Дембель для Челенджерса

                I.

             В непересыхающей луже у гаражей Тамара отражалась серебристыми босоножками. С мая по сентябрь – искрила, блестела, полярно сияла. Голеностоп Тамары в переплетенном серебре был изящно убийствен, а пролетарских очертаний икры благородно бледны. Выше колен скульптурная стройность куталась в растянутый коричневый кардиган, сквозь ажурную сеть которого пестрыми ситцевыми пятнами проступало несбывшееся Томкино лето.
             Смотреть на Тамару надо было особым образом: несколько секунд на слепящие серебром лодыжки и только затем, резко, на верхнюю часть тела. И тогда торчащие, выжженные в привокзальной парикмахерской волосы представлялись непослушными медными локонами, а одежда – мерцающим плащом принцессы.
             Тамара мерцала вдоль рядов замшелых от вечной тени тополей сараев, за карточным столиком посреди двора, иногда – прямо в подъездной темноте, которая встречала меня после школы.
             Они стояли плотным кольцом – друзья Тамары, глухо здоровались и слегка сторонились, пропуская меня к ступенькам.
             – Маринка! – Томкин голос звучал неизменно приветливо. – Из школы? (С прогулки? На прогулку?..)
             Низкий, тяжелым эхом он взбирался до самого пятого этажа, нанизывая лестничные марши и чугунные узоры перил. Я поднималась на свой второй этаж, разбирая дорогу среди плевков и окурков, и слышала, как внизу беседуют и звенят посудой.

             – Прошмонтовка, - говорила бабушка про Тамару брезгливо. – В своем подъезде ей не кучкуется…
             В нашем подъезде жил Петр Богданов – хмурый Томкин приятель. Косматые, сросшиеся на переносице брови делали его похожим на злобного разбойника, но грустная ироничная улыбка и сильная сутулость выдавали невезучего и непутевого принца из сказки про Томку.
             Это был самый загадочный принц на моей памяти. Временами он пропадал: на две недели, на год или больше. Тамара грустила за карточным столиком или отражалась серебристыми босоножками в лужах привокзального сквера.
             –  А где дядя Петя? – спрашивала я бабушку, удивляясь чистым ступеням в подъезде.
             – Волки срать на нем уехали, - многозначительно отвечала та, и сказанного мне хватало на долгие часы раздумий о трагической судьбе Томкиного принца.


                II.

             Как-то перед Пасхой в аромате пекущихся пирогов и подтаявшей в кухонном угаре карамели мне почудился чужой терпко-кислый запах. В подъезде опять появился Петр. С отрешенным взглядом философа и новыми нарисованными перстнями на дрожащих пальцах. Одиноким облезлым кошаком выходил он на яркое апрельское солнце и зорко высматривал старое и новое общество сощуренными глазами.

             Для юного конопатого Челенджерса Богданов был неизбежностью – как мох на затененных стенах сараев.
             – Перспективный парень, – говорил Петр, отправляя белобрысого подростка на вокзал стрелять сигареты.
             Американский шатл Challenger в девятый раз проделал дыру в озоновом слое планеты, когда Челенджерс челноком летал на привокзальную площадь и обратно, высыпая братве на карточный столик скромный добыток – медяки и папиросы. Сигареты блондин приносил редко: приличная публика не слонялась по вокзалу, не стояла в очередях за квасом и разливным пивом. Петр соскребывал негнущимися пальцами со стола заветные трубочки, довольно нюхал их и бережно укладывал за большие бордовые уши.

             За гаражами, в зарослях американского клена ржавели останки КрАЗа. После трудового дня Челенджерс забирался в кабину и закуривал, уставший и возбужденный, вдали от сверстников, бдительных пенсионерок и хмурого Томкиного принца.
             Однажды зимой по телевизору показали, как Challenger взорвался через семьдесят секунд после старта. К этому времени перспективный парень приносил с вокзала синие пачки «Космоса» и смятые купюры, и все уже позабыли его настоящее имя.


                III.

             Из-за Челенджерса ко мне не приходили в гости одноклассницы: в школе у конопатого блондина была скверная репутация.
             – Шпана подрастает, – соглашалась бабушка с общественным мнением и особо бдила меня в окно, когда Челенджерс околачивался поблизости.
             Блондин не проявлял ко мне интереса и, похоже, не видел меня вовсе, когда переехал велосипедом у самой парадной двери: я выбежала из подъезда ему наперерез.
             Сбив меня с ног, Челенджерс загремел вместе с велосипедом в полутора метрах. Я лишь заметила, как он зажмурился, ожидая моих воплей и реакции пенсионерок, беседовавших на лавочке в глубине двора. Это потом я отчетливо представила растерзанного бабульками Челенджерса, а тогда лишь приподнялась на локте и зашлась в приступе беззвучного кашля, словно мне не хватало воздуха для мощного крика, способного оповестить дворовое пространство о случившемся.
             Блондин ползал рядом на коленях, осматривая мою голову. Когда предполагаемая дырка не отыскалась, он зашипел:
             – Тише! Башка у тебя целая!
             Мой кашель сменился короткими всхлипываниями.
             – Передыши, – командовал Челенджерс, помогая мне  сесть. – Я знаю: когда больно,  надо глубоко дышать.
             Я послушно дышала, а блондин осматривал ссадины на моих конечностях. Рана была одна – глубокий порез на передней стороне голени. В раскрывшихся его краях ничего не было видно от обильной крови, которая стекала по грязному гольфу на асфальт.
             Челенджерс матерился и шарил по карманам. Я все еще сидела, готовая зареветь от испуга, и смокала кровь подолом.
             – Платье порву. Больше нечем. – Челенджерс оторвал широкую оборку, которая шла по низу моего платья, туго перебинтовал мне ногу и проводил до квартиры.
             – Ты это… не говори, что я.
             Я уже хлюпала и ничего обещать не собиралась. Закрыв за собой дверь, я заревела в голос и в разорванном окровавленном платье вышла из темноты коридора на перепуганную бабушку.

             Мне наложили швы, а Челенджерсу запретили появляться во дворе. Коллектив бабулек дружно выслеживал его и указывал за школьный забор – безобразничай там.  Авторитет пенсионерок был непререкаем: даже Петр Богданов склонял голову, проходя мимо галдящего женского общества, и сухо выплевывал «Здрасьте».
             Лишь Тамара встретила меня однажды у подъезда и сказала вдруг новым, неожиданно сухим тоном:
             – Он ведь случайно. Он не видел тебя. Он не хотел.
             Я молчала, думая, что ей ответить. Разве то, что я тоже всего этого не хотела? Тамара знала это – потому вдруг погладила меня по волосам и пошла прочь.

             Челенджерс мелко мстил мне, встречая в школе: тыкал в спину или дергал за косы. На большее не решался – и я никому не жаловалась.
             Зимой пенсионерки попрятались по квартирам, и Челенджерс вернулся.


                IV.

             В коньки я обувалась прямо в квартире и, громыхая по лестнице затупленными   лезвиями, спускалась к подъездной двери.
             – Кататься? – встречал меня Тамарин приветливый голос.
             Мягким серебром светились ее волосы и ресницы: подвальная сырость смешивалась с Томкиным дыханием и кристаллизовалась на сквозняках.
             – У-гу, - мычала я скромно и выходила во двор.
 
             – Эта кататься не будет, – сказал Челенджерс однажды, не глядя мне в лицо, и перегородил хоккейной клюшкой вход на каток.
             Я попыталась протолкнуться, но уперлась носом в его грудь: Челенджерс был года на четыре старше и на голову выше меня. Он терпеливо держал оборону, не пуская в ход тычки и пинки.
             – Эта кататься не будет, - повторил он отчетливей.
             Сопя от негодования, я развернулась и поковыляла к подъезду, где курила Тамарина компания.
             – Маринка, ты чего? Уже накаталась? – Тамара захлопала длиннющими от инея ресницами. Зимой Томка и без босоножек принцесса.
             – Челенджерс не пустил.
             – Пойдем-ка, – Петр Богданов взял меня за локоть и повел обратно.
             – Эй, Челенджерс, иди-ка сюда, – позвал он.
             Челенджерс вяло подъехал, опустив голову.
             – Это – моя соседка, – Петр говорил тихо, не выпуская мой локоть. – Знаешь, что такое сосед?
             – Знаю, – буркнул блондин.
             – Сосед – все равно, что земляк. И чай, и курево, и пожрать – вот, что такое земляк. Это Я тебе говорю. Старший. Усек?
             От гаражей к нам уже шел еще один сосед – железнодорожник Корнилов с первого этажа, заметивший меня в окружении откровенной шпаны – старшей и младшей. Петр отпустил мою руку.
             – Где твой папка? – спросил меня Корнилов, – в руках его была длинная тонкая отвертка.
             – Все нормально, – сказал Богданов. – Ее никто не тронет.
             Железнодорожник отвел меня домой и сдал на поруки бабушке. Вечером, когда с работы пришел отец, в подъезде захлопали двери, зазвучали мужские голоса: иногда приглушенно, иногда сбиваясь на грязную ругань. Потом вдруг стало тихо.

             Тихо играл в хоккей Челенджерс, тихо звенел посудой Петр Богданов во влажной темноте подъезда, а я выходила во двор на тупых коньках и прислушивалась, как они звякают по обледенелым дорожкам в сгустившейся тишине.
             И даже через пару лет, когда Петр снова пропал, и в этот раз надолго, а Челенджерс стал звенеть посудой в Томкиной компании в отблесках серебристых босоножек, каждый шорох тонул в удивительной густой тишине двора.


                V.

             Оксана Москалева жила за железнодорожной линией. Она пересекала привокзальный сквер – место отдыха утомленных посетителей близлежащих рюмочных, шла по дощатому пешеходному мосту над путями и железнодорожными складами, спускалась к белому зданию тюрьмы с унылыми зарешеченными окнами - бойницами и наконец оказывалась дома – в районе подгнивших бараков на болотистой окраине города.
             Тонкая шея Оксаны робко вжимала в плечи маленькую голову с короткой стрижкой, а под темными странно-бессмысленными глазами лежали тени глубокой асоциальности ее родительницы.
             В нашем классе Оксана возникла затравленной второгодницей. Толстый Павлик звал Москалеву Москвой и периодически в воспитательных целях гонял ее до самого железнодорожного моста своей истрепанной сумкой со сменной обувью. Когда гонителей собиралась целая компания,  истрепанные сумки мелькали до здания тюрьмы.
             По мере того, как Москва росла и обрастала странными знакомствами, интерес Павлика к ней поутих и изредка проявлялся в рассылаемых по классу листовках: «Москалева, одинокая, имею двоих детей (один – негритенок), познакомлюсь с лопоухим двоечником Лушкиным для создания крепкой непьющей семьи».
             Странные знакомства поджидали Москву у школьных ворот, иногда на дощатом мосту через пути или в привокзальном сквере.
             Однажды летом, помогая бабушке спускать в погреб банки с соленьями, я увидела, как к ржавому КрАЗу в зарослях американского клена шли трое – Москва, Челенджерс и кто-то из его приятелей.
             «Курить» – мелькнуло в моей наивной голове. А в груди что-то противно заскребло и стеснило дыхание до тошноты. Да нет… Челенджерс – свой, хоть и хулиганистый. Он не может быть очередным странным…

             Тот дембель тоже не похож был на странного. И Москва, обычно каменеющая при подобных встречах, улыбалась ему вполне благосклонно. Они вместе вышли за ворота школы и направились совсем в другую от вокзала сторону.

             Вечером того дня я увидела лохматую и бледную Тамару без серебристых босоножек. Сгорбившись, она сидела у детской песочницы и по-собачьи скулила.
             – Челенджерс дембеля какого-то убил, – просветил меня отец.
             – Как … убил?
             – Проткнул заточенной отверткой. С ним Адикаев был, Карим. Обоих и забрали.

             Челенджерс. Москва. Дембель.
             У меня были пятерки по математике и физике, даже по химии и астрономии… Но условия этой странной задачи выпадали из всех заученных законов.

             Москва появилась в школе траурной королевой. Челенджерс убил ее друга. Блондин с приятелем просто шел мимо воркующей на лавочке парочки и жестом велел Москве следовать за ними. Оксана фыркнула, а вступившегося дембеля затащили в его же подъезд и насадили на отвертку несколько раз.
             Подробностей Москва не рассказывала – торжественно хранила молчание.


                VI.

             Из командировок я всегда возвращаюсь молча. От перенапряжения буквально не выговариваю половину согласных, поэтому попутчиков игнорирую. Вытаскивай свои дорогие конфеты – не вытаскивай… Что у тебя там еще… Ну, так и знала, бутылка сухого. Наверняка, и водка есть на случай мужской компании.
             Попутчику лет 35, интеллигентного вида шатен. Костюм красивый, возможно, что и дорогой. Резкий сладковатый парфюм шатена мне не нравится (мне редко какой нравится), поэтому дверь в купе я подчеркнуто оставляю открытой. Мужчина деликатно этого не замечает.
             Так и сидим. Он ест конфеты и кроссворд отгадывает. А я взглядом топлю посткомандировочное раздражение в сумеречных заоконных далях.
             Коммерческий директор какого-нибудь представительства с нулевым балансом. Все богатство – собственная ушлость. Мог бы из вежливости свои конфеты и предложить. Понимаю, конечно, что онемел от моей неземной красоты. Или устал: весь день, наверное, уговаривал… уговаривал…
             Завис над кроссвордом застывшим взглядом: кажется, мое присутствие рассредоточило все его внимание. Хотя я столько троечников знаю с интеллигентным видом.
             Рыжий мальчишка лет восемнадцати то и дело заглядывает к нам: просит у попутчика то зажигалку, то телефон. Совсем обнаглев, усаживается напротив меня рядом с поедающим конфеты шатеном.
             Вдруг понимаю, что я им мешаю. У них разговор. По крайней мере, у рыжего к шатену. А в коридоре суета с чаем и вечерним туалетом. Меня все равно уже тошнит от ноток амбры и древесного аромата – бабский какой-то запах. Выхожу в коридор к открытым окнам. 
             Краем уха слышу, как рыжий что-то поспешно спрашивает, шатен размеренно, низким голосом отвечает. Ничего общего с ораторским искусством коммивояжера. Скорее, странная пробирающая до самого тайного о себе незнания философия. Беседа под звон посуды…
             Когда я вернулась, надушенный костюм шатена висел в углу у двери. Не прогреваемые телом запахи угасли.
             – Помочь вам? – рыжий мальчишка достал мне с верхней полки постель, заботливо расстелил, – ничего, что я тут посижу? Серега вот с братом моим долг Родине отдавал.
             Шатен глянул исподлобья:
             – Скорее долги.
            
             Бывает такое: проникаешь в незнакомого человека с полуслова-полувзгляда и конфеты начинаешь брать без спросу…
             – Вас Мариной зовут, – Серега не спрашивает даже.
             Паспорт посмотрел? Я оставляла на столе. Непредусмотрительно.
             Молча усаживаюсь на постель с ногами.
             – Что это у вас? – склоняется над бледным орнаментом моей левой голени - долгим глянцевым шрамом.
             – В детстве попала в ДТП.
             Странно, что он вообще заметил – ближе к ночи освещение совсем плохое.
             – Под машину что ли? – морщится в жалких попытках сочувствия.
             – Все было намного глобальнее, – спускаю пары оставшегося раздражения, заворачиваюсь в шершавую простынь. – Столкновение с космическим шатлом. Challenger. Слышали о таком?
             Переглянулись. Ага. Решили, что я сумасшедшая.
             – Кажется, он потом еще взорвался через минуту после старта, – продолжаю.
             – А что сейчас с ним? – шатен пристально-долго смотрит мне в глаза: такое ощущение, что разглядывает глазное дно.
             Где этих вездесущих коммивояжеров только смотреть так учат?
             – Не знаю, что с обломками стало. Куда их прибило. Тысячу лет уже там не живу.
             – И я тысячу лет не был дома, – вздыхает Серега и откидывается на стенку купе.
             Что-то подсказывает: невежливо спрашивать, где он провел последнее тысячелетие…

             Ясность ума наступает ночью. У меня всегда так: днем впитываю информацию хаотично, ночью преобразую в теоремы и аксиомы.
             Это же Челенджерс! Снизошедшая истина подняла меня с постели.
             Шатен спит. А я еду в одном купе с убийцей.

             Я не помню настоящего имени блондина, не знаю, почему он вдруг стал шатеном и где его конопатости… Но это Челенджерс. Просто знаю.
             Купе вдруг стало невероятно тесным. Слышу мужское дыхание и снова чувствую тошнотворный амбровый запах.
             До утра я промаялась от клаустрофобии, несмотря на открытую дверь, и задремала лишь на рассвете. Сквозь сон слышала, как пришел рыжий и увел куда-то шатена.

             Меня разбудил звонок мобильного телефона: муж спрашивал номер вагона. Поезд подъезжал к городу.
             Серега вернулся перед самым прибытием. Я разглядывала его физиономию и не могла уловить сходства с конопатым блондином из моей памяти. Внутреннее ощущение уверенности дрогнуло.
             – Вам  помочь с багажом? – и его голос… у Челенджерса был совсем другой голос.
             – У меня всего одна сумка, и муж встретит.
             – А меня мамка должна встретить. Я сам в Салехарде живу. Два года уже ее не видел, а в городе очень давно не был.
             – Город изменился… Вокзал вы не узнаете.


                VII.

             Привокзального сквера нет уже несколько лет. На его месте площадь с ухоженными гераневыми клумбами и скамьями на чугунных витиеватых ножках.
             Вот там, за зданием медицинской библиотеки, двор, в котором я провела детство. Гаражи и замшелые сараи сносят: с вокзала видны строящиеся высотки, монолитными корпусами переросшие огромные старые тополя. Ржавый КрАЗ сдали на металлолом, а заросли американского клена вырубили…

             Челенджерса встретила его мама – постаревшая и совсем выцветшая Тамара. Серебряных босоножек не было. Теперь она носила серебристые волосы.