, словно маятник, поднимая и опуская свой костыль. Ни один чёрт на колёсах не остановился, не поинтересовался, не посочувствовал старику-ветерану. Плюнул тогда на них всех Степан Михайлович, засунул в сумку увядающие чахоточные розы, а самою сумку повесил за ручки на плечо и, опираясь на костыль, медленно пошёл вниз по улице.
Шёл и вспоминал, как он когда-то молодым на фронте вот также таскал на плече (только сил тогда было побольше) разобранный на части восьмидесятишестимиллиметровый миномёт – своё боевое оружие. Прошёл с ним до самого Берлина – по дорогам и бездорожью, стреляя и отстреливаясь, убивая фрицев и теряя своих друзей.
Был у него тогда напарником рядовой Семён Кондратьев – чубатый парень-весельчак Сёмка, родом с  Дона. Часто пел он на привале Степану казацкие песни, рассказывал ему про свою донскую землю, какие у них красивые девчонки-казачки – краше днём с огнём не сыщешь. Всё звал он Стёпку после войны ехать с ним в его родную станицу по-над Доном – землю пахать да детей растить.
Осенью сорок четвёртого в бою под Кенигсбергом накрыло шальным снарядом их миномётный расчёт: Семёна насмерть, а Степана ранило осколками в обе ноги. Откуда только силы взялись тогда у парня?! Наскоро перевязав раны, он наотрез отказался  покинуть передовую и, стиснув зубы, продолжал в каком-то отрешённом озлоблении стрелять по фашистам до конца боя за себя и за Сёмку. Потом уже его за это и наградили орденом Отечественной войны.
А после боя хоронили погибших. Вырыли одну общую братскую могилу, постелили на дно её чистые белые простыни, а на них положили Семёна Кондратьева, командира их батареи лейтенанта Авдеева – молодой был, высокий, красивый, все женщины в полку сохли по нём. Положили с ними рядом и ещё нескольких погибших ребят-пехотинцев. Жить бы им ещё да жить! Накрыли шинелями, дали залпом прощальный салют и забросали сырой землёй. Поставили памятный знак и двинулись дальше – на запад.
А Степан, меньше месяца подлечившись в медсанбате, догнал потом свою часть. Догнать-то догнал и ещё повоевал до самой Победы, но бегать-то уже, как прежде, не бегал из-за оставшихся в его ногах на всю жизнь осколков того злосчастного снаряда. А полвека спустя уже и ходьба стала для него проблемой.
Вот и теперь, морщась от боли, медленно и упорно шёл вперёд Степан Михайлович, опираясь с каждым шагом на свой костыль и с трудом передвигая ноги. Совсем рядом с ним отчаянно взвизгнули автомобильные тормоза.
– Куда прёшь, костыль? Или жить надоело? – послышался чей-то громкий мужской окрик, пересыпаемый трёхэтажной матерщиной, – Сидел бы дома на печке, старый таракан!..
Только сейчас Степан заметил, как, опять задумавшись, он незаметно вышел на середину дороги, а в метре от него стоит иномарка, из окна которой высунулся её хозяин – молодой краснорожий детина с бритым затылком. В другой раз шарахнулся бы в сторону старик от машины и её крутого хозяина, но что-то давно позабытое невольно пробудилось в душе его, задетое услышанным оскорблением. Обернулся не спеша  Михалыч, презрительно глядя на наглеца и понимая, насколько разные у них “весовые категории”, как у кролика и удава, но чувство собственного достоинства у старика преодолело страх – обычную реакцию на происшедшее.
– Чего уставился, сморчок? Совсем что ли опупел? – заорал на него бритоголовый, – А, ну давай проваливай отсюда – мне ехать надо!
И тут Степан взорвался:
– Я за Родину на фронте кровь проливал, а вы, паразиты, её разворовали, зажрались и нас за людей не считаете! Убью, сволочь!..
Замахнулся Михалыч на краснорожего костылём – своим единственным оружием, которым мог ещё воевать против зла и насилия. Но детина за рулём в ответ лишь покрутил пальцем у виска:
– Лечиться, старый, надо!
Юркнув назад в салон, он аккуратно объехал Степана и, вдарив по газам, стремительно унёсся вперёд, обдав на прощание старика вонючими выхлопами. Проводив негодующим взглядом умчавшегося братка, Степан Михайлович вдруг схватился за сердце: видно, даром не прошла для него эта внезапная вспышка гнева.
Сойдя с дороги на обочину, он лишь успел скинуть с плеча сумку и присесть на неё. От сердечной боли потемнело в глазах, сдавило грудь и перехватило дыхание. Мелькнула мысль: что же он ничего не взял с собою из лекарств?! Неужели было мало прошлогоднего инфаркта, когда хорошо ещё рядом дома оказалась Василиса и быстро вызвала по телефону скорую помощь. Правда, после того, как выяснили возраст больного, она оказалась не такой уж и скорой. Но, слава Богу, за месяц отлёжки в переполненной старыми сердечниками больничной палате его поставили на ноги, но никаких гарантий на будущее не дали. И вот снова то же самое – так не к месту и так не вовремя.
Степан сидел на своей сумке, скрючившись пополам от боли и не в силах разогнуться. В воспалённом мозгу его пульсировала одна жуткая мысль: неужели это всё, конец, крышка?! Неужели ему вышел срок: отходил своё, отвоевался бывший миномётчик?!
– Нет! – сквозь стиснутые зубы прохрипел старик, – Нет! – упрямо повторил он и почувствовал внутри себя ту же решимость, неведомо откуда дающую ему жизненные силы, как в недавней стычке с крутым водителем иномарки, – Нет, не конец – это лишь привал для старого вояки. Вот отдохнём немного и пойдём, и ещё повоюем!..
Сколько он так просидел, впадая временами в забытьё и приходя в себя, Степан не помнил, пока, наконец, ему не полегчало и, распрямившись, он мог свободно вдохнуть горячего душного воздуха, настоенного на городском смоге – не иначе перед грозой.
– Надо идти! – сказал самому себе Степан Михайлович, – осталось ведь совсем немного до автобусной остановки. Главное, до неё дойти, а там я уже почти дома.
Встал Степан, поднял с земли свою поклажу и побрёл дальше, вниз  по улице, к такой желанной и труднодоступной для него цели. Он шёл, а встречные прохожие удивлённым взглядом провожали этого странного, с бледным, как мел, лицом, старика, ковылявшего по обочине дороги с большой клеёнчатою сумкой и что-то бормотавшего себе под нос. Но откуда им было знать, что этот странный старик с боевыми наградами на поношенном пиджаке из-под такого же старого плаща на исходе жизни своей, стиснув зубы, как много лет тому назад, совершал свой последний марш-бросок.
Он шёл вперёд, как идут в атаку на врага, и в шуме проносившихся машин ему мерещился вой пролетающих снарядов и их далёкие разрывы в раскатах первого весеннего грома наплывающей на город грозы. Время для Степана Милосердова повернуло вспять, и всё однажды пережитое повторялось заново. Снова грохотала война, и с нею в душу закрадывался липкий предательский страх от постоянного присутствия смерти. Было трудно заставить себя не думать о ней, втягивая голову в плечи от каждого подозрительного звука, не идти на поводу у инстинкта самосохранения и найти в себе силы быть выше этого, ещё сильнее отпущенного тебе природой запаса сил.
Конечно, есть всему на свете предел, но ведь надо было жить – надо было отыскать в себе тот внутренний стержень, дающий право быть человеком на земле, а не тварью дрожащей, чтобы после не мучила беспощадная совесть за погибших друзей, за несовершённый подвиг во имя жизни. Вот и надо было превозмочь себя, преодолеть, перетерпеть, раз выпала на долю их поколения война. А она своей бесчеловечной сущностью просвечивала, как рентген, насквозь людские души, и было видно – кто на что горазд.
Степан Милосердов просто честно исполнял свой долг – из года в год, в холод и голод, сквозь пот и грязь, и кровь, и слёзы, не думая о том, что много лет спустя будет выслушивать в свой адрес громкие слова наравне с людским бездушием. Ему не в чем упрекнуть себя – он отдал всего себя без остатка и даже больше, пусть не так ярко и броско, как у признанных героев, но всё в этом мире так относительно…
На крышу павильона автобусной остановки упали первые крупные капли начинавшегося дождя, когда Степан всё-таки дошёл до своей цели, дотянул, дотерпел. Сбросив с плеча сумку, он стоял и, держась рукой за стену павильона, жадно ловил открытым ртом дождевые капли, обратив к небу счастливое лицо и с трудом переводя дыхание.
В этот миг и раздался грохот такой силы, что не успел сообразить старик – что это было: раскат ли грома разразившейся над городом грозы, или взрыв долетевшего из опалённых порохом военных лет шального снаряда, или это взорвалось его бедное израненное больное сердце. Только почувствовал Степан, как он опять летит в ту жуткую чёрную бездну, когда-то однажды чуть было не поглотившую его. И в ускользающем сознании его мелькнула последняя мысль: как же без него теперь будет Василиса?!…
Когда лишившийся сил Степан Милосердов вдруг повалился на стоявших рядом и ожидавших своего автобуса людей, его подхватили, усадили на скамью, заохали и засуетились. Кто-то бережно поддерживал голову старика и расстёгивал воротник его рубашки, кто-то поспешно шарил в своей сумочке в поисках подручных сердечных средств, а кто-то названивал по мобильному телефону “скорую помощь”.
А надо всею этой суетой грохотала гроза, взметнув налетевшим порывом ветра пыль по улицам города и обрушившимся с неба дождевым потоком смывая накопившийся мусор в надежде с выглянувшим после солнцем украсить очистившийся от скверны мир желанной радугой.

                Май   2001 г.