68. Пьеро ди Козимо

Касательно самого великого и замечательного итальянского кентавриста, Пьеро ди Козимо (1462—1521), у меня сложилось убеждение, что он безусловно принадлежал к нашему племени, хотя вырос среди людей и, конечно же, внешне ничем от них не отличался.
По-моему, случай Пьеро – один из бесспорнейших во всей известной истории.

Его мирская биография поначалу выглядит довольно обычной.
 Флорентиец, родившийся в семье золотых дел мастера, Пьеро рано обнаружил талант к художеству и в 14 лет был отдан в ученики Козимо Росселли. Собственно, поэтому к имени мастера было добавлено и имя учителя, поскольку фамилии у Пьеро не было; его называли также Пьеро ди Лоренцо, — вероятно, по имени отца. Отсутствие фамилии – далеко не редкость в те времена, особенно среди простолюдинов, однако этот факт может свидетельствовать и о каких-то странностях происхождения ребёнка (так, Леонардо да Винчи был незаконнорождённым и звался по родному селению Винчи).
В 1482 году Пьеро помогал своему учителю в росписях Сикстинской капеллы в Риме и быстро достиг признания собратьев по цеху. Там, в Вечном Городе, его словно бы что-то ударило в самое сердце. Искусствоведы приписывают это влияниям разных выдающихся современников: тут и голландец Хуго ван дер Гёс, и Лука Синьорелли, и Леонардо… Но мне-то кажется, Пьеро просто понял, кто он такой, — как это нередко случается со многими двуногими кентаврами, воспитанными среди людей и на человеческий лад, но рано или поздно приходящими к осознанию собственной сущности.

Доказательства? Они, конечно, косвенны, но, по-моему, красноречивы.
Странности взглядов и поведения Пьеро ди Козимо бросались в глаза современникам, хотя его вовсе не считали помешанным или умственно неполноценным.
Джорджо Вазари, который был девятилетним мальчиком, когда Пьеро умер, вспоминал, полагаясь, видимо, скорее на свидетельства очевидцев, чем на собственные впечатления:

«Юноша этот обладал от природы духом весьма возвышенным, но весьма отвлеченным, и отличался от других молодых людей, обучавшихся у Козимо тому же искусству, богатым и непостоянным воображением: он порой так погружался в работу, что если при этом, как это бывает, с кем-либо беседовал, то в конце беседы приходилось рассказывать ему обо всем сначала, так как мысли его были уже увлечены какой-нибудь новой его фантазией. И в то же время он так любил уединение, что единственным было для него удовольствием бродить задумчиво в одиночестве, мечтая и строя воздушные замки».

Бродить задумчиво в одиночестве молодой Пьеро, вероятно, мог и в окрестностях Флоренции и Рима, — в городе его непременно бы отвлекали знакомые, ибо ренессансный город – место, где все друг друга знают в лицо и по имени, а общительность итальянцев и ныне является притчей во языцех. Окрестности же тогда были ещё безлюдны и дики. Как знать, не встретил ли юный Пьеро в родной Тоскане или в Кампанье кого-то из уцелевших двусущностных? И не способился ли расположения нимф или грубоватой откровенности козлоногих братцев, признавших в нём двуногого родственника?..
Далее Вазари с сожалением писал о том, что с годами причуды Козимо становились всё более неудобными для окружающих.

«…Он постоянно жил взаперти, не позволяя никому смотреть, как он работает, и вел жизнь скорее скотскую, чем человеческую. Он не позволял подметать в своих комнатах, ел лишь тогда, когда заставлял его голод, не позволял окапывать и подрезать плодовые деревья, мало того, давал винограду разрастаться так, что лозы стелились по земле, а фиги и другие деревья никогда не подстригались. Словом, он предпочитал видеть все таким же диким, каким он сам был от природы, заявляя, что вещи, созданные природой, следует оставлять на ее собственное попечение, не изменяя их по-своему».

Вообще-то это привычки, крайне странные и даже предосудительные с человеческой точки зрения, для кентавра совершенно естественны. Просто они рассчитаны не на городскую жизнь, а на вольное существование в лесу, в пещере, в заросшем плющом гроте… Конечно же, разумный кентавр будет есть только тогда, когда проголодается, а не просто так, ради чревоугодия! Пиры у нас, конечно, тоже бывали, но к ним заранее готовились, и для пира был нужен особый повод, который выпадал отнюдь не часто. Ведь кентавры обычно не держали обильных припасов (их просто негде было бы хранить) и не практиковали изысканной кухни; еда должна была поддерживать существование и быть здоровой и свежей – и только. И уж безусловно кентавры не обрезали, не подвязывали и не окапывали растений вокруг своего обиталища, — благо, южная растительность плодоносила сама по себе. А уж последняя фраза этого отрывка, передающая, вероятно, подлинное суждение Пьеро, настолько естественна для кентаврического миросозерцания, что могла быть произнесена хоть самим Хироном.
И ведь это ещё не всё!

Пьеро, переживший в детстве или юности какое-то потрясение, связанное с пожаром, всю жизнь боялся огня и старался даже не разжигать его в своём жилище. Но художнику иногда приходилось пользоваться огнём – например, чтобы сварить нужный клей, ибо в те времена каждый мастер делал всё нужное сам, своими руками. И тогда, как рассказывали, он на том же огне варил себе впрок крутые яйца, до полсотни штук в одном котле, — и питался ими, пока они не кончались.
Чудачество, психическая аномалия, прихоть гения?
Может, и так. А для кентавра – почти нормальная вещь (я разумею варку яиц на несколько дней). Кентавры, в отличие от Пьеро, обычно не боялись огня, но при скитальческой жизни, да ещё в эпоху гонений, у них не всегда была возможность жечь костры или устраивать очаг. Поэтому, когда это всё-таки получалось, они предпочитали готовить такую пищу, которая не быстро портилась – копчёное мясо или те же яйца вкрутую. Добавляя к этой сытной белковой снеди дикорастущие травы, плоды и коренья, кентавр мог какое-то время не думать о пропитании. Так поступали охотники, пастухи, или те, кому требовалось затаиться или уйти от преследователей.

…«Он часто ходил наблюдать животных или растения, или другие какие-либо вещи, какие природа нередко создает странно и случайно, и это доставляло ему такое удовольствие и такое удовлетворение, что он выходил из себя от восторга и столько раз повторял об этом в своих разговорах, что подчас, хотя слушать его было приятно, в конце концов всем надоедал. Иногда он долго рассматривал стенку, в течение продолжительного времени заплеванную больным, и извлекал оттуда конные сражения и невиданные фантастические города и обширные пейзажи; подобным же образом разглядывал он и облака на небе».

Это описание вполне подходило и к человеку, наделённому пылким воображением, и к кентавру, обладающему неожиданным и парадоксальным взглядом на привычные вещи. Тяга к созерцательности вкупе с житейской неприхотливостью была свойственна философски настроенным одиночкам, которые встречались и у людей, и у кентавров, — причём у последних всё чаще и чаще, ибо наш народ на глазах вымирал и редел, так что подходящую пару найти стало трудно. Зато лесной житель, которому не нужно было подолгу охотиться, чтобы обеспечить пищей семью, мог почти всё свободное время заниматься тем, для чего кентавры, собственно, и были созданы — изучать окружающий мир и следить за звёздами и облаками.

Пьеро, кстати, тоже не имел семьи. При его эксцентричности это выглядело естественным (какая же нормальная женщина захочет жить с таким неряшливым бирюком?). Но, если мои догадки верны, то причиной одиночества мастера могло быть и отчётливое осознание им своей инакости, ставившей непреодолимую стену между ним и всеми прочими людьми, мужчинами и, особенно, женщинами. Если он знал, кто он такой, он мог попросту испугаться, что жена или случайная подруга родит от него двусущностного, причём не человекоподобного, а с копытцами. Вероятность этого была не очень велика, но она существовала, а в 15-м веке о законах генетики ничего не знали, зато были убеждены в том, что дьявол способен вступать в половые сношения с женщинами.
Ситуация осложнялась и тем, что некоторые италийские кентавры вследствие браков с сатирами были рогаты. А младенец с рожками и копытцами, мало того, что сам был обречён на жестокую смерть, являлся живым свидетелем против тех, кто его породил. Это означало – долгие изуверские пытки в застенках святой инквизиции – и кончину либо во время чудовищных истязаний, либо на торжественном аутодафе.
Кстати, не костры ли, на которых горели ведьмы и грешники, внушали Пьеро такое отвращение к огню? Он был современником и слушателем Савонаролы. Считается, что проповеди неистового Джироламо вызвали у  Пьеро прилив религиозных чувств и усугубили его замкнутость в последние годы жизни. Но если вспомнить, что Савонарола сам принял ту огненную смерть, на которую он раньше обрекал и живые тела, и прекраснейшие картины, и мудрые книги…
Может быть, гроза была ни при чём и служила Пьеро лишь отговоркой?..
Ибо слишком уж странные вещи он говорил, рассуждая о смерти.

…«Порой он рассуждал о тех муках, которыми недуги изнуряют нашу плоть, и о том, сколько приходится претерпеть тому, кто изнывает душой, умирая медленной смертью, и о том, какое это великое несчастье. Недобрыми словами обзывал он врачей, аптекарей и тех, кто ходят за больными и морят их голодом, не говоря о мучениях, причиняемых настойками, лекарствами и клистирами, и о других пытках, как, например, когда хочется спать, а спать не дают, когда сочиняешь завещание, когда видишь плачущих родственников или когда лежишь в темноте. Зато он восхищался божьим правосудием и тем, как хорошо идти навстречу смерти, видя перед собой такие просторы и такие сонмы людей, и в ожидании того, что тебя утешат сладостями и добрыми словами, что при тебе будет священник и люди, которые за тебя помолятся, и что ты вкупе с ангелами войдешь в рай, и говорил, что в жизни больше всего повезет тому, кто расстанется с ней во мгновение ока».

Вазари донёс до нас сбивчивый и противоречивый поток сознания, из которого, однако, высвечивает главная мысль: Пьеро боялся долгих физических мучений, причиняемых людьми друг другу; перед его мысленным взором – особенно во время ночных бессонниц – вставали костры инквизиции, и больше всего он хотел умереть мгновенно и бессознательно (как оно, вероятно, в итоге и вышло – его нашли мёртвым под лестницей, то есть скончался он неожиданно и без долгих терзаний). А может быть, говоря о невыносимости долгих мучений и тщетности лекарских потуг, он думал о судьбе Хирона?.. Из монолога о смерти, донесённого Вазари, создаётся впечатление острой душевной раздвоенности великого живописца, или о его духовной двусущностности, — но, конечно же, сумасшедшим он не был, а просто силился сохранить верность как своей кентаврической природе, так и своему христианскому воспитанию.
Тот же Вазари констатировал:

 «…Его за дикость скорее считали безумцем, хотя в конце концов он никому ничего дурного не сделал, кроме как самому себе, творениями же своими принес искусству и благодеяние и пользу».

Но, помимо биографии, содержащей немало странного и несуразного по человеческой мерке, зато вполне понятного любому кентавру, существуют и картины Пьеро ди Козимо.  Как и всякий художник своей эпохи, он писал и мадонн, и святых, и портреты (в том числе дивный образ прекрасной как ангел Симонетты Веспуччи) – однако в его творчестве столько произведений на так называемые мифологические сюжеты, что это по крайней мере интригует и озадачивает. Ну да, многое зависело от пожеланий заказчиков, только угрюмый чудак Пьеро был не из тех, кем можно было помыкать. По этому поводу у Вазари тоже есть несколько анекдотов – в частности, про случай с приятелем художника, начальником Воспитательного дома, который захотел украсить церковь картиной друга, но был лишён возможности видеть, как она выглядит, пока вещь была не закончена и все деньги за неё не выплачены. Либо полное доверие – либо разрыв отношений; по-иному Пьеро вопрос не ставил (и это тоже выдаёт в нём кентавра).
Даже работая для церкви, Пьеро ди Козимо позволял себе своенравничать и привносить в жизнеописания святых самые невероятные и гротескные детали. А уж выполняя заказ мецената, понимавшего, кого и зачем позвал, мастер был практически свободен. И  смею предположить, что ничья фантазия, кроме его собственной, не руководила его кистью при написании картин, населённых двусущностными, которые изображены, как замечал тот же Вазари, «изящно и весьма правдиво». Правдиво?.. О да, ещё бы! Но Вазари сам не понимал, насколько близок к истине.

Искусствоведы наших дней признают, что творчество Пьеро ди Козимо совершенно уникально для ренессансной Италии. Прежде всего потому, что столько произведений о дикой жизни на лоне первозданной природы не создал больше никто. Заказы заказами, но ему явно хотелось поведать человечеству именно это, открыть свои знания о том, как всё было на самом деле. При помощи слов он сделать это не мог, иначе его бы действительно записали в безумцы или, хуже, в еретики и бесопоклонники. А в живописи все эти сюжеты попадали в разряд мифологических или аллегорических, хотя, видят боги, они не соответствовали никаким конкретным мифам (разве что в самых общих чертах), и не содержали в себе никаких особенных иносказаний, подлежавших назидательной расшифровке. Жизнь, конечно, бывает загадочна, и художник не всегда сам понимает, что именно предстало его внутреннему взгляду и запечатлелось на доске или на полотне, — но это не значит, что он сознательно изображал одно вместо другого, как это происходит в аллегориях, где видимое заведомо не равно означаемому.   

http://kentauris.livejournal.com/401430.html
(Пьеро ди Козимо. Аллегория)


Складывается впечатление, что художник постепенно воссоздавал всю раннюю историю обитаемого мира, — так, как она выглядела именно с кентаврической точки зрения, а не человеческой и уж тем более не с христианской.
Пьеро удивительно много знал о двусущностных, и о кентаврах, и о сатирах, и о нимфах, и о разных чудовищах, существовавших в правремена. Вычитать такие подробности из тогдашних книг было вряд ли возможно, а фантазия способна предложить уму лишь нечто, имеющее аналогии в реальности.

Даже если он изображал в своих работах эпизоды из мифов, всё равно их трактовка выдавала другое знание, почерпнутое, как ныне принято говорить, из альтернативных источников, а попросту – от самого лесного народа, принимавшего Пьеро за собрата и делившегося с ним остатками преданий и воспоминаний.
Именно этим я бы объясняла чрезвычайную трагическую правдивость его самой знаменитой картины - Битвы кентавров с лапифами. Она кажется всего лишь иллюстрацией к "Метаморфозам" Овидия, но вся суть тут не в сюжете, а в его трактовке художником, который не пытается преподнести ужасное и отвратительное как красивое, не встаёт на чью-либо сторону - но горячо сочувствует тем, кто не был виноват в совершившемся, однако расплатился за это собственной жизнью.

http://kentauris.livejournal.com/34570.html
(Пьеро ди Козимо. Битва кентавров и лапифов. Фрагмент: Гилонома и Киллар).


Одна из загадочных многофигурных картин Пьеро посвящена вроде бы охоте. Но какая странная эта охота! В ней принимают участие все: одни звери терзают других, первобытные люди голыми руками хватают и тащат зверей, сатиры орудуют сучковатыми дубинками, а вдали скачут с добычей кентавры…


http://kentauris.livejournal.com/34828.html


Толкователи творчества Пьеро предполагают, что в его картинах на сюжеты из первобытной жизни сказалось свойственное некоторым деятелям Ренессанса увлечение философским эпикуреизмом, и в том числе поэмой Тита Лукреция Кара «О природе вещей». Считается, что «Охота» отражает содержание пятой песни поэмы. Но те же искусствоведы замечают, что есть и важные отличия от предполагаемого литературного первоисточника: Лукреций, как истый материалист, совершенно не верит ни в каких силенов, сатиров и кентавров. Их у него просто нет. А у Пьеро они – реальны и зримы.
Почему? Потому что для художника вопрос не стоял: верить или не верить. Он – знал.
Правда, своё знание он воплотил в образах, смысл которых был ясен, вероятно, только ему самому. Так, на первом плане стоит сатир, замахивающийся сучковатой дубиной – на кого? На присевшего человека в накидке из шкур? На льва, которого другой дикарь тянет за хвост, — а лев так яростно взгрызся в поверженного медведя, что не замечает ничего вокруг?.. На медвежонка, которого держит первый охотник, явно что-то говорящий сатиру?.. Если мысленно прочертить траекторию предполагаемого удара, он должен прийтись на хребет льва. Значит, сатир хочет помочь людям?.. Обратим также внимание на то, что сатиры тут вооружены, пусть грубыми дубинами, а люди —  нет. То есть Пьеро запечатлел наидревнейшую эпоху, когда лесные братцы выглядели куда разумнее звероподобных чад Прометея.


В правой части картины мы видим двух других сатиров с дубинами и поклажей через плечо. Они спешат принять участие в общем неистовстве. Может создасться впечатление, будто лежащий с запрокинутым лицом мертвец – дело их рук. Но это явно не так; он был убит кем-то другим (за что – неясно). Возможно, голый дикарь, вскочивший на круп дикой лошади, уложил собрата выхваченной у сатира дубинкой и пытается ускакать, хотя ездить верхом, конечно же, не умеет, и лошадь вот-вот его сбросит, — люди ей страшны и противны, она скачет навстречу собратьям-кентаврам. Кентавры же тащат добытых зверей, не участвуя в схватке двуногих с хищниками. И опять же, Пьеро прекрасно понимал, что делал, ибо иное было бы не в привычках кентавров, которые, в отличие от сатиров, изначально сторонились людей, хотя и не собирались воевать против них. 


И вот теперь посмотрим на главный источник опасности: огонь в глубине картины. Пожар, несомненно, скоро охватит и ту часть леса, которая стала ареной всеобщей схватки. Нужно успеть убить и поймать, кого сможешь, и быстро бежать в безопасное место. Первыми это поняли кентавры, которые, несомненно, уйдут от огня и останутся невредимыми. Они не пытаются унести добычи больше, чем способны поднять, или вырвать лакомый кусок у других. Сатиры же участвуют в схватке людей и зверей скорее из любопытства, чем по необходимости; свирепое ожесточение братцам совершенно чуждо.
На заднем плане разгорается лесной пожар, из-за чего птицы разлетаются, а животные в ужасе выскакивают из чащи прямо навстречу охотникам. Кто «запустил красного петуха», неизвестно. Вряд ли это была молния – небо над лесом ясное. Самовозгорание леса – вещь довольно редкая, для этого нужно стечение особых обстоятельств. Чаще всего пожары вспыхивают из-за поджогов или по чьей-то небрежности. Сатиры такого сделать не могли: они огня не любят и обычно им не пользуются. Остаются люди и кентавры.

Наблюдая за нынешними представителями человечества, я склонна думать, что виноваты были они. Небрежничать с огнём, оставляя костёр без присмотра или балуясь с горящими ветками и головнями, а то и  нарочно поджигать лес или степь, чтобы добиться сиюминутных выгод, — это вполне по-людски, но кентавры так никогда бы не стали делать, ибо природа – их дом, а не враждебная «окружающая среда». 
Совсем не забавную, а трагическую картину написал Пьеро ди Козимо, так боявшийся огня, что предпочитал даже не пользоваться очагом, насколько это было возможно.
Но в его творчестве тема огненного бедствия воплотилась ещё раз в картине «Лесной пожар». По композиции она близка «Охоте» (можно даже предположить, что подразумевалось то же самое место, но многие тысячелетия спустя), по настроению же совсем другая, не столь ужасающе безнадежная. Заботливый пастух угоняет стадо подальше от огня (правда, почему он бросил корову, стоящую на первом плане, не понятно); никто никого не грызёт и не рвёт на части; охотники не пытаются воспользоваться всеобщей бедой, чтобы убить или поймать как можно больше зверей. А главное – уже не видно ни сатиров, ни кентавров: лесной народ порвал все отношения с человечеством и ушёл из мест, населённых людьми.
Привычки же людей остались прежними. Вновь – ясный солнечный день, никакого грома и молнии, — и тем не менее вспыхнувший по чьей-то злой воле или неосмотрительности пожар. Уж тут кентавры точно были ни при чём.

http://kentauris.livejournal.com/401760.html


Пару к «Охоте» составляет, однако, не «Лесной пожар», а «Возвращение с охоты».
Сюжет её выглядит почти фантастическим и как бы досказывает историю, придавая ей «благополучный» конец. Дым от пожара ещё виден вдали, но в становище людей кипит деятельность иного рода. Перед нами какое-то водоплавающее племя, умеющее строить довольно большие ладьи. Притащенная из леса добыча грузится на борт. Две ладьи, видимо, готовятся отплыть ( вдали виднеются ещё четыре). Вообще довльно странно, что люди, способные соорудить такие внушительные плавсредства, не имеют оружия. Или это не те же самые дикари, которые ходили на львов, кабанов и медведей с голыми руками? А, допустим, какие-то другие, более мирные и разумные? Они явно ладят и с сатирами (один братец несёт на нос ладьи тушку копытного животного), и с кентаврами (влюблённая парочка на первом плане).

 
http://kentauris.livejournal.com/35251.html



Может, кентавр уговаривает любимую не уплывать с соплеменниками, а остаться с ним?.. Сам он на борт явно не собирается. Я бы не исключала, что дама решит в его пользу… 

 
Признаюсь, я очень люблю картины Пьеро ди Козимо и готова разглядывать их бесконечно.
Но, поскольку их довольно много, и каждая по-своему замечательна, ограничусь уже показанными. На мой-то взгляд, они красноречивее всяких текстов свидетельствуют о том, что мировосприятие художника было скорее кентаврическим, чем сугубо человеческим.
Однако тут всякий волен видеть или не видеть – и верить или не верить.