Книга вторая.
ПРИНЦЕССА И ЧУДОВИЩЕ.
Глава 1.
Король Густав из рода Ваза.
Стокгольм. Осень 1530 года.
Мощнейшие пятиметровые каменные стены, а за ними резиденция нового шведского короля Густава из рода Ваза. Так выглядел в те суровые времена замок Тре Крунур – три короны, означающие единство страны – Швеции, Норвегии и провинции Сконе. Но о единстве говорить было рано, ибо была лишь одна Швеция, со всех сторон окруженная врагами и раздираемая на части собственными распрями. Замок строго охранялся. Ворота и подъемный мост находились под неусыпным наблюдением караула, которому были приказано стрелять при малейшем подозрении в попытке кого-нибудь проникнуть в замок без разрешения. Все внутренние галереи были заполнены ландскнехтами, и всполохи факелов отражались в их начищенных доспехах, служа дополнительным освещением мрачных помещений.
Густав сидел и ужинал в одиночестве за большим деревянным столом, на котором вперемежку со столовыми приборами, тарелками и кубками, бутылками вина и кувшинами с пивом, были разбросаны бумаги. Это был крупный светловолосый мужчина с такой же золотистой, в завитках, бородой тридцати с небольшим лет, его мощные челюсти, тщательно пережевывали мясо, которое он длинным и острым кинжалом срезал со свиной ноги, лежавшей на блюде перед ним. Не выпуская оружие, другой рукой он засовывал себе в рот очередной отрезанный кусок, или брал кубок чтобы сделать хороший глоток вина. Его взгляд, из-под сведенных бровей, так что пролегла глубокая морщина, пересекавшая лоб к переносице довольного длинного и прямого носа, неотрывно смотрел в одну точку, расположенную где-то на противоположной стене зала.
Скрипнула дверь, Густав, по-прежнему жуя, лишь на мгновение скосил взгляд в сторону и тут же вернулся к прежнему занятию. Вошел высокий худой мужчина в черном одеянии похожем на сутану священника. Это был Олаф Петерссон - ближайший советник короля Швеции. Он подошел к столу и уселся напротив Густава, стараясь перехватить его взгляд:
- Что слышно из Рима? – спросил главный проповедник идей Лютера в Стокгольме.
Король прожевал пищу и наконец оторвался от разглядывания неведомой точки на стене. Его тяжелый взор теперь обратился на Петерссона:
- Скажи мне, Олаф, - голос Густава звучал глухо и хрипло, с каким-то скрежетом, словно проворачивались железные несмазанные дверные петли. – почему я могу доверять лишь тебе и твоему брату, сыновьям кузнеца из Эребру.
Петерссон было не привыкать к такой манере общения с королем:
- Именно потому, что мы с братом сыновья простого кузнеца и терять нам, кроме отцовской кузни в Эребру, более нечего. Так что там с папой?
- А когда он вас с Лаврентиусом отлучил от церкви за ересь? – Густав смотрел по-прежнему тяжело, но уже насмешливо.
- Сразу после того, как ты назначил меня проповедником в Сторкиркан.
- А чем ты ответил папе на отлучение? А, Олаф?
- Тем, что перевел на шведский Новый Завет и стал вести мессы на шведском языке.
- Нет, недостаточно! – Король был неумолим. – Что ты еще сделал, что не положено католическому священнику?
- Я нарушил целибат и женился. – Петерссон вспомнил еще один «грех» за собой.
- Вот и я, Олаф, думаю о том, что пора и мне жениться. Найти хорошенькую девчонку, с которой можно будет развлекаться долгими зимними вечерами, хорошенько ее тискать и залезать под юбку. Она мне нарожает кучу сопливых детишек, одному из которых я когда-нибудь передам престол Швеции.
- Густав, тебе нужна не девчонка, а достойная партия, принцесса из достойного королевского рода. От этого союза должна быть прежде всего польза Швеции. А развлечений ты найдешь себе сколь угодно и на стороне.
- А что принцессы устроены не так, как простые девчонки? У них под юбкой все по-другому? – захохотал Густав, налил себе в кубок вина и протянул Петерссону бутылку. – На! Плесни себе. От этого поганого Тролле одна лишь польза осталась – огромный винный погреб архиепископа.
Петерссон налил себе вина, но лишь пригубил и повторил в третий раз свой вопрос:
- Что слышно из Рима?
Густав неожиданно швырнул изо всех сил свой кубок мимо Петерссона прямо в стену за его спиной, так что тот лишь жалобно звякнул и покатился по каменному полу. Но этого уже не было слышно из-за яростного рева правителя Швеции:
- Этот выживший из ума старик, напяливший на себя папскую тиару и возомнивший себя преемником Господа на земле смеет указывать мне Густаву Эрикссону, сыну Эрика Юханссона из рода Ваза, казненного вместе с братьями на площади перед этим замком по решению Тролле, будь он трижды проклят, чтоб я вернул убийцу моего отца в Стокгольм, сделал его снова архиепископом и возвратил все то, что я отнял от католической церкви Вестеросским декретом.
Густав в неистовстве вскочил и принялся швырять на пол бутылки, кувшины, кубки и тарелки, размахивая при этом кинжалом, с которым не расставался ни на миг. В такие минуты, он был очень похож на «берсеркера», из старинных скандинавских саг.
Берсеркеры бросались в бой очертя голову, входя в экстаз или от собственной ярости или наглотавшись особого отвара из каких-нибудь засущенных мухоморов. Саги рассказывали, что они вопили и прыгали, иногда срывая с себя одежду, и были абсолютно нечувствительны к боли и ранам. Подобно бешеным псам или волкам, они грызли в ярости свои щиты перед схваткой, были сильны, как медведи или вепри, повергая врагов наземь, их не брали ни сталь, ни огонь. Вот и король бесновался в неистовой ярости, сокрушая все подряд. Казалось еще немного и он, как берсеркер вцепится зубами в дубовый стол и расщепит его вдребезги. Но пока доставалось лишь посуде. Петерссону ничего не оставалось делать, как пережидать бурю. А она продолжалась. Король вопил:
- Мы держимся только за счет наемников, которых исправно посылает нам Германия и тех, кого нам еще удается насобирать в Европе. Но им нужно платить, а деньги, которые дает нам для этого Любек нужно возвращать. Я увеличиваю налоги, из-за которых вспыхивают повсеместно восстания, я топлю их в крови собственных крестьян, а католические попы сидят на своем золоте и не хотят с ним расставаться. Пусть попробует прислать сюда своего Тролле. Я четвертую его на том самом месте, где он казнил моего отца, и отправлю по кускам его обратно в Рим!
Петерссон, привыкший к подобным вспышкам ярости короля, спокойно сидел на месте и отряхивался от брызг вина, попавшего на него, когда Густав швырнул первый кубок об стену. Увидев, что король начал успокаиваться и снова опустился в кресло, Олаф протянул ему свой, единственный уцелевший во время разгрома кубок с вином. Густав схватил его и жадно выхлебал. Вино стекало тоненькими ручейками по кончикам усов, по бороде, рубиновыми искорками застревая в кудряшках. Проповедник Лютера произнес спокойно:
- Папа Климент VII не отличается разнообразием в суждениях, впрочем, как и его предшественники. Вот, посмотри! – видя, что король уже дышит спокойно и взгляд его стал осмыслен, протянул бумагу, что прятал до сего времени за пазухой.
- Что это? – буркнул Густав.
- Это документ, принятый в Аугсбурге и содержащий в себе разъяснения по вопросу принятия нового исповедания веры.
- Объясни мне сам его суть. – потребовал король, не принимая бумагу.
- Хорошо! – согласился Петерссон. – Я поясню. Здесь подвергнуто критике все устройство римско-католической церкви и в первую очередь ее правящая римская курия. Мы остаемся верными христианами, сохраняя большинство обрядов, однако главой церкви в каждом государстве отныне должен быть его правитель, который самостоятельно назначает и отстраняет архипастырей. Отказ от богослужения на латыни позволит посредством церкви обучить собственные народы грамоте и тем самым укрепить их и в христианской вере и в преданности своему монарху. Образование собственного народа будет главным благодеянием этого, что обеспечит процветание всего государства посредством новой церкви, главного проводника грамоты на основе Библии, независящей от воли Рима. С этим согласилось и большинство германских князей, поддерживающих идею реформации церкви.
- Я согласен с подобным изложением вопроса. – кивнул Густав. – Таким образом, согласившись принять то христианское учение, что проповедует Мартин Лютер, я последую примеру многих суверенных правителей Европы.
- Безусловно!
- И теперь я смогу назначать архиепископов сам, наплевав на этого римского старикашку?
- Да, Густав.
- Тогда я назначу Упсальским архиепископом твоего брата Лаврентиуса. Подобрать остальных трех епископов вы поможете мне вдвоем с братом.
- Я могу лишь благодарить своего короля за такое высокое доверие нам. – склонил голову Олаф.
- Кстати, что ты думаешь по поводу абосского епископа в Финляндии?
- Преосвященного Марти Скютте? Ему шестьдесят два, он доминиканец, много путешествовал в своей жизни, преподавал в орденской школе в Неаполе. Ты же сам согласился с его назначением.
- Я не об этом. – Махнул нетерпеливо рукой король. – Он сторонник Реформации?
- Он праведный католик, но никаких активных противодействий не предпринимает. Напротив, до его назначения финским студентам-богословам дорога для обучения в Германии была закрыта. Ныне же они все отбыли в Виттенберг. Это принесет свои плоды.
- То есть, ты считаешь, что менять его нет смысла?
- Да! – твердо ответил Петерссон.
- Так и поступим. – тряхнул бородой Густав. – И еще! Опять нужны деньги для Любека. Распорядись еще раз от моего имени взять сколько нужно от монастырей. Не увеличивать же снова налоги. Хватит мне двух мятежей среди когда-то самых преданных мне далекарлийцев.
- Не вини во всем крестьян, Густав. – покачал головой Петерссон. – Если б не шведская знать, стали бы они восставать. Ну покричали бы, разбили пару физиономий наиболее рьяным сборщикам налогов, на этом все бы и закончилось.
- Я знаю об этом… - стиснув зубы, проговорил король, потемнев лицом. – Думаешь смирились кланы Стуре да Бонде, что не их род уселся на шведский престол. Хоть я и имею некое родство с ними, но за своего они меня никогда не примут. Как и я их. Вечно буду помнить их насмешки над отцом, как он стремился поднять родовые именья, помочь крестьянам с зерном, закупал скотину для них. – лицо Густава исказила злая гримаса. - Нужно приглашать сюда благородных рыцарей из Европы, пусть селятся, обрастают семействами, детьми. Земли мы им дадим, отняв их от церкви. Да и таких, как вы с братом, надо возвышать. О Финляндии не забывать. Там у нас вечные пограничные споры с Москвой. Какие новости оттуда, Олаф?
- Наместники пишут, что московиты по-прежнему нарушают границы. – Петерссон оглядел с сожалением залитые вином бумаги на столе. - Правда, особо им верить тоже не стоит. Вполне вероятно, что они сами подстрекают своих крестьян к стычкам с соседями.
- Пока нам не до них. Но придет время, и московскими делами займемся. Там нужен мир и хорошая торговля. Нам бы сейчас с мятежными датчанами совладать, говорят, Кристиан II вновь намерен высадиться в Норвегии.
Петерссон кивнул:
- Как и нас, деньгами его снабжает Любек.
- Чертовы купцы! – выругался король. – И там деньги, и здесь. Вот они где у меня! – откинул бороду в сторону и схватил себя за горло. – И чертовы датчане! Что толку, что они свергли Кристиана, прозвав его тираном, пригласили на престол Фредерика Голштинского, и тут же сами развязали войну между собой. Эх, нам бы этой распрей воспользоваться и оторвать у них Сконе и Норвегию. Тре крунур должны соответствовать своему названию.
- А я-то хотел сделать тебе Густав несколько иное предложение… - задумчиво протянул Петерссон.
- Какое? – буркнул король.
- Король Фредерик, он же герцог Готторп-Гольштейна уже довольно стар, у него имеется, как и положено наследник – Кристиан, который в случае смерти отца станет королем Дании. – спокойно излагал свои мысли проповедник.
- К чему ты мне все это рассказываешь? – недоуменно посмотрел на своего советника Густав.
Олаф, не обращая внимания на реплику короля, продолжал:
- Этот Кристиан женат на принцессе Доротее из Саксен-Лауенбургского герцогства. А у нее есть очаровательная, как говорят, сестра Катарина, которой исполнилось семнадцать. Если шведский король породниться с двумя северогерманскими герцогствами и датским королевством сразу, то, по моему мнению, это будет неплохой союз. У немцев есть деньги и армии, а у датчан земли, которые ты хочешь возвратить Швеции. Вместе с принцессой Катариной ты получишь то, чего так сейчас не хватает и что даст возможность избавиться от назойливых любекских ростовщиков. Тем временем, смута в Дании уляжется и можно будет миром решить наши территориальные проблемы.
- Принцесса, говоришь… - задумался Густав, - ну что ж, та же курочка, которую можно слегка потоптать. Даже самому интересно! Ха-ха-ха! – вдруг рассмеялся король. – Принцесс у меня еще не было. Посмотрим, какие они там, когда скинем с нее тряпки. Ха-ха-ха! – Густав забавлялся.
- Я думаю, - смиренно перебил его Петерссон, - что с принцессами следует себя вести, - он замялся на мгновение, подыскивая нужные слова, - несколько помягче.
- Да, брось ты, Олаф, - отмахнулся король, - ты воли много видно дал своей жене. А все они одинаковы и служат лишь для того чтобы нас услаждать да рожать потомство – будущих солдат или… или королей. Слушай, Петерссон, - вдруг глупая ухмылка поползла по лицу Густава. Его осенило. – А она ведь наверно девственница?
- Я думаю, - проповедник даже смутился, - это само собой разумеется. Принцесса невинна.
- О, как давно я не встречал невинных девственниц! – Густав прямо развеселился не на шутку. – Приелись уже наши дворцовые шлюхи, что служанки, что знатные дамы. Так когда, говоришь, свадьба?
- Густав, - устало отозвался советник, - еще нужно обо всем провести переговоры. Мы не знаем намерений ее родителей. Может, она уже кем-то сосватана. Может, обручена с кем-то.
- Плевать! – перебил король. – Все можно отменить. Главное, чтоб была невинна. Остальное – твоя забота. Отправляйся, не мешкая в Саксен-Лауенбург, и не тяни с переговорами. Хотя возьми с собой молодого Стенбока. Не гоже, чтоб Швецию представлял один человек в сутане. А Густав Стенбок прекрасный воин, и в отличие от меня умеет излагать свои мысли довольно красноречиво. Пусть подберет себе надлежащую свиту с отличным оружием и блестящими доспехами. Мы должны произвести впечатление. Олаф, я хочу жениться на принцессе-девственнице. И чем скорее, тем лучше. – Густав прямо горел от вожделения. – Давай, давай, не засиживайся здесь! – Он просто выгонял Петерссона. Но советник не хотел уходить, не выяснив еще один вопрос с королем.
- Ну что еще? – Густав недовольно поморщился. – Эй! Слуги! – крикнул людей, мигом появившихся в зале, и жестом показал, что нужно убрать следы его вспышки гнева и снова накрыть на стол. – Ну что ты еще хочешь от меня, Олаф? – и вновь слугам, - пришлите мне кого-нибудь из придворных дам. Сами знаете! – разъяснил недвусмысленно.
- В Далекарлии случилось что-то вроде эпидемии одержимости. Местный священник утверждает, что все это происки дьявола и просит направить к нему комиссию.
- Да что там происходит в этой Далекарлии? – раздраженно отреагировал Густав, наблюдая за тем, как слуги торопливо наводили порядок в зале и расставляли на столе новую посуду, бутылки с вином и несли новые блюда. – Эй-эй, поосторожнее! - прикрикнул он на одного из них, кто сдвигал всю королевскую переписку в сторону. – Забери ты их себе, Олаф! Зачем мне все эти бумаги? Помимо советника, я назначаю тебя заведовать моей канцелярией! – Петерссон кивнул согласно. – А мне будешь рассказывать лишь суть того, что пишут и готовить ответы. Так что там еще в Далекарлии? И где именно?
- Пока речь идет о Море. – Советник не преминул сразу же приступить к сбору всех листов пергамента, собранных в кучу на столе, чтоб не откладывая в долгий ящик унести с собой.
- Мора, Мора… - нахмурился король. – Ведь там все и начиналось… Бешеная гонка на лыжах от датских собак, что шли по моему следу, как свора гончих псов…, далекарлийцы… упрямые, свободолюбивые, неразлучные с топорами, которыми они валят деревья и мажут масло на хлеб, и которые поднялись, как один, когда я их позвал… и которые уже дважды поднимались против меня… Они мне дороги, как дети… Иногда мне кажется, что я как Моисей веду своих шведов через пустыню и всех неверующих в истинную цель похода вразумляю карами Господними. - Густав теребил бороду в задумчивости, - Оттого и казню их без жалости, ибо нет другого способа сломить их упрямство. Так что там опять с ними приключилось?
- Священник из Моры сообщает, что некоторые дети стали падать в обмороки и с ними случаются спазмы. Когда он расспрашивал подробности, то все признались, что их похищают ведьмы и уносят к себе на шабаш. В колдовстве обвиняют троих женщин – из них одну девицу 22 лет, одну замужнюю крестьянку, и, кажется, семидесятилетнюю старуху.
- Не верю я в эти россказни о ведьмах и колдунах. – поморщился король. – У нас издревле в деревнях лечили травами да снадобьями, что собирали ворожеи и знахари. Может, кто-то из них и занимался колдовством, но я не припомню случаев, когда они вредили людям.
- Лютер учит нас, что нет разницы между черной и белой магией, как ты говоришь. Все они еретички, служащие лишь подстилкой дьявола. Тем более, что очередные волнения в Далекарлии будут совсем некстати. – Жестко ответил Петерссон.
- Хорошо! – тряхнул головой Густав. – Но ведьмами всегда занималась римская инквизиция, а наши взаимоотношения с Климентом окончательно расстроились. Что ты предлагаешь?
- Инквизиция будет существовать всегда, не зависимо от того остаемся мы в лоне римско-католической церкви или принимаем Аугсбургское исповедание веры, ибо это есть очистительный орган христианской церкви в борьбе с ересям и колдовством! Я хочу направить в Далекарлию двоих человек. Один из них – отец Герман, наш ярый последователь, бывший монах-францисканец, недавно прибывший из Виттенберга от самого Лютера, другой – отец Мартин, приор доминиканского монастыря в Улеаборге.
- Постой-ка, отец Матрин, это тот доминиканец-инквизитор, что занимался одержимостью блудом в монастыре Святой Биргитты?
- Да, король! – утвердительно кивнул Петерссон.
- Тоже доминиканец, как и епископ?
- Густав, в католической церкви все принадлежат к какому-либо ордену. – Терпеливо пояснил ему советник. - С белым священством было покончено, если мне не изменяет память, кажется при Григории X, в XIII веке.
- Почему он? Насколько я помню, многие были недовольны мягкостью приговора вынесенного им?
- В этом весь смысл! Отец Герман отличается крайней нетерпимостью к еретикам, а отец Мартин слывет, как дотошный следователь, требующий тщательного изучения всех материалов дела.
- Так они никогда не сойдутся во взглядах и не смогут вынести приговор! – фыркнул король. – Один ярый последователь Лютера, а другой ревностный католик.
- Мы все были католиками. И отец Герман не исключение. Подобный процесс лишь ускорит взаимодействие новой церкви с отмирающей старой. Все священнослужители Швеции постепенно войдут в новое русло учения Мартина Лютера. Тем более, что третьим судьей будет священник из Моры. – Петерссон успокоил короля.
- Хорошо! Отпиши епископу в Або, пусть передаст этому доминиканцу мое указание собираться в Стокгольм, а затем в Далекарлию. Но не раньше весны! Может все уляжется само собой и выясниться, что священник из Моры слишком переусердствовал с проявлениями дьявола в своей деревне. О! Вот и мои подружки! – Король бурно отреагировал на появление в зале двух дам. – Не составите ли нам с Олафом компанию за этим столом?
Две красотки, лет двадцати пяти, выразительно покачивая бедрами, приблизились и расцеловали короля. Одна была довольно приятной полной блондинкой, хотя ее милое личико и портила небольшая курносость, другая брюнетка, с правильными чертами лица, несколько более худая в талии, чем ее подружка, но это лишь подчеркивало пышность ее бюста.
- Ах, Густав! – произнесла одна.
- Наш милый Густав! – добавила другая. И обе прижались своими прелестями к королю.
- Черт, почему я всегда путаю, как вас зовут?
- Я – Агда. – назвалась блондинка.
- А я – Сесиль! – отозвалась брюнетка.
- Ха-ха-ха – смеялся король, лапая огромными ручищами сразу обеих. – Вот она, Олаф, моя магия, и белая и черная вместе! Не хочешь остаться поужинать с нами?
- Уволь, Густав. Пойду готовиться к поездке в Саксен-Лауенбург. – Петерсссон встал из-за стола.
- Давай, давай! Мне нужна принцесса-девственница! – напутствовал его король.
- А зачем нашему королю девственница? Да еще и принцесса? Разве Густаву не хватает наших ласк? – девицы забросали его вопросами.
- А затем, что вашему королю надо жениться! - Отвечал им король. – И на девственнице, не на вас же, шлюхах. Но мне хорошо с вами. – зарычал Густав, опрокидывая брюнетку прямо на стол и задирая ей юбки.
Глава 2.
Помолвка.
Катарина просто обожала Рождество. На торжественных праздничных мессах она всегда закрывала глаза и представляла себе, как в какой-то удивительной сказочной пещере, где стены были из чистейшего хрусталя, на мягких козьих шкурах, появился на свет Божий ребенок, тот, которого нарекли Спасителем. И ей всегда становилось немного грустно, оттого, что она знала продолжение всей этой истории. А ей хотелось, чтобы он вырос, стал истинным красавцем, и у него была бы очаровательная жена, которая бы тоже родила такого же красивого младенца. И так до бесконечности. Иногда, Катарина представляла себя на месте Марии, что это она родила мальчика и к ней, обессиленной от родов, заглянули волхвы, посмотреть на спящего младенца. И взошла бы в его честь Вифлеемская звезда…
Правда, Катарина смутно представляла себе откуда берутся дети. Она пыталась расспрашивать кормилицу, но та отшучивалась, краснела и крестилась:
- Все узнаешь потом, моя милая Катарина. Принцессе из такой благородной семьи нельзя задавать такие вопросы.
А еще пять лет назад, сразу после свадьбы сестры Доротеи, вдруг, однажды, Катарина обнаружила кровь, неожиданно вылившуюся снизу из нее. Она страшно испугалась, ничего не понимая, а кормилица, наоборот, заулыбалась, обняла ее, поцеловала и шепнула.
- Это так и должно быть. Ты взрослеешь, моя принцесса. Теперь это будет повторяться чаще, чем раз в месяц. А вот когда этого не случиться, это будет означать, что у тебя появиться малыш.
Катарина ничего не поняла из того, что сказала ей тогда кормилица. Но кровотечения происходили с завидной регулярностью. Иногда они были немного болезненны и сопровождались чувством непонятной тяжести внизу живота, но в общем все проходило благополучно.
- А когда же и почему вдруг они прекратятся? – думала про себя Катарина. И вдруг ее осенило. – Это наверно когда на меня снизойдет Святой Дух, и я буду, как Мария – матерь Божья. – И эти мысли всегда она увязывала с Рождеством Христовым.
Катарина росла и с удивлением отмечала те изменения, что происходили и с ее телом. Когда-то она так завидовала Доротее, что та, выходя замуж за Кристиана, выглядела уже настоящей женщиной, а теперь и ее собственные груди с каждым годом увеличивались, твердели, наливались соком, как яблочки, (так называла их Марта, когда купала свою принцессу!) и портнихам приходилось перешивать ставшие тесными вдруг лифы ее платьев. Ее бедра тоже немного увеличились, и вся фигура внезапно потеряла некую мальчишескую угловатость, округлилась, а кожа стала упругой и чистой, вмиг избавившись от всяких прыщиков, что порой так раздражали Катарину, когда она смотрелась на себя в зеркало.
Но когда ей исполнилось семнадцать, ее уверенность в необходимости Святого Духа при рождении ребенка было поколебалась. Она случайно услышала, как герцогиня, ее матушка, распекала одну из своих служанок, которая, как поняла Катарина ждала ребенка. Принцесса собиралась было войти к матери, но, услышав шум в ее комнате, замерла возле чуть приоткрытой двери и стала прислушиваться. При этом мать допускала такие выражения, коих Катарина никогда от нее слышала. Из любопытства девушка решила подсмотреть в щелку, что ж там такое происходит.
- И с кем же ты путалась, дрянь? – визгливо покрикивала герцогиня. – Кто тебя обрюхатил? Кого ты пустила к себе под подол? Или всех подряд? Ты путаешься с ландскнехтами его светлости герцога? – Служанка, стоя на коленях, низко склонив голову, и лишь заливалась горестными слезами, не смея ответить на тот град вопросов, что обрушила на несчастную разъяренная герцогиня. – Убирайся с глаз моих прочь. Марта!
- Да, ваша светлость! – откликнулась кормилица.
- Ах, и Марта там! – поняла Катарина.
- Отведешь ее… сама знаешь. – приказала герцогиня. - Плод вытравить!
- Ваша светлость, помилуйте… - служанка почти без чувств распростерлась на полу пред герцогиней.
- Это блуд! – строго ответила ей мать. – И пощады от меня не жди. А после того, как избавишься от ребенка, я попрошу, чтобы церковь наложила на тебя самое суровое наказание. В молитвах и работе будешь искупать свой грех, нечестивая!
Мать так стремительно вышла из комнаты, что Катарина еле успела спрятаться за распахнувшейся половинкой двери. Но мать была столь разгневана, что ее просто не заметила.
Зато теперь кормилице предстояло весь вечер, укладывая спать Катарину, давать ей пояснения по поводу случившегося. Сначала она пыталась отшутиться, но Катарина крепко вцепилась в рукав одежды и не отпускала от себя:
- Что такое блуд? Она что блудница? И почему ты мне раньше говорила, что если ежемесячных кровотечений не будет, это означает, что я ожидаю младенца? А что значит пустить под подол? И при чем здесь солдаты герцога?
Кормилица охнула, испуганно глядя на принцессу, и уселась рядом с ней на кровать:
- Матерь Божья, ты, выходит, все слышала?
- Да, Марта! Я знаю, что нехорошо подслушивать, но так получилось. А теперь я хочу знать все!
- Да, да… - сокрушенно покачала головой кормилица, - ты становишься взрослой девушкой…
- Я это и без тебя знаю! Отвечай лучше на мои вопросы! – Катарина по-прежнему крепко держала кормилицу за рукав.
Вздохнув и отведя глаза в сторону, Марта старательно подбирала слова:
- В жизни каждой девушки наступает момент, когда она встречает того, кого изберет для нее Господь Бог и поведет ее к алтарю.
- Как мою сестру Доротею? – быстро спросила Катарина.
- Да, счастье мое.
- Дальше! – принцесса была неумолима и в подтверждение дернула Марту как следует за рукав.
- А дальше они становятся мужем и женой, их союз освящается церковью, и у них рождаются дети. А то, что происходит вне уз брака, и есть грех. Поэтому, твоя матушка так была разгневана.
- … и разделить со мной ложе… - задумчиво произнесла Катарина запомнившиеся ей слова.
- Господи, ты, о чем это? – кормилица испуганно посмотрела на нее.
- Значит, когда принц Кристиан говорил эти слова моей сестре Доротее у алтаря собора в Шлезвиге, он это и имел в виду? – принцесса выпалила одним духом и впилась взором в лицо кормилицы.
- А…, - облегченно вздохнула кормилица, - ну да, это он и имел в виду. Что после венчания молодожены спят в одной кровати.
- И от этого рождаются дети? – хитро блеснула глазами Катарина.
- Господь Бог, наш Создатель, сотворил таким образом мужчину и женщину, что когда они спят вместе, то могут соединяться плотью. Мужчина устроен так, что может своей плотью войти туда, откуда у тебя истекает кровь. И его семя соединиться с твоим, и тогда у тебя в животике станет расти ребенок. – безропотно объяснила кормилица.
- Ах, вот оно что… - задумалась Катарина и отпустила рукав Марты, что держала железной хваткой. Освободившаяся кормилица быстро отошла от принцессы на несколько шагов. Бедная Марта даже вся взмокла от разговора.
- Ладно, - смилостивилась Катарина. – Последний вопрос и отпущу тебя. И ты тоже соединялась плотью с мужчиной?
- Господи помилуй, замучила ты меня совсем, - взмолилась кормилица.
- Я жду! – повелительно произнесла принцесса.
- Ну, конечно, - развела руками Марта. – А как же иначе у меня были дети?
- И моя сестра Доротея?
- Пресвятая Дева Мария, смилуйся надо мной.
- И моя матушка герцогиня с его светлостью? – неумолимо вопрошала принцесса.
- Да все! – в сердцах уже бросила кормилица.
- Ладно, иди! – отпустила ее Катарина, но уже в дверях Марту настиг последний вопрос. – Скажи мне, Марта…
- Ну что еще, моё дитя… - кормилица готова была заплакать.
- Скажи… а это… как? – принцесса сама пребывала в некоторой растерянности. - Больно или нет?... Соединяться плотью с мужчиной?
- А ведь ей семнадцать… - подумала про себя Марта и, тряхнув головой, ответила. – Первый раз немного больно, а потом… - кормилица даже улыбнулась, - … потом блаженство. Это любовь, Катарина. – И тут же переменилась в лице. - Все! Спать! Господи, знала бы твоя матушка, о чем мы тут с тобой беседуем, вот уж досталось бы мне! – дверь за ней захлопнулась.
Катарина натянула мягчайшее одеяло до самого подбородка и уставилась в потолок:
- Блаженство… Значит, любовь и блаженство… делить ложе с мужчиной… и принимать его плоть в себя… блаженство и любовь…
Ей снова снился корабль с белыми, как рождественский снег парусами и прекрасный принц, тоже весь в белом, или это так серебрились его доспехи – Катарина не могла вспомнить точно, как он выглядел во сне. Но они плыли за ней!
Утром принцессу разбудил необычный шум. В замке слышалась какая-то возня, доносились крики:
- Едут! Они едут! Уже совсем близко!
Кормилица почти вбежала в спальню к принцессе:
- Не спишь? Ну и отлично, поднимайся скорее. Давай одеваться! Матушка, да что матушка, сам его светлость распорядился, одеть тебе самое нарядное платье сегодня.
- А что у нас сегодня такое происходит? – Катарина не понимала спросонья.
- Девочка моя, - вдруг всхлипнула кормилица и прижала ее к своей мощной груди, - это за тобой едут свататься. От самого короля Швеции… От жениха, значит.
- За мной? – опешила Катарина, стараясь освободиться от объятий Марты. – Пусти! Совсем задушишь! Откуда тебе известно?
- Да весь замок только об этом и говорит. Два десятка рыцарей скачут сюда, а с ними оруженосцы, слуги… - кормилица спешно перебирала гардероб принцессы, отыскивая то платье, что по ее мнению подобало случаю.
- А корабль…? – вдруг спросила Катарина.
- Какой корабль, девочка моя? – не поняла кормилица. – Я говорю послы едут. От шведского короля. Твоей руки просить.
- Да… - несколько разочаровано протянула принцесса, - а я почему-то представляла корабль…
- Будет тебе и корабль, моя девочка. Поплывешь на нем в Швецию, к своему мужу. Если, конечно, их светлости согласятся. Но это еще не скоро!
- То есть, я еще не уезжаю?
- Да нет, конечно. Давай, Катарина, не хорошо, вдруг нас искать будут. Все, нашла! – произнесла Марта, извлекая очаровательное одеяние, все украшенное кружевами, вышитое бисером и жемчугами, а главное своим цветом, так подходившее голубым глазам принцессы.
Двадцать, сияющих серебром лат шведских рыцарей, держа в руках свои шлемы, украшенные разноцветными плюмажами из страусиных перьев, разом опустились на одно колено и склонили свои головы перед семейной четой герцога и герцогини Саксен-Лауенбургских. Грохот их доспехов еще долго отражался гулким эхом от каменных стен парадного зала. Петерссон, стоявший впереди вместе с молодым Стенбоком, первым преклонившим колено, поспешно оглянулся и последовал общему примеру.
Герцог Магнус с удовлетворением отметил про себя бравую выправку и великолепие доспехов прибывшего к нему свадебного посольства от шведского короля. Герцогиня, напротив, выглядела встревоженной и озабоченной. Сбылись ее недобрые предчувствия, что поселились в материнской душе во время свадьбы ее старшей дочери Доротеи с датским наследным принцем Кристианом. Когда, как следует выпив, мужья, ее герцог Магнус и датский король Фредерик, принялись обсуждать возможность брачного союза младшей дочери Катарины и этого Густава из рода Ваза, что был избран королем Швеции.
- Встаньте, господа! – произнес милостиво герцог и подкрепил свои слова жестами, призывающими рыцарей подняться и подойти поближе. Еще раз прогрохотали доспехи, но рыцари остались стоять на своих местах, а вперед, к герцогу двинулись лишь Стенбок и Петерссон.
Магнус откровенно любовался статью и красотой вооружения молодого воина, а герцогиня сразу поняла, что главную опасность представляет его спутник, человек аскетического сложения, с умными проницательными глазами, одетый в простую синюю сутану. Именно он и является главным представителем короля Швеции, а не этот очаровательный юноша-рыцарь, выполняющий роль скорее почетного эскорта, а не дипломата. Но герцогиня несколько ошибалась, ибо Густав Стенбок обладал не только благородной внешностью дворянина, мужеством и отвагой рыцаря, но и пытливым умом, проницательностью, а также достаточной выдержкой и гибкостью, что в сочетании с красноречием, сделает его в последствии очень часто посланником Швеции в других государствах.
- Говорили, что шведы отличаются своей дикостью…, - шепнул на ухо герцогине ее супруг. – а я вижу самых, что ни на есть благородных рыцарей.
- Это всего лишь немцы, которых послал король Густав, ваша светлость. – также тихо ответила ему супруга.
- Ваша светлость! – громко произнес Стенбок, еще раз низко поклонившись герцогу Магнусу. – Позвольте представить вам дары, присланные от короля Швеции Густава Эрикссона Ваза, чью высокую персону представляет здесь в Лауембурге наше скромное посольство.
Герцог Магнус согласно кивнул головой. Стенбок обернулся и хлопнул в ладоши. Стоявшие чуть поодаль в две шеренги рыцари расступились, громыхнув еще раз доспехами, и в образовавшийся коридор слуги внесли сундуки с дарами. Здесь были и меха, и драгоценная утварь, оружие и богатые вышивкой ткани. Большая часть содержимого сундуков еще недавно составляла собственность католической церкви. Но Густав, скорее Петерссон, отбиравший дары для будущего тестя, не были щепетильными в подобных вопросах.
- Наш король Густав Эрикссон из рода Ваза дарит это все вашей светлости, - Стенбок еще раз склонил голову, - и просит руки вашей младшей дочери, принцессы Катарины.
- Передайте слова моей благодарности правителю Швеции. – важно произнес герцог Магнус, с вожделением поглядывая на набитые добром сундуки. – Я думаю, что сей важный вопрос нам следует обсудить не здесь, а в зале, куда я прошу проследовать моих уважаемых гостей на ужин. А заодно и представим вам нашу дочь. Все ваши рыцари и слуги найдут в нашем замке самый гостеприимный прием. – Герцог завершил официальную часть переговоров. Впереди было самое главное.
Магнус I поднялся со своего кресла, разукрашенного гербами, протянул руку герцогине, и, показав Стенбоку и Петерссону, что им следует идти за ними в зал, возглавил шествие. Все двадцать шведских рыцарей, снова прогрохотав, преклонили колени. Посланники направились вслед за герцогской четой.
- Ваша светлость, - обеспокоено шепнула герцогиня мужу, - надеюсь вы не собираетесь принимать скоропалительное решение.
- Нет, моя дорогая, - улыбался ей в ответ Магнус, - мы давно уже все обсудили.
- С кем? – обескуражено посмотрела на него жена.
- С нашим родственником, королем Фредериком.
- И что вы обсудили? – не унималась герцогиня, хотя в глубине души уже все поняла.
- Что наша Катарина станет королевой Швеции. И тем самым, наконец, прекратится древняя вражда между датчанами и шведами. – Магнус похлопал жену по руке. – Ну-ну, дорогая, что-то вы выглядите опечаленно. Разве вас не радует, что ваша дочь будет королевой?
- Но этот Густав…
- Тише! – оборвал ее герцог. – Его посланники совсем близко. Они могут услышать… Это будет некрасиво.
Мать Катарины покрылась красными пятнами от гнева и нервно стала обмахиваться веером. Склонившись к уху герцога, она совсем тихо произнесла:
- Этот Густав, он не ровня нашей девочке.
- Мы не будем сейчас разбираться в том, кто были его предки. Хотя, все эти шведские кланы имеют довольно древнюю родословную. Главное, кто он сейчас! А он уже семь лет правит Швецией. И его могущество крепнет.
- Но, ваша светлость, все его царствование это сплошные мятежи и междоусобицы. – герцогиня предприняла последнюю отчаянную попытку, как-то повлиять на мужа. Но Магнус не поддавался.
- Он справиться с этим. И Фредерик также считает.
- Вот откуда ветер дует! – уже ни минуты не сомневалась герцогиня. – Кто более всех заинтересован в этом замужестве? – Датский король! Его борьба с собственным племянником подходит к концу, и он хочет обезопасить себя от шведов. Но почему разменной монетой должна служить моя дочь? – Конечно, это были лишь ее мысли. Вслух произнести супруга Магнуса I не осмелилась. Ее муж хоть и выглядел добряком, но с годами все более и более становился раздражительным.
Перед дверью ведущей в зал для пиршеств Катарина слегка замешкалась и остановилась. Слуги собрались было распахнуть перед принцессой тяжелые дубовые створки, но замерли - Катарина вдруг посмотрела на них и чуть заметно покачала головой.
- Что ждет меня там? – внезапно охватившая принцессу тоска сжала грудь. – О том ли я мечтала? Или это и есть моя судьба?
- Девочка моя… - услышала Катарина шепот кормилицы, - нас ждут. Надо поторопиться.
Принцесса оглянулась и внимательно посмотрела на Марту. Еще никогда кормилица не видела свою юную госпожу такой серьезной и нахмуренной. Марта растерялась и беспомощно развела руками, не находя нужных слов. Катарина долго всматривалась в лицо кормилицы, тоже храня молчание, но было видно, что ее мысли сейчас далеко отсюда. Этот пристальный взгляд принцессы смущал старую кормилицу. Марта не выдержала, подалась вперед и обняла Катарину, прижав ее головку к своей необъятной груди:
- Девочка моя… - прошептала кормилица, осторожно поглаживая тщательно уложенные волосы принцессы. – это всего лишь помолвка. Ты будешь счастлива, моя маленькая принцесса. И ты станешь королевой. Самой красивой королевой на свете!
Катарина отстранила кормилицу, выпрямилась и бросила на нее взгляд, весь исполненный грусти и печали:
- Да, я стану королевой! – решительно тряхнула она своей головкой, но подбородок подозрительно вздрагивал. Чтоб удержаться, Катарина поджала губки, и уже повернувшись к слугам, произнесла твердым голосом. – Открывайте.
Лакеи немедленно повиновались ей и с трудом, но распахнули привычным движением тяжелые резные створки. Чуть наклонив вперед голову, принцесса стремительно вошла в зал, навстречу выплеснувшимся наружу звукам шумного пиршества. Какой-то рыцарь в блестящих доспехах и с кубком в руках произносил в этот момент приветственную речь, видимо предназначавшуюся родителям Катарины, но скосив глаз в сторону, этот молодой человек внезапно замолчал, и повернувшись к вошедшей принцессе, склонился в низком поклоне. Все звуки вдруг смолкли, затем последовал грохот отодвигаемых кресел и звон доспехов, все гости встали и присоединились к оратору, также склонив почтительно свои головы.
Поднялся из-за стола и ее отец, герцог Магнус, лишь мать осталась сидеть, настороженно и внимательно наблюдая за вошедшей дочерью. Герцог отбросил в сторону льняную салфетку, с вышитыми на ней личными гербами, перед этим промакнув усы, и вышел из-за пиршественного стола, направляясь к Катарине.
- А вот и наша очаровательная дочь, о красоте которой вы нам сейчас так убедительно рассказывали, дорогой Стенбок! – произнес герцог, вполоборота посмотрев на юного рыцаря в сверкающих доспехах.
- Значит, его зовут Стенбок, и это посланец короля Густава. А он совсем неплох. – подумала про себя Катарина, разглядывая молодого человека. Вслух же сказала:
- И как же, благородный рыцарь, - Стенбок еще ниже склонился в поклоне, - мог рассказывать о моей красоте, если он меня никогда не видел? – чуть насмешливо произнесла Катарина.
Стенбок распрямился, услышав вопрос, и его лицо украсил легкий румянец смущения:
- Я говорил лишь о том, что рассказывает о вас молва, ваше высочество, - он еще раз поклонился, и подняв голову, продолжил, - но теперь, удостоившись чести лицезреть вас я должен, не просто обязан признать, что молва ничто, по сравнению с тем, что я увидел своими глазами. Вы - само совершенство! – Рыцарь поставил кубок на стол и опустился на одно колено, сверкнув серебром доспехов, и вновь склонил голову.
- Поднимитесь, благородный рыцарь, и назовите свое имя! – Катарина сама удивилась, откуда вдруг у нее взялись эти слова, будто ей всю жизнь приходилось иметь дело с рыцарями.
- Я Густав Стенбок, ваше высочество! Посланник короля Швеции Густава Эрикссона. – Юноша по-прежнему преклонял одно колено, не торопясь подниматься.
Катарина, опять же неожиданно для себя, приблизилась к Стенбоку и протянула ему царственным жестом руку для поцелую. Герцог Магнус торжествующе обвел взглядом весь зал – Моя дочь - королева! Истинная королева!
- Встаньте же, мой верный рыцарь! Я могу вас называть именно так? – обратилась Катарина к смущенному Стенбоку.
- Да! Да, конечно, ваше высочество! – пылко ответил юный посланник, осторожно касаясь губами протянутой ему руки.
- Хорошо, тогда, наконец, поднимитесь с колен! – чуть капризно потребовала принцесса, и рыцарь ей повиновался. Стенбок с нескрываемым восхищением смотрел на свою будущую королеву, и Катарине нравилось такое внимание со стороны этого миловидного и благородного юноши. Кто-то слегка кашлянул сбоку, и принцесса невольно повернулась на этот звук. Перед ней стоял мужчина средних лет, одетый в простую сутану священника синего цвета. Катарине почему сразу не понравились его глаза. Они светились недюжинным умом, но в тоже время их взгляд был ей не приятен. Он обдавал каким-то холодом, проникавшим в самое сердце принцессы.
- Петерссон, советник короля Густава. – представился человек, но поклон его головы был едва заметен, и не выражал такого почтения, как только что ей продемонстрировал рыцарь в посеребренных доспехах. Катарина вся внутренне напряглась и поджала губки, стараясь выдержать тяжелый взгляд и не отводить глаза в сторону. Этот человек в сутане был явно не благородных кровей в отличие от Стенбока.
- Скорей всего из бывших священников, что ныне называют себя реформаторами церкви и последователями того самого Лютера. – почти безошибочно определила Катарина. – Происхождения низкого, но несомненно умен и образован.
Принцесса собралась с духом и стараясь говорить, как можно спокойнее и увереннее в себе, произнесла:
- Не сомневаюсь, что король Густав окружает себя самыми лучшими людьми королевства, а тем более советниками. – С этими словами, Катарина вдруг протянула Петерссону руку для поцелуя. Это был миг ее маленького торжества – по лицу Петерссона пробежала гримаса смущения, испуга, недоумения, растерянности, злости, но советник быстро справился с собой, смиренно опустил глаза к полу и сделав шаг вперед, неуклюже ткнулся своими ледяными губами в протянутую ему руку, и тут же отступил назад, не смотря более на Катарину.
Но от нее было не так просто отделаться. Принцессе захотелось немного продлить собственное удовольствие, и она спросила, посмотрев на него самым невинным образом:
- Я надеюсь, что и в дальнейшем, я смогу тоже рассчитывать на ваши мудрые советы? Не правда ли, господин Петерссон?
Советнику ничего не оставалось, как буркнуть:
- Да! Безусловно! – при этом он лишь на мгновенье приподнял веки и метнул на нее настолько выразительный взгляд, что Катарина тут же поняла – ничего хорошего от этого человека ожидать не следует.
- Я рад, что все решается к общему удовлетворению сторон. – вмешался герцог Магнус. – Я не ошибаюсь, моя очаровательная Катарина? – спросил он у дочери.
- Ваше сиятельство, - принцесса присела в поклоне, покорно склонив головку, - я всегда была и останусь вашей самой верной подданной, и исполню волю моего соверена и отца.
- Ну-ну-ну… - Магнус I даже растрогался и привлек дочь к себе. – Скоро ты сама станешь королевой и будешь править так же, как твои родители.
- Господа! – обратился герцог к гостям и собственным вельможам, - Мне кажется, все договоренности достигнуты и нам остается лишь весело это отпраздновать. Музыканты! – Герцог махнул рукой, и все сразу зашумело – послышалась музыка, гости тут же принялись бурно обсуждать увиденное и услышанное. Герцог взял за руку свою дочь и направился с Катариной к своему столу, где их ожидала обеспокоенная герцогиня-мать. Петерссон, не обращавший внимания на начавшееся веселье, хотел было что-то спросить Магнуса, но герцог лишь улыбнулся, опередив его:
- Мелочи обсудим завтра, советник. – и двинулся дальше вместе с Катариной. Петерссону ничего не оставалось делать, как отвесив поклон, повернуться к веселящимся, направиться к столам, найти свое место и погрузить в раздумья.
Принцесса испытывала невероятную усталость внезапно обрушившуюся на нее. За какие-то несколько минут она вдруг поняла, что ее детство закончилось, а будущее неизвестно и туманно. Она машинально продолжала улыбаться приветственным поклонам рыцарей, выслушивать произносимые в ее честь напыщенные тосты, но на душе девушки было тоскливо и одиноко. Она как-то обреченно обвела взглядом высокие своды залы, понимая, что скоро она никогда больше не увидит ни своих родителей, ни стен родного замка.
Глава 3.
У государя должен быть наследник!
Пишут, что в тот день, земля и небо сотряслись от громовых ударов, молнии ударили в землю, опаляя все сухими, безжизненными искрами, но небеса не проронили ни одной капли живительной влаги, и лишь вспыхнули кое-где обреченными факелами деревья, что встретились на пути Божьего пламени, да сгорели дотла…
Так родился младенец, ставший добром и злом русской истории…
Три с лишним года минуло с тех пор, как вывезли обманом несчастную Соломонию из великокняжеского дворца, постригли и заточили в Суздальским монастыре, как призвала она Бога и Матерь Божью в свидетели сей несправедливости, просила мести своему гонителю, а роду его проклятье вечное.
Заняла хоромы княгинины новая жена царская – прекрасная Елена Глинская, только дело-то с места не двинулось…
И в Переяславль они ездили, в Ростов Великий, Ярославль, Вологду, в Белоозеро… пешком ходили в святые обители и пустыни, какие только пожертвования и милостыни не раздаривали, со слезами упрашивали пред образами древними ниспослать им чадородие, только все без толку. Словно обрело проклятие Соломонии силу Божию, словно отвернулась от них Богородица.
Хмурится стал чаще Василий, может и сам поминал то, как поступил он со своей женой прежней, может упрек Вассиана Патрикеева жег, а может и доносили доброхоты, что не переставал болтать народ на улицах московских, брак его новый, беззаконным прозвав.
Сама Елена уже обеспокоилась, и так и этак мужа ублажала, но не давал Господь главного… Каждый месяц с замиранием сердца ждала дней особых, когда остановиться все, что природой определено, а это одно лишь могло означать – понесла. Но нет! Все было, как всегда… И поговорить-то не с кем, поплакаться не кому, не могла Елена ни матери родной, ни сестре поведать о печалях своих.
Молчала и дума боярская, всяк свой расклад прикидывая, ан не выйдет ничего у Василия с Еленой, что тогда… Один лишь брат у великого князя оставался – меньшой Андрей. Все сидел в ожидании участи своей – жениться Василий не позволял. К тому времени два других брата государева – Димитрий да Симеон уже помереть успели безбрачными.
Думал и многоопытный Захарьин, ломал свою седую умудренную голову, да не находил никакого выхода, кроме…
Попытался как-то раз с дядей ее поговорить, с самим князем Глинским. На свободу нравов, что царила при дворах иноземных, как люди сказывали, рассчитывал. Хоть и сторонилась Русь от Европы, да собирали ученые дьяки по указам тайным книги разные, переводили на наш язык. Много там было и про утехи плотские, наслаждения любовные, что при дворах королевских процветали, про королев всяких и полюбовниках их, рыцарях верных.
- А князь Михаил немало послужил при дворах европейских, знамо и ему сии удовольствия не чужды, а знакомы… - Обдумывал разговор с Глинским, пока решился.
- Может, полюбовника ей завести… Так ведь часто бывает при дворах иноземных… - тихо шепнул боярин ему на ухо.
Вспылил старый воин, сверкнул глазами:
- Ты в своем уме, боярин?!
- Тише, тише… - Испугался Михаил Юрьевич – не услышал бы кто, хоть и на улице разговор завел, от челяди подальше. Оправдываться стал:
- От забот государевых совсем ополоумел… - Извиняющимся голосом продолжал, - сам понимаю, что чушь горожу, да наследник Руси нужен.
Но прямодушный князь и слушать больше не захотел:
- На все воля Божья! – Молвил. – Как Богу угодно будет, так все и свершится. Не позже, не раньше. В срок! – И удалился. Князю-то раздолье, как из темницы выпустили, вновь в силу вошел, вновь к забавам воинским вернулся, то по нутру ему было дело, нежели о наследнике печься.
С Шигоной теперь шептался Захарьин:
- Помнишь, сказывал тебе Иван Юрьевич, про молодца одного, что вертелся вокруг двора Глинских, покуда в невестах Елена еще ходила?
Поджогин прищурился и безошибочно назвал:
- Конюшенного имеешь в виду, Ваньку Оболенского?
- Его самого! – кивнул боярин.
- Смазливый молодец…, храбр, даже отчаян в бою…, - припоминал дворецкий, - и она, я заметил, порой в его сторону нет-нет, да глянет. Его думаешь?
- А ты другого подложишь? – Огрызнулся вдруг зло Захарьин.
- Тут не его, а ее подкладывать нужно будет! – Глубокомысленно изрек Шигона. – А захочет великая княгиня-то? – Ухмыльнулся.
Захарьин не обратил даже внимания на усмешку. Свое гнул:
- Сдается мне, что Оболенский – любовь ее девичья первая… Такое не забывается… Я ж к ней тогда ходил. Все заметил…
- Ну так снова иди, Михаил Юрьевич! – Пожал плечами дворецкий. – Тебе и сподручнее. Сперва Василия сосватал, теперь… - голову наклонил, мол второго.
- Сказать легко, а вот, что из этого выйдет…
- Да куда она денется! – Махнул рукой Шигона. – Ее дело бабье – рожать. И чем быстрее, тем лучше. Думаешь, она и без нас о том не печалиться?
- Экий, ты, Поджогин… - Покачал головой боярин. – Все у тебя порой так просто…
- Детей делать дело не хитрое! – Ухмылка сползла с лица дворецкого. – Вот в монастырь живую жену от мужа упрятывать, да постригать насильно, много тяжелее. – Зло посмотрел на Захарьина.
- Помню! Помню! Тебе тогда сей грех пришлось на душу брать. – Согласился Захарьин.
- Спасибо и на этом! – Ехидно поклонился ему в пояс Шигона. – То-то с меня опалу до сих пор до конца не сняли… Ныне твой черед, Михаил Юрьевич, грешить…
С тяжелыми мыслями шел Захарьин на женскую половину дворца великокняжеского. Не знал, и начать с чего. Да случай помог. Пока не о чем говорил с Еленой, больше в окошко посматривал, глянь, и тот самый молодец опять во дворе объявился.
- Знак, прямо! – Подумал боярин. И решился. – Можно тебя, Елена Васильевна, попросить подойти ко мне? Вот сюда, к оконцу, государыня. Выглянь на минуту. - И рукой показал.
- Ну что там такого интересного? – Елена нехотя поднялась, шитье какое-то, коим руки занимала, отбросила в сторону, подошла. Выглянула.
- Не узнаешь? – Невзначай спросил, заметив, как высоко поднялась грудь княгини, вздохом глубоким потревоженная. Затаилась вся. Но взглядом сразу выхватила.
- Кого? – Как можно равнодушнее сказала. А глаза-то не отводила…
- Его! Того самого молодца, что крутился подле твоего терема, когда в девках сиживала…
- Ты о ком это, Михаил Юрьевич? – А глаза уже отвела, прятала…
- О наследнике! – Захарьин решил не лукавить. И княгиня теперь смотрела на него глаза в глаза. Молчала. Замерло все внутри у боярина. А как сейчас кликнет людей, да прикажет схватить старика, да все Василию выложит… на что подбивал… Но молчала Елена. И чем дальше их молчание затягивалось, тем спокойнее становилось боярину.
- Попал! Попал! В сердцевину самую… - А вслух другое... – Ныне государь вновь на охоту сподобился, Шигона с ним поедет, а конюшенного назад отошлет по причине случайной… - Молчала Елена, как будто в миг язык проглотила. Захарьин не спеша к дверям направился, даже не кланяясь. На пороге лишь обернулся:
- Дней пять великого князя не будет… Почитай с завтрашнего дня… - И только тут поклонился низко. – Дай Бог тебе здоровья, великая княгиня. Позволь откланяться. – Елена кивнула, по-прежнему ни слова не произнеся. Захарьин за дверь, а она опять к окну прильнула. Ан нет, уже сокола ясного! Улетел куда-то.. Аж губу пухлую с досады прикусила. Смотрела в пустоту, думала:
- Не умыслил ли чего хитрый боярин… Тогда уговаривал одно, ныне другое… Всяк из них о своем печется…
А тут опять сокол на двор выехал, да глаза к верху поднял, да взгляды встретились! Эх, полыхнуло все внутри у Елены. Качнуло даже. Решилась…
Девка верная провела следующей ночью. Услышала княгиня тихий стук в дверь. Поняла, что это пришел ОН… Забилось сердце. Боязно было, но радостно. Сама вскочила, отворила дверь и потупилась стыдливо. А он обнял, прижал к груди своей широкой, поцелуями жаркими стал осыпать. И говорил что-то, говорил, целуя. Не помнила потом Елена тех первых слов любви, звучали они так ласково, так нежно, из самого сердца лились потоком нескончаемым, и сердцем ее принимались. Дыханье перехватило от поцелуев жарких, голова закружилась. Потянула за собой. Отдалась со всем пылом нерастраченной еще любви. И так горячо, так жарко ей стало, как никогда еще не было с князем Василием. Истома сладкая охватила все тело, и еле сдержалась, чтоб не закричать, не собрать своим криком всем девок сенных, да мамок старых. Она лишь крепче обняла своего возлюбленного. Впилась зубами в плечо крепкое и его сдавленный стон наградой был. Так до рассвета самого любились они. С лучами первыми ушел Иван, обняв и прошептав на прощанье:
- Люба ты мне, ох, как люба.
Девка верная все слышала, все это время под дверями простояла, охраняя покой госпожи. Проводила гостя ночного, а под вечер вновь привела…
И пролетели одним мигом эти несколько дней счастья… Счастья истинного, неподдельного… ибо через две недели объявила Елена своему государю, что понесла… То-то восторгу не было предела! В колокола хотел велеть звонить великий князь, насилу отговорили!
- Дай свершиться все, как положено в срок!
Летом рать выступила в поход – опять казанский Сафа-Гирей неповиновение явное оказывал. Войско возглавил князь Иван Федорович Бельский, с ним и дядя царицын, князь Михаил Глинский с радостью отправился, да и конюшенного нашего Ивана Телепнева-Оболенского Захарьин с ними же послал – от греха подальше. Да тот и сам рвался в бой. Ревность заглушал храбростью отчаянной. За самим Сафа-Гирем погнался было с передовым легким отрядом, покуда остальные воеводы на месте топтались, да взять изменника не удалось.
Поход не был таким удачным, как ожидался. Сказывали, что от полного разгрома казанцев спас сам воевода Бельский, приняв изрядное количество серебра от противника, а потому войско московское бесславно отступило назад. Бельского было в цепи заковать приказал Василий, да потом смилостивился – дела казанские сами разрешились. Мурзы, народом поддержанные, скинули Сафа-Гирея, об его изгнании известили правителя московского и получили взамен его доброе расположение. И в тоже лето, 25 августа, в седьмом часу вечера разрешилась от бремени долгожданного Елена.
Велика и долгожданна была радость Василия! В честь деда великого нарекли младенца Иоанном, а христианским патроном его стал сам Иоаннн Креститель. Всем двором отправились крестить на десятый день в Троице-Сергиев монастырь. Впереди сам Василий в окружении ближних бояр, за ним царица Елена с ней мамка, самим князем Василием назначенная – Аграфена Челяднина, вдова боярина Василия Андреевича и баба-кормилица с огромной грудью, чье имя летописи не сохранили. Она-то, безвестная и держала на руках опору и надёжу всея Руси. Челяднину-то Захарьин посоветовал великому князю:
- Боярыня она вдовая, честь мужнину блюдет, николи худого слова про нее не сказывали, своих деток вырастила, тебе служат верно, благочестива весьма.
Великий князь послушался совета. Только Захарьин и здесь свои цели преследовал – Аграфена Челяднина сестрой родной приходилась Ваньке Телепневу-Оболенскому…
Крестных отцов Василий сам уже выбирал. Первым его выбор пал на столетнего Кассиана Босого из Иосифо-Волоколамской обители. Совсем плох был уже старец – ноги не слушались, яко младенца привезли его в обитель и два крепких монаха весь обряд держали его на руках. Вторым крестным отцом был игумен Троицкого монастыря из Переславля-Залесского Даниил, славившийся образцовым обустройством своей обители, строгостью ее и благочестием. Третьим был еще один почитаемый великим князем старец Троице-Сергиева монастыря Иев Курцов. Весь обряд крещения проводил игумен Иосиф Скрипицын.
Пятидесятилетний отец, обливаясь слезами умиления, самолично возложил младенца на раку Святого Сергия Радонежского, моля Божьего Угодника стать наставником и защитником для будущего государя русского.
Милости царские посыпались, как из рога изобилия. Золото рекой потекло в монастырские казны, осыпалось и на простых людей, за трапезой великокняжеской щедро кормили всех, кто приходил во дворец благословить и поздравить державного младенца. Сам Василий проводил время или возле молодой царицы с младенцем, окруженной мамками, или вдохновенно молился перед иконами, благодарил святых Угодников Божьих за Небесное умилостивление, тревоженный совестью греха развода с несчастной Соломонией. Дополнительно приказал изготовить богатые раки для Святых защитников Москвы - митрополитов Петра и Алексея, Первому из золота, второму из серебра.
Велел на радостях Василий отворить темницы и снять опалу со многих знатных людей: выпустили из заточения даже князя Федора Мстиславского, уличенного в намерении бежать в Польшу, простили князей Щенятова, Суздальского Горбатова, Плещеева, Морозова и многих многих других.
Увидев Шигону неподалеку от себя, вспомнил и о нем, сам в объятья свои привлек, прослезился великий князь:
- Никакого зла на тебя не держу! Хоть и снимал с тебя уже опалу, да томилось что-то внутри, сам, небось, чувствовал. Ныне же прилюдно тебя обнимаю и целую! – И троекратно облобызался с дворецким. Поджогин тоже заплакал, норовил в ноги упасть Василию, но тот не дал. Удержал.
Один лишь человек хмурился в посреди радостной толпы – конюшенный царский князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский.
- Слышь-ка! – за рукав его потянули. Обернулся. Сам боярин Захарьин собственной персоной за спиной стоит. Притянул его к себе, сказал громко:
- Давай обнимемся, князь, на радостях! Радость и правда великая! Государев наследник родился! Надежда всей Руси-матушки великой! – И цепко за шею ухватившись, на ухо шепнул. – Ты, князь, чего с постной рожей стоишь? Не о том печалишься, когда восторг проявлять надобно! Твое от тебя не убудет! Одного наследника мало, всякое случается… О втором думать надобно, а не брови здесь хмурить, народ смущать! Понял? – И оттолкнул от себя резко, улыбаясь широко.
Овчина-Телепнев изумленно смотрел на боярина, шея аж затекла от крепких не по-стариковски пальцев Захарьина. Но заулыбался послушно, а в мозгу засвербило:
- Нечто знает все, старый черт?
Ближний боярин все улыбался, смотрел настороженно, но доброжелательно и чуть-чуть покачивал головой. Но намек дал ясный:
- Сестре при случае кланяйся! Она-то вона где нынче… - брови седые к верху поднял. - … прям подле государыни нашей и младенца державного…
Опустил глаза к долу князь Иван:
- И этот знал? И Елена знала? А теперь еще и сестра… – Вскинул было очи, да боярина и след простыл, растворился среди толпы беснующейся.
А Захарьин уже к Шигоне пробился:
- Ну что, Иван Юрьевич, видать все получилось? И опала твоя улетучилась… Видел, видел, как великий князь слезу проронил… Дай-ка обнимемся на радостях!
- Не знаю, что из всего этого выйдет… небось слыхал, каков день был, когда родился «наследник». Старики такого не упомнят… - Поджогин уклонился от объятий. – Недобрый знак, ох, недобрый… Да и род их… - Мотнул головой куда-то в сторону, - … сам знаешь…
- Что род-то? – Захарьин посмотрел обеспокоенно на дворецкого.
Тот пожал плечами, будто сам не знаешь:
- Да многие в их роду рождались болезненными, несмышлеными и простыми… Вот и посмотрим, каков наследник-то будет… Разве по младенцу сказать можно что-либо? Только время покажет!
- Сплюнь!
- Да уж плевался не раз! – Нерадостно усмехнулся Поджогин.
А великий князь Василий души не чаял в наследнике. Отлучаясь куда-то, требовал ежедневно извещать его о маленьком Иване, и выговаривал Елене, если случалась задержка с письмом. Зимой случилось, что нарыв вскочил у младенца на шее, чуть пониже затылка, может мамки с кормилицей на руках перетаскали, да натерли, может другая напасть приключилась. Разгневался, приказал собрать всех боярынь, кто дитятей уже вырастил, да мамок сведущих, расспросить всех, что за хвороба, бывает ли у всех так в младом возрасте, не порча ли какая… А как нарыв прорвался, снова дарами щедрыми обители святые засыпал, и писал все жене:
- Ныне идет ли у Ивана из больного места или не идет? Какого у него там? Опало или еще не опало?
Глава 4.
Не на жизнь, а на смерть.
Отца Мартина срочно вызвали в Або. Взмыленный гонец от епископа, принесший эту весть посреди ночи, руками и ногами грохотал в мощную дверь, тем самым поднял на ноги и взбудоражил всю обитель.
Отец Мартин не спал, тяжелые мысли, какие-то странные предчувствия, отгоняли сон старика. Приор много молился, но латынь не успокаивала… Накануне он долго беседовал с Гильбертом. За эти годы, проведенные в монастыре, воспитанник совсем повзрослел, превратился в статного юношу, и лишь монашеская ряса, скрывала всю удаль и мощь его фигуры. Нет, он преуспел в науках, он не оставил не прочтенной, пожалуй, ни одной книги из их библиотеки, он говорил свободно по-шведски, по-немецки, по-английски, знал латынь, но отец Мартин видел другое – его боевое искусство, которым он овладел в совершенстве с помощью отца Беннета. Он видел, как загорались странным огнем глаза Гилберта, когда они становились со старым монахом в боевую позицию.
- Какая судьба ждет его? – Думал настоятель, краем глаза рассматривая юношу, пока тот с восторженностью и молодецким задором пересказывал ему подвиги героев Плутарха. – Ну уж точно не монаха… Передо мной воин… настоящий воин… Ну что ж, на все воля Господа нашего… Видит Бог, я давал ему все, но выбор он сделал сам… Одно знаю точно, что чужды ему подлость и коварство, только сможет ли он отличить их, когда выйдет за стены обители? Когда столкнется с ними не в открытом бою, а с затаившимися под лицемерной личиной добродетели? Помогут ли ему в жизни те самые знания, что он здесь получил… Поймет ли, как отличить зло от добра и наоборот… Грядут тяжелые времена, когда не знаешь, что лучше – владение мечом или светом познаний.
Монах слушал юношу, его пылкий рассказ об Александре Македонском, но понимал, что совсем другие мысли занимают эту юную голову. Душа его рвалась в мир, на свободу, за стены обители. Они иногда прогуливались вдвоем с настоятелем, выходили на берег моря, петляя меж стволов высоких деревьев, спускались с высокой песчаной дюны к воде, и отец Мартин видел, как юноша жадно вдыхал морской запах свободы, как вслушивался в шум волн, разбивавшихся о прибрежные камни, а потом, оставив на берегу, (с разрешения, конечно), настоятеля, бродил по скользким, покрытым тиной валунам и вглядывался вдаль. Гилберт мог долго сидеть на каком-то облюбованном им камне, щурясь на солнце, овеваемый благоухающим соленым бризом. Потом, опомнившись, и виновато оглянувшись на забытого настоятеля, поспешно возвращался к нему.
Он отпустил Гилберта, и тот ушел, не по-монашески скорбно склонив голову, а широкой походкой человека, шагающего прямо по жизни, навстречу всему, что она может уготовить. Лишь ветер поднятый полами его рясы колыхнул мерцающий огонек свечи, озарявшей келью приора.
Донесшийся грохот отвлек настоятеля.
- Кого нелегкая несет в столь поздний час? – отец Мартин быстро перекрестился и поспешил во двор, понимая, что стучавший не успокоится, пока ему не откроют, и в надежде, что он не успеет разбудить их немногочисленное братство. Приор и правда оказался первым у калитки. Но заспанная братия уже выходила во двор.
- Кто тревожит святую обитель в неурочный час? – грозно спросил настоятель, не отмыкая засова калитки.
- Гонец его высокопреосвященства епископа Абовского! – ответил запыхавшийся голос снаружи.
Отец Мартин кивнул головой подоспевшему Гилберту и юноша легко отодвинул тяжелый засов. Во двор вошел, почти ворвался, человек с ног до головы заляпанный грязью, ведя в поводу упирающегося коня. Он сразу склонился перед приором и протянул ему мятый пакет, вырванный из-за пазухи.
Откуда-то сзади подошел брат Беннет с факелом. Подтянулись и окружили приора остальные монахи. Отец Мартин неторопливо развернул бумагу и внимательно всмотрелся в каллиграфический почерк писца, составлявшего послание епископа Скютте. Потом обернулся к монахам:
- Мне нужно с рассветом отправляться в Або. Его преосвященство пишет о чрезвычайной срочности. – Объявил настоятель.
- Я могу сопровождать вас, отец Мартин? – Гилберт склонил почтительно голову.
- Нет… - немного подумав, ответил приор, - Думаю, в этом нет необходимости. Когда все проясниться, тогда будет видно.
Мелькнула мысль:
- Может это и судьба отправиться после куда-то вместе… Недаром епископ пишет о каком-то королевском приказе…
- Брат Беннет! – Монах почтительно склонил голову. – Приготовь мне мула к рассвету. Нет! – Вдруг передумал приор. – Этим займется Гилберт, а ты отправишься к наместнику и попросишь выделить пару стражников для моей охраны.
- Но… - хотел было что-то произнести юноша, отец Мартин перебил, не дав ничего ему сказать, - Раз я еду по королевскому делу, то сопровождать меня обязаны солдаты короля, вернее, его наместника. – Тон настоятеля был категоричен, что юноша ничего не оставалось, как потупив голову, отправляться седлать мула.
- Отправляйся и ты, брат Беннет. – Напутствовал приор монаха, а остальной братии приказал заняться обессилевшим гонцом, который еле держался на ногах.
- Куда идет наша святая церковь? – Этим горьким вопросом приветствовал настоятеля доминиканцев епископ Абовский и всей Финляндии преосвященный Скютте. – Отныне мы забыли, что такое получать папские буллы, а лишь руководствуемся королевскими указами, что составляет советник Густава - отлученный Олаус Петри. – Они беседовали в личном кабинете главы всей церкви Финляндии. Священники были ровесниками, однако ведущий менее аскетическую жизнь епископ Скютте выглядел намного хуже своего собрата по вере - одутловатость лица, нездоровая полнота, которую не могла скрыть широта одеяний и сверкание драгоценностей подтверждали это.
Отец Мартин пожал плечами:
- Вы знаете, ваше высокопреосвященство, что Рим сам виноват в том, что мы имеем. Да и не всегда папские буллы отвечали требованиям времени. Рим интересовала лишь его собственная персона. А от нас требовалось удовлетворять пожелания наших пап.
Епископ замахал пухлыми руками:
- Отец Мартин, не хочу слышать подобного! Вы всегда были резки в своих суждениях.
- Разве я не прав, ваше высокопреосвященство?
- Возможно и правы, но… нельзя же так! – с укоризной в голосе ответил епископ.
- Рим лишился своей паствы в Швеции окончательно, и вы осведомлены об этом не хуже меня, ваше преосвященство. Отныне Густав Ваза заменяет нам святой престол, даже если королевские указы написаны рукой бывшего католического священника. Разве не его указ вы держите в руках? И разве не по этой причине вы вызвали меня из обители? – Отец Мартин кивнул на тот бумажный свиток, что нервно теребил в руках преосвященный Скютте.
Епископ вздохнул и покачал головой:
- Да, отец Мартин, вы как всегда прозорливы. Вам указано прибыть в Стокгольм, где вместе с еще одним монахом, кажется францисканцем, вам предстоит отправиться на запад Швеции, чтобы вершить правосудие Божье.
- Они никак вспомнили, что я инквизитор? – усмехнулся приор доминиканцев. – Что за напасть у них приключилась, что они не могут справиться без меня? Очередная эпидемия одержимости? А нынешняя шведская церковь оказалась беспомощна?
- Что-то вроде… - неуверенно произнес епископ. – Хотя мне кажется все намного глубже.
- Видимо брат-францисканец, что составит мне компанию в этой поездке, из числа приверженцев новой веры… - размышлял вслух настоятель монастыря. – Очередная теологическая дискуссия с фанатиком, в условиях пыточного застенка и стенаний безвинных жертв.
- Вы не верите в существование еретиков? – изумленно спросил епископ, и даже непроизвольно сотворил крестное знамение.
- Верю, верю, ваше преосвященство. – Поморщился доминиканец. - Только я считаю, что теми способами борьбы, кои избрал для них Рим, мы увеличивали число их сторонников, а не наоборот. Вот и получили…
- Что вы имеете в виду? – Скютте был явно напуган.
- Ничего! – поспешил успокоить его настоятель. - Посмотрим, на каких позициях стоит новая вера последователей этого Лютера из Виттенберга и кто у нас теперь еретики. Кстати, ведь вы отправили обучаться туда своих студентов? – Вопрос был совсем неожиданным для епископа и застал его врасплох.
- Я…, я… - растерялся Скютте, - я выполнял лишь указ из Стокгольма. И ваша поездка она связана с нашествием ведьм, а не с еретиками. – поспешил он с разъяснениями.
- А-а-а, - разочарованно протянул отец Мартин, - ведьмы…, жаль, что не еретики. Опять эти несчастные женщины…
- Не знаю, несчастные они, или одержимые дьяволом, но вам надо ехать. Вас ждет сам Олаус Петри, королевский советник. – епископ явно спешил закончить неприятный для него разговор.
- Когда мне отправляться, ваше высокопреосвященство? – Отцу Мартину тоже хотелось поскорее покинуть Або. Опять предчувствия, какое-то беспокойство охватило монаха.
- Здесь все сказано! – Епископ наконец протянул бумагу приору, и добавил. – Срочно!
- Я надеюсь вы не будет возражать, что я отправлюсь в Стокгольм из Улеаборга, отдав необходимые распоряжение по обители?
- Но… - Протянул было епископ, мясистым подбородком показав на бумагу, что была в руках у настоятеля.
- Я не королевский солдат, ваше высокопреосвященство, и дела церкви, моего монастыря, для меня пока что превыше указа короля Густава или его советника! – отец Мартин был непреклонен. – Я могу обещать вам, что отправлюсь в путь немедля, с первым же кораблем, и в этом мне поспособствует королевский наместник рыцарь Андерссон.
Скютте ничего не оставалось сделать, как тяжело вздохнуть и согласиться. На это аудиенция завершилась, к обоюдному удовольствию собеседников, и отец Мартин поспешил в обратный путь.
Рыцарь и наместник провинции Ганс Андерссон был заинтригован неожиданным вызовом настоятеля доминиканского монастыря в Або.
- Неужто новые ветры подули в Стокгольме… - размышлял старый солдат, сидя в своей каменной башне. – Почему Густав обращается через епископа к отцу Мартину, минуя меня? Ведь из тех бумаг с того берега, выходило, что ныне церковная власть стоит ниже королевской, а значит и моей, если здесь в Ботнии один лишь я представляю эту власть. Не заплели ли новые интриги в столице? Может под давлением Святого Престола все возвращается на круги своя… Договорился Густав с папой, и снова католики в чести… Политика, черт бы ее побрал… – Выругался рыцарь и опорожнил добрую чашу вина. – И про кровавую баню забудут… Сидишь тут, в медвежьем углу, а там… - Андессон глянул в окно-бойницу, но кроме серой небесной мути, которая сливалась с такой же по цвету морской хлябью, ничего не рассмотрел. – Пойду в монастырь! Может, вернулся приор. – Эта мысль давно крутилась у него в мозгу. Неизвестность извела наместника с того самого момента, что именем короля от него потребовали двух стражников для сопровождения отца Мартина к Абовскому епископу.
Отмахнувшись от охраны, наместник в одиночку побрел к стенам обители. Ему повезло – не пришлось как обычно колотить железной перчаткой в дерево калитки. Навстречу рыцарю попался какой-то монах, выходивший по своим делам из монастыря и Андерссона не заставили, как обычно, ждать, а впустили внутрь сразу.
На дворе брат Беннет и молодой Гильберт упражнялись в боевом искусстве.
- Надо ж, чем развлекаются, святые отцы! – Удивился рыцарь. Даже усмешка поползла по морщинистому лицу. – А говорят святоши и вида меча бояться. – Однако, приглядевшись, наместник был поражен с каким искусством оба сражающихся владели своим оружием. Сперва наступал старик, а молодой монах отбивался, затем пришла его очередь атаковать. Из вооружения у них были прямые мечи и деревянные щиты. В остальном лишь рясы, как и подобает смиренным служителям Господа. Андерссон даже залюбовался с каким проворством молодой монах орудовал мечам, как он мелькал в его руках и подобно молнии обрушивался на щит его престарелого соперника. Но и тот не уступал, несмотря на почтенный возраст, уклонялся, вовремя подставлял щит, а иногда и лезвие своего меча. В такие секунды, казалось, столкнувшаяся сталь высекает искры, но это были лишь отблески солнца.
- Черт меня побери, - вдруг догадался рыцарь, - так ведь это тот мальчишка, московит, которого отец Мартин спас от виселицы. – подумал он о Гилберте. – Вот это мощь, вот это удары… - старый воин искренне восхищался бойцом и в нем самом просыпался азарт схватки.
Брат Беннет и Гильберт даже не заметили появления наместника, увлеченные собственным поединком.
- Эй, святые отцы! – Окликнул их Ганс Андерссон. Брат Беннет и Гилберт остановились в изумлении. Появление наместника было совсем неожиданным. Рыцарь, улыбаясь, приближался к ним, возложив свою железную длань на рукоять меча. Учитель с учеником быстро переглянулись. Брат Беннет вытер рукавом рясы струящийся со лба пот и шагнул навстречу наместнику, загораживая собой юношу.
- Ваша милость… - монах согнулся в почтительном поклоне. Гилберт же стоял прямо. К нему приближался убийца его отца. Холодная ярость пробуждалась в юноше.
- Поквитаться бы… - Мелькнула мысль, и пальцы впились в стальную рукоять.
- Что за меч у вас, святой отец? – Рыцарь протянул вперед правую руку, как бы приказывая передать себе оружие. Брат Беннет нахмурился, но послушно перехватив меч за лезвие, протянул его рукоятью наместнику. Андерссон принял и стал внимательно разглядывать клинок.
- Странно… никогда не видел таких… - бормотал себе под нос рыцарь, изучая узоры стали, -… удлиненное навершие…, такое же перекрестье…, линзовидный набалдашник…, дол на треть ширины…, клеймо… - Андерссон повернул лезвие, - и здесь что-то… нет… не клеймо… буквы… I… N… X… М…
- In Nomine Xristi Mater Iesu. Во имя Христа и Матери Иисуса. – подсказал ему брат Беннет.
- Странный клинок… - продолжал удивляться рыцарь. – Даже не знаю встречал ли такие раньше… Старый? Где взяли?
- Такого добра здесь… - развел руками монах, - … рухлядь, ему лет двести, со времен крестовых походов…
- Лет двести, говоришь… а сталь какова? Ни ржавчины…
- Умели делать и тогда… - Пожал плечами Беннет.
- А у тебя? – Андерссон сделал шаг в сторону, обходя монаха, и посмотрел в упор на Гилберта. Юноша не шелохнулся, не отвел взгляд в сторону, и меч не протянул. Рыцарь нахмурился. Брат Беннет снова постарался встать между ними.
- Отойди, монах! – грубо сказал наместник, опять сдвигаясь. – А ты, видать в отца пошел… - Андерссон сощурился, смотрел злобно.
Гилберт молчал, лишь синева глаз приобрела отблеск стали.
- А ну-ка… - рыцарь отшвырнул старинный меч, потерянный кем-то из его потомков, ходивших покорять язычников финнов, и в мгновение ока выдернул свой длинный меч. Жалобный визг оставляемых пустыми ножен неприятно прозвучал в тишине.
- Мой господин… - Беннет так и норовил встать между ними.
- Прочь с дороги! – заревел рыцарь, ударив в грудь монаха, и устремился вперед на Гилберта, замахиваясь мечом. – Я проучу тебя, щенок!
Длинный клинок со свистом разрезал пустоту воздуха. Юноша просто чуть уклонился, и вложивший всю свою силу в удар меча, Андерссон почти упал, уткнувшись концом лезвия в землю. Лишь это спасло старого война от позорного падения. Собравшись, наместник попытался нанести удар с разворота, но вновь клинок разрезал воздух, увлекая за собой хозяина. Тяжелые доспехи делали рыцаря неповоротливым, а одетый в рясу Гилберт легко уворачивался от ударов.
Андерссон решил изменить тактику. Нанес удар сверху и чуть наискось.
- Вжих! – Скрестилась впервые сталь. Меч Гилберта был много короче оружия наместника. Ему приходилось выбирать более близкую позицию к противнику и принимать удары перекрестьем. С нарастающим волнением следил за поединком брат Беннет. Увы, помочь ничем он не мог! Сыпались искры… Обманный выпад Андерссона. Отбит. Еще! Отбит. Гилберт сам атаковал и кончик его меча чиркнул по шлему наместника. Рыцарь был в бешенстве, что какой-то мальчишка, московит, дерется на равных с ним и он, Ганс Андерссон, ничего поделать не может. Мало того, частота ударов Гилберта возрастала и уже не раз старого воина спасала лишь прочность доспехов.
- Убьет, ведь, убьет его… - судорожно думал старый новгородец, видя, как его ученик постепенно начинает загонять рыцаря. Андерссон уже тяжело дышал, было видно, как по его лицу струился пот, но его преследовала неумолимая сталь и безжалостный взгляд юного противника. Еще минута, другая… и все будет кончено…
- А-а-а! – Торжествующе вдруг взревел наместник. В сшибке треснула сталь старого доброго шведского меча, что беспощадно оставляла вмятины на дорогих рыцарских доспехах. Хрустнул, и переломился клинок. В руках Гилберта оставался лишь короткий обломок, торчащий из перекрестья… Андерссон размахнулся изо всех сил, мечтая о последнем ударе, который разрубит пополам его противника. Чудо немецких оружейников тускло блеснуло в воздухе, опустилось, и на пути клинка… оказался брат Беннет. Ошеломленный Гилберт видел, как сталь перерубая кости, входит прямо в плечо его учителя и наставника… брызги горячей крови окатили юношу с ног до головы… Брат Беннер медленно опускался на землю, увлекая своим телом врубившийся в него рыцарский клинок, который Андерссон не смог удержать в руках… И в этот момент всех оглушил крик:
- Остановить! – изо всех сил к ним несся отец Мартин. В момент последнего удара, прервавшего жизнь монаха, настоятель вошел в обитель. Таким его еще никто не видел. Глаза исторгали огненные стрелы, капюшон был заброшен за спину, он поднимал к верху руки сжатые в кулаки и продолжал кричать на наместника:
- Вон! Вон из монастыря! Святотатец! Вон!
Ошеломленный неожиданной развязкой рыцарь потихоньку начинал приходить в себя. Он еще не до конца осознавал, что произошло, но крик настоятеля, как бы встряхнул его и напомнил о том, кто он есть сам. Андерссон горделиво задрал подбородок и хотел что-то сказать, но приор не дал ему открыть даже рта.
- Вот! – Отец Мартин закинул руку за спину, выудил что-то из заплечной сумки и швырнул в лицо наместнику. – Это королевский приказ! Немедленно найти судно и отправить меня в Стокгольм! А сейчас – вон из монастыря!
- Но…
- Я сказал: королевский приказ! Или король Густав для вас пустой звук? Я передам все виденное здесь ему лично! И повторяю: Вон из моей обители.
Два стражника, что прибыли вместе с отцом Мартином из Або, испуганно жались где-то позади, не желая ни во что вмешиваться. Немногочисленная братия безмолвно окружила место поединка. Кто-то из монахов опустился на колени перед лежащим навзничь Беннетом, и шепча слова молитвы, прикрыл ему глаза.
Рыцарь было потянулся за своим мечом, но отец Мартин яростно повторил:
- Вон из обители!
Андерссон вздрогнул, распрямился и стараясь гордо нести свою голову в помятом шлеме, пошатываясь удалился. Стражники на некотором расстоянии, стараясь не громыхать по булыжникам коваными сапогами, последовали с опаской за ним.
Настоятель опустился на землю и закрыл лицо руками… Все молчали. Гильберт выпустил из рук обломок меча и то, что еще несколько мгновений назад было оружием беспомощно и жалобно звякнуло о камни. Отец Мартин отнял руки от лица, поднял голову и посмотрел на юношу:
- Гилберт Бальфор, англичанин, меня вызывают в Стокгольм, и ты поедешь со мной! – голос настоятеля звучал строго и сухо. – Я не знаю, чем закончится эта поездка, но твоя судьба теперь в руках Всевышнего и будет решаться именно там. Наместник злопамятен и будет стремиться свести с тобой счеты. А вам братья Филидор и Филипп, - приор повернул голову к монахам-аптекарям, один из которых продолжал стоять на коленях у тела погибшего, - остается лишь похоронить несчастного нашего брата Беннета. Займитесь этим скорбным делом Я уезжаю, за меня останется брат Генрих. – Высокий монах, заведовавший монастырской библиотекой, низко поклонился приору.
Глава 5.
Ведьма.
Вот и не стало старого Свена Нильсона. Горько рыдала Улла-Любава, плакал, утирая струящиеся слезы, маленький Бенгт. Добрую память оставил по себе старик. Целых пять лет он оберегал и заботился о них, как о своих родных детях. Хоть и звалась Улла его женой, но никаких супружеских отношений не было. Отец и дочь! А Бенгт, сын несчастной Соломонии Сабуровой и вовсе был Нильсону внуком. Ласкал его старик, баловал гостинцами, что привозил из ставшего теперь далеким и недосягаемым Новгорода. Здесь Свен был непреклонен. Как тогда вернулись, больше Улле ездить с ним он запретил. Наотрез. Пыталась было спорить – бесполезно. Так и жили. Свен уходил с товаром в Россию, Улла распоряжалась по дому, делала закупки, заготовляла новые товары, подыскивала покупателя повыгоднее на то, что Свен привезет в очередной раз из Московии. А тут вернулся старик совсем плохой. На море просквозило его, слег еще на корабле. Матросы так и принесли на руках его в дом. Выхаживала, лечила жена-дочка, да все бестолку.
- Видно, мой час пришел… - прошептал посиневшими губами старик, как-то вечером. Тяжелые хрипы вырывались из груди. – Вон там… - показал пальцем на стол, - в верхнем ящике… возьми…
- Хорошо, хорошо… - Улла старалась успокоить больного., вытирая непрерывно катящийся пот.
- Нет! – старик был настойчив. – Возьми сейчас… при меня… пока я еще… жив… - речь давалась ему с трудом.
Улла прошла к столу и открыв верхний ящик, извлекла оттуда какую-то бумагу. Показала Свену – это, мол?
Старик закрыл глаза:
- Эта!
Девушка вернулась к умиравшему.
- Разверни и прочти! – хрипы совсем заглушали его голос.
Улла развернула. Это было завещание, по которому все движимое и недвижимое имущество купца Свена Нильсона переходило его вдове Улле Нильсон и их сыну Бенгту. Далее следовал перечень дома, склады, корабли… в конце упоминалась также церковь в Муре, которой завещатель жертвовал какие-то деньги и просил его похоронить на местном кладбище. Свен давно еще говорил Улле о том, что когда наступит этот последний день, чтоб отвезла его в Муру и похоронила рядом с отцом и матерью. Вот и пришел этот день…
- Барбро… - хрипел старик чуть слышно, - Барбро…
- Что? – Улла совсем наклонилась к нему.
- Берегись Барбро… сестры моей… - и последнее дыхание незримо покиноло тело купца.
Горько заплакала девушка. Опять она осталась одна… Господь хранил ее до сих пор, спас от неминуемой смерти от рук приспешников князя Василия, Богородица оберегала ее когда с младенцем Соломонии Любава покидала Суздаль, Никола Угодник в лице Свена перенес ее сюда в Стокгольм. И вот его не стало…
Обливаясь слезами, Улла закрыла глаза умершему спасителю своему, по православному обычаю достала припрятанную свечку, привезенную еще из Новгорода, сложила руки на груди, вставила мерцающий огарок.
- Господи, упокой душу раба твоего… - Зашептала молитву.
Старая обрюзгшая Барбро, чертыхаясь, почем свет стоит, вышла из дома:
- Где это проклятый Калле? – Оглядела двор. – Ну, конечно, где ему еще быть… Всю жизнь готов там просидеть и языком чесать… - И вперевалку отправилась в правый дальний угол двора, где находилось отхожее место.
На широких досках с большими вырубленными аккуратно топорами отверстиях сидели двое – ее муж Калле и зять Олле. Дверь в сие заведение отсутствовала, поэтому старуха тут же приметила пропавшего муженька, который сидел с краю, и его голова торчала в пустом дверном проеме.
- Два бездельника! – Обрушилась она на мужчин. – Что Господь одного дурака дал – мужа, так и дочке такого же послал.
Оба торопливо слезли со своего удобного сиденья и натягивали штаны.
- Я кому говорили отправиться за дровами? – Грозно вопросила Барбро, переводя взгляд с мужа на зятя и обратно. Мужчины быстро переглянулись, но решили промолчать. Красное, опухшее лицо старухи, стало почти фиолетовым от злости. Большой мясистый нос затрясся, рот открылся, обнажив несколько гнилых клыков – все, что оставила жизнь этой пьянчужке, казалось еще мгновение и старуха изрыгнет такое количество ругательств, которые просто смоют обоих мужчин и утопят в поганой яме, что была у них под ногами, за досками пола. Но крикнуть она не успела. Опередили!
- Мать! – раздался позади визгливый голос Илве, дочери Барбро и Калле. – Иди сюда скорее!
Старуха захлопнула свою пасть, плюнула под ноги мужчинам так смачно, что оба вздрогнули, и тяжело повернувшись на месте, шагнула на зов дочери.
- Что там еще? – пробормотала недовольно. Илва, худощавая девица с заостренным носом и прыщавым лицом, стояла посреди их двора и разговаривала с какой-то незнакомой хорошо одетой, правда во все черное, молодой женщиной. Рядом стояла повозка, запряженная парой добрых коней. На повозке что-то было загружено – старуха издалека не могла разглядеть, но узрела мальчика, лет пяти, одетого так же, как и та женщина, во все черное.
- Мать! – Опять визгливо выкликнула Илва, нервно теребя руками грязный фартук. – Ну, иди же сюда!
- Заткнись, потаскуха! Не видишь, иду! – огрызнулась Барбро родной дочери. На что та развернулась, и, уперев руки в бока, ответила:
- Своему зятьку засранцу скажи спасибо! Вместо того, чтоб женой своей заниматься, он с выжившим из ума Калле готов целый день в нужнике просиживать. Чтоб у него кишки все повылазили, коль другое никак не может!
- Заткнись, дура! – Мать еще раз осадила дочку и приблизилась вплотную к приезжим.
- Господи, куда мы попали? – С ужасом думала Улла, лицезревшая все эту дикую сцену. – Надо поскорее похоронить Свена и возвращаться. Видимо это и есть его сестра Барбро. Он говорил ее надо опасаться…
- Ну и кто это к нам пожаловал… - Выцветшие поросячьи глазки старухи уставились на Уллу из-под насупленных бровей. От Барбры сильно пахло перегаром и какими-то нечистотами, видимо от давно немытого тела. Улла даже достала небольшой белый платок и поднесла к носу. Запах был просто невыносим. Вслед за матерью теперь и Илва буравила девушку недобрым холодным взглядом. – Ну? – Старуха повторила вопрос.
- Улла Нильсон, госпожа… - Любава замялась. Ей было никак не вспомнить фамилию сестры Свена.
- Госпожа? – Удивилась старуха и вдруг захохотала, трясясь всей своей мужеподобной фигурой. Его мясистый подбородок из нескольких жировых складок, завершавший квадратное лицо, ее сизый прямой нос, с кроваво-красными прожилками, все заходило, затрепетало, изображая высшую степень веселья. Подвизгивая, ей вторила дочка, лет сорока - сплошные кости с плоским задом и совсем незаметными грудями. Ее грязный платок сбился назад, обнажая волосы, непонятного первоначального цвета, но темные от пропитавшего их сала и копоти. – Госпожа…. Ха-ха-ха….
Внезапно смех старухи прекратился, и она впилась глазами в девушку:
- Как ты себя назвала? Повтори! – Приказала.
- Улла Нильсон. – Вновь ответила.
- Нильсон? – Переспросила старуха, обходя ее кругом и рассматривая повнимательнее. – Дочка что ль, братца моего? А сам где, черт пропавший?
- Жена… - Еще тише произнесла Улла и опустила глаза вниз, мечтая о том, чтоб этот унизительный допрос поскорее закончился.
- Жена? – Ахнула изумленно старуха и быстро переглянулась с дочерью. Та открыла рот и застыла.
- А Свен умер… - не поднимая глаз, продолжила Улла, - просил похоронить его на родине, вот я и привезла его… - рукой показала на большой ящик, что был загружен на повозку.
- Значит, это… - толстый грязный палец старухи пополз вверх, - останки моего чертова братца? Сдох, что ли?
Улла кивнула головой, и не смогла произнести ни слова, лишь одинокая слеза скатилась по ее щеке.
- А это щенок? – Старуха не унималась, ее палец так и торчал в воздухе.
- Это наш сын Бенгт. – еле выдавила из себя Улла.
Старуха хмыкнула и обошла повозку, теперь разглядывая малыша.
- Ну-ка, иди сюда! – И протянув руки, почти сдернула мальчика на землю. Улла было рванулась к ним, но старуха цепко держала Бенгта в руках. Она сдернула с него аккуратную маленькую шапочку, и черные длинные кудри рассыпались по плечам малыша. Бенгт ничего не понимал и растерянно смотрел то на мать, то на странную старуху.
- Хм… - Выдохнула Барбро. – Свен, всю жизнь, сколько его помню, волосами был цвета соломы… - Рассуждала вслух старуха, - да и ты девка светлая… Отчего мальчонка то получился в воронье крыло? Рога что ль наставила моему старому дураку? Ха-ха-ха! - старуху опять затрясло в безудержном смехе.
Улла молчала, не зная, что ответить.
Посмеявшись вдоволь, старуха опять задумалась. Толстые складки пролегли по всему ее безобразному лицу. Наконец, она молвила:
- Ладно! Братца закопаем в лучшем виде. А с тобою после поговорим. Эй, потаскуха! – Мать повернулась к Илве. Та обиженно надула губы. – Не криви морду. Не видишь, родственнички пожаловали. Мертвеца нам в подарок привезли. А деньги? – Старуха вновь посмотрела на Уллу. Ее глаза алчно блеснули. – Как хоронить-то будем? Ведь не бедняком твой суженый помер, чай? – Барбро выжидающе смотрела на Уллу.
Девушка трясущимися руками достала несколько серебряных монет и протянула старухе, стараясь не прикасаться к ней. Барбро моментально выхватила их и тут же спрятала на груди. По лицу ее поползла недобрая усмешка:
- Илва! – Позвала дочь, не поворачивая головы и не сводя прищуренного взгляда с Уллы. – Отведи наверх родственников. Пусть отдохнут с дороги. Вечером продолжим. А этим двум бездельникам – Калле и Олле, скажи пусть лошадьми, да костьми моего братца займутся.
- Пошли! – Илва махнула рукой Улле, призывая следовать за собой. Девушке ничего не оставалось делать, как пойти туда, куда ее приглашали.
Подойдя к ближайшей избе, Илва стала взбираться под крышу по какой-то ужасной лестнице, представлявшей из себя две широченные доски с набитыми на нее бревнышками-поперечинами, выполнявшими роль ступеней. Улла, с трудом удерживая равновесие и прижав к себе малыша, поднималась вслед за мерно раскачивающейся задницей Илвы. Наверху оказалась крайне низкая галерея из которой можно было попасть в пару помещений, зиявших черными отверстиями без дверей.
- Выбирай любую! – кивнула на них Илва. – Здесь и расположитесь.
- У меня там вещи внизу остались… - Тихо сказала Улла, боясь переступить порог их нового временного обиталища.
- Олле принесет! – Пообещала племянница Свена, и задом вперед начала уже спускаться вниз.
Улла осторожно заглянула в черноту проема. Когда ее глаза привыкли к темноте, она обнаружила небольшое помещение с наглухо закрытым окном. Слева и справа были какие-то полати, видимо предназначенные для того чтобы на них спать. На них и на полу была разбросана полусгнившая солома.
- Хорошо, что крыс не видно! – Подумала девушка, вступая внутрь. Первым делом она подошла к окошку и постаралась его открыть.
- Помочь? – раздался сзади мужской голос. Улла испуганно обернулась. Это был Олле, на вид добродушный здоровяк, тоже около сорока лет – муж Илвы. На плече он держал нехитрый скарб, что девушка захватила с собой в дорогу.
- Если можно… - тихо попросила она его.
Олле широко шагнул внутрь комнатушки, сразу заполнив ее всю своим огромным телом. Ухватился за створки, поднатужился и с треском вырвал. Помещение хоть немного осветилось, и Улла смогла оглядеться повнимательнее.
- Спасибо! – тихо поблагодарила она.
- Ха! Спасибо, не кружка пива, горло не промочит! – Усмехнулся в ответ здоровяк, но смотрел, как и все родственники Свена настороженно и выжидающе.
Улла нащупала мелкую монету и протянула ему.
- Вот это другое дело! – Олле тут же заторопился вниз. Оставшись одна, Улла со стоном опустилась на настил полатей и прижала к себе кудрявую головку ребенка. Внезапно она ощутила себя в западне…
Внизу разгорался пир. Вся семейка была в сборе. Спиртного накупили впрок. Закусывали огромным свиным окороком, который еле дотащил могучий Олле. Мясо резали огромными кусками ножами, затем руками рвали на части и отправляли в свои утробы. Быстрее всех набрался Калле и пристраивался улечься прямо на столе. Жена тут же спихнула его голову, и муженек с грохотом растянулся на грязном полу. Впрочем, ему уже было все равно. Илва о чем-то гоготала с Олле, лишь Барбро казалась совсем не пьяной. Она сосредоточенно пыталась разжевать остатками зубов кусок окорока и о чем-то думала… Потом толкнула локтем сидящую рядом дочь, от чего та моментально прекратила смеяться и вопросительно взглянула на мать.
- Заткнись! – та рявкнула на зятя. – Думать мешаешь!
Олле, продолжая посмеиваться, ухватился за кружку и сделал еще один добрый глоток. Но, поставив ее на место, также замолчал и посмотрел на Барбро.
- А ведь она его отравила… - Как бы про себя молвила старуха.
- Кого?
- Кого…, ик, … отравила? – Не поняли Илва с Олле. Последний начал было икать. Барбро посмотрела на него уничтожающим взглядом и швырнула так и недожеванный кусок свинины. Мясо шмякнулось на стол, не долетев.
- Брата моего! Свена!
- Дядю, что ль? – Недоуменно спросила дочь.
- Его самого! – Мать тряхнула складками подбородка. – И сейчас ей все достанется. А от нас она отделается несколькими монетами… - Ее поросячьи глазки мстительно прищурились.
- Как… это? – Илва так ничего и не понимала.
- А вот, дочка! – Барбро широко развела руками в стороны. – Вот так! Все ей! А братца моего… в землю… - Всхлипнула даже, или соплю выскочившую рукавом вытерла. Кто разберет…
- А мы…? - Олле вмешался.
- А мы… - Передразнила его теща, - с пустым столом, да ветром в карманах. Не бывать этому! – Громыхнула кулачищем, что зашаталась глиняная посуда.
- А чего делать-то будем? – Дочка наклонилась к столу. К матери поближе.
- Ведьма она! – Вдруг озарило Барбро.
- Какая такая ведьма? – не поняли дочь с зятем.
- Обыкновенная! Которая порчу насылает. Мальчишку видели? – Те кивнули. – Во-о, ведьмин окрас волос. Как крыло воронье черен. Не иначе от трубной сажи! Через трубу ж они летают. – И все посмотрели на полуразвалившийся почерневший от копоти очаг их убогого жилища. – Самое время сейчас… - Прошептала мать и подала знак, что все еще ближе к ней придвинулись. Олле с женой наклонили головы.
- Нынче в Море Гуниллу судить будут… ну ту, умалишенную, что порчу насылала на детей. Где одна ведьма, там и две сойдут! Тем более, пастор сказывал из самого Стокгольма судьи едут. Монахи-инквизиторы! И ребенок опять же ведьмин, порченый значит! А монахам все едино! На костер ее отправят вместе с Гуниллой! За колдовство, да отравление моего бедного брата… - Опять, то ли всхлипнула, то ли…
- А добро-то дядино в казну не заберут? – Вдруг забеспокоилась Илва. - Король-то наш, на площади у церкви сказывали, даже колокола снимать начал. Лесорубы шумели, опять грозились восстать!
- Этим делать нечего, кроме как бунтовать! – Отмахнулась от нее мать. - Рубили бы себе, да рубили. Будут колокола, нет, какая нам-то разница. А по суду – мы наследники моего брата! Даже если в казну чего и заберут, за следствие там, за суд, палачу опять же за работу… Все едино нам что-то достанется. Король пускай церкви обирает, нам до этого дела нет!
- А как… это-то как… - Не могла объяснить словами Илва и все руки вперед совала, трясла ими.
- Что это? Что как? Не маши руками! – Мать не поняла сначала.
- Ну… это… как сказать-то… кому надо…
- А…! – Догадалась старуха. – Донос что ль?
- Да! Да! – закивали сразу и дочь и зять.
- Хм! - Усмехнулась. - А ты своему Йорану скажи! – Бросила Илве. – Зря что ль он к твоей костлявой заднице пристраивается каждый день?
- Это какому такому Йорану? Это кто… - Начал было подниматься из-за стола Олле, но мать его осадила. – Заткнись! Тебя спросить забыла! – Зять, помотав головой, послушно сел.
- Зови его сюда. С бумагой пусть приходит. Ему тоже чего-нибудь перепадет. Он сам своему преподобному и передаст. Ну и ты лишний раз не откажешь. – Захохотала мать, глядя на пристыженного зятя. Илва тоже заулыбалась. – А пока мы тут с ним потолкуем, эти два… – кивнула на Олле и на пол, где валялся ее муженек, - в нужнике посидят. Покряхтят. Им не привыкать!
Так и сделали. Олле подхватил под мышки тестя и удалился с ним в то самое место, где сегодня и начинался их день. Илва крикнула куда-то в дальний сумрачный угол комнаты:
- Андерс! Сынок, пойди сюда.
В темноте что-то зашевелилось, и к столу вышел светловолосый мальчишка лет двенадцати.
- Э-э-э… внучок мой золотой… - Старуха вытянула губы трубочкой, изображая поцелуй. Мальчишка передернул недовольно плечами.
- Сынок, - сказала Илва, - сбегай, позови Йорана, что в помощниках ходит у преподобного Хемминга. Скажи, что очень ждем.
Мальчик хмуро кивнул и выскользнул из дома, так и не произнеся ни звука.
Спустя полчаса пришел тот, за кем посылали. Лет двадцати пяти, туповатый на вид и рослый парень алчно смотрел на Илву, и недоумевал, зачем его сюда позвали в компанию, где кроме нее сидела еще и мать. Этим можно было и в сарае заняться и, понятное дело, без старухи. Барбро быстро растолковала суть вопроса. До него доходило медленно, но старуха хлопнула ладонью по столу:
- Садись, пиши!
- Кому писать-то? – Парень послушно выудил откуда-то лист бумаги, чернильницу и перышко.
- Своему преподобию! Отцу Хеммингу! – И бойко начала ему диктовать…
Улла все пыталась заснуть наверху в каморке, но сна не было. Бернт уже давно мирно сопел носом, положив ей голову на колени, и она боялась пошевелиться, чтобы не нарушить сон ребенка. Внезапно, в темноте раздался какой-то шорох. Улла испугалась, но шепотом – не разбудить бы, спросила:
- Кто там?
- Это я, Андерс. – Также шепотом ответил мальчишечий голос. – Я сын Илвы. - При свете луны показалась белокурая голова в проеме.
- Бежать вам надо! Эти там, - головой вниз показал, - что-то дурное умыслили…
- Господи! – Перекрестилась Улла. – Куда ж бежать, как среди ночи…
- Не знаю… - сокрушенно покачал головой мальчишка. – Но берегитесь их… - Голова исчезла.
Еще тяжелее стали раздумья девушки:
- Вот и Свен говорил перед смертью, чтоб опасалась его сестры… А как было не выполнить его последнюю просьбу… И мальчик туда же… Бегите… Куда? Господи, вразуми…
С рассветом все прояснилось… Четверо дюжих селян ворвались в каморку где ночевала Улла, оторвали ее от ребенка, и не смотря на отчаянное сопротивление девушки, ее крики и плач мальчика, сволокли вниз. Правда, делая это с некой опаской. На дворе кто-то уже раздобыл старые ржавые цепи, со скобами на концах. Ими пользовались на конюшне, если лошадьми овладевало какое-то беспокойство, стягивая им ноги. Оковы лязгнули и замкнулись сначала на лодыжках несчастной Уллы, потом и на запястьях. Свободные концы цепей связали и умудрились перекинуть через голову, так, что узел оказался на спине, но натяжение от ножных оков было столь велико, что девушка едва смогла сдвинуться, не говоря уже об общей тяжести железных пут. Видя ее затруднения, двое крепких парней просто подхватили за подмышки и поволокли за собой. Улла в отчаянии постоянно оборачивалась и видела, что Бенгта, вслед за ней, тащит за руку еще один из тех, кто пришел утром. Где-то в глубине двора кучкой стояли ее «родственники». Впереди сама Барбро, по-бычьи наклонив голову, широко расставив толстые ноги и грозно скрестив руки на груди, рядом с ней худой жердиной торчала дочь, а из-за их спин выглядывали головы Калле и Олле. Где-то в глубине двора стоял вчерашний белокурый мальчик – Андерс и печально смотрел на все происходившее.
Кто бросил со стороны:
- Ведьму повели!
Глава 6.
Стокгольм.
Попутного судна, идущего в Стокгольм, в Улеаборге не оказалось, и отец Мартин, стремясь поскорее покинуть владения наместника Андерссона, сел на первую же попавшую посудину, отправлявшуюся в Або.
- Там Скютте сам нас переправит на тот берег. Лишь бы убраться отсюда. – думал настоятель доминиканцев.
Так и вышло. Добрались до столицы Финляндии, а буквально на следующий день, купеческий корабль, загруженный смолой, уже вез их в столицу королевства.
- А Стокгольм большой город? Сколько там людей живет? Он больше, чем Або? – Гилберт забрасывал отца Мартина вопросами. Они стояли на палубе, ближе к носу и наблюдали, как их суденышко ловко лавирует среди многочисленных островов архипелага, окружавшего подходы к финскому берегу.
- Смотря с чем сравнивать, сын мой! – Усмехнулся отец Мартин. – По мне так и вовсе маленький городишко. Хотя для шведов и финнов, возможно, он покажется и большим. Но тот, кто видел Лондон, Париж, Рим… того постигнет разочарование…
- А вы давно там были? – не унимался Гилберт.
- Лет пять или шесть назад… - задумался монах. – А может и раньше… Могу лишь сказать, что Густав Эриксон еще не был королем…
- А что за кровавая баня была в Стокгольме?
- Обычная свара промеж знати, архиепископов и королей… - Пожал плечами отец Мартин. – Неугодных казнили, привычно обвинив в ереси.
- При чем здесь ересь?
- Вот и я думаю, что не при чем. – Усмехнулся доминиканец. – Перестарался архиепископ Тролле, а это было выгодно тогдашнему королю-датчанину.
- В чем выгода-то? – Не понял юноша.
- Казнь еретиков светским судом означает конфискацию всего их имущества в пользу короля. Чего явно не хотелось архиепископу, но жажда мести над сторонниками Стуре так обуяла его, что он даже готов был пойти на эти жертвы. А выиграл король Кристиан, да немцы. – Разъяснил ему доминиканец.
- А немцы? Почему они?
- Помимо дворян казнили многих зажиточных бюргеров шведов, на их место сразу сели немецкие купцы.
- А где мы остановимся в Стокгольме? – интерес Гилберта к трагическим событиям 1520 года уже прошел.
- Я думаю, что в монастыре Черных Братьев. Это неподалеку от Южных ворот города, сразу за Железной площадью.
- А потом?
- А потом отправимся к королю…
- А что будет со мной? – Наконец, Гилберт задал вопрос, который мучил монаха все это время. Но юность беспечна, и молодой воспитанник отца Мартина особо не утруждал себя размышлениями о собственной судьбе. Все время их путешествия он даже не вспоминал о том мрачном инциденте, что заставил отца Мартина принять решение срочно вывезти Гилберта из обители. Он наслаждался настоящей свободой, жадно вдыхал свежий морской ветер и с любопытством разглядывал все вокруг.
Монах медлил с ответом. Точнее сказать, он сам его не знал.
- Увидим Густава, а там…, а там посмотрим.
Они вошли в Стокгольм засветло, как и говорил отец Мартин через Южные ворота. Шел теплый летний дождь, и вода скапливалась в черных лужах. По большим неровным булыжникам мостовой бегали многочисленные крысы.
- Да…, - протянул Гилберт, - у нас их много меньше…
- Чем больше город, тем больше в нем нечисти. – Глубокомысленно заметил доминиканец, уверенно шагавший по направлению к монастырю.
Навстречу им шло несколько вооруженных людей, при виде которых остальные прохожие жались к стенам домов или вовсе старались свернуть на боковые улицы. Гилберт с любопытством разглядывал приближающихся воинов. Однако, его еще больше поразило поведение отца Мартина. Доминиканец внезапно остановился, скинул капюшон, защищавший его от хлесткого дождя, и внимательно всматривался в человека, размашисто шагавшего во главе отряда из десятка солдат.
Это был мужчина выше среднего роста и достаточно крепкого сложения. На вид рыцарю было лет пятьдесят с небольшим. Но вся его внешность изобличала в нем человека решительного, закаленного в боях, оставившего на его теле немало рубцов и шрамов. Заметив монаха, он также внезапно остановился, из-за чего шагавшие за ним солдаты, чуть было не натолкнулись на его мощную спину. Громыхнув друг о друга доспехами, они встали, как вкопанные, в одном локте от командира. Острия копий чуть-чуть колыхнулись, и начали медленно опускаться вперед. Но командир поднял вверх руку, и все замерло.
- Черт меня побери! – Вскричал старый солдат по-английски. – Мартин? Неужто я вижу тебя, старина?
Настоятель покачал намокшей головой, с тщательно выбритой тонзурой, развел руки в сторону и ответил на том же языке:
- Кого я не ожидал увидеть здесь, в Стокгольме, так это тебя, Уорвик!
Рыцарь и монах бросились друг другу в объятья. Солдаты спокойно оперлись на свои копья и, перегородив улицу полностью, стояли улыбаясь. Не часто в шведской столице встретишь земляка!
Доминиканец и старый воин покрякивали и продолжали тискать друг друга.
- Мартин!
- Уорвик!
- Ты все в сутане?
- А ты все воюешь? – Лишь доносились вопросы, которыми они забрасывали друг друга.
- Нет! Это не дело! – Наконец, рыцарь выпустил из своих железных объятий помятого монаха, но продолжал обнимать его за плечи. – Не дело стоять старым друзьям посреди это вонючей дождливой улицы! Томас! – Позвал он ближайшего солдата, видимо, своего помощника.
- Да, сэр! – Тот немедленно отозвался.
- В этом вонючем квартале есть хоть один приличный кабак? – Спросил Уорвик, даже не поворачивая головы.
- Да, сэр. Прямо за углом «Усталый тюлень». – ответил Томас.
- Тогда следуйте дальше без меня, а мы заглянем к этому тюленю и пропустим пару кувшинов доброго вина, если оно сыщется в этой шведской дыре. – Распорядился командир.
- Есть, сэр! – И солдатам. – За мной! – Грохот кованых сапог означал, что приказание уже выполнялось без лишних вопросов. Солдаты снова вытянулись в колонну по два, освободив, наконец, улицу испуганным горожанам.
- Но… Джон… - нерешительно начал было отец Мартин, - … мы направлялись с Гилбертом в монастырь…
- К черту монастырь! – Решительно махнул воин железной перчаткой. – Туда ты всегда успеешь. Ворота святой обители должны быть открыты всегда. Неужто ты не рад встретить старого друга?
- Ты так чертыхаешься, Джон… - Укоризненно покачал головой монах.
- Прости, дружище… - виновато закивал старый солдат, - я и забыл, что ты все-таки в сутане… А это кто? – Он вперил свой внимательный взгляд в Гилберта, сразу оценив мощь фигуры молодого человека, несмотря на бесформенное монашеское одеяние ее прикрывавшее. – Как ты его назвал? Этому парню подобает носить доспехи, а не кутаться в… - рыцарь замолчал, спохватившись, чтоб не ляпнуть опять какое-нибудь святотатство.
- Это мой воспитанник Гилберт Бальфор. – Представил юношу монах.
- Бальфор? – Переспросил старый солдат. – Он англичанин?
- Да! Он сирота и мой дальний родственник. Но он очень давно уже покинул нашу родину и воспитывался у меня в монастыре в Финляндии.
- К черту! – Опять выругался солдат. – Что мы стоим посреди улицы? Пошли! И парня берем с собой. Там все и расскажете! – Рыцарь увлек их за угол, где действительно, как сказал Томас, виднелась вывеска кабака.
Расположившись в тепле и пропустив сразу несколько кружек вина, отчего лицо воина заметно покраснело, Уорвик хотел было начать расспрашивать, но первоначально высказал свое мнение о вине:
- Дрянь! Эх, Мартин, где наш добрый английский эль? Так что тебя сюда привело, дружище?
Но отец Мартин предложил сперва воину поведать им, как его занесло на север Европы.
- А скучно стало в нашей старой доброй Англии! – откровенно признался солдат. – После того, как на «поле золотой парчи» подписали мир с французами , мы еще дважды высаживались в Пикардии под знаменами графа Суррея и герцога Суффолка. Но оба раза неудачно. Французы нас пинком спихнули обратно в море. Война на этом остановилась, а с ней и кончилась добрая солдатская работа. А тут король Густав стал зазывать парней к себе на службу. Он неплохой парень этот швед, похож на нашего Генриха VIII.
- Ты чего-то не договариваешь, Джон… - Хитро посмотрел на него отец Мартин. – Явно у тебя были еще причины покинуть старую добрую Англию…
- Ну… как тебе сказать… - Засмущался старый солдат, - в общем, да! Один рьяный религиозный фанатик посчитал, что он среди нас почти что святой, решил со мной открыть дискуссию и в результате имел неосторожность напороться на кончик моего меча, который совсем случайно пролез в щель его доспехов. Ты же знаешь, что я всегда бывал не в ладах с религией и из-за этого моя совесть всегда волновалась.
- Откуда такая щепетильность тогда?
- Дело не в щепетильности. Ты знаешь, мне глубоко наплевать на обязанность ходить ежедневно на обедню. Это удел священников, но никак не солдат. Хотя, я и считал себя добрым католиком! Нет, Мартин, ты мне скажи, вот ты монах, доминиканец, если не ошибаюсь?
Отец Мартин кивнул.
- Вот! Ты выбрал этот путь еще давно, когда мы жили с тобой в Ковентри. Хоть я и был тогда мальчишкой, но мой покойный отец всегда ставил тебя мне в пример. И я даже честно пытался постичь хоть немного латыни и законы логики… Но, бесполезно… - сокрушенно махнул рукой рыцарь. – Мой удел это меч!
- И что дальше? – Улыбаясь спросил монах.
- А дальше… дальше со мной начал беседу монах, болтавшийся промеж нас и следивший, чтоб все ходили вовремя на мессы. И тут выяснилось, что у нас с ним большие разногласия. Несмотря на то, что мы выпили с ним дюжину славного рейнского вина, (дело было в Кале), он обозвал меня еретиком, которому все едино – ходить или не ходить к обедне, ибо меня ждет геенна огненная после смерти или очищающий огонь аутодафе при жизни.
- И чем закончились ваши прения?
- Последнюю бутылку с рейнским я опустил ему на голову и решил стать протестантом. Далась ему эта обедня! Вот вина жалко, бутылка была только начатая…
- Я понял, Уорвик! Ты совершил двойное убийство! Ты не исправим! – Но отец Мартин смотрел на солдата без осуждения, а чуть заметно улыбаясь.
- Какие убийства, Мартин? – Возмутился солдат. – Первого я убил в честном поединке, а монах остался жив! Правда, ныне наш славный король Генрих тоже стал протестантом и послал всех этих папистов куда подальше. Но, на тот момент, мне пришлось искать работу на стороне. – Рыцарь сокрушенно почесал в затылке.
- И ты теперь свободно разбираешься в тонкостях церковной реформации?
- Мартин… - укоризненно посмотрел на него Уорвик, - я капитан английской гвардии, мое дело охранять Густава, который, кстати, хорошо за это платит. Он не доверяет особо своим шведским парням, которые здесь готовы глотку перегрызть друг другу из того, кто из них знатнее. Вот мы и стоим между ними всеми. Вместе с проклятыми шотландцами и тупоголовыми немцами.
- Почему шотландцы проклятые? – Вдруг вставил вопрос Гилберт, до этого сидевший молча и жадно слушавший старого воина.
- Э-э-э… - протянул разочарованно Уорвик, - ты, как видно, парень, совсем забыл свою родину… Ты что, Мартин, ничего ему не рассказывал? Откуда он родом? Почему он не знает кто такие шотландцы?
- Я, Джон, тоже не считаю шотландцев проклятыми. – Спокойно парировал монах. – Как будто на нашем острове не хватает земли, чтобы мирно ужиться. Тем более, что шотландцы довольствуются своими горами.
- А-а-а, - отмахнулся от него солдат, и вместо ответа влил в себя очередную кружку вина. – Я и забыл, что ты у нас священник. А ты, парень, - он посмотрел на Гилберта, - я не вижу на твоей голове тонзуры, но ты тоже себя решил посвятить служению Господу?
- Мы еще не определились… - осторожно начал доминиканец.
- Если б не твой монашеский наряд, я бы решил, что доспехи тебе пошли бы к лицу! – продолжал Уорвик.
- Он прекрасно владеет мечом и другими видами боевого оружия, ровно также, как и многими языками и основами наук, которые постиг в нашей скромной обители. – Продолжил отец Мартин.
- Правда? – изумился воин. – Может у тебя Мартин тайный рыцарский орден, а не монастырь? А как испробовать этого молодого человека? Мне нужны хорошие бойцы!
- Ты хочешь взять его на королевскую службу? – настоятель был невозмутим.
- А почему нет? Только мне нужно убедиться, что это все не слова и парень не выронит из руки меч после первого удара. А в остальном… разве я не капитан королевской охраны? – хвастливо ударил себя в грудь рыцарь. – Да, парень, доспехи тебе точно были бы к лицу! – Выпятив нижнюю губу, Уорвик покачал головой, еще раз окинув взглядом статную фигуру Гилберта
- Тогда послушай меня, Джон. – Отец Мартин положил локти на стол и внимательно посмотрел на старого вояку. – Сейчас мы прибыли в Стокгольм по приказу короля Густава. Нам следует после встречи с ним отправиться куда-то на запад, в Далекарлию, где я ни разу не был.
- А…, Далекарлия… - махнул рукой солдат. – Там буйные и бесстрашные крестьяне. Они уже два раза бунтовали против Густава, и мы вешали их, как бешеных псов. Разве можно так явно выражать непочтение к своему королю?
- Дело не в этом, Джон. – Монах пропустил мимо ушей слова земляка. – Мы отправимся с Гилбертом туда, исполняя королевский указ, а на обратном пути, я бы хотел вверить его твоим заботам. Дело обстоит таким образом, что возвращаться со мной обратно, Гилберту нельзя!
- Натворил что ли чего-нибудь? – Почти радостно спросил Уорвик.
- Что-то в этом роде… - Нехотя согласился доминиканец.
- А что? Ну-ка выкладывай! – Воин даже перегнулся через стол поближе к Гилберту. Тот смущенно посмотрел на отца Мартина. – Давай, давай, - поторапливал его Уорвик, - у солдата, а ты мой будущий солдат не должно быть тайн перед своим капитаном. Все, как на исповеди.
- Джон, - мягко его остановил монах, - Гилберт чуть было не убил наместника в Улеаборге, рыцаря Андерссона.
- Отлично! – Уорвик прямо сиял. – Это то, что нужно! Такие парни мне нужны. Если ты смог одолеть надменного шведского рыцаря, значит, ты неплохой уже боец. Скоро свадьба нашего Густава и какой-то немецкой принцессы. Для кортежа потребуется много бравых солдат.
- При этом случилась трагедия и погиб один из наших братьев! – тихо закончил отец Мартин и перекрестился.
- В бою всегда кто-то погибает! – махнул рукой солдат.
- Это был не бой! – резко вскинул глаза настоятель. – Это было убийство безоружного человека!
- Ну… - развел руками Уорвик, - случается… А парень за него заступился и сбил спесь с этого шведа?
- Нет! – покачал головой монах. – Рыцарь сам к нему привязался. И Гилберт его бы убил. А отец Беннет пожертвовал собой, чтоб предотвратить еще более худшие последствия.
- Да…, за наместника по голове бы не погладили… Но ты мне нравишься, парень! – солдат хлопнул Гилберта по плечу. Тот даже не шелохнулся. – Давай прямо сейчас к нам! Чего ждать? Что может быть лучше солдатской жизни, когда после целого дня тяжелой работы, на душе покой, когда вечер ты проводишь с друзьями, сравнивая раны и похваляясь доблестью на поле брани и в постели какой-нибудь красотки. Когда ты можешь одной рукой поднять любого из этих – капитан показал на остальных посетителей кабачка, все сразу притихли и уставились в свои кружки, - и вышвырнуть вон! Когда ты знаешь, что если ты напьешься до бесчувствия, то всегда есть тот, кто позаботиться о тебе. Это и есть наше боевое братство, парень!
- Нет! – отрезал отец Мартин. – После исполнения королевского приказа.
- Ладно! Я пошутил. Тогда буду ждать вашего возвращения. – пожал плечами старый воин.
- Где нам найти короля? Подскажи? Во дворце?
- Если завтра, то приходите в Стура Чуркан . Король будет там вместе со своим советником Петерссоном. Я думаю, что вас скорее он вызвал, а не сам Густав.
- Тогда, до завтра, Уорвик? – Отец Мартин встал, чтоб попрощаться. – Уже совсем поздно.
- Да, жаль, и мне надо идти! Проверить своих. – Старый солдат поднялся, забрал со стола шлем и нахлобучил его на пышную, когда-то рыжую, а теперь поседевшую шевелюру. Они обнялись втроем и распрощались. – Увидимся! А ты, парень, - ткнул он в грудь Гильберта, - готовься стать настоящим солдатом.
Они даже успели на вечернюю мессу. Отец Мартин стоял в толпе молящихся и обдумывал тот поворот судьбы для своего воспитанника, что несла в себе встреча с земляком-англичанином.
- Наверно, это и есть перст Господень… - где-то эхом звучала общая молитва, но мыслями доминиканец был еще там, в разговоре с Уорвиком. Он украдкой взглянул на стоявшего рядом Гилберта. Со стороны могло показаться, что молодой человек был полностью погружен в молитву. Его глаза были закрыты, а губы что-то шептали. Но старый монах понимал по той улыбке, что блуждала по губам его воспитанника – он далек сейчас от молитвенного состояния, его мысли тоже где-то там далеко, с солдатами Уорвика.
После мессы отец Мартин ненадолго заглянул к приору монастыря и через него с монахом отправил известие Олафу Петерссону о своем прибытии в Стокгольм. Посланец вернулся быстро с ответом, где значилось, что их будут ждать в церкви Св. Николая в 10 утра.
- Пойдем пораньше. – Сказал отец Мартин Гильберту, как только они проснулись. – Я хочу тебе кое-что показать.
Они поднялись вверх по улице Черных братьев, быстро пересекли Стурторъет , где слева высился в назидание всем огромный позорный столб, давший название одноименной улицы, сбегавшей от места казни вниз к воде, обогнули ратушу, подошли к величественному зданию церкви из розового кирпича, и вступили в тишину храма.
Огромная церковь с пятью нефами казалась пустынной. Отец Мартин уверенно шел вперед к алтарной части, но, не доходя шагов тридцать, повернул налево. Перед ними высилась великолепная деревянная скульптура рыцаря, топчущего поверженного дракона копытами своего коня и занесшего для последнего решительного удара свой длинный меч.
- Святой Георгий! – Догадался Гилберт.
- Да! Он самый. – Отозвался отец Мартин. – Неправда ли, прекрасная работа немецкого мастера Бернта Нотке из Любека. Как изумительно сочетается дерево, лосиный рог и золото доспехов Святого Георгия. – Настоятель с неподдельным восторгом любовался этим истинным произведением искусства.
- Я не даром привел тебя сюда Гилберт, ведь ты помнишь, как тебя звали когда-то…
Молодой человек лишь молча кивнул головой с изумлением разглядывая скульптуру таких размеров и красоты.
- Сегодня и здесь, у меня такое предчувствие, что решится твоя судьба, Гилберт… - грустно заметил настоятель. – Это не случайно, что мы попали именно сюда, где высится этот великолепный монумент.
- А кто эта женщина? – Гилберт показал рукой на стоящую совсем рядом с всадником скульптуру.
- Принцесса, за которую сражался рыцарь Святой Георгий. Она, по замыслу скульптора, символизирует Швецию, а поверженный дракон разгромленную Данию. – Пояснил монах.
- Если б Стуре не запечатлел самого себя в виде спасителя нашей бедной Швеции… - Внезапно раздался грубый голос сзади, что заставило слегка вздрогнуть отца Мартина. Вместе с Гилбертом они резко обернулись. За их спиной стояли двое – один рыжебородый, в бархатном черном берете и в вышитом золотом камзоле, с огромным мечом на перевязи – он и произнес эти слова. Позади него был второй – высокий человек с худым чуть вытянутым лицом, одетый весь в черное.
- А свою Ингеборг из рода Тоттов в качестве самой Швеции… - Продолжил первый. – Спалил бы к черту деревяшку, если б не Святой Георгий, которому они все это посвятили. Хитрец Стуре! Только что толку? Где поверженный дракон? Датчане, как были живыми врагами, так и остались! Он не только хитрец, но и лжец бессовестный! Это я! – Он ткнул себя в грудь огромным кулачищем. – Вышиб датчан! И буду до конца своей жизни истреблять их, как бешеных псов!
- Король! – догадался доминиканец, и подав незаметно знак Гилберту, склонил голову в поклоне. – Ваше величество…
- Зови меня Густав! – Отмахнулся король и зашагал прямо к алтарю. Все последовали за ним. У самой ограды, Густав уселся на единственный стул, одиноко стоявший в центре широкого прохода между рядами скамей, словно это был королевский трон. Король вытянул ноги и облокотился прямо на алтарную решетку:
- Так ты и есть отец Мартин, доминиканец из Финляндии? – жесткий взгляд впился в монаха.
- Да! – Еще раз склонил голову настоятель.
- А это кто? – кивком головы он указал на Гилберта. – Если б не ряса, в жизни не подумал, что тоже монах.
- Это мой воспитанник, как и я англичанин. Его зовут Гилберт.
- Ему надо быть солдатом, а не монахом. Чего научат в ваших монастырях? – презрительно оттопырил губу король.
- Вчера мы говорили с сэром Джоном Уорвиком…
- Ну и? – Густав смотрел уже заинтересовано на молодого Гилберта.
- После того, как я исполню ваше поручение, мой воспитанник перейдет в распоряжение сэра Джона, если на то будет ваше королевское соизволение. – Все также не поднимая головы, сказал отец Мартин.
- Я же сказал - зови меня Густав! – недовольно поморщился король, - А что касается соизволения, то если Джон считает, что парень достоин, я уже согласен. Англичане и шотландцы мне служат вернее, чем добрые шведы! Особенно если дело касается датских собак или их приспешников здесь.
- Я надеюсь, Густав, что скоро мы разрешим множество проблем с Данией, как только ты женишься. – негромко произнес стоявший рядом Петерссон.
- Ха! Олаф, ты наивно полагаешь, что женитьба стоит хорошего удара мечом, который отсекает датскую голову? – с усмешкой повернулся к нему король.
- Худой мир, всегда лучше доброй ссоры… - уклончиво ответил советник.
- Ты думаешь, я прощу датским собакам, как они меня гнали словно зайца по снегу? – Густав заметно покраснел.
- Густав… - примиряющее произнес советник, - мы собрались сегодня по другому вопросу. Вот и отец Герман идет. – Петерссон показал на приближающуюся из глубины прохода тучную фигуру человека в коричневой рясе.
Густав замолчал, разглядывая подходившего монаха. Отец Герман был весьма толст, если не сказать большего, приземист, на крупном округлом лице особо заметны были засевшие глубоко во впадинах маленькие глазки, издалека сверкавшие прямо, как два луча. Совершенно не к месту выделялся длинный хрящеватый нос, прилепленный к этому лицу по какой-то ошибке природы. Облик монаха довершал скошенный подбородок под узкими, сжатыми в подобие трубочки губами.
Отец Герман передвигался, несмотря на всю свою тучность, легко, словно скользя по каменным плитам церкви. Подойдя ближе, он молча склонил голову, и отец Мартин сразу отметил про себя, что этот францисканец брить тонзуру перестал уже довольно давно.
- Все в сборе? – Густав посмотрел на Олафа Петерссона.
- Да, Густав! – кивнул советник.
- Хорошо! – Король выпрямил спину и оперся руками о колени, обводя внимательным взглядом всех присутствовавших. – Поговорим об этих проклятых ведьмах! Вы отправитесь в Далекардию и разберетесь там на месте. Виновных сжечь, невинных освободить!
- Разве ведьмы могут быть невинны? – под сводами церкви впервые прозвучал тонкий, почти детский, голос монаха-францисканца, что отнюдь не вязалось с его тучной фигурой.
Отец Мартин нахмурился:
- Все ясно! – Промелькнуло в голове. – Еще один бескомпромиссный борец с ведьмами и ересью… Трудно, однако, придется…
- Не знаю! – Отрезал Густав. – Ведьмы – по вашей части!
- Женщина сама по себе врата ада, порождение дьявола, она первая прикоснулась к древу Сатаны и нарушила божественный закон. Большинство из женщин или давно ведьмы, или готовятся стать ими! – На одном дыхании выпалил отец Герман, но при этом ни один мускул на его лице не дрогнул, словно это была восковая маска.
- Ну… ты, монах… завернул чересчур… - Густав усмехнулся, - они, конечно, все ведьмы, но… есть очень даже неплохие чертовки… Ха-ха-ха… - Король рассмеялся, но тут же оборвал смех:
- Короче! Вы отправляетесь в Далекарлию. Разберетесь на месте. Мне не нужны лишние волнения среди дальских крестьян. И так они, глупцы, дважды бунтовали против меня! А ведь это они мне помогли тогда… А я теперь топлю их в собственной крови… Разберитесь… - Густав поводил рукой перед собой влево-вправо, - кого куда, что там на самом деле стряслось. Какая-то помешанная, какие-то дети, кого-то трясет, кого-то отравили… Мне толком никто объяснить ничего не может! Если кто-то виновен в преступлениях или колдовстве – казнить! Но так, чтобы все поняли справедливость наказания. Тщательное расследование, мне кажется это по вашей части? – Густав посмотрел на отца Мартина. Доминиканец кивнул. – И в соответствии с канонами веры! – Король перевел взгляд на францисканца. Тот стоял неподвижно, как статуя. – Густав повернулся к Петерссону. - Скоро туда прибудут сборщики средств, опять проклятые банкиры из Любека требуют уплаты долгов, мне не нужны лишние волнения! – Повторил король уже всем, после чего ухватился за свою роскошную бороду и о чем-то глубоко задумался. Олаф подал знак - аудиенция была закончена.
Францисканец повернулся и снова заскользил на выход. Отец Мартин с Гилбертом последовали за ним. На выходе их всех поджидал старый знакомый Джон Уорвик. Двое его солдат сидели в большой повозке, запряженной парой коней, еще двое всадников держались чуть поодаль.
- Мартин! – Уорвик вновь распахнул свои объятья. – Густав приказал вам выделить охрану. В Далекарлии не спокойно. Да и на дорогах бывает всякое…
Отец Герман чуть настороженно наблюдал, как королевский капитан обнимается с доминиканцем.
- Спасибо, Джон! – отвечал отец Мартин на приветствия старого друга. – Надеюсь, мы не надолго там задержимся.
- Конечно! Отправите пару-тройку ведьм на костер и быстро назад. – Согласился с ним капитан. – И ты, парень, возвращайся! – Гилберту. – Густав мне разрешил тебя взять, я утром уже успел с ним перекинуться парой словечек. А пока, суть да дело, мои ребята с тобой поупражняются. – Он показал на двух конных воинов, один из которых был вчерашний Томас. Он поднял правую руку в знак приветствия. - Потом мне расскажут, чего ты стоишь.
Тем временем францисканец быстро юркнул внутрь повозки.
- Чего ваш попутчик неразговорчивый… - удивился капитан.
- По-моему, он серьезно настроен искоренить весь женский род на земле, подозревая их всех в колдовстве. – С сожалением произнес отец Мартин.
- Размечтался! – Хмыкнул рыцарь. – А что мы будем делать без баб? Разве солдат может обходиться без маркитанток и шлюх? Этак мы скорее сами отправим на костер этого жирного каплуна. Ведьмы, оно, конечно, им один черт, гореть в аду ли, на костре ли, рано или поздно, без разницы. Но всех подряд… - старый воин помотал головой. – Дудки!
Глава 7.
Начало процесса над ведьмами.
Преподобный Хемминг был недоволен. Все так хорошо начиналось с этими ведьмами. По обвинению в колдовстве взяли троих женщин, но получалось, что до суда они доведут лишь одну подозреваемую - старуха испустила дух, а еще за одной явился ее муж и долго валялся в ногах священника, каясь, что написал на жену донос, будучи сильно пьяным, а теперь он остался один с детьми и хозяйством, и, конечно, все женщины ведьмы, но в переносном смысле, а так, в отношении колдовства, его жена ни в чем не повинна. Увесистый кошель с деньгами подтверждал клевету и служил неким штрафом за нее, который преподобный Хемминг взял, после недолгого колебания.
- Daemoni, etiam vera dicenti, non est credendum. – Произнес назидательно.
- Что? – не понял растерянный муж.
- Дьяволу не следует верит, даже если он говорит правду. – Священник перевел ему, щегольнув знанием сочинений Святого Фомы.
- Ваше преподобие… - взмолился опять несчастный, старательно кивая на кошелек, что уже перекочевал к Хеммингу. Тому ничего не оставалось сделать, как притворно глубоко вздохнуть и отпустить крестьянина вместе с женой.
Оставалась одна полубезумная Гунилла, скрюченная горбатая девица, жившая неподалеку от местного кладбища и имевшая обыкновение иногда по нему прогуливаться. Однажды встретившись там вечером с детьми, непонятно, что там делавшими, она их сильно напугала, некоторые даже заикаться стали, что позволило их матерям обвинить ее в колдовстве. Еще в двух семьях у детей начались странные припадки, когда дети падали в бессознательном состоянии и начинали биться головой о землю, а изо рта их шла пена. По соседству с ними проживали та самая жена, оболганная собственным мужем и несчастная старуха, которой посчастливилось умереть. Все это преподобный Хемминг связал в единую цепочку, добавил кое-что от себя, назвав все эпидемией одержимости, и отправил донос в Стокгольм, самому Олафу Петерссону, в надежде на скорое повышение и перевод куда-нибудь поближе к столице. И вот теперь, когда ему сообщили, что из столицы выезжает священный синклит для судилища и процедуры экзорцизма , в лице двух почтенных монахов, бывших инквизиторов, представить им обвиняемых, кроме полубезумной девицы, было и некого.
Донос, поступивший на некую вдову купца Нильссона от его родственников, пришелся как нельзя кстати. Правда, колдовством тут мало попахивало, но рассчитывая на помощь опытных инквизиторов, Хемминг полагал, что выкрутится из данной ситуации. В конце концов, рассуждал преподобный, не все ли равно кого отправить на костер – ведьму или мужеотравительницу. Оставались некие сомнения в виновности этой молодой женщины, Уллы, да и сама семейка ее обвинявшая, не внушала доверия, но Хеммингу было не до щепетильности сейчас. Смерть купца последовала сразу после дня Ивана Купалы, когда, как известно, проходит главный колдовской шабаш, отсюда можно было протянуть ниточку к нечистой силе. Тем более, что эта отвратительная Барбро, сестра покойного Нильссона, от лица которой был написан донос – преподобный узнал почерк своего секретаря Йорана, частенько заглядывавшего в гости к ее любвеобильной дочке Илве, сразу намекнула, что речь идет о состоянии стокгольмского купца и о щедрых дарах церкви. Но Хемминг рассудил по-своему:
- Если ты хочешь обвинить ее в ереси или колдовстве, что одно и то же, то наследства тебе не видать, глупая баба… Оно перейдет в лоно церкви. – Но вслух произнес другое, как и тому крестьянину, ложно обвинившему свою жену. – Дьяволу не следует верить, даже если он говорит правду! – Чем весьма озадачил старуху. Несколько смягчившись, он растолковал ей:
- Я имею в виду, что если она даже будет запираться и от всего отказываться, то у нас есть способы распознать истину.
- А-а-а… - Заулыбалась старуха, догадавшись, что речь идет о пытках.
- Сама ты больше похожа на ведьму… или, скорее, на bufo vulgaris - подумал про себя священник, но милостиво улыбнулся и отпустил кивком головы.
Уллу доставили в одну из камер подземной части церкви, а Бернта временно определили в церковный приют. Заглянув разок в камеру к молодой женщине, преподобный отметил, что первое потрясение от ее ареста уже прошло, она требовала объяснить: почему ее доставили сюда, почему разлучили с сыном, в чем ее обвиняют.
- Все узнаете в свое время… - Слащавым голосом пропел ей священник и удалился, думая про себя:
- Под пытками…, - а в обязательности их применения он даже не сомневался, и уже дал необходимые распоряжения местному палачу, - ты сознаешься во всем… и в черной магии.
«А черная магия, - преподобный освежил свою память чтением «Malleus Maleficarum», - «есть высшая степень измены Богу, так как она оскорбляет Его величие. А посему обвиняемого следует подвергнуть пыткам, дабы заставить сознаться. При подозрении в колдовстве пытать можно любого, вне зависимости от ранга и занимаемого положения. Таково священное право церкви. А виновный да претерпит боль, хотя бы он и сознается в совершенных им преступлениях; пусть он изведает муки, предписанные законом, чтобы его можно было наказать соразменно его злодеяниям, дабы верные чада церкви восторжествовали над князем мира сего, к вящей славе Царя Небесного».
От Уллы преподобный направился к Гунилле.
Это было несчастное существо. От рождения уродливая, и на лицо, вечно перекошенное, и горбатая вдобавок, Гунилла рано потеряла мать. Ее отец, человек довольно обеспеченный, уехал подальше, передав девочку на воспитание в приют и присылая время от времени значительные суммы на содержание. К совершеннолетию она переехала жить отдельно в небольшой домик, что был куплен на средства отца, рядом с городским кладбищем. Там она и обитала совершенно уединенно. С возрастом ко всем физическим уродствам ее еще и скрючило так, что она стала похожа на старого больного тролля, измученного подагрой. Хоть и лет-то ей было около двадцати, издалека можно было принять ее за древнюю высохшую старуху ужасного вида. Ведьма готовая, одним словом. Там неподалеку от кладбища все и произошло. И вроде бы знали про нее, да в темноте дети случайно встретились и сильно напугались. Матери давно косились на Гуниллу, и видя ее, сразу крестным знамением себя осеняли:
- Пресвятая Богородица, дева Мария, упаси нас!
Пастору Хеммингу нашептывали. Тот думал, думал и… решил:
- Ведьма, так ведьма!
Но если воздействовать на Уллу Хемминг собирался лишь посредством пыток, то с Гуниллой его замысел был более изощренным. На ней он хотел испробовать экзорцизм, то есть попытаться изгнать из нее демонов, расположившихся во всех частях уродливого тела. Исходя из этого, те месяцы, что несчастная томилась в заточении, преподобный использовал по своему, настойчиво внушая Гунилле мысль о ее совокуплениях с дьяволом. Для этого он забивал ее голову ветхозаветными сюжетами, где Божественное соприкасается с человеческим, провозглашая гимн соитию плоти. Получившая в меру своим умственных способностей лишь молитвенное образование с какими-то зачатками полагающихся девице знаний, на ее неокрепший разум, поскольку она жила, как отшельница, ни с кем не общаясь, ни зная, ни что такое подруги, ни семья, откровенность отдельных текстов Ветхого Завета произвела неизгладимое впечатление. С другой стороны, настойчивый проповедник постоянно внушал ей чувство греховности плотского наслаждения, источниками которого служили, по его мнению, демоны. И здесь он старательно, раз за разом, заставлял запоминать их имена, вторгнувшиеся в ее тело естественным для мужчины и женщины путем и оставшиеся в нем в различных частях: в горбу – главный демон Асмодей, в искривленном позвоночнике - Левиафан , в уродливом лице – Балаам , в низу живота Исакаарон и т.д. Теперь уже сама несчастная рассказывала преподобному, что в своих снах она переноситься в неведомые места, где из сумрака ночи, являются незнакомые мужчины, все время меняющие свое обличье, представая то в образе стариков, то совсем юных мальчиков. И каждый из них просит отдать девственность сатане, и она не может устоять перед этим соблазном, совокупляясь с ними. Отсюда, священник сделал глубокомысленный вывод, он проведет линию на совращение детей, подверженных сперва испугу, как это произошло на кладбище, а затем уже и на припадки, которыми случались с другими, но за отсутствием обвиняемых – умершей старухи и отпущенной жены, ответственность будет возложена на Гуниллу.
Что касается Уллы, то Хемминг предполагал следующее построение обвинения. Дьявол-инкуб проник в тело молодой женщины и вышел в виде совсем юного темноволосого ребенка, которого она выдала за своего сына, после, используя что-нибудь из арсенала колдовских снадобий, она отравила своего почтенного мужа. Он даже не поленился сходить к аптекарю в надежде услышать что-то полезное в науке ядов, но тот, испугавшись подобных вопросов, лепетал невнятное. Тогда он сам стал изобретать некий рецепт, коим, по его разумению молодая женщина могла отправить на тот свет пожилого мужа. Однако, кроме корня мандрагоры, священник ничего вспомнить не мог.
- Ладно! – Махнул рукой Хемминг. – Отцы инквизиторы лучше меня разберутся с колдовством. Тем более, что они должны быть здесь со дня на день.
И действительно, два монаха, один доминиканец – отец Мартин, другой францисканец – отец Герман, в сопровождении Гилберта и четырех солдат, уже въезжали в Мору.
Попытки отца Мартина разговорить своего собрата монаха были безуспешны. Францисканец лишь кивал головой, но хранил молчание. В конце концов, настоятелю монастыря это надоело и весь остальной путь они обсуждали с Гилбертом «Галльскую войну» Цезаря и другие его походы, что было излюбленной темой для беседы молодого человека.
На пороге церкви, что высилась в центре города, их уже встречал Хемминг. Получалось, что весь синклит был в сборе. За скромной вечерней трапезой преподобный поведал инквизиторам вкратце суть обвинений двух женщин, что должны были завтра предстать перед первым заседанием церковного суда, а также о необходимости проведения процедуры изгнания бесов, по крайней мере, с одной из них.
Францисканец слушал с неподдельным интересом, что было весьма необычно для человека, лицо которого вынужденные попутчики привыкли уже видеть абсолютно неподвижным.
Чем дальше продвигался в своем повествовании преподобный Хемминг, тем все больше и больше хмурился отец Мартин. Гилберт сидел молча – рассказ о ведьмах, инкубах и суккубах, чарах и колдовстве ему был не интересен.
Наконец, трапеза завершилась, и отец Мартин попросил у всех присутствующих позволения удалиться, сославшись на усталость с дороги. Гилберт последовал за ним. Францисканец, впервые за долгое время, подал голос и, наоборот, остался, монах, судя по всему, захотел расспросить о всех подробностях обвинения в деталях, к вящему удовольствию принимающей стороны.
- Пойдем, спать, Гилберт. – Поманил за собой воспитанника настоятель. – Завтра, я уверен, нас ждет тяжелый день. Впрочем, как и все за ним последующие.
- Вы думаете, здесь есть какой-то подвох? – спросил Гилберт.
- Я почти что уверен, сын мой. – Печально покачал головой доминиканец. – Ничего из услышанного мною за трапезой не имеет общего с колдовством или чародейством. Или признаки явного слабоумия, в одном случае, или преступления, а может, обычной клеветы, в другом. Придется нам с тобой в этом разбираться.
- А изгнание бесов, о которых говорит преподобный Хемминг?
- Пусть этим он занимается сам вместе с нашим францисканцем. Если человек болен, то его надобно лечить, а не окроплять святой водой и посыпать солью. Молитва укрепляет лишь наш дух и тело, но излечивает лекарство или нож хирурга. Это древняя аксиома, Гилберт. Пойдем спать!
Наутро, отец Мартин с воспитанником вошли снова в церковь, но теперь с ее главного входа, имея возможность осмотреть при дневном свете всю внутренность храма, где должно было начаться судилище. Несмотря на ранний час, внутри было довольно многолюдно. Доминиканец сразу приметил, что отец Герман и преподобный Хемминг уже наместе и что-то горячо обсуждают.
Война с датчанами и особый мятежный дух того времени, царивший в провинции, пережившей уже два бунта, наложили свой отпечаток на состояние церкви и ее прихожан. Были заметны следы разрушений. Витражи, когда-то украшавшие окна были разбиты пулями, потому что их сочти свидетельством идолопоклонничества. Резьба на кафедре была также повреждена, а две перегородки, украшенные скульптурами из дуба, сломаны по той же основательной и веской причине. Алтарь был сдвинут с места, а решетка, некогда его ограждавшая, была с корнем выломана и отброшена в сторону.
В пустых приделах гулял прохладный утренний ветер, по остаткам столбов и перекладин из грубо отесанного дерева, а также по клочкам сена и мятой соломе, было видно, что храм служил какое-то время даже конюшней.
- Да-а, - подумал про себя отец Мартин, - здешний преподобный больше думает об удачном процессе, нежели о благолепии своей церкви. Или мятежи в Далекарлии стали столь привычны, что он решил ничего не приводить в порядок, ожидая очередного бунта, который подавят солдаты Густава.
Молящиеся, как и само здание, утратили былое благолепие. Лишь несколько семейств, судя по их одеянию, принадлежали к более богатому сословию. Почтенные отцы, возможно владельцы рудников, уцелевшие во время последних мятежей, были в длинных наглухо застегнутых плащах, под которыми вполне возможно была надета кираса, а на поясе угадывалось наличие кинжала или короткого меча. Их жены в накрахмаленных брыжах и воротниках, казалось, сошли с картин того времени, изображавших почтенные семейства. Хорошенькие дочки, не всегда углублялись в изучение библии, напротив, едва ослабевала бдительность матерей, тут же начинали оглядываться по сторонам, отвлекая и себя и других.
Кроме почтенных особ, в церкви было немало людей и совсем простого сословия. Большинство из них было мелкими ремесленниками, рыбаками, и, конечно, лесорубами – главной профессией Далекарлии. Все они уже давно были сбиты с толку богословскими спорами, разгоревшимися по всей стране. Появление протестантства, как любой новой религии, сопровождалось, что в таких случаях бывает практически неизбежным, возникновением различных сект, каждая из которых вещала что-то присущее только ей. Такой разлад приводил лишь к потери авторитета самой церкви – ибо она теперь для этих людей стала лишь домом с колокольней, священник – обыкновенным человеком, пост – жидкой похлебкой, а молитва – обращением к небесам, не особо вникая в ее суть. Сбудется – хорошо, нет – сами будем добиваться. Большинство из них и вело себя подобающим образом – сидели, развалившись на скамьях, глазели на женщин, зевали, кашляли, шептались, грызли орехи и ели яблоки, словом вели себя, как в театре до начала представления. Тем более, что представление ожидалось интересное, а его финал, по мнению подавляющей части собравшихся, должен был состояться в виде хорошего костра на площади перед церковью, где заживо сгорят две несчастные жертвы. Увы, читатель, это было одним из развлечений человека XVI века.
Отец Мартин, сопровождаемый Гилбертом, двинулся вперед к алтарю, где уже был установлен длинный стол, покрытый красным сукном, напротив него было установлен огромный деревянный табурет, на которой усаживали обвиняемых, если они не могли держаться на ногах, хотя во время процесса им полагалось стоя выслушивать вопросы Святого трибунала и отвечать на них. Если в первый день судилища им это и удавалось, то далее, с каждым днем пыток, неминуемо следовавших за допросами, их состояние естественно ухудшалось, и не многие из них могли держаться на ногах. Чуть левее стола, где должен был заседать синклит, стоял стол поменьше, предназначенный для секретаря. Эта обязанность была возложена, судя по всему, на рослого, туповатого на вид, парня в черной сутане. Общий вид сцены завершали две скамьи, расположенные по бокам, на которых, развалившись, так же, как зрители, собравшиеся в церкви, находились английские солдаты, прибывшие с монахами из Стокгольма. Они держались подчеркнуто презрительно по отношению ко всем, за исключением отца Мартина и Гилберта – видимо имея соответствующие пояснения от сэра Джона Уорвика. Местные стражники, в количестве, не превышающем шести-семи человек, отгораживали собой зрительный зал, если так можно выразиться о храме, от сцены, где должнен был начаться процесс, образуя подобие занавеса.
Преподобный Хемминг и отец Герман, заметив приближающегося отца Мартина, поприветствовали его. Первый, прошептав какие-то молитвы, склонил свою голову перед доминиканцем и, радушно улыбаясь, пригласил располагаться за столом. Францисканец лишь скользнул по нему отсутствующим взглядом, лицо-маска, как всегда ничего не выражала, и отметился чуть заметным кивком. Расселись следующим образом: Хемминг по центру, слева от него, если смотреть со стороны зрителей, опустил свое тучное тело отец Герман, справа – отец Мартин и Гилберт. Правда, Хемминг посмотрел вопросительно на настоятеля доминиканского монастыря, имея в виду возможность присутствия за столом трибунала постороннего человека, на что отец Мартин пояснил:
- Преподобный, я стал плохо видеть последние годы, поэтому мой помощник поможет мне изучать документы процесса. Он – это мои глаза.
Хемминг, несколько смущенно посмотрел на францисканца, но застывшее лицо ничего не выражало. Отец Герман молчал, лишь нижняя губа чуть искривилась в насмешке, или преподобному так показалось. Но, поскольку возражений он не услышал, то все осталось без изменений.
- Насколько я понимаю, - начал отец Мартин, - мой собрат отец Герман уже успел ознакомиться с материалами нашего процесса, поэтому, до того, как мы приступим к первому допросу, я желал хотя бы бегло их просмотреть…
- Ваше право, отец Мартин… - Расплылся в улыбке Хемминг. – Йоран! – Позвал он долговязого секретаря. – Передай все необходимые бумаги, преосвященному члену нашего святого трибунала.
Парень поднялся из-за своего стола и поднес доминиканцу две тонкие стопки бумаги. В церкви стало довольно шумно, зрители, собравшиеся слишком рано, выражали свое неудовольствие тем, что затягивалось начало представления. Хемминг подал знак стражникам и двое из них двинулись по проходу, раздавая налево и направо удары тупым концом своих алебард и успокаивая тем самым наиболее ретивых. Кое-где вспыхнула даже перепалка, и еще двое стражников устремились туда, наклоняя свое оружие уже боевой частью вперед. Там как раз сидели лесорубы, никогда не расстававшиеся со своими топорами. Но, к счастью, все обошлось без кровопролития. Стороны разошлись мирно, и зал понемногу успокоился.
Бумаги, что передал Йоран отцу Мартину, состояли, как бы из двух частей: первая – непосредственно сам донос или доносы, вторая – предварительное расследование, допросы свидетелей, выводы и предложения для трибунала, сделанные самим Хеммингом.
Доминиканец быстро просмотрел то, что касалось несчастной Гуниллы, пропуская большие куски текста, содержащие богословские рассуждения самого Хемминга, и отметил про себя лишь одно:
- Надо осмотреть детей, которые якобы пострадали от нее…
А вот в случае с Уллой Нильссон отцу Мартину пришлось даже несколько раз перечитать и сам донос некой Барбры, допросные листы ее же вместе с дочерью, приходившихся соответственно сестрой и племянницей покойного, и рассуждения преподобного. Чутье и опыт подсказывали, если отбросить в сторону бред о чарах, инкубе и прочих колдовских вещах, то оставалось ничем не подкрепленное обвинение родственников усопшего его молодой жены в отравлении собственного мужа. Мотив доноса был предельно ясен – получение, судя по всему, значительного наследства.
- С этим будет намного сложнее… - думал отец Мартин. – Нашему преподобному наверняка обещаны щедрые дары, а брату-францисканцу отправить лишнюю женщину на костер только в радость…
- Вы ознакомились, отец Мартин? – Вкрадчивый голос прервал размышления доминиканца. – Пора начинать… - Хемминг уже догадался, что из двух инквизиторов прибывших из Стокгольма наибольшие проблемы ему доставит именно этот. С отцом Германом было все ясно, не смотря на его кажущуюся неразговорчивость, как только речь заходила о ведьмах, францисканец весь менялся, его тусклые глаза озарялись пламенем, выдавая его нетерпимость, фанатическую страсть к уничтожению всякой нечисти. К тому же, как сразу понял Хемминг, монах был ярым сторонником Реформации. А вот доминиканец вызывал опасения. Он был, безусловно, очень умен и решительно подчеркивал свою приверженность к католицизму, об этом свидетельствовала чисто выбритая тонзура, но с другой стороны, на него пал выбор самого Густава Эрикссона из рода Ваза – правителя Швеции. И все это не случайно… Смысл подобного выбора был не ясен Хеммингу. С другой стороны, подумал преподобный, может он и послан сюда за тем, чтобы проверить, насколько мы, сторонники Лютера, можем противостоять достойному противнику из римского лагеря… Но он обратил внимание и на то, как почтительно относились к старому монаху сопровождавшие его английские наемники – сплошные еретики, как считал Хемминг, он видел их бесчинства во время последнего мятежа далекарлийцев. Это они, кощунствуя, временно устроили в его церкви конюшню для своих лошадей.
- А ведь Густав очень доверяет своим англичанам… гораздо больше, чем шведам… а отец Мартин тоже англичанин… - Ломал голову в раздумьях Хемминг.
- Да! – Кивнул головой доминиканец и передал бумаги подошедшему Йорану. – Давайте начнем! Насколько я понимаю, обе обвиняемые находятся под стражей?
- Да, ваше преподобие. – Наклонил голову Хемминг.
- А их вещи? Произведен ли обыск в домах, где они проживали?
- Да! – Снова кивнул Хемминг.
- Что найдено из интересующих нас предметов, обычно связанных с колдовством?
- У подозреваемой Гуниллы имелась статуэтка из глины, с добавлением человеческих ногтей и волос, судя по всему детских. Основное отличие изготовленной ею фигурки это наличие большого мужского достоинства, что свидетельствует об изощренном сладострастии и тяге к вовлечению совсем юных душ к соитию с демонами. – Статуэтку изготовил сам Хемминг в качестве игрушки для обвиняемой, и долгое время она служила единственным развлечением полусумасшедшей уродливой девушке. Отобрал он ее у Гуниллы только перед самым процессом, вызвав бурное негодование и слезы.
- Этого вполне достаточно! – раздался детский голос отца Германа.
- Что в отношении второй? – отец Мартин пропустил мимо ушей высказывание францисканца.
Хемминг замешкался. После ареста Уллы ему принесли ее дорожный ларь, но ничего подозрительного он там не обнаружил. Тем более, все самое ценное уже было разворовано родственниками. Поэтому преподобный осторожно ответил:
- Я был одинок в своем расследовании, и сосредоточился на Гунилле, не успев разобраться со второй обвиняемой, тем более, что ее взяли под стражу совсем недавно, незадолго до вашего приезда. На предварительном допросе, я пришел к заключению, что она использовала в своих колдовских целях корень мандрагоры, но, как вы понимаете, обнаружить в ее вещах подобный предмет невозможно, ибо я тогда был бы сейчас мертв.
- Это и не нужно! – Снова подал реплику францисканец. – Мы разберемся с ней прямо в ходе допросов.
- То есть, - отец Мартин не обращал ровно никакого внимания на высказывания отца Германа, и продолжал гнуть свою линию, - вы полагаете, что отравление мужа произошло при помощи корня мандрагоры?
- Корень мандрагоры – самое верное колдовское средство, - не унимался францисканец, - его отрывают ночью, из земли, что расположена под висельниками, и сила корня, не только в самом растении, но и в тех испражнениях, что выходят из тела повешенного в момент казни.
- А еще, - отец Мартин не удержался и подхватил его рассказ с еле заметным сарказмом, - самой ведьме вынимать из земли его нельзя, ибо он смертоносен и для нее, каким-то образом она умудряется привязать этот корень к хвосту собаки, которая выдергивает растение из земли и сама умирает при этом! Я хочу осмотреть вещи этой обвиняемой! – резко закончил свою речь доминиканец. Заметив, что Хемминг переглянулся недоуменно с отцом Германом, отец Мартин пояснил:
- Начинайте допрос сперва Гуниллы. И без меня! Я не буду возражать против этого. Прикажите одному из стражников показать мне, где находятся вещи другой женщины. – Монах поднялся из-за стола, демонстрируя серьезность своих намерений. Преподобному Хеммингу ничего не оставалось, как отдать соответствующие распоряжения.
Доминиканец в сопровождении Гилберта и стражника отправился на выход. Навстречу им вели, скорее тащили, несчастную уродку. Как и положено по канонам инквизиции, ведьму вводили в зал суда спиной. Скрюченная горбунья обычным-то способом передвигалась с трудом, а уж задом было вовсе немыслимо, поэтому два дюжих стражника, внесли ее на руках и поставили перед трибуналом, развернув напоследок лицом к судьям.
- Приведите ее к присяге! – Прозвучал голос Хемминга, означавший начало процесса.
Глава 8.
Святой трибунал.
Сопровождавший их стражник показал, где стоит походный ларь, что был при Улле, когда она приехала в Мору. Замок отсутствовал, да и содержимое практически тоже. Отец Мартин присел возле ларя, запустил внутрь руки и стал тщательно ощупывать боковые стенки.
- Ну вот! – Удовлетворенно произнес монах и выудил на свет Божий какие-то бумаги. – У этих ротозеев не хватило ума на то, чтобы проверить, нет ли фальшивой стенку у сундука. Их больше занимали вещи, деньги и статуэтки с мужскими органами. Надеюсь, это, – он потряс перед Гилбертом пачкой бумаг, - прольет свет на многое…
Отец Мартин уселся тут же на край ларя и стал разбирать найденные документы:
- Так… свидетельство о крещении девицы Уллы по лютеранскому обряду… свидетельство о браке между купцом Свеном Нильссоном и девицей Уллой, выданное священником Веттерманом церкви Святого Петра в Новогороде, … декабря 1525 года, свидетельство о крещении… в той же церкви… тем же священником… Бернта Нильссона… октября 1526 года… завещание купца… дом… лавки… суда… деньги… похоронить в Море… июнь 1531 года, нотариус… Стокгольм… Ну и где колдовство, Гилберт? – монах поднял глаза на молодого человека. Тот пожал плечами:
- Я вовсе ничего не понимаю…
- А я тебе разъясню. Мне бы глянуть только на сестру этого Нильссона покойного, да прочую его родню. Для собственного успокоения, хотя я почти уже уверен в том, что мы имеем дело с обычной мерзкой клеветой, сын мой. Однако, Гилберт, я думаю, нам пора возвращаться, чтобы успеть к допросу этой Уллы Нильссон. – Монах протянул руку молодому человеку и тот помог ему подняться. – Стар я стал… для таких дел и поездок… устаю быстро, сын мой…
- Вы думаете, что суд будет скорым, отец Мартин?
- Да, сын мой. Канонами инквизиции предписывается сокращенное судопроизводство, лишенное излишних формальностей. Поэтому, чтоб оправдать невинную жертву времени всегда очень мало. Когда приступают к пыткам, уже может быть слишком поздно, и под воздействием нечеловеческой боли, подозреваемый сознается во всем. А это означает лишь одно – смерть! Возвращаемся в зал!
Судя по реакции зрителей представление с несчастной Гуниллой подходило к концу. Кто-то был поражен происходившим, и, опустив вниз глаза, читал молитвы, а кто-то гоготал и показывал пальцем на несчастную, скрючившуюся на полу Гуниллу, над которой металась коричневая ряса отца Германа, кружащегося в религиозном экстазе и выкрикивавшего слова молитвы очищающей от бесов.
Доминиканец вместе с Гилбертом прошли и сели на свои места. Отец Герман тоже завершил свои пляски и вернулся за стол.
- Что скажете о пытках, отец Герман? – Обратился к нему преподобный Хемминг.
- Я бы хотел повторить экзорцизм в другом помещении, без скопления людей, имея при себе лишь необходимое – святую воду и соль. – Важно ответил францисканец, видимо считавший себя опытным экзорцистом. – До того, как решить ее участь и прибегнуть к пыткам, нужно сначала полностью изгнать сидящих в ней бесов, потому что они не дадут нам желаемого результата. То количество представителей сатаны, что просто кишат в теле этой несчастной, сделают ее нечувствительной к любой боли, и мы не будем иметь ее признания, позволяющего отправить ее в очистительный огонь.
- А вы, отец Мартин? – Хемминг повернулся к доминиканцу.
- Я согласен с отцом Германом и его желанием еще раз подвергнуть Гуниллу экзорцизму. Пока он будет заниматься этим благочестивым занятием, я бы хотел посетить тех детей, что пострадали от обвиняемой. Думаю, что завтрашний день мы этому и посвятим. – Взгляд настоятеля монастыря встретился с горящим взором францисканца. Отец Мартин спокойно выдержал языки пламени, извергающийся из глаз монаха, мало того, под его воздействием они стали тускнеть и превращаться в угольки, пока совсем не погасли и не покрылись синеватой дымкой. Францисканец отвернулся.
- Вызываем вторую ведьму? – Спросил Хемминг.
- Обвиняемую! – Поправил его доминиканец.
Преподобный кивнул и подал знак стражникам. В зал, также спиной вперед, но лицом к зрителям, ввели Уллу. Ее черное платье было местами порвано и испачкано теми цепями, что опутали ее в день заключения под стражу. В зале оживились, после уродливой горбуньи, пред ними предстала очаровательная девушка. Многие открыли рты, кто-то даже присвистнул, по скамьям прошелестел шепот изумления.
Любаву-Уллу вывели перед святым трибуналом и развернули лицом к судьям. Ее руки были крепко связаны за спиной, от чего она казалась еще стройнее. Светлые волосы слегка спутались и рассыпались по плечам. Лицо исхудало, было немного испачкано, темные круги вокруг глаз выдавали бессонные ночи, проведенные в камере, но это ничуть не умаляло ее красоты. Она внимательно смотрели на судей, и лишь тень беспокойства выдавала ее напряжение.
Отец Мартин почувствовал, как напрягся сидящий рядом с ним Гилберт, как не может он отвести глаз от прекрасной пленницы.
- Боже! – думал молодой человек, - Какая красота! – И наверно, впервые в своей жизни он почувствовал незнакомое доселе чувство. Ему вдруг стало не хватать воздуха, несмотря на то, что по церкви свободно гулял теплый летний ветер, врываясь сквозь разбитые витражи окон.
- Кто ты? Назовись! – начал допрос Хемминг.
- Улла Нильссон. – тихим голосом ответила девушка.
- Сколько тебе лет и откуда ты родом?
- Мне двадцать один город и я родилась в городе Тверь.
- Что такое Тверь? – переспросил Хемминг у монахов. Францисканец промолчал, ничего не ответив, его лицо опять превратилось в маску, только сузившиеся глаза впились в девушку. Он словно пытался проникнуть своим взглядом в нее, определить сразу сколько и каких демонов находится в этом прекрасном теле. Его губы исказила едва заметная усмешка. Возможно, фанатичный борец с ересью и ведьмами уже представлял ее в руках палачей.
- Это же Русь! Она русская… - Гильберт шепнул на ухо отцу Мартину. – Боже! Отец Мартин, сделайте что-нибудь, она же русская… и такая красивая…
- Подожди чуть-чуть… - Тихо отозвался доминиканец, встревоженный не меньше своего воспитанника. – Тверь – это город в Московии. – вслух он пояснил судьям.
- Она еретичка! – вдруг раздался тонкий голос францисканца. Он выкинул вперед руку и ткнул в нее указательным пальцем. – Еретичка! – Глаза его вспыхнули зловещим огнем.
- С чего вы взяли? – Спокойно задал вопрос отец Мартин, положив руку на колено своего молодого спутника, который явно нервничал и мог сделать что-то не нужное.
- Все московиты еретики! – Фальцетом выкрикнул отец Герман.
- Так считали только приверженцы Рима! Да и то, предпочитали называть их схизматами, то есть, признавая за ними приверженность христианству, однако несколько отклонившемуся от догматов католицизма. И схизма никогда не была основанием обвинения в ереси. Скорее мы с вами по мнению папской курии являемся еретиками, прошу не забывать об этом! – парировал доминиканец. – Насколько я знаю, достопочтенный Мартин Лютер относится терпимо к их вероисповеданию и считает союзниками в борьбе с католической церковью. Тем более, что в Московии также благосклонно относятся к нам, приверженцам Аугсбургского вероиповедания. – Насчет Мартина Лютера отец Мартин, конечно, выдумал, но это произвело должное впечатление на судей. Не давая им опомниться, он продолжил:
- Но она не имеет даже малейшего отношения к схизматикам. Вот свидетельство, - он вытащил одну из бумаг, найденных в сундуке, - подписанное преподобным Иоганном Веттерманом, о крещении ее по нашему обряду в церкви Святого Апостола Петра в Новгороде на Немецком дворе пять лет назад. Поэтому, достопочтимые братья, вопрос о ее отношении к ереси, я думаю исчерпан.
Отец Мартин внимательно проследил, что все, сказанное им, было тщательно записано секретарем Йораном, и лишь после этого передал ему предъявленную бумагу для приобщения к материалам дела. Отец Герман насупился, но все также буравил девушку своими горящими исподлобья глазами.
- Вы, братья, - продолжил отец Мартин, - не посмотрели, как следует вещи обвиняемой, а напрасно… Вот свидетельство о браке с купцом Свеном Нильссоном, - он достал очередной документ, - выданное тем же священником… Имеется также подтверждение крещения их сына Бернта…
- Но он абсолютно не похож на усопшего! – Пытался возразить Хемминг, чувствуя, что обвинение начинает рассыпаться.
- А вы, преподобный отец, видели самого покойника? – С усмешкой спросил доминиканец.
- Нет! – Смутился священник. Но тут же снова пытался возразить. – Если мы прикажем доставить мальчишку сюда, то увидим, что цвет его волос, как печная сажа. А покойный Нильссон, как и его… - он не стал никак называть Уллу, лишь показал в ее сторону рукой, - все светловолосы.
- Она же честно призналась, что родом из Московии. – Пожал плечами отец Мартин. – Несколько столетий там хозяйничали татары, и многие из них сейчас находятся на службе у русского короля, или как они его называют великого князя. Оттого у многих жителей тамошних краев волосы темного цвета. А мало ли среди шведов темноволосых людей? Разве не рождаются дети с другим цветом глаз или волос, отличных от родителей? На все воля лишь Божья! Как и от Него лишь зависит родится ребенок здоровым или хилым, девочка это будет или мальчик… У нас сейчас добрые отношения с Московией. Наш король Густав желает их сохранять и дальше, что позволяет выгодно для Швеции торговать с русскими. А кроме того я хочу показать святому трибуналу еще один документ. – доминиканец извлек на свет последнюю из бумаг, найденных в дорожном ларе Уллы. – Это завещание купца из Стокгольма Свена Нильссона, где все его движимое и недвижимое имущество переходит по наследству его жене Улле Нильссон и сыну Бернту. В том же завещании, составленном по всем правилам, и скрепленном подписью стокгольмского нотариуса, говорится о последней воле покойного быть похороненным в Море.
В зале уже все давно внимательно слушали. Сперва молча, а по мере повествования отца Мартина, зрители загудели. Кто-то начинал открыто возмущаться. Послышались выкрики:
- Они все подстроили!
- Монах правильно говорит!
- Клевета!
- Это пьяная Барбро сочинила! На добро братца покойного позарилась.
Стражники снова двинулись вперед по залу, стараясь утихомирить наиболее рьяных. Однако, на этот раз им это удалось с трудом. Солдаты-англичане, что приехали с монахами в Мору, тоже смотрели с осуждением на других членов трибунала, а Томас, тот самый знакомый еще со Стокгольма, показал жестом доминиканцу, мол, правильно всё!
- Похоже вы взяли на себя роль защитника этой ведьмы? – прошипел отец Герман.
- А с чего, брат мой, вы взяли, что она ведьма? – отец Мартин перегнулся через стол и посмотрел на монаха. Францисканец по-прежнему не сводил глаз с Уллы. Хемминг лихорадочно пытался сообразить:
- Черт! Прости Господи! – вспомнил, что он в храме, - Это дурная Барбро кажется действительно оклеветала невестку… А этот доминиканец… ох, как не прост… и самого Лютера приплел, и Густава… может он сюда прибыл совсем с другой целью… доказать, что никаких ведьм нет и все это мои выдумки и тогда… - Хемминга пробила испарина от ощущения того, что он стоит на краю пропасти…
- Под пыткой все расскажет! – Зловеще произнес отец Герман. – Вопрос отравления путем колдовства и чародейства остается открытым.
- Не вижу для этого оснований! И вы не боитесь, святой отец, обвинения в defectus lenitatis ? – Отец Мартин даже приподнялся с места и вновь посмотрел на францисканца. Тот отвернулся, ничего не ответив. – Преподобный Хемминг, тело купца Нильссона не предано еще земле? – последовал вопрос.
Хемминг засуетился и что-то пробормотал невнятно.
- Узнайте, пожалуйста! – Доминиканец был настойчив. – Мы можем вскрыть могилу и, вызвав врача или аптекаря, осмотреть труп на предмет отравления. Каков бы не был состав яда, а я, поверьте, в этом разбираюсь не плохо, но следы его будут видны даже невооруженным глазом. Я думаю, что допрос на этом можно будет закончить. Завтра, после осмотра трупа, мы вынесем окончательный вердикт. Мое мнение – не виновна!
Все время этой бурной полемики, развернувшейся среди членов святого трибунала, Улла стояла не шелохнувшись. Сильно болели руки, стянутые крепкой веревкой за спиной. Однако, ее внимание привлек молодой человек, сидевший рядом с тем монахом, что столь пылко выступил на ее защиту. Его взгляд был так красноречив, что не смотря на весь трагизм ситуации в которой оказалась девушка, он взволновал ее. Она не знала кто он, по виду и по одежде монах, но внешность отнюдь не монашеская. Взгляд чистый, прямой, без малейшей лукавинки. Если б она не находилась сейчас в глубине шведского королевства, не стояла перед судом инквизиции, который ее собирался допрашивать и обвинять в какой-то нелепице, то она бы подумала, что этот юноша – русский.
В конец расстроенный Хемминг распорядился стражникам:
- Уведите ее!
Уллу подхватили под руки и вывели из церкви. В камере ей развязали руки и она, наконец, смогла их растереть. От сильно стянутых веревок остались глубокие синие борозды. Девушка опустилась на соломенную подстилку, служившую ей эти дни постелью, и с надеждой стала вспоминать и то, как защищал ее этот старый монах, и то, как глядел на нее его молодой спутник.
- Господи! Дай мне силы выдержать! – Взмолилась она. – Сохрани жизнь Бернта! Не дай его в обиду! Пресвятая Богородица спаси сына несчастной княгини Соломонии. Я же на твоей иконе клялась матери, что сберегу дитя ее.
- Отец Мартин! – Взмолился в свою очередь Гилберт.
- Подожди, сын мой! – Несколько раздраженно отозвался доминиканец, когда они вместе вышли из церкви. – Я все понимаю, тебе очень понравилась эта молодая женщина, тем более она тоже, как и ты, русская, и тем более, что она вдова. Я верю в любовь. Может ты ее и встретил! И с удовольствием бы пожелал тебе счастья с ней. Но пока нам предстоит гораздо важнее задача - довести ее дело до освобождения и полного оправдания. Ты прекрасно видишь, что эта парочка спелась, я имею в виду нашего попутчика и местного священника. Думаю, что вторую несчастную мне отстоять не удастся, хотя, я более, чем уверен, она просто больной человек с напиханной в ее бедную слабую умом голову неизвестно кем всякой дряни. Но я должен попытаться сделать и это!
- Я очень боюсь за нее! – Гилберт прижал свои мощные кулаки к груди и умоляюще смотрел на мудрого монаха.
- Я тоже Гилберт! Сейчас уже вечереет, нам надо ждать до утра, когда откопают труп, и мы убедимся, что на нем нет следов отравления.
- А если…
- А если… - подхватил его слова монах, - они есть, значит, его действительно отравили! Но сделать что-либо с трупом за одну ночь не возможно. Ведь ты об этом подумал? – Усмехнулся доминиканец. – Даже если каким-то чудом заставить мертвеца принять яд… то он не причинит ему вреда ибо не будет действовать! Завтра мы в этом убедимся. С утра осмотрим несчастного Нильссона, которого и после смерти не могут оставить в покое, потом обойдем семьи, где пострадали дети, пока наш фанатичный приятель из ордена Святого Франциска будет упражняться в изгнании бесов, а затем вернемся в зал суда и вынесем оправдательный приговор той, которая так приглянулась моему юному другу. Я заметил, - хитро улыбнулся отец Мартин, - что несмотря на всю серьезность обстановки судилища, она тоже смотрела на тебя с интересом. Может это взаимность чувств… - Монах развернулся и пошел, оставляя Гилберта в мечтательном одиночестве.
- Ладно, дочка, давай наливай! – Барбо сидела за столом наедине со своей Илве. – Выпьем за удачу, что Господь нам послал с этой девкой, отравившей моего братца! И правильно я сделала, что вовремя сообразила глянуть в ее сундук, до того, как его уволокли к преподобному. Сколько денежек нам уже досталось… А сколько еще будет… Тогда и нашего Хемминга отблагодарим, и Йорана… хотя, - она хихикнула, - ему и тебя хватит…
- Ага! – Худощавая Илва приподняла кувшин и, стараясь не расплескать драгоценную влагу, разлила спиртное по кружкам.
Старая и молодая чокнулись и выпили. Засовывая кусок свинины себе в рот, Барбро и приноравливаясь жевать его, сказала:
- Ну вот, возможно и конец нашим мучениям… Братец мой чертов, никогда не помогал нам. Нет чтобы пристроить тебя в Стокгольме… Не-е-ет… Даже и не подумал о своих родных… Зато девка эта… быстро сообразила… окрутила старого дурня.. А ведь мог о нас заботиться… Не захотел… Гордыня заела… Из-за этого пришлось тебе отправляться в далекий Кальмар. Сколько лет ты моя любимая Илва горбатилась шлюхой, одним местом трудилась, чтоб помочь своей бедной матери… Вот Бог и покарал их обоих! Один сдох, другая в пепел превратиться…
- Да уж… - покачала головой дочь. Мать даже расчувствовалась и потянулась к ней, чтоб чмокнуть в щеку жирными губами:
- Ты уж прости старую мать, что иногда называю тебя потаскухой… - Илва поджала обиженно тонкие губы. – Не со зла… Чтоб я без тебя делала… Знаю, все ради матери страдала… Зато сын у тебя замечательный, радость нам всем…
- Отец был хороший… - Задумчиво отозвалась дочь.
- Ты все о пасторе том? Да, плюнь! – Мать махнула рукой и сама потянулась к кувшину, налила и себе и дочери.
- Поженились бы… - Мечтательно произнесла Илва. – Им только-только обет безбрачия отменили…
- Ну и что? – Блеснула глазами мать. – А меня на кого бы ты оставила? На этого пропойцу и бездельника Калле? Чтоб твоя родная мать знала одну лишь нищету? Посмотри, - она развела руками, - все тобой заработано, дом, хозяйство какое-никакое… И не важно как! А что матросов ублажала, то плюнь, пусть, кто другой попробует сказать, что ты шлюха, глаза выцарапаю! И на пастора того плюнь! Ты хорошо с него взяла! Две лодки купили… полгода жили припеваючи…
- Что с этих лодок… вон, сгнили уже в сарае… Два наших бездельника, так и не стали заправскими рыбаками… - Илве выглядела опечалено. Всегда холодные голубые глаза ее чуть затуманились. – А теперь живу вот с этим…
- Зато Олле к Андерсу лучше отца родного. – Мать не унималась. – А пастор твой учением бы его замучил, да строгостями всякими.
- А он и тянется к знаниям… Даже преподобный Хемминг хвалил… А Олле… - Махнула рукой. – Как теленок глупый, ко всем добрый… а как муж…
- Для другого у тебя Йоран есть и… помимо его! Ты хоть и замужняя, да свободная. А с пастором сидела бы дома, во все черное одетая, дальше двора да церкви и ни шагу! А с нашими дураками, куда хочешь иди! Никто слово не скажет.
- Пастор добрый был… заботливый… совсем не жадный… и как мужчина тоже… - тихо промолвила Илва. Локти острые на стол выставила, голову подперла, в окошко мечтательно уставилась. – Ни с кем так хорошо не было…
- Плюнь, я сказала! Зато мать всегда с тобой! Ты ж долго его пасла, я помню… Он все выделывался: «Обет безбрачия…» - Передразнила неизвестного пастора. – А ты кающуюся Магдалину хорошо изображала… Он уши-то и развесил… А когда попам жениться разрешили, ты из-под венца и сбежала, оставив его с носом… Ха-ха-ха… - затрясла квадратным подбородком. – Жаль маловато с него взяла, можно было и больше… серебришко там разное…
- Побойся Бога, мать! – Илва строго посмотрела на старуху. – Больше брать грех был!
- Что ты меня Богом попрекаешь? – Огрызнулась старуха. – Господь на нашей стороне! Видишь сама, то пастора послал нам, то теперь девку эту! Мало мы страдали в этой жизни? А пастор твой хорош… Из-за него тебе потом не вернуться было обратно к морячкам своим развеселым. Обрюхатил тебя, попользовался, за то и заплатил. Как все платили…
- Да не о том я… Ладно, мать, давай выпьем! – Илва подняла кружку, рукой глаза потерла, чокнулись, выпили. – Даст Бог разбогатеем! Это хорошо ты с ней, придумала… - Дочь раскраснелась, отчего еще заметнее стали ее прыщи на лице, нос заострился, взгляд стал привычно жестким. – А пастор… и правда, как все… пользовался – плати!
- А то, дочка! Черт с ним! – Усмехнулась старуха. – Суд начался, вон весь народ в церковь пошел, со дня на день, девку сожгут, мальчишку в приют, нам все достанется. В Стокгольм переедем, у братца покойного в столице домик наверняка имеется… Судя по тому, как она одета, богатство там немалое… Кавалера тебе сыщем, жениха… может из благородных кого… Олле пинком под зад вместе с моим Калле… сдался он мне… так, за скотом ухаживать, яму поганую вычистить, да рыбы иногда наловить… эх, и заживем с тобой... Как она сказала? Госпожа? Ха-ха-ха… так и будет! Госпожами станем! В шелка да бархаты оденемся, золотом, да камнями разукрасимся, карету заведем, во дворец ездить будем… - Размечталась старуха, рот открыла, слюна тонной струйкой потекла. – Ты ж у меня красавица! – Илва улыбнулась уголком плотно сжатых тонких губ. – Может и мне старичка какого богатенького сыщем… Андерса к рыцарству возьмут, иль в университеты… Заживем, дочка… Плюнь на всё!
- Плюнула, мать! – Засмеялись обе.
Ночью, на церковном кладбище Моры, кто-то копошился. Четыре неясные тени в свете луны копали землю, потом извлекли продолговатый ящик-гроб, чертыхаясь и сгибаясь под его тяжестью, дотащили до края кладбища, где стояла повозка, запряженная парой волов, скинули свой груз на нее, запрыгнули сами и удалились…
Глава 9.
Инквизиция по-лютерански.
Все осложнилось. Труп Нильссона исчез бесследно. Отец Мартин стоял у разрытой пустой могилы и пытался предугадать следующий ход Хемминга и францисканца. В том, что это дело их рук, он даже не сомневался. Преподобный из Моры терся тут же с боку, всплескивал руками и все повторял:
- Кощунство! Какое кощунство! Не иначе происки сатаны! Это колдовские силы, это дьявольские чары!
Францисканец молча кивнул своей бычьей головой.
- Четверо! – произнес отец Мартин внимательно разглядывая еще мокрую от росы, распушенную землю.
- Что? – Не понял священник.
- Я говорю, четверо было дьяволов! И с лопатами! Вот их следы, а вот еще… – отец Матрин показал путь, по которому гроб с телом Нильссона покинул кладбище. Дойдя до ограды, он выглянул на дорогу. – А тут повозка стояла, парой волов запряженная… Все дьяволы о двух ногах, а волы о четырех, повозка тоже с четырьмя колесами. Я думаю, что охотой на ведьм мы здесь не ограничимся! – Доминиканец зло посмотрел на подошедшего поближе Хемминга. – Будем заодно искать и похитителей трупа. Не иначе в сатанинских целях они это сделали.
Отец Герман между тем пошел прочь с кладбища в сторону церкви. Это не укрылось от внимания доминиканца.
- Брат мой, - окликнул он францисканца, - далеко ли собрались?
- Экзорцизм! – Бросил тот, не оборачиваясь.
- Ах, да! И я совсем забыл! – Заторопился Хемминг. – Вы не пойдете, отец Мартин.
- Чуть позже! - Ответил доминиканец. Нужно было срочно сосредоточиться и продумать каждый дальнейший ход. Игра становилась все более и более опасной. Теперь Уллу могли обвинить в том, что пользуясь некими чарами, она извлекла труп из могилы и просто, допустим, сожгла.
- Гилберт! – Доминиканец повернулся к своему молодому спутнику. Тот пребывал в полном расстройстве, не понимая, как такое могло произойти, и что теперь угрожает дорогой его сердцу девушке. – Найди срочно Томаса, пусть возьмет своих парней, и обойдите с ними здешние кабаки. Чувствую, что тот, кто сделал это, получил щедрое вознаграждение и не преминет воспользоваться этим. Расспросите кабатчиков, кто из посетителей гуляет с сегодняшнего утра. Правда, шанс не велик, что они уже вернулись обратно, а не увезли труп куда-то далеко, но не использовать его нельзя.
- А вы, отец Мартин? – Спросил взволнованный Гилберт уже готовый сорваться с места.
- Обо мне не беспокойся, я загляну кое к кому в гости и сразу вернусь в церковь. – Сказать Гилберту о том, что два других судьи могут начать допрос с пристрастием Уллы, он не решился. Он не решился даже для себя произнести это слово – «пытка». Они расстались. Гилберт со всех ног помчался разыскивать англичан, а доминиканец направился на двор знакомой семейки.
Ворота были распахнуты, да и не мудрено, одна половина давно слетела с петель и стояла на земле прислоненная к стене дома. Двор представлял из себя ряд построек, соединенных друг с другом, часть из которых пребывала в крайне плачевном состоянии. Нижние венцы бревен, хоть и были приподняты кое-где над землей, не убереглись от гниения, оттого сами постройки перекосило. Общий вид создавал впечатление убогости, если не сказать нищеты. По полуразрушенной дымовой трубе со свернутым флюгером доминиканец определил постройку, которая являлась жильем для этой семейки.
И действительно, дверь сильно скрипнула, распахнулась и на двор вышла худощавая женщина лет сорока-сорока пяти.
- Судя по всему племянница покойного Нильссона. – Догадался монах. Чуть пошатываясь, она спустилась по прогнившим ступеням крыльца и направилась куда-то вправо, зашла в маленькую пристройку без двери, но пробыла там совсем недолго и вышла обратно, поправляя на ходу свою юбку. Только сейчас, подняв голову, она заметила отца Мартина. Но появление монаха не вызвало у нее никакого удивления. Также неторопливо она подошла к нему, скользнув взглядом холодных голубых глаз, в которых было одно лишь безразличие.
- С чем пожаловали, святой отец? – Голос ее был сух и не выражал никакого интереса к гостю. Смотрела она куда-то в сторону.
- Я отец Мартин, один из судей святого трибунала, изучающего сейчас дело вдовы вашего дяди Свена Нильссона, обвиняемой в его отравлении через колдовство. – Представился доминиканец.
- Ну и что с того? – Лицо женщины не выразило никаких эмоций. Однако, теперь она смотрела прямо на него. Взгляд ее стал просто ледяным. Она пожала плечами. – Вы – суд, вы и разбирайтесь!
- Обвинение строиться на доносе вашей матери и ваших с ней показаниях, а также показаниях вашего отца Калле Ханссона…
- Он мне не отец! – Илва перебила его.
- А кто?
- Один из отчимов! Я думаю, даже моя мать толком не вспомнит, кто был моим настоящим отцом.
- Понятно. – Склонил голову отец Мартин. – Но Олле Перссон ваш муж?
- Этот мой! – Кивнула Илва. – Что с того?
- Я могу поговорить с вами о подробностях… - Начал было монах, но женщина его снова перебила:
- О чем говорить-то? Мы уже все сказали, а преподобный Хемминг все записал, или его секретарь Йоран, не помню уже… - Она нахмурила лоб. Было видно, что ее мучает сильное похмелье. Тонкие губы пересохли, язык с трудом ворочался во рту. – Не о чем говорить, я уже все сказала. Слова кончились. Дело теперь за вами, святые отцы. Это по вашей части! Отправьте ведьму поскорее на костер и не докучайте тем, кто истинно верует в Господа нашего и Пресвятую Богородицу!
Доминиканец покачал головой:
- А я могу видеть вашу мать?
- Нет! Ей не встать! Это я выползла, мне всегда плохо спиться с похмелья. Поминали мы, святой отец, невинно загубленную душу моего дяди. Или это запрещено канонами нашей церкви, помянуть христианина? – Ее глаза смотрели жестко.
- Нет! Не воспрещается. А о своей душе вы подумали, дочь моя?
- А что мне о ней думать? – Зло спросила женщина. – Это она ведьма, а не я! Мы здесь все на виду, каждый знает нас. За нами колдовства отродясь не водилось! Мы и в церковь ходим, как все. И в Бога веруем, и в Пресвятую Богородицу. – Однако, отметил отец Мартин, сказав это, ее рука даже не дернулась совершить крестное знамение. - И молимся исправно. Спросите преподобного Хемминга! Мой сын, Андерс, у него в лучших учениках.
- Насчет вашей благонравности могу сказать лишь одно: у меня глубокие сомнения, что вы относитесь к наиболее благочестивым жителям Моры. Но речь сейчас не об этом… Что вы думаете по поводу клеветы?
- Какой еще клеветы? – Илва прищурилась и впилась в священника острым краем ледяного взгляда.
- О том, что придется, возможно, обвинить вас в клевете, которая целью имела осуждение на казнь невинного человека, что приравнено к убийству, а также в попытке завладеть чужим имуществом. Я понимаю, что это в юрисдикции не церковного суда, а светского, но могу сказать, что подобные деяния караются виселицей.
- А вы докажите, святой отец! – Усмехнулась женщина. – Я не писала никаких доносов!
- Не вы, так ваша мать! – Пожал плечами отец Мартин, и повернулся поскорее уйти прочь с этого двора.
- Давайте, давайте! Еще ни одна ведьма не уходила от справедливой кары! – Раздалось ему вслед. Илва хотела было сплюнуть, но рту все пересохло. Она махнула рукой и побрела в дом. Из-за дальней постройки, что была в глубине двора, выглянула светловолосая голова мальчика. Он внимательно проследил за женщиной, потом выскользнул и побежал догонять священника. Это был Андерс.
Мальчик крадучись проследовал за священником до самой церкви, не решаясь его остановить. Лишь у самых дверей, понимая, что промедление невозможно, он тихо окликнул его:
- Святой отец!
Доминиканец оглянулся:
- Что тебе, сын мой? Прости, но я сейчас очень занят одним важным делом, и мне некогда говорить с тобой. Давай позднее…
- Я Андерс – сын Илвы! – Мальчик потупил виновато голову. Это меняло дело. Отец Мартин быстро присел, стараясь сравнятся с мальчишкой ростом, схватил его за плечи:
- Говори, только умоляю тебя, сын мой, как можно быстрее.
- Я видел и слышал, как они сочиняли донос. Эта старуха, моя бабка Барбро и секретарь преподобного Хемминга. Я предупредил эту женщину, что нынче судят, чтоб она уезжала, но она или не успела или не смогла.
- Ты сможешь это подтвердить под присягой?
- Да, святой отец… но… - Мальчик замялся.
- Что, сын мой? Что тебя смущает? То, что ты скажешь правду?
- Нет! – Мальчик помотал головой. – Старуху повесят?
- Скорее всего, да! – Кивнул монах.
- А мою мать? – Андерс посмотрел в глаза отцу Мартину.
- Нет! Не она же писала донос. Хотя, безусловно, она косвенно тоже виновата, но ее не накажут. Ей, один Господь – судья!
Мальчик заметно повеселел:
- Тогда, я все подтвержу! И еще, у меня есть одна просьба… - Его взгляд стал умоляющим.
- Говори! – Поторопил его монах. Он очень боялся опоздать.
- Я слышал, что вы из Стокгольма… Вы не могли бы забрать меня отсюда… Я очень хочу учиться дальше… и прошу вас мне в этом помочь… я знаю уже…
Но отец Мартин перебил его:
- Я все понял, сын мой. Давай поговорим об этом серьезно и обстоятельно, когда завершим все дела. Дела, которые, как ты понимаешь, не терпят никакого отлагательства. Согласен?
Мальчик кивнул головой.
- Тогда пойдем со мной! Поспешим. – Отец Мартин увлек Андерса за собой в церковь.
Опасения доминиканца полностью подтвердились. Теперь к имеющимся доносу и показаниям против Уллы, добавилось обвинение в исчезновении трупа покойного мужа, совершенное неизменно колдовским путем.
- Maleficia! Crimen exeptum. Это очевидно. – убежденно заявил францисканец преподобному Хеммингу, когда они шагали с кладбища. – С нее и начнем! Изгнание бесов может немного обождать. Попытка нашего брата-доминиканца обвинить меня в недостаточном милосердии неубедительна. Теперь мы имеем более чем основательные причины начать допрос с пристрастием.
- Это ничего, что отец Мартин явно против? – Спросил осторожный Хемминг.
- Из трех членов святого трибунала нас двое, то есть большинство. Или вы так не считаете?
- Нет, нет… - заспешил с ответом священник из Моры, - что вы, брат мой, я целиком вас поддерживаю, и мое мнение полностью совпадает с вашим.
- Тогда сразу и приступим к делу. Надеюсь, палач вами предупрежден?
- Да, да! – Закивал преподобный Хемминг. – Он наготове еще со вчерашнего дня.
- Тем лучше! Заминок больше не будет! Пока отец Мартин пытается собрать какие-то доказательства ее невиновности, мы уже получим ее признание, которое будет внесено в протоколы суда. Этого более чем достаточно! Никакие доказательства не перевесят собственного признания ведьмы!
Ничего не понимающую Уллу стражники грубо выволокли из камеры, и она вновь предстала перед судом. Однако теперь ее привели не зал, а в какое-то мрачное плохо освещенное продолговатое помещение, с единственным окошком где-то под потолком. Дышалось тяжело - воздух здесь был спертый и душный. Пахло чем-то неприятным, как будто отбросами. В глубине мерцал огонь жаровни, и его отблески, казалось, облизывали с жадностью темные стены, выхватывая из мрака какие-то странные предметы и приспособления.
У входа ее ожидали двое – тот самый монах, буравивший ее пронзительными взглядами вчера и второй – тоже священник, что председательствовал на суде. Третьего, с которым был молодой человек, что приглянулся Улле, их не было. Она в страхе озиралась по сторонам в ожидании чего-то ужасного.
- Ну что ж… - раздался тонкий голос францисканца, - можно приступать! Давайте ее сразу туда. – И он показал рукой в сторону, где полыхала жаровня. Стражники подхватили едва державшуюся на ногах девушку и потащили ее в глубину помещения. Навстречу ей шагнул человек, которого она даже сначала и не заметила из-за его темных одежд, сделавших его неприметным на фоне черных стен. Увидев его лицо, Улла все поняла – это был палач!
- Приступайте! – Вновь прозвучал фальцет монаха. Она обернулась и увидела, что оба судьи уселись за стол, и к ним присоединился тот самый высокорослый детина, что вчера все записывал на процессе. Туповатый на вид парень ловко разложил все свои бумаги и письменные принадлежности, и теперь с вожделением и усмешкой поглядывал на несчастную. Преподобный Хемминг сидел с безразличным видом, а лицо францисканца исказила недобрая улыбка и его глаза загорелись адским пламенем. – Я же сказал: Приступайте! – Повторил он приказание палачу.
Тот приблизился к девушке, которую продолжали крепко держать за руки два стражника, и одним ловким движением небольшого ножа, в одно мгновение разрезал на ней все платье, и тут же сорвал его с нее. Впервые, за всю свою жизнь, Улла осталась абсолютно обнаженной сразу перед несколькими мужчинами. Ее захлестнул стыд, ей показалось, что она покраснела сейчас вся от макушки до пяток, что она вот-вот провалиться сквозь землю… Она видела, как они пожирали глазами ее наготу, как осклабился в скверной усмешке этот долговязый секретарь… но впереди было еще худшее…
Палач подал знак стражникам, и те, подхватив, готовую лишиться чувств девушку, подняли и швырнули спиной на специально приспособленную широкую доску. Палач, не мешкая, развел сначала ее ноги в стороны и крепко прихватил щиколотки кожаными ремнями, затем тоже самое проделал с ее руками, привязав к доске запястья. Теперь она совершенно обнаженная была, как бы распята перед ними. Ужас, оскорбление, стыд, унижение все обрушилось сразу на несчастную, и, казалось, придало ей сил… но палач знал свое дело и ремни впились в тело, не позволяя даже шевельнуться.
- Осмотрите ее! – Откуда-то издалека донесся детский голос францисканца. Палач послушно взял заготовленный заранее факел, сунул его в жаровню, и вспыхнувшее пламя озарило помещение. От яркого света, Улла зажмурила глаза.
- Боже! – Ей хотелось кричать, но голос пропал. Она силилась что-то произнести, но ее челюсти оказались сжаты неведомой силой, а язык прилип к гортани. – Что они делают!
Сквозь опущенные ресницы она видела, как палач склонился над ней и стал внимательно и бесцеремонно осматривать все ее тело. Это было так унизительно, что девушка изо всех сил зажмурила глаза, и даже не видела и не чувствовала, как палач взял бритву и сбрил ей волосы «даже и на таких местах, которые не могут быть произнесены пред целомудренными ушами, и рассмотрел все тщательно» - секретарь Йоран записал в протокол под диктовку францисканца.
- Ну что там? – спросил палача отец Герман, когда тот распрямился, завершив унизительную процедуру.
- Есть несколько родимых пятен. – Раздался грубый голос. – На левой груди, в двух пальцах от соска, на правом плече, снаружи бедра, а также чуть выше колена и еще одна в промежности с левой стороны.
- Хорошо! – Удовлетворительно кивнул монах. – Испробуем их чуть позднее. А сейчас поднимите ее, я буду задавать вопросы.
Палач посторонился, стражники с трудом подняли тяжелую доску с распятой на ней девушкой и поставили на пол почти вертикально.
- Веришь ли ты, что существуют ведьмы? Отвечай да или нет!
- Я не знаю… - едва слышно прошептала девушка.
- Ответ отрицательный! – Францисканец переглянулся с преподобным Хеммингом и после сверкнул взглядом на ожидавшего Йорана. – Ответ: нет! – Секретарь быстро внес его в протокол. Хемминг все понял, согласно «Молоту вельм» если подозреваемая отвечала на этот вопрос отрицательно, то это уже высшая ересь, и она должна быть осуждена.
- Как давно ты находишься под властью колдовства?
- Что тебя к этому побудило?
- Под какой личиной впервые к тебе явился дьявол?
- О чем он с тобой говорил? Что делал?
- Что он от тебя требовал и почему ты согласилась?
Вопросы сыпались как сухой окаменевший горох из прохудившегося мешка. Ответ был один:
- Я не знаю!
- Достаточно! Она упорствует! – Возбуждение францисканца достигло своего предела. – Переходи к испытанию иглой! – Визгливо приказал он палачу. Тот кивнул головой, отошел в сторону, и, позвякивая, стал копошиться в своих инструментах, подбирая нужный ему предмет.
Улла постепенно приходила в себя, немного оправившись от того, что с ней сделали. Она вдруг почувствовала вновь этот тяжелый стоячий душный воздух застенка и поняла, что это не отбросы, как ей почудилось в начале, это запахи человеческих страданий, крови, слез, пота, испражнений жертв, которых мучили здесь до нее.
Она с ужасом смотрела, как палач повернулся к ней и в отблеске факела, который он воткнул в стену напротив, сверкнуло что-то тонкое и длинное в его руке.
- Откуда начинать? – Прозвучал его хриплый голос.
- Сверху! Ты сказал, что там есть что-то на плече. Вот и попробуй!
Особо не примеряясь, палач вонзил иглу с маху в ее плечо. Боль молнией пронзила тело, и она закричала не в силах терпеть. Францисканец улыбался.
- Попробуй следующую точку!
Палач выдернул иглу из плеча девушки, отчего она тут же потеряла сознание. Он стал примеряться к новому уколу, но в этот момент дверь в застенок распахнулась, и вошел отец Мартин.
- Остановить пытку! – громовым голосом произнес доминиканец. Палач оглянулся и нехотя опустил руку со своим страшным орудием.
- По какому праву вы мешаете правосудию! – Вскрик францисканца напоминал визг свиньи.
- Вместо правосудия вы совершаете сейчас преступление! Вы подвергли пытке невинную женщину, которую оклеветали самым преступным образом, лишь из соображений личной корысти, не имеющей отношения ни к колдовству, ни к ереси. Ваш секретарь, преподобный Хемминг, - отец Мартин ткнул пальцем в Йорана, сразу сжавшегося в комок, несмотря на свой рост, - соучастник этого преступления. Им написан донос под диктовку этой безумной от жадности старухи Барбро – сестры покойного Нильссона. – Настоятель церкви не понимал, что происходит и переводил беспокойный взгляд то на своего секретаря, то на доминиканца, то на отца Германа.
- Невиновных не бывает! – Снова взвизгнул францисканец. – Она ведьма, и в этом созналась!
Отец Мартин рассвирепел:
- Если я сейчас тебя, брат мой во Христе, отдам в руки палачу, то ты у меня сознаешься в том, что в твоей рясе сейчас находится сам Асмодей, что каждый четверг ты собираешь ведьм на шабаш, и предпочитаешь их выбирать из наиболее набожных монахинь, совокупляясь с ними, и после заставляешь их похищать новорожденных младенцев для того, чтобы из их крови приготовить колдовское зелье! А, кстати, - доминиканец обернулся к Хеммингу, - преподобный, вы забрали из ларя несчастной девушки деньги, что по завещанию купца Нильссона, должны были отойти вашей церкви?
- Какие деньги? – В конец растерялся настоятель. – Деньги? Там не было никаких денег! А что в завещании сказано: деньги?
- Да! Я же передал вчера это завещание! Или вы так торопились, что не успели даже заглянуть в него? – хмыкнул отец Мартин.
- Чертова старуха… - подумал про себя Хемминг, опускаясь на стул, - она и меня обвела вокруг пальца… она обыскала сундук раньше…
- Какие доказательства, что это клевета? – Францисканец не унимался, хотя последняя гневная тирада отца Мартина произвела на него впечатление.
- Живой свидетель! Который сейчас сидит в церкви и готов под присягой подтвердить все то, что я сейчас произнес. – Доминиканец предусмотрительно оставил Андерса наверху в зале, и попросил его сесть за колонну, дабы никто его не заметил и не попытался выгнать из церкви.
В дверь влетел Гилберт, за ним спешил, бряцая оружием, Томас.
- Мы нашли их! – торжествующе вскричал молодой человек, но тут же остолбенел, увидев обнаженную, распятую на доске Уллу, с плеча которой струилась кровь. Его глаза расширились и…
- Гилберт! – Вскричал доминиканец и железной хваткой впился в его плечо, не позволяя сорвать с места и накинуться на палача. Англичанин все понял и шагнул вперед. Пропела сталь кинжала, извлекаемая из ножен. Палач предусмотрительно отступил назад. Томас разрезал кожаные ремни, которыми была прикручена девушка к доске, снял с себя длинный плащ, укрыл ее и бережно поднял на руки. Потом он подошел к Гилберту и передал драгоценную ношу ему. Отец Мартин медленно ослабил свою хватку.
- Томас, что скажешь? Кого вы поймали?
- Четверых пьяниц, которые по приказу вот этого, – солдат ткнул пальцем в Хемминга, - ночью выкопали труп на кладбище, вывезли неподалеку в лес и захоронили там.
- Где они сейчас?
- Там, - солдат качнул головой, - на улице под присмотром моих парней.
- Они признались?
- Они настолько пьяны, святой отец, - усмехнулся Томас, - что рассказали сразу все.
- Преподобный Хемминг! Я обвиняю вас, - настоятель церкви с трудом поднялся со стула и замер, - в нескольких преступлениях, связанных с содействием клевете, обвинением невинного человека, использованием при этом авторитета святой церкви и ее трибунала, что нанесло непоправимый ущерб, осквернении могилы и похищением трупа. По совокупности всего перечисленного, я считаю, что дело должно быть рассмотрено не церковным, а светским судом. Уведите его! – Доминиканец приказал стражникам, и те повиновались без всяких возражений. – Заодно, прихватите и его секретаря.
Долговязый Йоран свалился на пол и истошно заорал:
- Я не виноват ни в чем! Это все она, она Барбро!
Но угрюмый стражник схватил его за шиворот, и выволок прочь. Другой уже успел вытолкать из застенка преподобного Хемминга.
- Ну а вам, брат мой, - отец Мартин повернулся к францисканцу, который наблюдал за всем происходящим, опять надев на свое лицо маску безразличия, - рекомендую заняться изгнанием бесов из той несчастной, что еще томиться в подземельях этой церкви. Хотя, я полагаю, мы имеем дело с обычным душевным расстройством. А те дети, на которых она якобы наслала порчу, скорее всего, больны эпилепсией. Я уже достаточно на своем веку встречал подобных случаев. Только, не переусердствуйте, брат мой, а то бесы, они как блохи, перескочить могут… - произнес доминиканец с сарказмом.
- Ну а мы с тобой, Гилберт, и с нашими английскими друзьями, сейчас отправимся к мэру. Хотя, я думаю, что это мы сделаем с Томасом, - солдат кивнул, - а ты позаботишься о женщине… И не забудь, что у нее еще был ребенок. Надо разыскать его в здешнем приюте. Наверняка он там. Первый, о ком она вспомнит, когда очнется, будет он. Да, и перевяжи ее сам или найди врача. Видишь, кровь не унимается. – Отец Мартин показал на алые капли, что медленно стекали с ее безжизненно опущенной руки на пол.
Глава 10.
Возмездие.
Мэру было не до ведьм. Только что из Стокгольма примчался гонец, о том, что по всей стране Густав вновь приказал снимать колокола для Ганзы. Сюда, в Мору, направлялся отряд немецких ландскнехтов. Чем это было чревато и для города и в целом для всей Далекарлии градоначальник прекрасно понимал - вольнолюбивые лесорубы возьмутся за топоры, и снова кровь, виселицы, повальные грабежи наемников.
- Святой отец, - несколько заискивающе он посмотрел на доминиканца, - вы уж как-нибудь сами…
- А что делать с осквернителями могил? Вот самый главный из них! – Отец Мартин указал на Хемминга. Преподобный умоляюще посмотрел на мэра. Тот отвел глаза в сторону. – И еще четверо пьяниц, что исполняли его волю, ожидают приговора снаружи.
- Вот тех, - мэр сразу ухватился за соломинку, - я распоряжусь моментально повесить! И пяти минут не пройдет, как они будут болтаться на виселице. – Подал знак своему секретарю и тот моментально покинул кабинет. - А с… этим… - Он старательно не смотрел в сторону преподобного. Хемминг начал было опускаться на колени, но англичане крепко держали его за руки. – …этого забирайте в Стокгольм, он ведь все равно в юрисдикции церковной власти, а не светской. – Наконец, нашел решение. – Вы же туда направляетесь, святой отец?
- Туда! – Кивнул доминиканец.
- Вот и отлично! – обрадовался градоначальник.
- Вы еще долго задержитесь в Море?
- Думаю, нам следует поспешить! – Вмешался в разговор Томас. – Я слышал, что сюда идут немцы собирать очередные налоги.
- Да, да… - печально закивал мэр.
- Ты думаешь… ? – Монах посмотрел на солдата.
- Лучше с ними не встречаться! – Удрученно покачал головой Томас. – Нас всего четверо.
- Да, выхода нет! Тогда и мы задерживаться не будем. – Согласился отец Мартин. – Завершим последние наши дела и в путь!
- Передавайте самые искренние заверения в моем почтении королю Густаву и его советнику Олафу Петерссону. – Низко склонил голову градоначальник.
- Не сомневайтесь, передадим. – Попрощался коротким кивком монах. Все развернулись и вышли.
На площади перед ратушей знакомый уже нам палач прилаживал веревки к длинному бревну-перекладине. Неподалеку, окруженные стражниками, ожидали своей участи незадачливые копатели. Заметив их, преподобный Хемминг втянул голову в плечи, стараясь спрятаться между шагавшими по бокам английскими солдатами. Немногочисленные зрители, собравшиеся в ожидании скоротечной казни, все равно обратили на него внимание и долго показывали пальцами, что-то обсуждая между собой.
- Вы обещали взять меня с собой… – Вдруг кто-то потянул за рукав отца Мартина. Монах обернулся и увидел Андерса. Мальчишка переминался в смущении с ноги на ногу.
- Ах, да! – вспомнил доминиканец. – Прости, сын мой, в горячке событий, я просто забыл о тебе. Конечно, ты отправишься с нами. Тебе нужно время на сборы?
- Нет! – Помотал головой мальчишка. – Я уже сбегал тайком домой и забрал все, что мне надо было. – Он показал небольшой узелок.
- Тогда шагай с нами! По дороге обо всем и поговорим.
У домика аптекаря отец Мартин увидел повозку и Гилберта, который выносил на руках девушку. На ней уже было одето скромное серое платье, и лишь перевязанное плечо, свидетельствовало о причиненной ей ране. Тут же рядом стоял мальчик лет пяти, его держал за руку еще один английский солдат.
- Ну, вот кажется все в сборе! – Заметил Томас. – Сейчас мы как следует свяжем этого. – Он кивнул на Хемминга. – Зашвырнем в повозку, сходим за своими лошадьми, и можно отправляться в путь.
Улла была настолько поражена происшедшими с ней переменами, что ничего не могла говорить. Ее глаза, наполненные слезами, смотрели то на Гилберта, то на Бернта. Но еще большее изумление она испытала, когда Гилберт вдруг обратился к ней по-русски:
- Как зовут-то тебя на самом деле?
- Любава… - одними губами прошептала девушка.
Ее разум отказывался что-либо понимать… Завещание Свена, по которому она отправилась в этот город, эта страшная старуха Барбро, донос, тюрьма, суд, застенок, какие-то немыслимые обвинения, колдовство, потом она вспомнила, как палач сорвал с нее одежду, и что он с ней проделал дальше… Она вновь глубоко покраснела, до самых корней волос от того стыда и унижения, что пришлось пережить… Боль от иглы, вонзившейся в тело… Потом еще люди… Этот монах, что сейчас стоял неподалеку с солдатами, и… как его зовут… кажется, Гилберт… странно, он говорит с ней по-русски… Он словно ангел… нет, не ангел… хотя и спустился с небес, чтоб спасти их… он в черной рясе, как монах, но он не монах, нет… он Святой Георгий!
Гилберт суется подле нее, старался устроить поудобнее на той лежанке, что быстро соорудил в повозке из пары досок. Выпросил у аптекаря, пока тот делал девушке перевязку, старую перину, подушку и одеяло, и сейчас заботливо укутывал ее.
Потом он спрыгнул на землю, подхватил на руки Бернта и усадил рядом с ней. Мальчик тут же прильнул к Улле, и она, выпростав из-под одеяла здоровую руку, ласково гладила его по черным, как смола, волосам.
В повозку зашвырнули крепко связанного Хемминга. Преподобный выглядел ужасно. От былой самоуверенности не осталось и следа. Он был растоптан неожиданным поворотом судьбы. Однако, Улла узнала в нем одного из своих мучителей, и ее глаза стали медленно расширяться от ужаса.
- Не бойся! – Опять по-русски сказал ей Гилберт, перехвативший ее взгляд. – Ему вырвали зубы, он уже не кусается.
И столько было уверенности в его голосе, что Улла успокоилась и, прикрыв глаза, погрузилась в сладкую дрему.
В повозку забрался тот самый монах, что защищал ее в суде, с ним был светловолосый мальчик. Поднялся возница, рядом с ним уселся еще один солдат, с ними Гилберт, и повозка медленно тронулась в путь. Все было позади…
На окраине города их нагнали всадники.
- Мне, кажется, мы позабыли кое-что, святой отец… - Томас перегнулся с седла. Гилберт уже успел его посвятить во все подробности, связанные с несчастиями Уллы.
- Что именно, сын мой?
- Правосудие до конца не свершилось. Остались главные виновники ее бедствий. – Англичанин кивнул на Уллу.
- Пусть Божий суд вершит над ними кару. – Пожал плечами монах.
- Помимо Высшего судьи, есть мы! – Томас постучал кулаком по груди, закованной в доспех. – И мы вершим его именем Густава!
- Я не вправе указывать путь солдатам короля.
- Отец Мартин! – Вдруг взмолился Андерс, поняв, что речь идет о его семье. – Моя мать… - Доминиканец кивнул:
- Томас!
- Да, святой отец! – Англичанин уже разворачивал коня.
- Донос писала старуха. Не трогайте остальных.
- Хорошо! Дженкинс, за мной! – Они поскакали обратно.
Все семейство было в сборе. И как всегда коротали время со спиртным.
Калле что-то рассказывал Олле, отчего оба глупо хихикали, а мать говорила с дочерью:
- Ничего, скоро все закончиться и мы обретем наше счастье… - Старуха грезила о богатстве.
- Да… - поддакнула Илва, - каждый в своем понимании. Господь к нам смилуется и даст то, что мы просим у Него… Мельком утром видела Йорана…
- Ну и что новенького он сказал?
- Торопился очень, успел шепнуть, что девку эту повели на пытки. -
- Ну слава тебе, Господи! Пресвятая Богородица, значит уже совсем скоро. Долго она там не продержится.
- Так ей и надо! Мама, а ты не видела, Андерса?
- С утра мелькнул. Больше не видела! Ушел куда-то. Учиться наверно… Он же у тебя, дочка к знаниям тянется… Одна польза от отца его…
- Ну не скажи… - начала было Илва извечный разговор, но внезапно замолкла на полуслове.
Дверь в дом распахнулась от мощного удара. На пороге стоял вооруженный до зубов солдат. Увидев его, все опешили.
- Ты! – Он указал пальцем на старую Барбро. – Пойдешь со мной! – Он шагнул вперед и половицы жалобно заскрипели под тяжестью поступи.
- А… - Олле было стал подниматься, но договорить не успел. От мощного удара железной перчатки в лицо, он рухнул прямо на стол, выплевывая зубы и разбивая посуду. Старый Калле быстро сполз с лавки и спрятался под столешницей.
- Ты! – Повторил англичанин. – Пойдешь со мной! Или ты еще не поняла?
Старуха словно приклеилась к стулу. Солдат шагнул прямо к ней и сгреб своей перчаткой ее жидкие грязные волосы, намотал на руку и дернул за собой. Старуха, наконец, очнулась и завизжала. Ей начала вторить дочь. Англичанин, не обращая внимания на крики, потащил Барбро на двор. Илва метнулась было из-за стола за ней, но солдат просто отпихнул женщину, и она полетела на пол.
Томас уже приладил веревку с петлей на перекладине ворот. Конец веревки он замотал за луку седла.
- Давай ее, Дженкинс!
Солдат подтащил визжавшую старуху и просунул ее голову в петлю. Она пыталась сопротивляться, но узел уже затянулся. Томас хлестнул лошадь, она дернулась с места, и грузное тело старухи в мгновение ока взлетело вверх, раздался хруст позвонков, пошли судороги.
- Быстро! Даже не обмочилась! – С сожалением произнес Дженкинс наблюдавший снизу.
- Что на нее тратить наше время.. - Отозвался Томас. – Подождем еще немного для верности? Или…
- Да, нет! Все уже! Я слышал хруст. Она сдохла. – Махнул рукой солдат. – Отвязывай!
Томас освободил веревку и тяжелый груз мяса, жира и костей, то, что еще минуту назад называлось человеком, рухнул, словно мешок на землю. Рядом тонкой змейкой сползло орудие убийства.
- Как свинья жирная! Опасался, перекладина не выдержит.
Дженкинс сплюнул на тело и, раскачиваясь, направился назад в дом. Навстречу ему выскочила растрепанная Илва и метнулась к телу матери.
Солдат прошел внутрь. Олле так и валялся на столе, оглушенный ударом, а Калле по-прежнему прятался. Дженкинс внимательно осмотрелся и заметил несколько заготовленных впрок смоляных факелов.
- То, что нужно! – Хмыкнул англичанин. Взял их все и сунул в очаг, не обращая никакого внимания на чье-то присутствие в доме. Смола жарко вспыхнула. Солдат швырнул один горящий факел в левую комнату, служившую спальней, судя по наличию какого-то подобия кровати, заваленной тряпьем. Второй факел просто бросил на пол у противоположной стены. Дом начал быстро наполняться дымом. Солдат вышел на улицу, плотно затворив за собой дверь, и осмотревшись по сторонам, нашел искомый предмет – небольшой деревянный чурбан, которым он для надежности подпер снаружи. У него оставалось еще два факела. Он прошелся, раздумывая по двору. Потом швырнул их один за другим в постройки.
- Стоят плотно друг к другу. Дерево везде старое и сухое. Пламя разгорится быстро! – Заметил с удовлетворением, и направился мимо рыдающей над трупом матери Илвы.
- Все, как и обещали, отцу Мартину! Женщину не трогали! – Показал Томасу на нее рукой.
- Да как вы посмели! – Вдруг вскричала Илва, и затрясла худыми кулачками, оторвавшись от матери. – Без суда!
- Именем короля Густава, женщина! – Ответил ей с высоты коня Томас. – Твоя мать виновна и вина ее доказана. Нам суд не нужен! Мы и есть суд! – Солдаты развернули своих коней и поскакали догонять своих.
Огонь быстро охватил все постройки усадьбы. Илва силилась оттащить в сторону тело матери, но тщетно. Языки пламени уже вырвались из-под крыши, потрескивая и шурша, подползали к ним. Перекладина, на которой только что повесили Барбро, стала обугливаться. От соседней стены дома, пахнуло нестерпимым жаром. Оставив бесполезные попытки вынести тело, женщина отползла в сторону.
Теперь она безучастно наблюдала за тем, как огонь пожирает сухую древесину, подбираясь к телу матери. На него с грохотом обрушилась злополучная половинка ворот, что стояла всегда снятая с петель у стены. Еще через несколько мгновений рухнула прогоревшая перекладина, окончательно похоронив под собой бренные останки.
Ее губы, что-то беззвучно шептали. Появились немногочисленные соседи, но близко подходить, а тем более помогать тушить пожар, никто не решался. Налетевший внезапно ветер раздул пламя, оно шипело, плевалось снопами искр, из красного превращалось в ядовито-желтое, с синеватым отливом, на мгновение скрывалось под клубами черного густого дыма и снова торжествующе вырывалось наружу. Порывами доносило из толпы:
- Старуха Барбро сама навлекла на себя…
- Их род проклят!
- Поделом…
Илва ничего этого не слышала. Окаменевшая она смотрела, как в пепел превращается все их жилище, вся ее жизнь.
- Вот она… кара Господня… за жизнь беспутную…
Повозка медленно катилась к Стокгольму. Улла дремала после всех мучений, рядом с ней прикорнул и Бернт. Где-то у заднего борта повозки, на полу скрючился связанный Хемминг. Отец Мартин беседовал с Андерсом:
- Ну теперь мне все и рассказывай, сын мой! Дорога у нас дальняя, спешить нам особо некуда…
- А что рассказывать, святой отец? – совсем по-взрослому начал мальчик. – Про семейку свою? Так вы и сами все видели… Всем бабка заправляла… Она хуже колдуньи любой…
- А мать? Отец?
- Мать меня любила, конечно… но все, как старуха скажет делала… А отец… я и не знаю его вовсе…
- Как? – удивился монах. – А я слышал…
- Олле? Да не отец он мне! Отчим! – махнул рукой мальчишка. – Он не злой… а про отца я только иногда подслушивал, как мать с бабкой спорила… Фамилию только знаю… и то, что священником он был в Кальмаре… туда моя мать на заработки ездила… шлюхой была! – у Андерса болезненно дернулась щека.
- Н-да… - Протянул задумчиво монах. – А как звали-то того священника? Может я чего слышал про него?
- Веттерман! – Мальчишка взглянул на доминиканца с надеждой.
Но тот покачал головой, стараясь припомнить:
- Подожди-ка, что-то я слышал… дай подумать…
- Как ты сказал? – подала вдруг голос Улла.
- Веттерман!
- Я знала одного пастора Веттермана. В Новгороде был…
- Точно! И я вспомнил! – Вдруг обрадовался отец Мартин, к ней повернулся. – Ведь я же видел все бумаги, им подписанные, что вас, дочь моя, касались! Так это он?
- Не знаю! – Улыбнулась девушка. – Но звали его Иоганн Веттерман, он очень был дружен с покойным Свеном.
- И моего отца звали, кажется, Иоганн! – Вдруг расцвел надеждой Андерс. – Святой отец, - взмолился он, - вы поможете узнать в Стокгольме?
- Думаю, что это не будет представлять из себя нечто очень сложное. Тем более мы едем к самому магистру Олафу Петерссону, а его брат, Лавретиус, насколько мне известно наш архиепископ. Хотя лично я с ним ни разу не встречался. Заодно и твою судьбу устроим…
- А можно мне с вами поехать? – потупил глаза мальчик.
- Куда? В Финляндию? – усмехнулся монах. – Ну, во-первых, мы попробуем отыскать твоего отца, во-вторых, я и сам еще не знаю, поеду ли я обратно в свой монастырь, или король прикажет иначе, а в-третьих, - хитро посмотрел на него отец Мартин, - ты же хотел учиться? Не правда ли?
- Да! – кивнул Андерс. – Очень. А еще лучше бы у вас учиться… - произнес мечтательно.
- Ха-ха-ха, - засмеялся монах, - вон посмотри на Гилберта. – Молодой человек обернулся вопросительно. – Выучил, а он только и думает о дне, когда доспехи наденет. Стар я стал, сын мой… - погладил он Андерса по светлой пушистой головке.
Сзади приближался топот. Гилберт высунулся, посмотрел:
- Томас возвращается…
Доминиканец молча перекрестился. Глядя на него перекрестился и мальчик. Томас заглянул в повозку:
- Все, как и обещали, отец Мартин! Женщину не тронули!
- Эй, смотрите! – воскликнул возница. Все привстали, вглядываясь вдаль. Даже Улла чуть-чуть приподнялась. Навстречу повозке двигался, переливаясь чешуей доспехов, большой отряд.
- Немцы! – безошибочно определил Томас. – Идут в Мору. Питер, - скомандовал вознице, - съезжай-ка с дороги. Неизвестно, как они себя поведут… А нас всего четверо.
- Пятеро! – Подал голос Гилберт.
- Ты еще не в отряде, парень! Не лезь на рожон, если что…
Повозка, переваливаясь с боку на бок, съехала с дороги. Отряд немецких наемников, человек в сто, приближался. Во главе колонны ехал рыцарь с большим плюмажем из перьев на шлеме. Он поднял руку и движение остановилось. Несколько всадников отделились от отряда, и поскакали прямо к повозке.
Томас с солдатом выехали вперед, прикрывая собой остальных. Возница и четвертый солдат выдернули из ножен мечи и положили рядом. Немцев было человек шесть. Подскакавший первым, был в рыцарском шлеме с опущенным забралом.
- Кто такие? – его голос прозвучал с металлическим гулом.
- Английская гвардия Густава! – отвечал Томас. – Сопровождаем святого отца, возвращающегося из Моры в Стокгольм.
- А-а… - Протянул немец, и поднял забрало, показав часть веснушчатого голубоглазого лица. – Хох! За ведьмами ездили? Всех спалили?
- Кого надо, того и спалили… - спокойно отвечал англичанин.
- Мы еще сейчас поищем там…. – и засмеявшись, развернул коня, подав знак своим ландскнехтам следовать за ним. Тяжелые немецкие кони, высоко подбрасывая задние ноги, понесли своих седоков прочь. Томас внимательно проследил за ними. Посланные вернулись, что-то объяснили рыцарю, возглавлявшему отряд, тот кивнул головой, и колонна двинулась дальше. Проезжавшие мимо повозки ландскнехты косились зло на англичан, но не более того. Когда последний из них скрылся за поворотом, Томас шумно выдохнул и вытер пол со лба.
- Пронесло!
- Что так? – поинтересовался Гилберт. – Вы что враждуете с ними?
- Всякое случается… - неопределенно ответил англичанин. – Бывают и стычки. Сейчас нам бы тяжко пришлось… Их слишком много.
Доминиканец лишь покачал головой…
Глава 11.
Королевская свадьба.
Дальше их путь пролегал спокойно. На одном из привалов Томас вспомнил о приказе своего капитана. Подозвал к себе Дженкинса и Гилберта:
- Ну-ка, - протянул он молодому человеку свой меч и щит, - принимай! А ты Дженкинс испробуй парня. Только не во всю силу… - шутливо пригрозил он солдату. – Помни, он без доспехов.
Англичанин кивнул и встал в боевую позицию. Гилберт подкинул меч в руке, проверяя его вес, затем отсалютовав клинком, также изготовился к бою.
- Сходитесь! – скомандовал Томас.
Поединок длился чуть больше пары минут. Сперва Дженкинс попытался атаковать, но юноша легко отбил все его удары щитом, даже не пуская в ход меч, а после, подловив на последнем из выпадов, изящным движением выбил оружие англичанина из рук. Дженкинс и Томас были ошеломлены быстротой развязки.
- Эт-т-то… случайно… - солдат даже заикаться стал от растерянности. Но Томас покачал головой, со стороны ему было виднее:
- Нет! Я не заметил случайности… Этот парень многого стоит! Видать, Гилберт, у тебя в монастыре был хороший учитель… Не вы ли, отец Мартин? – обратился он к доминиканцу. Тот отрицательно махнул рукой.
- Достаточно! – Томас протянул руку за своим мечом. Гильберт перехватил оружие острием к себе и подал. Взвизгнула сталь, возвращаясь в привычные ножны. – Я расскажу обо всем нашему капитану. Думаю, он будет доволен, и ты, парень, займешь достойное место среди своих соотечественников.
Улла внимательно наблюдала за скоротечным поединком. Девушка сперва слегка взволновалась за своего спасителя, а она теперь иначе и не называла этого странного молодого человека, который мог разговаривать с ней на родном языке, но увидев, как он моментально расправился со своим соперником, тут же успокоилась. Заметив, что Гилберт поймал ее пытливый взгляд, она тут же скромно потупилась.
Всю оставшуюся дорогу они почти не разговаривали, но взгляды их были красноречивее любых слов.
Стокгольм встретил путешественников большим скоплением людей и шумом. Казалось, мало того, что все жители самой столицы высыпали на узкие улицы и площади, так к ним присоединились и все близлежащие селения. Больше всего людей столпилось на берегу. Все ждали чьего-то появления…
Ее корабль шел из Шлезвига. Так просила сама Катарина. Ей очень хотелось еще разочек повидаться с сестрой перед разлукой. Вот и сейчас стоя на палубе корабля, приближающегося к неведомому Стокгольму, она вспоминала, как парусник выбирался из узости фиорда, как она с тоской смотрела на все удаляющийся берег, где приветственно размахивая платками, руками и шляпами столпились все те, кто были ей дороги. И мать с отцом, и сестра с мужем, и придворные, а также простые жители герцогства, которые казались ей самими милыми человеческими существами на свете.
Капитан и весь экипаж поклялись на Евангелии защищать своих пассажиров от бурь, от пиратов и ото всех опасностей плавания. Сотня вооруженных людей – рыцарей, стражников, стояли на положенных им местах. Трюмы были забиты съестными припасами, кувшинами с маслом, бутылями вина и корзинками со свежими яйцами. Большие окованные сундуки, где хранились платья принцессы, ее драгоценности и свадебные подарки, разместились в специально отведенной каюте – тут же должны были ночевать и рыцари, отправляемые отцом герцогом Магнусом – свита принцессы.
Катарина испытывала ликование, детские мечты становились явью. Нет, сказочный принц не приплыл за ней, но корабль… главная мечта ее детских грез был настоящий. Облик принца в ее мечтаниях все время менялся, но паруса, несущие ее к счастью, присутствовали всегда.
Ее радость, немного смешивалась со странным чувством беспокойства, можно сказать страхом перед будущим, это было какое-то жгучее смятение, что охватывает душу при неотвратимых переменах судьбы, даже если сбываются и самые сокровенные детские грезы.
Приближался берег, и она уже видела толпы чужого ей народа, ликовавшего и подбрасывавшего вверх свои шляпы. Народа, повелительницей которого она должна была стать… Людскую толпу четко рассекала огороженная сверкающими латами воинов пустая полоса, видимо по ней ей предстояло пройти перед всеми до замка своего будущего мужа, своего повелителя.
Английские солдаты с трудом прокладывали путь повозке сквозь толпу тех, кто любым способом стремился попасть на берег и увидеть прибытие корабля с будущей шведской королевой.
- Да… - повезло нам… - Ворчал Томас грудью своего коня вспарывавший людской поток, струящийся им на встречу. Первым делом, надо было доставить домой раненную девушку с Бернтом, а потом уж искать самим пристанище и получать дальнейшие приказы.
Они все-таки пробились к знакомому дому на Купеческой улице. Слуги не ожидали возвращения госпожи, тоже почти все убежали встречать немецкую принцессу. Но кое-кто остался, и сейчас с причитаниями выносили из повозки раненную Уллу. Вдруг она попросила остановиться и рукой поманила к себе Гильберта. Молодой человек тут же откликнулся, подошел и нагнулся над девушкой.
- Как тебя зовут? – тихо, почти шепотом она спросила по-русски.
- Георгий! – так же тихо, одними губами ответил он ей.
- Боже! – ее глаза широко распахнулись и в них блеснули слезы. Она обхватила его голову и при всех, не стыдясь, поцеловала его. – Это он! Он! Я так ведь и думала… Святой Георгий! И Бернт ведь тоже Георгий… Это сама Богородица послала мне самого славного воина небесного… - Любава закрыла глаза и мысленно представила Святой образ Богоматери, и молилась, молилась ему…
Гилберт растерялся от этого прощального поцелуя и стоял столбом, глядя, как слуги уносят его любовь… Сердце готово было взорваться от радости, ведь это был поцелуй ее любимой! Уже в дверях, Улла снова попросила слуг остановиться, приподнялась на одном локте и сказала уже по-шведски:
- Приходи Гилберт! Я буду ждать тебя…
Захотелось взлететь куда-то высоко, кружить над крышами домов, над башнями замков и шпилями соборов, распихивать руками облака, кувыркаться от счастья среди птичьих стай, падать камнем вниз и снова взмывать в небо… Хотелось кричать на весь белый свет:
- Я люблю ее! Я люблю…
- Гилберт! – Вернул его на землю голос доминиканца. – Да, Гилберт! – Вторил ему Томас. – Нас ждут с тобой в замке! У нас еще есть дела, прежде чем капитан прикажет подобрать тебе латы и оружие. Надо разобраться с этим псом, что скулил всю дорогу, валяясь на дне нашей повозки. – Солдат имел в виду преподобного Хемминга.
- Правда, Гилберт. – Подтвердил слова солдата отец Мартин. – Нам следует найти кого-то, кому мы можем поведать о своих скорбных делах, передать арестованного, а дальше все в воле Божьей. Ты направишься к Уорвику, я займусь судьбой Андерса, заодно мне станет ясно и в отношении собственной персоны.
- Сегодня наша задача не из легких… - Покрутил головой Томас. – Двинемся к замку, там наверняка встретим кого-нибудь из наших парней, они подскажут.
Им повезло. Еще не дойдя до замка, они натолкнулись на Олафа Петерссона, как обычно одетого во все черное. Советник короля быстро выслушал немногословный, но изобилующий конкретными фактами рассказ доминиканца, задал несколько уточняющих вопросов, бросая косой взгляд на переминавшегося с ноги на ногу бывшего священника из Моры, который порывался тоже что-то сказать, но Петерссон показал знаком, что ему неинтересно его мнение. Затем советник посмотрел на англичанина:
- Это так?
- Истинная правда, милорд! – Томас ударил себя в грудь железной перчаткой.
- Я не милорд! – Хмуро заметил Петерссон.
- Извините, сэр! – Поправился солдат.
- Сейчас Густав встречает свою невесту. Со свадьбой он откладывать не собирается, но думаю, что уделит вам пару минут. Его явно заинтересуют известия из Моры. Кстати, вы не встретили сборщиков налогов, что были направлены туда?
- Отряд немецких ландскнехтов проследовал мимо нас. – Ответил Томас.
- Н-да… - покачал головой Олаф, - следует ждать волнений… Они так легко не отдадут свои колокола… Ждите возле церкви, я постараюсь все ему передать! – Черная фигура советника уже стремительно удалялась от них. Его узнавали в народе и то ли из-за почтения, то ли из-за страха, но расступались даже быстрее, чем перед солдатами короля.
Шум стал приближаться, и это означало, что принцесса прибыла, и свадебный кортеж направлялся к замку Тре Крунур. Появление разноцветных плюмажей, блеск начищенных лат охраны передовых шеренг, сверкающих в лучах сентябрьского солнца, рев труб, визг шотландских волынок, гроход стальных солдатских сапог и восторженные крики толпы производили неизгладимое впечатление.
Кортеж проходил мимо церкви, и путешественники заметили и самого Густава на огромном черном коне, и принцессу, совсем юную девушку, выглядевшую несколько испуганно среди такого количества людей.
С правого фланга кортежа шли англичане. И Уорвик, возглавлявший свой отряд, приветливо махнул рукой старым знакомым, но покидать строй он не имел право, поэтому жестами показал, что будет ждать их в замке. Рядом с Густавом мелькнула черная сутана Петерссона. Король нагнулся с коня, слегка замедлив движение кортежа, выслушал советника, кивнул головой и, показав всем, чтоб двигались дальше, повернул в сторону церкви.
Огромный, рыжебородый, в сияющих латах, не смотря на свой значительный вес, вдобавок отягченный доспехами, Густав, тем не менее, легко спрыгнул с коня. Англичане, сопровождавшие отца Мартина, вытянулись и приветствовали короля. Черной тенью за спиной Густава возник вездесущий Петерссон.
- А-а-а… наши спасители от ведьм и прочей нечистой силы… - приветствовал их король.
Отец Мартин и Гилберт низко поклонились ему.
- Не стоит разводить церемоний! – Густав был как всегда прост в обращении. От него сильно пахло вином, и лицо раскраснелось. – Что там в моей несчастной Море?
- Обычная клевета, на добропорядочную вдову купца из Стокгольма, длительное время и успешно торговавшего с московитами и связанная с желанием родственников умершего, погрязших в беспробудном пьянстве и безделье, поживиться за чужой счет. С этой целью был написан ложный донос с обвинением вдовы в отравлении своего мужа, и не просто отравлении, а с использованием неких колдовских снадобий, которые не смог изобрести участвовавший во всем этом преподобный Хемминг. – Отец Мартин указал на связанного священника. Густав глянул на него и зло ощерился.
- Продолжай! – приказал король, вновь повернувшись к доминиканцу.
- В качестве доказательства я затребовал откопать труп несчастного купца, но он бесследно исчез, по прямому указанию Хемминга. – Король снова посмотрел на несчастного съежившегося бывшего преподобного отца. Густав стал наливаться кровью. – Нанятые им люди были опрошены, во всем сознались и решением светской власти повешены. Донос был написан рукой секретаря преподобного Хемминга. Свидетель написания лживого доноса перед вами, ваше… - но отец Мартин вовремя осекся и не назвал титул, зная, что это не нравиться Густаву. Зато приобнял за плечи и чуть-чуть выдвинул вперед белобрысого Андерса. – Рекомендую вам, очень талантливый и тянущийся к знаниям юноша. Было бы совсем неплохо определить ему надлежащее место учебы.
- Хорошо! – Кивнул Густав. – Это по твоей части, Олаф! Распорядись! Нам нужны такие мальчишки, что ищут свет знания. – Советник наклонил голову в знак согласия.
- Таким образом, могу засвидетельствовать попытку нанесения серьезного ущерба не только авторитету церкви, но и светской власти, в лице самого короля. – Продолжил доминиканец. – Ибо, в случае признания вдовы ведьмой, исполнение смертного приговора возлагалось бы на светские власти, которые таким образом совершили бы бесчестный поступок. Вдова купца Нильссона почти не пострадала, так как нам удалось остановить пытки, которые к ней были применены, и скоро, надеюсь, будет пребывать в здравии и сможет продолжить дело своего мужа, то есть успешную и выгодную для государства торговлю с московитами. Тем более, что по своему происхождению она русская.
- Русская? – удивился король.
- Да… Густав… - отец Мартин прямо заставил себя так назвать короля, - она родом из Московии, окрещена и венчана по лютеранскому обряду, имеет в браке с покойным купцом Нильссоном сына.
- Не хватало нам еще только лишних осложнений с Московией из-за того, что мы бы отправили на костер их соотечественницу! – Воскликнул король. – Наш последний договор с московитами намного расширил права наших купцов на их землях! Вы хорошо потрудились на благо Швеции, отец Мартин! – Король даже наклонил голову в знак благодарности.
- Благодарю вас… Густав… - доминиканец вновь показал свою чисто выбритую тонзуру, что не укрылось от пытливого взгляда короля, и сразу навело его на другую мысль.
- Вот что, отец Мартин! Мне пришла в голову отличная идея, а Олаф? – он обернулся к своему советнику. Тот молчал в ожидании. – А не направить ли мне вас в Рим?
- В Рим? С какой целью?
- Я посылал туда епископа Олафа Магнуссона, но он по непонятным мне причинам не вернулся. Я хочу знать замыслы Рима в отношении моей Швеции!
- Вы предлагаете мне отправиться в Ватикан с миссией шпиона?
- Нет! Моего советника! А скажите, святой отец, почему вы не согласились поверить в идею об использовании колдовства при отравлении?
- Даже если б отравление и имело место, то зачем я должен утяжелять цепочку причин и следствий дознания предполагая, что здесь имело место дьявольское вмешательство. Разве было бы недостаточным просто доказать вину конкретного человека. Но в нашем случае и этого не было, а был лишь лживый донос.
- Мне нравиться ход ваших рассуждений! Мне нравиться ваша честность! Мне кажется, что порой на процессах судьи стараются сами себе внушить, что все это происки дьявола. Разве не так поступил проклятый Тролле, который обрек множество людей на «кровавую баню» здесь в Стокгольме? Ведь главным пунктом обвинения была ересь! Не так ли Олаф? – Он снова повернулся к советнику.
- Да! – кивнул головой Петерссон. – Они обвинялись в ереси. Но не всегда можно заявить, что дьявол движет судьями, так же как и преступниками.
- Конечно… разве можно утверждать обратное? – Монах склонил голову.
- Можно! – Решительно тряхнул головой король. – Проклятый Тролле так и поступил.
- А что с нашим братом францисканцем? – Задал вопрос Петерссон, старясь сменить тему.
- Да, там была еще одна ведьма! – Рявкнул король.
- Не знаю… - покачал головой доминиканец, - с ней остался отец Герман, который решил попытаться изгнать из нее бесов. Но на мой взгляд это просто больное и физически и душевно существо…
- Но дети… - Густав вспомнил о них.
- У двоих детей, насколько я успел узнать, начались припадки эпилепсии, но они и в глаза не видели это несчастную, и с ней это не связано, другие же просто испугались, встретив несчастную поздно вечером в темноте из-за ее, скажем так, непривлекательного внешнего вида.
- Черт бы их всех побрал! – Выругался король. – Мне вовсе не нужны сейчас никакие ведьмы, колдовство, заколдованные дети и прочая чертовщина! Мне нужны налоги и деньги, чтоб удержать страну в повиновении и отбиваться, как от проклятых датчан, так и от не менее проклятых ростовщиков из Любека. Мне некогда сейчас! Этого, - он указал на Хемминга, - четвертовать после моей свадьбы. Не будем омрачать праздник. Вам, - отцу Мартину, - я уже сказал. Все остальные вопросы с Олафом. Тебе, - Гилберту, - давно пора быть в доспехах и охранять мою невесту. Забирайте его! – солдатам. – А мальчишкой, - он посмотрел на синеглазого Андерса, - займется также Олаф! Все! – король развернулся, но на коня забраться также легко, как спрыгнуть с него уже не смог. Двое англичан моментально подскочили и помогли ему. Густав даже не оборачиваясь поскакал к замку.
- Ну, Гилберт, давай прощаться! – отец Мартин обнял своего воспитанника. Если присмотреться внимательно, то можно было заметить слезу, которую старый монах, редко выдающий свои чувства, незаметно смахнул рукавом рясы.
- Спасибо за все вам, святой отец! – Молодой человек искренне и низко склонился перед доминиканцем.
- Благослови тебя Господь, сын мой! – отец Мартин сотворил крестное знаменье над склоненной головой юноши.
И еще долго монах смотрел в спину удаляющимся в сторону замка солдатам, с которыми уходил Гилберт. И тот, в свою очередь, беспрестанно оборачивался и махал рукой своему воспитателю.
- Ну вот что, друзья мои! – Разрядил паузу молчавший до сего времени советник короля. – Я думаю, вам следует направиться в монастырь Черных Братьев и отдохнуть с дороги пару дней, пока длятся празднества. Я извещу вас, когда мы сможем побеседовать о том поручении, что возлагает на вас король. А заодно и подумаю, что можно сделать для нашего юного дарования. – Олаф потрепал кудрявую голову Андерса. – А сейчас, простите, мне надо быть подле Густава. – Не дожидаясь ответных прощальных слов, советник покинул их и направился к замку, куда уже скрылся хвост торжественного кортежа.
Доминиканцу и Андерсу ничего более не оставалось, как отправиться на ночлег в знакомую нам обитель. Пробираясь сквозь толпы ликующего народа, отец Мартин вдруг остановился и задумался.
- Что-нибудь случилось? – Спросил его Андерс, за плечо которого держался монах.
- Странное дело, мой мальчик. Я вспомнил сочинение одного итальянца, тоже монаха, он вывел теорию цифр. День и год рождения этой принцессы совпадает абсолютно по цифрам с днем ее свадьбы. Вот только не помню, что это означает… Очень плохо или, наоборот, очень хорошо… Пошли, друг мой, надо отдохнуть с дороги…
Сегодня, но об этом же думала и Катарина. Именно сегодня ей исполнялось восемнадцать.
- Странно все как-то… - думала принцесса, - и день моего рождения и день, когда я иду к алтарю, совпали… может в этом есть знаки судьбы? Я как бы рождаюсь заново? Или, наоборот, умираю…
Но разве могла восемнадцатилетняя девушка думать о смерти? Нет! И еще раз нет! Впереди она видела жизнь, супруга, может только на вид такого грозного, детей, которых она ему принесет, народ, который ее полюбит, этих блестящих рыцарей, что идут слева и справа от нее, она не видит их лиц, не знает их мыслей, но они охраняют ее, значит, она их повелительница и королева. Прочь! Прочь, дурные мысли!
Катарина шла к алтарю, веря в счастье, она произносила клятву супружеской верности, произносила от всей души. Могли ли она знать, за кого ее выдают во имя интересов двух королевств, могла ли она знать, что в обмен на любовь и преданность, ее ждут лишь грубость и унижения. Во время службы, принцесса все корила себя за то, что вопреки горячему желанию ей никак не удается сосредоточиться. Она пыталась вознестись мыслью к небесам, моля Бога даровать ей во все дни добродетели супруга, достоинства правительницы и сладость материнства, но взор ее помимо воли обращался к стоящему рядом с ней человеку, чье тяжелое дыхание она ощущала над ухом, чьи черты ее слегка пугали, и с которым ей вечером предстояло разделить ложе. Ее смущал этот тяжелый взгляд, бесцеремонно рассматривающий ее руки, губы, грудь. На мгновение, ей казалось, что этот взгляд раздевает ее, несмотря на огромное количество людей присутствующих в церкви, и она, вдруг, оказывается совсем обнаженной, беззащитной женщиной среди этой толпы. Она отогнала эту страшную мысль, и вновь сосредоточилась на молитве.
Пиршество проходило в огромном зале. Сотни людей одновременно ели, пили, произносили какие-то тосты, тут же спорили между собой по поводу сказанного, и все это сливалось в какофонию застолья. Чета молодоженов сидела на возвышенье, и принцесса лишь ковыряла для виду серебряной вилкой в кушаньях, что менялись перед ней. Катарине становилось все страшнее и страшнее. Здесь было все как-то дико и непохоже на те праздничные ужины, что иногда отец устраивал в их родовом замке. Нет, там тоже кто-то мог напиться и тональность разговора гостей становилась выше. Даже ее отец, сам герцог, мог позволить себе лишнего, но так как здесь… когда в зале присутствовали почти одни мужчины, одни рыцари, о сдержанности говорить было бесполезно.
Густав плотно пообедал, не забывая осушать свой кубок чаще, чем требовалось. Близилась минута, когда он сможет насладиться этим юным красивым телом, от которого веяло внешним спокойствием и безразличием к происходящему (Катарина держалась как могла!), и которому отныне он господин.
- Ты будешь кричать сегодня недотрога! От страсти, от боли. – Думал король, бросая иногда на девушку красноречивые взгляды. Наконец, он допил еще один кубок с вином, швырнул его на пол, прямо под ноги сидящим в зале, поднялся и провозгласил:
- На этом пир для меня окончен! Меня ждет другое не менее приятное занятие, чем пьянствовать с вами, мои друзья!
Ответом ему был бурный восторг и хохот всего зала. Кто-то выкрикнул, видимо совсем перебрав:
- Справишься, Густав? Или помочь?
Король тут же нахмурил брови, и его рука схватилась за рукоять длинного меча:
- Это чей голос я слышал?
Но в ответ лишь смеялись. Гроза миновала, и Густав, в очередной раз ухмыльнувшись, склонился к Катарине:
- Ну что, моя королева, пойдем, позабавимся? Пора тебе становиться женщиной и начинать рожать мне наследников!
Глава 12.
Цена короны.
- Ну, моя дорогая, ты наверно, ожидала этого с нетерпением? – Спросил Густав приближаясь к Катарине, и на ходу снимая перевязь меча и отшвыривая оружие в сторону. Меч с глухим стуком ударился о каменный пол. Молодая королева вздрогнула и с содроганием и затаенным ужасом, онемевшая, широко распахнув глаза, смотрела на приближающегося к ней мужа.
- Мне позволено будет помочь своей госпоже? – подала голос кормилица, стараясь хоть как-то приободрить свою маленькую принцессу. Марта видела, что Катарина побледнела и стояла чуть живая от страха. Сердце кормилицы сжалось, и она попыталась вмешаться. Ее присутствия в спальне, Густав даже не заметил. Но его это не смутило. Скосив взгляд на мгновение в ее сторону, он тут же прохрипел, продолжая разоблачаться. Вслед за мечом на пол полетел камзол:
- Пошла вон! Твоя королева сегодня в услугах не нуждается.
- Но… - нерешительно произнесла Марта, и это вызвало вспышку ярости Густава. Он резко повернулся к ней и заревел:
- Старая ведьма! Я прикажу изжарить тебя на костре, если ты немедленно уберешься отсюда!
Вмешательство Марты, рев Густава, вдруг вывели Катарину из того оцепенения, что овладело ей, с того момента, как король на глазах у всех уволок ее в спальню. Она глубоко вздохнула, скрестила руки на груди, собралась с силами, покоряясь неизбежному, и тихо произнесла:
- Иди, Марта. – и повторила более твердо, - Иди! - видя, что Марта колеблется, а ярость короля все возрастает, он уже потянулся к левому бедру, и не обнаружив там рукояти меча, осматривается по сторонам в поисках брошенного на пол оружия.
- Слушаюсь, моя госпожа – низко склонилась кормилица, но перед тем, как покинуть спальню, бросила уничтожающий взгляд на Густава.
- Я здесь, мой господин. – Тихо сказала Катарина, мечтая лишь об одном, чтоб скорее закончилось все то, что ей предстояло испытать сегодня ночью.
Тяжело дыша, Густав приблизился к ней вплотную. Его глаза налились кровью. Он него сильно пахло выпивкой и потом. На мгновение Катарине стало плохо, и закружилась голова. Она сразу узнала тот запах из далекого детства, когда случайно забрела на конюшню и оказалась в компании простых конюхов и их подружек. Но сейчас ей удалось перебороть себя, и, стараясь не дышать носом, она терпеливо ожидала развязки. Длинные руки Густав потянулись к ней, охватили ее плечи, отчего юная королева еще сильнее прижала к себе скрещенные на груди руки. Пальцы Густава ухватились за ткань и с треском разорвали ее. Клочья тонкого шелка разлетались по всей комнате. Король ухватился за ее руки и развел их в стороны:
- Принцесса! – хмыкнул Густав, преодолевая сопротивление Катарины, – не стоит ломаться. – он ухватился за отделанный кружевами корсаж, рванул его и оголил ей грудь. Королева обессилено опустила руки и не могла произнести ни одного слова, лишь мелкая дрожь сотрясала ее тело. Еще никто и никогда с ней так не обращался. Не говоря о том, что сейчас ей приходилось стоять полуобнаженной перед совершенно незнакомым ей мужчиной, который волей Господа и ее отца назывался теперь ее мужем.
Вид обнаженной девичьей груди просто лишил короля рассудка. Он продолжал грубо рвать платье, и его ошметки теперь лежали у ее ног. Разорвав платье, он сорвал с нее и нижнюю юбку, и теперь она пребывала в полной растерянности, замерзая и умирая от страха. Исчезли прочь все надежды и девичьи мечты, сейчас она видела лишь ревущего зверя, которой кромсал огромными ручищами ее одежду, превращая все в лоскутки материи. Но самое страшное было впереди.
Одетый, он швырнул ее на кровать с такой силой, что Катарине показалось - она вывихнула плечо. Королева застонала от боли. Но мучитель не обращал никакого внимания на ее страдания. Всем весом он обрушился на несчастную девушку. Катарина начала задыхаться от невыносимой тяжести его тела, зловония перегара, длиннющая рыжая борода противно лезла ей в рот. Одновременно она ощутила, как его руки бесцеремонно ощупывают все самые сокровенные уголки ее тела. Король что-то хрипло выкрикивал при этом по-шведски, но Катарина не понимала языка, и от этого становилось еще страшнее. Тошнота подступила к горлу. Возможно, ее сейчас бы и вырвало, если б не страшная боль, которая внезапно пронзила ее тело. Как будто раскаленный металлический прут вошел ей в живот. Она закричала изо всех сил. От невыносимой боли брызнули слезы, она умоляла Густава прекратить это, она извивалась, как червь, стараясь избавиться от страшного орудия пытки, что насиловало ее плоть, но все было бесполезно. Казалось, ее мольбы, еще больше возбуждали короля. Слезы, крики, отчаяние жертвы, ее конвульсии приводили его в неистовство.
Наконец, он зарычал, захрюкал, забормотал что-то невнятное, потом заревел, как истинное животное, по его телу пробежало несколько судорог, болезненно передавшихся девушке, но он выдернул из нее орудие пытки, и рухнул рядом с ней на кровать.
Катарина безмолвная и распростертая лежала подле него. Все тело болело и ныло, внутри, внизу живота мучительно медленно затухал огонь. Она была потрясена, не только болью и унижением, что только что испытала от этого человека, но и тем отвращением, что теперь она испытывала к нему. Она попыталась приподняться, но не смогла этого сделать, вновь острая боль пронзила ее так, что сознание чуть было не покинуло ее. Тогда она потянулась рукой и ощупала себя там, где все горело. Малейшее движение измученного тела причиняло ей нестерпимые страдания. Дотронувшись, она обнаружила что-то липкое и горячее, а поднеся руку к глазам, поняла, что это кровь.
- Ну вот и все… - пронеслась мысль. – Наверно, это конец. Сейчас я истеку кровью и спокойно умру. Надеюсь, больше мучений не будет. – думала юная королева, прощаясь с жизнью. Лежавший рядом Густав, вдруг зашевелился и приподнявшись на локте, внимательно и придирчиво осмотрел тело своей жены. Затем удовлетворенно хмыкнул, сорвал белую простынь с кровати, вытер кровь и поднявшись на ноги, направился к дверям. Катарина безучастно смотрела на то, что он делает. Лишь когда он дотронулся до нее, она вздрогнула и простонала – прикосновение его руки заставило еще раз испытать резкую боль.
Густав распахнул дверь спальни, и что-то выкрикнув, выкинул в коридор замка окровавленную материю. В ответ зашумели мужские голоса и раздались приветственные одобрительные выкрики, хлопанье в ладоши и бряцанье оружия.
- Боже! – подумала Катарина, - значит, они все там стояли, под дверью и слышали все, что происходило здесь. Какой позор! Словно меня вывели на публичное поругание на площадь, и теперь я лежу перед толпой нагая и окровавленная. За что мне это, Господи? За что, Пресвятая Богородица, ты так жестока ко мне? – Как же ей хотелось сейчас умереть!
Густав, перекинувшись парой фраз с теми, кто ожидал его в коридоре, что-то коротко им приказал, и плотно затворил дверь, возвращаясь в спальню. Усевшись на кровать рядом с по-прежнему распростертой Катариной, он принялся стаскивать с себя сапоги, при этом он начал разговаривать с ней, как ни в чем не бывало:
- Ну что, малышка, разве тебе не было хорошо? – Катарина молчала, уставившись в одну точку. Густав кинул на нее подвернувшееся под руку покрывало, которое медленно сползло с нее в сторону. И продолжал, не обращая внимания на молчание королевы. – Было немного больно? Не беспокойся, первый раз всегда так бывает! Все уже кончено. И я рад, что моя маленькая принцесса оказалась настоящей девственницей. В конце концов, ты не старуха. В следующий раз, быстрее раздвигай ноги, без этой ложной скромности, и тебе это понравиться! Вот увидишь! – Король зевнул во весь рот, и растянулся рядом с Катариной, поудобнее устраивая голову на подушке. – Устал я сегодня. Давай спать, королева! – последнее слово он произнес с какой-то усмешкой, тут же отвернулся от нее на другой бок, и захрапел, моментально погрузившись в сон.
Катарина лежала, не имея сил ни то чтобы приподняться, даже пошевелиться.
- Почему? Почему он так со мной обошелся? – единственная мысль прожигала ее мозг нестерпимой обидой. Обидой большей, чем вся та боль, что пришлось ей испытать. Тем более, что боль затихала, уступая место горечи унижения, оскорбленного женского достоинства. Все о чем мечтала принцесса, все оказалось растоптано, порвано в клочья, как ее свадебное платье, истерзано, как ее тело, облито ее собственной кровью, словно это были какие-то помои, заплескавшие ее всю с ног до головы. Катарина беззвучно плакала, и ее слезы скатывались горячими каплями по щекам на грудь, и поток их был неудержим.
Внезапно в дверь громко и настойчиво постучали. Катарина вздрогнула и пересилив еще сохранившуюся боль, постаралась закутаться в какую-то первую подвернувшуюся ей под руку материю, видно это и было то покрывало, что так небрежно швырнул на нее король. Густав не просыпался. В дверь стучали все громче и громче. Послышались крики:
- Густав! Король, проснитесь!
Шум стал просто не выносим. Казалось еще немного и дверь в королевскую опочивальню снесут с петель. Густав, наконец, зашевелился и произнес спросонья:
- Какого черта?
Крики: «Король! Король!» не прекращались. Густав поднялся и сел на ложе, протирая глаза своими огромными ручищами. Катарина инстинктивно отодвинулась от него подальше, но он не обращал на нее внимания, будто никого рядом и не было. Продолжая чертыхаться, король слез с кровати и шлепая босыми ногами по каменным плитам, направился к двери. Через распахнувшуюся створку в спальню метнулись отблески множества факелов, что держали в руках вооруженные люди, поджидавшие короля снаружи.
- Ну что там? – рявкнул Густав, - Неужели нельзя оставить своего короля хоть раз наедине с женщиной и дать ему возможность спокойно поразвлечься?
- Король! – Услышала Катарина голос Петерссона – Далекарлийцы восстали и идут на Стокгольм.
- Опять? – взревел Густав. – В третий раз?
Его сон, как рукой сняло. Король резко повернулся и крикнув:
- Посветите мне! – стал отыскивать разбросанные по спальне предметы своего гардероба. За ним проникли несколько вооруженных людей с факелами в руках. Присутствие королевы в постели никого не смущало. Катарина вся сжалась в комочек под покрывалом, снова испытывая непереносимый стыд, находиться обнаженной, прикрытой лишь одним покрывалом, в комнате, где уже толпилось множество мужчин.
- Стенбок! – послышался голос Густава.
- Боже! И он здесь! – Катарине хотелось провалиться сквозь землю от невыносимого стыда.
- Я здесь, мой король! – звонко отозвался юный рыцарь.
- Где мои доспехи?
- Вот они! Я захватил с собой.
- Помоги одеть!
- Петерссон!
- Да!
- Что там произошло?
- Колокола, Густав. Они восстали из-за колоколов!
- Там же был отряд немецких ландкнехтов!
- Они тоже перестарались, Густав! Можно было вести себя чуть потише, но они больно много трупов оставили после себя, так что поднялась вся провинция. Ландскнехты бежали оттуда, а далекарлийцы идут по их следам.
Катарина чуть приоткрыла глаза и сквозь щелки ресниц наблюдала, как Густав уже одетый, с помощью Стенбока натягивал на себя панцирь. Кто-то подобрал брошенный на пол королевский меч и стоял рядом, готовый подать его. Третий держал в руках шлем. Двое других обряжали в защитное вооружение нижнюю часть туловища короля. Звякнули последние застежки, Густав вытянул наполовину блеснувшее в отблесках факелов лезвие, удовлетворенно хмыкнул, и хлестко вогнал меч в ножны.
- За мной! – Король устремился к дверям. Воины последовали за ним. На пороге Густав внезапно остановился и оглянулся. Солдаты невольно расступились. Рыжая борода торчала из-под напяленного кое-как шлема. Он посмотрел на съежившуюся под покрывалом Катарину:
- Стенбок!
- Да, король! – рыцарь выступил откуда-то сбоку.
- Выдели королеве надежную охрану и обеспечь защиту замка, пока я буду отсутствовать. Поставь к ней англичан, а не немцев. Я не хочу, чтобы она с кем-то могла общаться.
- Но… - нерешительно произнес рыцарь.
- Никаких но! В замке остается Петерссон. Ты едешь со мной. Англичане охраняют мою королеву. – Густав резко повернулся и загрохотал по коридору. Солдаты устремились за ним.
- Уорвик! – раздался голос Стенбока.
- Я здесь! – послышалось в ответ.
- Капитан, обеспечь охрану замка и выдели надежных парней, которые встанут у покоев королевы. Король запретил ей общение с кем-либо.
- Подожди! – Король всмотрелся в вооружение английского капитана. – Дай мне это! – Густав показал на клевец. – Я не хочу марать свой благородный меч об этих изменников.
- Да, милорд! – Уорвик протянул оружие королю. - Бальфор и Дженкинс встать у дверей нашей королевы, не впускать и не выпускать никого. Томас, возьмешь двадцать человек и прикроешь ими главные ворота. Остальных я расставлю сам! – Последовали приказы. Снова раздался грохот солдатских кованых сапог.
Катарина лежала неподвижно под одеялом. Почему-то вспомнилось, как еще десятилетней девочкой одно время она мечтала стать Христовой невестой, помогать больным и страждущим, носить такие чистые, такие белые одежды, которые ничем испачкать не возможно, ибо они от Господа нашего, и любая мирская грязь их не смеет коснуться… Потом, позднее, пришли мысли о принце… и они с сестрой Доротеей спорили, какой должен быть настоящий принц. Катарина все мечтала о том, который придет за ней на корабле, а вот Доротея рассказывала совсем другую историю, то ли придуманную ей самой, то ли где-то подслушанную. Она ждала другого принца, корабль которого разбился, а он спасся один-одинешенек. Никем не узнанный, он приходит в их город, у него ничего нет, даже блестящих доспехов, лишь печаль в глазах и благородство в облике. И тут, прямо перед церковью, она встретит его, а он ее. Это их судьбы встретятся в тот же миг. И сердца вздрогнут, а у девушки вздрогнут колени и вдруг охватит неведомая, сладостная, блаженная и грешная жажда…
- Почему вдруг жажда? Тебе захочется пить? – наивно спросила Катарина.
Доротея запнулась и не знала, как объяснить, ибо сама не понимала смысла произнесенных ей слов. Сказка была явно подслушана у кого-то из взрослых… Но это Доротею не смутило и, сделав вид, что вопрос сестры не заслуживает внимания, она просто продолжила рассказ:
- И тогда, с Божьей помощью к этому принцу вернется все его великолепие, и он поведет свою избранницу к алтарю.
- Да, наверно, Доротея была права… - подумала несчастная королева. – Хоть ее принц не был выброшен на берег, но ее история больше походит на правду, нежели моя… Вместо очаровательного белокурого красавца мне досталось это чудовище, что так бесцеремонно, жестоко и грубо обошлось со мной. Я никогда не смогу полюбить его! Боже, как он мне противен! – Горькие рыданья снова стали душить ее. Подушка и так была уже вся мокрая от слез.
- Моя принцесса… - Катарина почувствовала руки кормилицы, которые гладили ее растрепанные волосы…, - моя бедная девочка… - Марта рыдала вместе с ней…
- Марта! – Королева внезапно поднялась на руках и соскочила с кровати. Ее взгляд светились решимостью. Невысохшие слезы еще держались на щеках и подбородке, но глаза были сухи, как лед. – Найди мне платье поскромнее, лучше темного цвета и побыстрее!
Кормилица, причитая на ходу, бросилась исполнять приказание госпожи. Порывшись в сундуках, а заодно и прихватив исподние предметы туалета, Марта вернулась к королеве, которая продолжала стоять обнаженной на каменном полу, даже не ощущая его векового холода.
Катарина, с помощью кормилицы, быстро облачилась. Рассыпавшиеся волосы она скрутила в узел и проткнула длинной булавкой. Поверх накинула темный платок, низко опустив его на глаза.
- Девочка моя, что ты задумала? – В нерешительности спросила Марта, видя, что ее любимица претворяет какой-то замысел.
- Я сбегу отсюда! – Искусанные до крови губы были сжаты. – Ты со мной, Марта?
- Господи, Пресвятая Богородица… - Взмолилась кормилица, опускаясь на колени перед юной госпожой. – Куда? Куда бежать-то?
- На берег! На любой корабль. У меня есть драгоценности, в обмен на которые мы получим все что хотим.. – Королева уже рылась в своих шкатулках, выбирая необходимое. – Густав уехал, а с ним ушли и солдаты. У них случился какой-то мятеж. Осталась охрана замка, которую мы сможем обмануть или подкупить!
- Опомнись, моя девочка, - Марта по-прежнему стояла на коленях, - тебя никто не выпустит отсюда! Ты навлечешь на себя лишь гнев этого варвара, который неизвестно чьей волей, только не Всевышнего, но стал твоим мужем.
- Мне нужно добраться хотя бы до Дании! К Доротее и Кристиану. Они спасут меня от этого чудовища. Я ни минуты не могу оставаться здесь! Я умру здесь, ты понимаешь это, Марта! – королева почти кричала на кормилицу, застывшуперед ней на коленях и захлебывающуюся в слезах. – Он убьет меня, в конце концов. Или я сама не выдержу и наложу на себя руки!
- Девочка моя, - кормилица подползла к ней и обхватила колени своей госпожи, - Господь терпел и нам всем завещал терпеть все те страдания, что посылает нам Отец Небесный.
- Это не Всевышний, это чудовище, хуже животного, хуже конюхов с замковых конюшен, - Катарина почему-то опять вспомнила случай из далекого детства, - он убьет меня, я это знаю! – Вдруг она произнесла внезапно тихим голосом. Оттолкнула кормилицу, которая в рыданьях опустилась на пол, и решительно направилась к дверям. Рванула на себя тяжелую створку, шагнула вперед, но тут же два копья скрестились перед ней.
- Как вы смеете! – Гневным голосом спросила солдат Катарина. Но караул хранил молчание. – Я повторяю свой вопрос: Почему вы мне преграждаете путь? Я – ваша королева! Пропустите! – Солдаты словно проглотили язык.
- Боже! – вдруг вспомнила Катарина слова Густава, приказавшего оставить на ее охрану англичан. – Они не понимают по-немецки… А она не знает ни одного слова на их языке… Что делать? Боже мой! Она в западне!
Внезапно, один из солдат заговорил на немецком:
- Ваше величество! Прошу простить нас. Мы всего лишь солдаты и мы выполняем приказ, который гласит то, что из этого помещения, где находитесь вы, не должен ни выходить, ни входить в него, ни один человек!
- Даже я? Королева? – Катарина выглянула за дверь, просунув голову через скрещенные копья, чтоб взглянуть на заговорившего с ней. Солдат смотрел прямо перед собой, не поворачивая головы в ее сторону. Лицо его было скрыто шлемом с полусферическим забралом, но кивок головы означал, что это так, и запрет касается и ее лично.
- Выходит я под арестом? – Солдат молчал.
- Как тебя зовут, солдат? – Спросила Катарина.
- Гилберт Бальфор, ваше величество!
- Откуда ты знаешь немецкий?
- Я учился несколько лет в монастыре, прежде чем стать солдатом!
- И в том же монастыре тебя научили, что можно издеваться над женщиной, тем более королевой? Держать ее незаконным образом под арестом? – От бессилия Катарине нужно было излить на кого-то свою злость.
- Нет, ваше величество! В монастыре я изучал совсем другое. – Солдат по-прежнему не поворачивал головы. – Но сейчас, ваше величество, я нахожусь на службе. И если в монастыре я исполнял устав, то здесь его заменяет приказ капитана и тем более короля.
- А твой напарник, - Катарина кивнула на второго караульного, - он говорит по-немецки.
- Нет, ваше величество! Мы все англичане. И лишь немногие из нас могут сказать пару слов на шведском, не говоря уже о немецком языке.
- Бальфор… - повторила задумчиво королева.
- Да, ваше величество!
- Бальфор… а мы не можем никак договориться… - вкрадчиво начала Катарина, понизив голос почти до шепота.
- Ваше величество, - голос солдата был тверд, - я уже буду вероятнее всего наказан за то, что разговариваю с вами. Ведь я – часовой, и мне запрещено любое общение. Давайте забудем о том, о чем вы сейчас подумали.
- А он не глуп… - мелькнула мысль. – И далеко не прост для обыкновенного наемника из Англии. Ну да, он же сказал, что учился в монастыре… Побег не удастся, но в дальнейшем, мне кажется можно положиться на этого солдата. По крайней мере, он производит впечатление честного и порядочного человека, что уже совсем немало среди этих людей, окружающих Густава.
- И еще, ваше величество! – солдат снова заговорил.
- Да, Гилберт Бальфор. – Слегка надменно произнесла королева.
- Спасибо, что вы запомнили мое имя… - Ей показались ироничные звуки в голосе англичанина, которые тут же исчезли. – Но я буду вынужден доложить своему капитану о нашем с вами разговоре, в той мере, в которой он касается только моей службы, а не ваших мыслей.
- Он действительно не глуп, этот Бальфор… - опять подумала Катарина и ответила. – Да, это твое право, солдат. – После этого она захлопнула нарочито громко дверь и подошла к окну, даже не останавливаясь возле кормилицы, по-прежнему распластавшейся на полу.
- Ты хотела принца, глупая девчонка? – Безответно спросила она у темноты осеннего неба. – Ты его получила! Вот они все твои мечтания! Они разбились о серые утесы этого каменного мешка, как и тот самый корабль…
Глава 13.
Женские судьбы.
Счастливая, что угодила Василию, Елена стала терять потихоньку и осторожность. Как только государь на охоту соберется, не успеет и Москву покинуть, как тут же в тереме Ивана Оболенского принимают. Челяднина расстарается, братца пригласит немедленно.
- Хоть так, но моей будешь! – горячими, бессонными, насквозь пропитанными любовью ночами шептал Елене ее избранник.
- Да! Да! Любимый! Твоя… - Отвечала ему Елена, отдаваясь ему со всей силой неутоленной женской страсти.
Иногда ревность накатывала.
- А с женой… так же? Или лучше может?
- Что ты, голубица моя лазоревая… - Вновь покрывал поцелуями щедрыми. – То ж для виду…
- И дитё для виду? – На сына Телепнина намекая – Дмитрия.
Иван смущался, шептал что-то снова на ушко. Обнимал крепче, и исчезала ревность, место новой страсти уступая.
Своенравна стала Елена Васильевна. На бояр покрикивала, одного Захарьина миловала, ласкова с ним была, приветлива. Василий внимание не обращал, сам по-прежнему ближе всех к себе держал того же Захарьина, по старой памяти Шигону-Поджогина, хотя нет-нет, да и нахмурит брови, про Соломонию вспомнит. Из новых – князь Михаил Глинский, ныне дядя государыни. С Василием Васильевичем Шуйским держался ровно. Сильны суздальские Шуйские, ничего не поделаешь. А вот Елена, та Шуйского не жаловала, лишь из-за мужа царственного внешнюю благосклонность являла. Поменялось многое в укладе московской жизни. Ворчали промежь себя бояре:
- Видано ли, чтобы баба, хоть и великая княгиня, власть такую имела?
- Только княгиня Ольга былинная…
- Когда это было…
Но Василий III счастлив был неимоверно. Чуть больше года минуло со дня, как первенец родился, ан снова жена его разлюбезная на сносях пребывала.
- Дошли! Дошли молитвы мои до Отца Небесного! – Истово кланялся перед святыми образами государь земли русской. Но ребенок родился больным и недоразвитым. В летописи записано: «несмыслен и прост». Нарекли его Георгием. Гордости великокняжеской предела не было. На радостях даже младшему брату своему Андрею жениться разрешил на Ефросинье Хованской. Василий посчитал, что отныне угрозы его наследникам нет!
В канун дня, что родился первенец царский, Иоанном нареченный, должно было три года ему исполниться, случилось на Руси знамение недоброе. Лето стояло засушливое от конца июня до самого сентября не упало ни одной дождевой капли на землю, болота иссохли, леса горели, солнце багровым диском светило тускло, еле пробиваясь сквозь дымный смрад. А 24 августа, в первом часу дня , круг солнца оказался вверху будто срезанным, а потом и вовсе потемнел и погас.
- Не к добру это! – крестился народ повсюду. – Великие беды ждут нас! Господи Иисусе, сыне Божий, помилуй нас грешных!
Шел Василию III пятьдесят пятый год, на бодрость духа и здоровье не жаловался. Весь в движении, страсть, как охотиться любил.
- Вона как, двоих сыновей родил. Я еще ого-го! – Похвалялся в круге ближнем. Только-только над татарами победу отпраздновали. Князь Дмитрий Палецкий нашел орду крымскую у Зарайска, разбил, да пленных привел множество. Да полюбовник царицын, князь Оболенский-Овчина-Телепнев тоже удаль явил, с дворянской московской конницей гнал татар дальше, правда, чуть в западню ими расставленную, не попался. Спастись удалось. То-то Елена вся испереживалась.
Победа, конечно, имела место. Только и урон крымцы нанесли не малый. Всего пять дней воевали, а тысячи русских невольников отправились на рынки Бахчисарая, Кафы и Стамбула. Отбить не смогли! Крымский хан Саип-Гирей потешался:
- Что мне дружба с Москвой дает? Одного соболя в год? А рать приводит тысячи. Если Москва хочет мира, да союза со мной, так и дары ее должны быть ценой в три-четыре сотни пленников!
Но слова крымского владыки не успели передать Василию. Он отправился праздновать победу в Свято-Троицкую лавру, 25 сентября в Святого Преподобного Сергия Радонежского. Елену с детьми там оставил, а сам после в Волоколамск на охоту отправился. Здесь беда и приключилась. На сгибне левого стегна болячка выскочила. С булавочную головку. Покраснела и все. Но мучительная. Государь не то внимания не обратил, гулял на пиру, что Шигона в его честь устроил, в бане парился, после опять на охоты выехал, да, вдруг, плохо ему стало – нога болела нестерпимо. Вернулся к Шигоне в село Колпь, приказал вызвать к себе князя Михаила Глинского. Послали за двумя лекарями немецкими. Больше никому говорить было не велено. Не жене, ни митрополиту, ни другим боярам. Лечили по старинке – медом с мукой, да луком печеным прикладывали. Началось воспаление, прыщик превратился в чирей большой, гной тазами убирали. Все хуже и хуже становилось Василию. Приказал в Москву везти себя, но тайно, чтоб послы иноземные не видели его больным.
Морозы были ранние, река встала. Быстро мост соорудили прямо по льду. То ли торопились, впопыхах закрепили плохо, но разошлись доски дубовые под лошадьми, рухнула вся упряжка в воду, ломая тонкий лед. Чудом успели гужи обрезать, удержать сани с Василием на руках. Опять дурной знак!
- Не жилец, наш государь… - многие тогда подумали.
Но честно лишь один врач, немец Люев, в глаза глядя Василию, сказал:
- Служил тебе всегда, государь, я честью и правдою! Благодеяний видел за то немало от тебя. Но не умею я мертвых воскрешать! Я не Бог!
Василий смирился с участью и вызвал к себе бояр – Шуйских Василия с Иваном, Воронцова, Тучкова, Захарьина, Глинского, Шигону, Головина, да дьяка Путятина. С третьего до седьмого часа говорил с ними. Потом приказал принести трехлетнего Иоанна и благословил его крестом Св. Петра митрополита. Челяднину, мамку Иоаннову наставлял беречь наследника всея Руси. Привели Елену, поддерживая под руки. Рассказывают, что кричала она страшно и о землю билась. Так ли было на самом деле? Карамзин пишет: «Великий князь утешал ее… просил успокоиться. Елена ободрилась и спросила: «Кому же поручаешь супругу и детей?». Василий отвечал: «Иоанн будет Государем, а тебе, следуя обыкновению отцов наших, я назначил в духовной грамоте особое достояние».
Так стала Елена правительницей, при ней совет регентский – главнейшим дядя ее Михаил Львович, бояре: Зазарьин Михаил Юрьевич, Воронцов Михаил Семенович, Шуйские Василий с Иваном, Тучков Михаил Васильевич, Шигона Поджогин, казначей Петр Головин, да дьяки – Меньшой Путятин и Федор Мишурин. Все самые доверенные. Забыли об Иване Федоровиче Оболенском-Телепневе-Овчине. Но не Елена. Просто время еще не пришло.
Перед самой смертью Василий монашество принять захотел. Тут спор приключился. Митрополит одобрил пострижение, кое-кто из бояр поддержал его, а брат Василия Андрей, Шигона и Воронцов против выступили. Пока шумели, да спорили, Василий молитвы все читал, да речь его сделалась бессвязной, язык еле ворочался, взор меркнул. Митрополит быстро постриг совершил, никого уже не спрашивая. Именовали иноком Варлаамом. Наконец, Шигона заметил, что Василий больше не дышит. Закричал:
- Государь скончался! – И все зарыдали. Ударили в большой колокол, народ, толпившийся на улицах все понял. Плач и вой охватил весь город.
- Не просто нам будет… - Шепнул Иван Шуйский брату Василию. – Добродетель царская трудна и для мужа с умом крепким и телом здоровым, а для юной чувствительной жены… - Он невзначай показал на Оболенского, стоявшего наподалеку, - подавно!
- Полагаю, он и будет править чрез постель великокняжескую. – Хмуро кивнул ему Василий Шуйский. Неразговорчив был, недаром Немым прозвали.
- Да дядя ее… изменник бывший. – Добавил Иван.
- Тот не особо страшен. Прямодушен больно…
- Значит, долго не протянет… Ну а с этими… голубками… как-нибудь уж поладим… или нет? – Зловеще произнес боярин.
Как в воду глядели.
Оправилась Улла от тех несчастий, что выпали на ее долю. Вспоминалось все, как страшный сон. И рана, палачом нанесенная, зажила, оставив небольшой рубец на плече. От торговли с Новгородом решила отказаться. Кто туда после смерти Свена будет возить товары? Некому! По той причине распродала лишнее, корчму решила открыть при доме Склады расчистила с помощью слуг, стены, потолки побелили, закупили столы, лавки, множество посуды. Наняла хорошую кухарку, да пару служанок оставила – остальных пришлось рассчитать. И пошло дело потихоньку. Готовили вкусно, брали не дорого, оттого популярность заведения юной вдовы купца Нильссона росла. А с ней и достаток.
Гильберт, как вступил в отряд англичан, в любую свободную от службы минуту, бежал к ней. И Улле радость, и ему, повидать любимую, счастье. А то, что влюбился юноша всем сердцем и душой в прекрасную соотечественницу, так это еще отец Мартин в Море заметил. А со временем и девушка поняла, что скучает, ждет его, думает о нем, а чем дальше, тем больше убеждалась, что просто жить без него не может. И догадалась, что это любовь.
Одно лишь томило девушку, что не могла она открыться ему вся, рассказать всю свою жизнь, от начала до встречи с ним. А он весь перед ней, как на ладони, сколько себя помнил – все рассказал. Виноватой себя чувствовала Улла. А как объяснить, что не ее это тайна? Что только беду можно ей навлечь! Все равно переживала, что скрывать должна нечто от любимого. В конце концов, в любви друг другу объяснились. Гильберт поклялся, что Бернт, как родной сын ему будет, а они еще себе родят троих или четверых, или сколько Бог даст. Улла лишь кивала счастливая.
Свадьбу отмечали шумно – англичане потребовали. От самого короля Густава сэр Джон Уорвик поздравлял молодых. Но капитан строго следил и за своими, безобразничать и напиваться не позволил. Как только замечал, что кто-нибудь из его солдат перебирал, сразу знак подавал верному Томасу, виновного выводили под руки на воздух – освежиться.
- Эх, жаль, что отца Мартина с нами нет! – Все сокрушался Гильберт. Уехал к этому времени его воспитатель.
- Жаль! – Кивал головой Уорвик. – Из всех монахов, он один был мне, как родной брат. С детства! – И старый капитан, казалось, сейчас смахнет слезу.
Кое-что из тайн своих пришлось Улле раскрыть любимому. А как по-другому? Девственна она была!
- Поклянись, милый, что никому об этом не скажешь? – взмолилась молодая. Да он и так счастлив был. Выходит жена его и не вдовой замужней оказалась. А девицей!
- Из Новгорода мы со Свеном мальчика привезли. Спасли его! Нельзя было по-другому. Вот и объявили всем, и даже пастору, что наш это ребенок, поскольку и меня Свен спасал, в жены взяв. И Бернта усыновили! – Шептала она на ухо любимому, дыханьем сладким и горячим, кровь волнуя. – И умоляю! Не проси рассказать чей он сын! Не проси рассказывать, как он у меня оказался! Как к Свену попала! Не проси! Беду накликаем. Потом, когда вырастет, обещаю, и ему и тебе все расскажу без утайки! Нет моего греха здесь!
- Верю, верю, любимая! Что тебе, моей бедной, вынести пришлось? Как же я люблю тебя! – И обнимал крепче, и поцелуями жаркими покрывал свою ненаглядную.
А отец Мартин был уже далеко от Швеции. Свадебные торжества по случаю женитьбы Густава на Катарине, в разгар которых они вернулись в Стокгольм, затянулись из-за восстания далекарлийцев. Густав, бросив молодую жену, умчался лично казнить своих некогда верных крестьян.
Отец Мартин пытался найти Олафа Петерссона, но в отсутствие короля, последний не выходил из замка Тре крунур, а туда доминиканца не пускали, даже несмотря на то, что охрану несли его земляки англичане. Случайно встреченный Уорвик развел руками и лишь подтвердил приказ короля:
- Густав так распорядился! Никого, дорогой мой Мартин. Я передам Петерссону, но это его дело решать – выйдет он к тебе или нет. Прости, друг! Больше ничем помочь не могу. – Честно признался старый солдат.
В том, что Уорвик напомнит Олафу об отце Матрине и Андерсе, который был пока под его опекой, монах не сомневался. Но и Петерссон не спешил. Магистр не совсем понимал, как Густав собирался сделать из католика шпиона при дворе папы, с другой стороны, Олаф и сам был не прочь избавиться от чересчур проницательного доминиканца, который подчеркивал свою независимость даже тем, что всегда тщательно выбривал себе тонзуру.
Советник видел в окно-бойницу, как Уорвик говорил с отцом Мартином, и понимал, что сейчас последует просьба о встрече.
- Подождет! Пусть вернется Густав! – Он уже решил для себя.
Король вернулся через две недели, злой и пьяный. Было видно, что свой камзол он уже давно не менял и его покрывали бурые пятна – происхождение которых не оставляло никакого сомнения в том, что королю немало пришлось потрудиться своими руками.
Отмывшись и отоспавшись, Густав потребовал продолжения свадебных торжеств, на которых вынужденно присутствовала и Катарина. В течение последующих трех вечеров он вытворял с ней то, что и в первую ночь. Удовлетворив страсть, король возвращался к своим собутыльникам и продолжал праздновать свадьбу, в то время, как молодая королева орошала подушки слезами.
Наконец, Петерссон получил возможность покинуть замок и вызвал к себе в Стура Киркан заждавшихся доминиканца и Андерса, коротавших дни в монастыре Черных Братьев.
В небольшом кабинете магистра, куда отец Мартин вошел вместе с Андерсом, помимо хозяина находился еще один незнакомый священник – худощавый мужчина лет сорока, с аккуратным ежиком седых волос.
- Познакомьтесь! – Показал на него советник короля.
- Иоганн Виттерман, пастор со Шведского двора в Новгороде. – представился священник.
- Отец Мартин, приор монастыря Святого Доминика из Финляндии. – поклонился ему в ответ монах.
У Андерса расширились глаза, когда он услышал имя незнакомца. Он не сдержался и осторожно потянул за рукав рясы, а сам смотрел и не мог оторвать взгляда от новгородского пастора.
- Мы с вами все обсудили, преподобный Веттерман. – Несколько высокомерно произнес Олаф. – Не смею вас больше задерживать.
- Отец Иоганн, - неожиданно обратился к пастору доминиканец. – вы не могли бы оказать мне одну любезность, пока магистр Петри объявит мне поручение короля. Мне очень любопытно узнать ваше мнение о московитах, среди которых вы живете. Как я уже говорил, что являюсь приором монастыря в Финляндии, провинции, которая граничит с Московией, и тоже имеет некоторые проблемы с жителями соседней страны.
Советник короля с подозрение посмотрел на доминиканца, но тот был не возмутим, тем более, что преподобный Веттерман охотно согласился подождать.
- Андерс, - попросил монах мальчика, - подожди меня тоже за дверью. Составь компанию преподобному пастору. Тот охотно, даже радостно сверкнув глазенками, кивнул головой и тут же последовал за священником из Новгорода.
Разговор с Олафом был недолгим. Ничего нового советник короля не сообщил доминиканцу, и отец Мартин понял, что от него просто избавляются, отправляя в Рим. Передав некоторую сумму денег на расходы, Петерссон напутствовал его:
- Надеюсь, что вам удастся разыскать там епископа Олауса Магнуса Гота, который был послан туда еще 8 лет назад. И постарайтесь писать как можно чаще. Нам нужно знать все, что происходит и замышляется при папском дворе. – О возвращении не было сказано ни слова.
- Почетная и посмертная ссылка. – Ожидания доминиканца подтвердились. Чтоб не затягивать никому не нужную сцену прощания, отец Мартин быстро откланялся и поспешил покинуть кабинет советника короля.
Преподобного Ветеррмана и Андерса он обнаружил оживленно беседовавших неподалеку от статуи Святого Георгия.
- Ах, отец Мартин! – Священник из Новгорода, улыбаясь, поднялся со скамьи навстречу монаху. – Должен сказать, что у вас изумительный воспитанник.
- Я думаю, преподобный, что вы изумитесь еще больше, узнав некоторые подробности о нем.
- Какие? – Искренне заинтересовался Веттерман.
- Имя его матери Илва, и родом она из Моры.
- Боже! Илва! – Священник внезапно так растерялся, его лицо одновременно исказили и гримаса боли и выражение радости. Казалось, еще немного и слезы хлынут из его глаз.
- Ты… Боже… Андерс…? Ты… сын… Илвы? Значит,… ты мой сын…., которого я искал столько лет…. Все это время… мой мальчик… - Священник сам схватил Андерса, прижал к себе, расцеловал в вихрастую голову. Слезы все-таки хлынули из его глаз.
- Отец! – Андерс тоже заплакал. Сквозь рыданья доносилось. – Я… сбежал от них… от матери… хотел найти… вас.
- Несчастная мать… - одними губами прошептал пастор.
- Что с ней? – мальчик все же расслышал слова отца.
- Она… погибла… там был мятеж, и ее убили немецкие ландскнехты. - Все, что смог выдавить из себя Веттерман. Мальчик еще плотнее прижался к нему и оба горько заплакали.
Иоганн действительно отправился в Даларну, в Мору на поиски и своей сбежавшей из-под венца невесты и своего ребенка, пастор знал, что Илва была беременна. Он нашел лишь ее, но было поздно… Жители Моры рассказали ему и про казнь матери, и про бегство Андреса, и про ужасную смерть Илвы.
После пожара, уничтожившего их дом, ее отчима, мужа и останки матери, сгинувших в пламени, Илва начала пить. Она сидела в кабаке, поглощая кружку за кружкой, когда туда вошли немецкие ландскнехты. Их было человек шесть. Сперва они потребовали выпивку, а потом обратили внимание и на Илву.
- Эй, девка! – Окликнул ее самый рослый из солдат, заросший черной бородой до самых глаз. – Иди сюда и доставь нам удовольствие!
- Пошел ты… - Усмехнулась Илва. – Только если заплатишь, угостишь выпивкой… - Она заглянула в свою опустевшую кружку. – И вперед! По 2 ере с каждого!
- Ах, ты, сука! – Немец шагнул к ней и, сграбастав за волосы, поволок визжавшую от боли женщину прямо по полу к своим товарищам.
- Парни! Покажите этой шлюхе на что способны настоящие немецкие солдаты, а не эти, полудохлые шведы! Начинайте, я буду последним, хочу убедиться, что вы не осрамите своего командира!
- Сделаем, Хорст! – Отозвался кто-то из солдат.
Ее подхватили и швырнули на стол. Она пыталась вырваться, отчаянно сопротивлялась и даже укусила кого-то из ландскнехтов, неосторожно снявшего с руки железную перчатку. Другой тут же ударил ее так сильно, что Илва потеряла сознание. Ей задрали юбку, развели в сторону ноги и начали насиловать по очереди. Через какое-то время, она стала приходить в себя.
- Держите ее! - Приказал, заметивший ее шевеление, чернобородый. Сейчас был его черед. Он скинул свой шлем, обнажив лысину, которая удивительно контрастировала с остальной густой растительностью на лице. – Солдаты повиновались, и женщина ощутила их железную хватку на своих ногах и руках.
- Поднимите ей голову! Пусть смотрит, как я делаю это! Ха-ха-ха! – Ее схватили за волосы и прижали подбородок к груди. Немец сначала разорвал ей одежду на груди, затем наклонился к ней, чтоб заглянуть в глаза.
- Смотри на меня, сука! – Он начал ее насиловать. В этот самый момент Илва собралась с силами и плюнула ему прямо в лицо.
Он усмехнулся, не вытирая плевок со своей густой бороды, достал из ножен большой кинжал, и глядя прямо ей в глаза, перерезал артерию на шее, не прекращая насиловать. Илва не издала не звука, лишь кровь тугой струей ударила в сторону.
- Самое приятное, что я испытывал в жизни! – Произнес чернобородый оставляя ее тело, и это были последние звуки, которые слышала умирающая Илва.
Разозленные ландскнехты достали свои длинные мечи и разрубили несчастную на куски, превратив все помещение в мясную лавку.
- Эй, где ты там? Уберешь за нами! – Кинули они хозяину заведения, который все это время прятался под прилавком, и, громыхая сапогами, покинули его заведение.
Разве мог поведать об этом пастор своему так счастливо обретенному сыну. Конечно, нет!
- Вот и с Андерсом вопрос решился… - Грустно подумал доминиканец. – Гилберт теперь на службе у короля под присмотром грубоватого на вид, но добродушного Уорвика, и как мне подсказывает сердце и опыт, тоже скоро обретет свое счастье с той самой спасенной девушкой. Какое странное совпадение, что два русских встретились так далеко от своей Родины. Вот он и есть – промысел Божий. – А ему предстояла последняя в этой жизни поездка в Рим. И он это понимал.
Оставалась бедная принцесса, а теперь королева Швеции – Катарина.
В тот же год, в том же месяце, что умер Василий III, родила несчастная королева Катарина. С той самой ужасной первой брачной ночи она оказалась будто в заточении. Король исчез, отправившись казнить своих когда-то верных далекарлийцев, наказав строго охранять и не выпускать ее никуда. Она не знала шведского языка и могла общаться лишь со своей кормилицей, да с тем самым солдатом-англичанином, когда ему выпадало стоять на часах у покоев королевы. Густав не доверил охранять ее немцам, чтоб лишить возможности говорить на родном языке.
Король изредка появлялся, насиловал несчастную девушку также как и в первый раз, затем удалялся прочь. Иногда задерживался, если были какие-то неотложные дела, и прямо к ней в спальню, приходил его первый советник Петерссон. Не стесняясь лежавшей в постели Катарины, Густав что-то обсуждал с ним, пока она пыталась спрятаться под одеялом, сгорая от стыда. И потом он стал ходить все время, держа в руках какое-то ужасное оружие, напоминавшее своим видом молоток. Густав не выпускал его из и рук, и даже беседуя с Петерссоном, крутил постоянно его в руках. Катарина заметила, что даже советник всегда очень внимательно следил за перемещением этого молотка в руках короля. Разозлившись на что-нибудь, король мог запросто разломать подвернувшийся под руки стул, так что щепки разлетались по всей комнате, или разбить какую-нибудь вазу, вероятно представляя, что это голова его противника. Катарина вжималась в кровать, стараясь спрятаться от осколков брызнувшего фаянса. Успокоившись, Густав приказывал заменить пострадавший предмет интерьера и продолжал, как ни в чем не бывало беседу, или покидал спальню королевы.
Мысли о побеге она давно уже выкинула из головы. Замок был полон солдат, и затея представлялась бессмысленной. Беременной Густав оставил ее в покое и даже разрешил совершать прогулки по внутреннему двору в сопровождении кормилицы и английских солдат.
Гилберт доложил своему капитану о том разговоре с королевой, после ужасной первой брачной ночи. Уорвик почесал затылок:
- Не знаю, как поступить с тобой, Гилберт. Я должен был бы тебя наказать, но… она – королева! Вернется Густав, я спрошу у него! – Махнул рукой старый солдат и… позабыл. Сперва король расправлялся с далекарлийцами, потом нашлись еще какие-то дела, и в их суматохе англичанин закрутился. А Гилберт, не получив никакого наказания, продолжал изредка беседовать с королевой. Ему искренне было жаль эту молодую женщину, он часто видел ее заплаканной, особенно после того, как ее навещал Густав, но чем мог помочь королеве Швеции простой солдат…
С рождением ребенка, его назвали Эриком – в честь деда, казненного Кристианом II, отношение Густава к Катарине не изменилось. Мало того, он распорядился буквально тут же отобрать младенца от матери, и опять оставил несчастную королеву в полном одиночестве, если не считать верную Марту. Катарина умоляла грозного мужа, валялась в ногах у него, упрашивала со слезами на глазах разрешить ей быть рядом с сыном – тщетно. Лишь изредка ей дозволялось взглянуть на него.
Нет, с Эриком все было в порядке, малыш рос здоровяком под неусыпным надзором сразу нескольких кормилец. Но окунуться в ласковое море материнской любви ему было не суждено.
Глава 14.
Странные круги над Стокгольмом.
Капитан англичан вспомнил о проступке своего солдата совершенно случайно, когда минуло уже почти полтора года. Что вдруг взбрело старому солдату в голову, но однажды, стоя в кабинете у Густава, Уорвик нерешительно пробормотал:
- Один из моих солдат…, милорд…
- Какое мне дело до твоих солдат, Уорвик? Ты – капитан, а я – король!
- Да, милорд! – Ответ Густава поставил в тупик англичанина, и он растерялся.
Видя смущение командира своей английской гвардии, король смягчился:
- Ладно, старина, не обижайся на своего Густава. Что там с твои солдатом?
- Он охраняет королеву, милорд… - начал нерешительно Уорвик, уже внутренне проклиная себя, что так некстати вспомнил о столь давнем происшествии. Он ведь даже не переспрашивал Гилберта, продолжает ли тот разговаривать с Катариной.
- Так! Это интересно! – Король повернулся к капитану англичан и, привычно взяв в руки свой клевец, стал им поигрывать.
- Этот солдат знает немецкий, - выдохнув про себя, продолжил Уорвик, - и он доложил мне о своем нарушении. Когда он стоял на часах, королева разговаривала с ним, и он отвечал ей.
- Наказать! – Решение было скорым. – И строго! – Добавил Густав. – Солдат на часах не имеет право мочиться, не то, что разговаривать!
- Слушаюсь, милорд! – Уорвик хотел было повернуться и уйти. Ему не терпелось закончить этот неприятный разговор. Приказ короля он расценил, как разрешение покинуть помещение. Но Густав передумал:
- Подожди! Что за англичанин, который знает немецкий? Насколько мне известно, твои парни еле-еле могут сказать пару фраз по-шведски.
- Гилберт Бальфор, милорд! – Капитан опять вытянулся перед королем. – Он воспитанник отца Мартина.
- А-а-а! Того доминиканца, что мы отправили в Рим? – Память у Густава была отменная.
- Да!
- Ну и как тебе этот солдат, Уорвик? – Король внимательно посмотрел на капитана.
- Отличный, милорд!
Густав задумался. Пауза затянулась. Капитан по-прежнему стоял навытяжку, держа шлем в полусогнутой руке, лишь иногда, стараясь сделать это незаметно, переминался с ноги на ногу.
- О чем они говорили? – Наконец, Густав нарушил молчание.
- Ни о чем, милорд! Королева хотела выйти, а он по-немецки объяснил ей, что это ваш приказ.
- И это все, Уорвик? – Густав смотрел с подозрением.
- Всё! Если б они разговаривали еще о чем-то, Гилберт доложил бы мне непременно. Я уже говорил вам, милорд, это отличный солдат!
- Отличный солдат… - Задумчиво повторил за ним король. Густав явно, что-то замышлял. Он вытянул вперед руку и при помощи своего молотка подтянул к себе довольно внушительную золотую цепь, что валялась на другом конце стола между бутылками с вином и тарелками. Отложив на время свое оружие, король взял цепь в руки и с небольшим усилием оторвал от нее несколько звеньев.
- Возьми! – Протянул он золото Уорвику. – Один кусок отдашь своему солдату, остальное возьмешь себе.
- Благодарю, милорд! – Капитан сделал шаг вперед и принял королевский дар.
- Скажешь, этому… Гилберту, - память не подводила короля, - пусть разговаривает с ней и все передает тебе! Я хочу знать, что в голове у моей немецкой женушки. Я иногда имею неосторожность вести при ней беседы с Олафом. Не пытается ли она выносить сор из избы? Ее сестрица замужем за Кристианом Голштинским, а его прочат в датские короли. Ведь его папаша Фредерик уже отдал душу Богу и датский престол свободен. – Густав рассуждал вслух. - Сейчас у них идет грызня между собой. Проклятая Ганза, что опутала меня долгами, поддерживает своего ставленника Кристофера Ольденбургского, за которым стоит простонародье, а им противостоит голштинская армия, поддержанная немецкими наемниками… Учитывая то, что войскам командует Ранцау, Ольденбургскому долго не продержаться, а это значит, что они изберут Кристиана королем. А его жена – сестра моей… Здесь есть о чем подумать, Уорвик! Так?
Капитан недоуменно пожал плечами, насколько это было возможно сделать под стальными доспехами, но промолчал. Откуда ему, простому солдату, судить о высокой политике!
Уорвик передал приказ короля Гилберту, но и тот в свою очередь пожал плечами. Королева действительно беседовала с ним, найдя в простом солдате единственного человека с которым можно было перекинутся парой слов на родном языке, не считая кормилицы Марты. Но суть их разговоров сводилась к обсуждению каких-то книг, прочитанных обоими. Королева была достаточно просвещенной женщиной для своего времени и для своего возраста, а Гилберт постиг многое, воспитываясь в монастыре.
- Они обсуждают Плутарха! – Уорвик с трудом выговорил имя греческого историка. Капитан был явно не в ладах с какой-либо наукой, и довольно презрительно относился к чьей-либо учености.
- Пусть обсуждают! – Разрешил Густав. – Дай знать, Уорвик, если речь зайдет о чем-то другом. Например, о Дании…
- Слушаюсь, милорд!
Утром 20 апреля 1535 года весь Стокгольм высыпал на улицы. На небе творилось что-то не понятное. Висящее невысоко над горизонтом солнце вдруг в мгновение ока разделилось, разбежалось по голубой глади, как будто Создатель швырнул в нее камень, и превратилось в пять отчетливо видимых кругов. Там, где эти круги пересекались, вспыхивали звездочки, словно искры небесного огня.
Люди шептались:
- Дурное предзнаменование…
- Война, что ли будет?
- Война, не война, но кровь точно прольется…
Олаф Петерссон поднялся на стену замка и вместе с воинами наблюдал за тем, что происходило на небе.
- Сегодня последний день Овна. – Подумал магистр. – Дурной знак! Что-то произойдет…
На глаза попался придворный художник Урбан. Он спешил тоже на стены, запечатлеть природное явление. Встретившись с ним взглядом, магистр покивал головой – зарисовывай.
Пророчество Петерссона сбылось пятью месяцами позже – накануне двадцати двухлетия королевы – 23 сентября 1535 года. Бедной Катарине пришлось опять исполнить свой супружеский долг и сейчас, отодвинувшись как можно дальше к углу своей огромной кровати и съежившись под одеялом, она наблюдала сквозь слипшиеся от слез ресницы, как Густав натягивает свои огромные сапоги. Катарина молила Бога, чтоб он поскорее покинул ее опочивальню. Но в дверь постучали.
- Кого там несет, нелегкая? – Буркнул король, что означало разрешение войти.
Дверь скрипнула, и в спальню проник вечный Петерссон.
- Что у тебя такого срочного, Олаф?
- Дания, Густав. – Поклонился магистр.
- А что, Дания? - Густав зевнул. – В очередной раз Педер Скрамм разгромил любекский флот? Или Иоганн Ранцау после того, как высадился в Зеландии со своими голштинцами, уже успел взять Копенгаген?
- Нет, Густав. Просто Кристиана избрали королем.
- Ну и что? Он теперь король в изгнании?
- В общем, да!
- И что нам с этого?
- Я думал, что тебе, Густав, будет интересно знать об этом?
Король поднялся с кровати, один сапог так и остался валяться на полу, и в задумчивости, слегка прихрамывая на босую ногу, стал ходить взад вперед по покоям королевы, поглаживая рыжую бороду. Занятия рукам явно было мало. Он нагнулся и подобрал свой неразлучный молоток – клевец.
- Ганза разбита, в Дании король… В Дании Кристиан, Любек крепко получил от него… - Бормотал про себя Густав, разгуливая по каменным плитам. – А если… а если нам теперь предложить одну услугу Любеку, за счет списания наших долгов? А, Олаф? – Король внезапно остановился прямо напротив советника и пристально посмотрел на него.
- Какую, Густав, услугу? – не понял Петерссон.
- Какую услугу? – Повторил за ним король, продолжая смотреть прямо в глаза советнику. – Кристиана!
- Кристиана? – Магистр никак не мог понять, куда клонит Густав. – Какого Кристиана?
- Которого, как ты мне только что изволил сообщить, избрали королем Дании.
- Да, да, избрали… уже месяц прошел, 19 августа. Мы поздно узнали об этом, поскольку сам Кристиан находится не в Дании, а у себя в Голштинии. Я не понимаю тебя, Густав. – Признался советник.
- Да все очень просто, Олаф. – Король снова зашагал взад вперед. – Мне надоело казнить собственный народ, который, восстает против меня, как эти несчастные далекарлийцы, в то время, когда я, уподобившись Моисею, веду их к свободе из этого египетского или датского рабства. И вместо этого подворачивается просто великолепный случай одним разом рассчитаться с долгами и дать возможность датчанам продолжить уничтожать друг друга с помощью Ганзы. Их прекрасный полководец и рыцарь Ранцау вернется в свою милую Голштинию, так как им придется в первую очередь заниматься наследованием своего престола.
- Но, Густав… Кристиан в Голштинии… - Недоумевал Петерссон, не в состоянии уловить ход мыслей короля.
- Пока в Голштинии, Олаф! Пока! – Король опять остановился прямо напротив советника и хитро подмигнул. – Мы пригласим его к себе, и здесь убьем! – Густав произнес последнюю фразу так прозаично и обыденно, что советника пробрал внезапно жуткий страх.
- С чего ты взял, что он поедет к нам? – Чуть заикаясь от ужаса, спросил Петерссон. – И зачем убивать?
- А зачем он нужен живой? А? – Ухмыльнулся Густав. – С живым Любек не известно как поступит… Это купцы! Они будут во всем выискивать свою прибыль. Пожертвовав своими долгами от нас, они тут же попытаются наверстать упущенное, и запросто могут предоставить вновь избранному королю Дании свободу в обмен на деньги, которые для них дороже всего на свете! А труп, он и есть труп! Кому его продашь?
Катарина пребывала в каком-то оцепенении. Сначала она обрадовалась, услышав новость, что ее сестра Доротея стала королевой, но дальше, слушая монолог Густава, до нее с ужасом стал доходить смысл его зловещих слов.
- Боже! Что он задумал? Какое кощунство! Пригласить в гости и убить! Именно убить! Он, не стесняясь, расписывает для чего это ему надо! Чудовище!
- А как пригласить? – Советник кивнул головой. – Да очень просто! Катарина! – Густав позвал королеву, даже не поворачивая головы к ней.
- Что, мой господин? – Тихо отвечала она.
- Подойди-ка к нам, дорогая! – король продолжал ухмыляться, стоя перед Петерссоном.
- Я не могу. Я не одета. – Также тихо произнесла Катарина.
- Пустяки! – Поморщился король. – Накинь на себя одеяло. И потом наш советник Олаф он ведь священник. Ничего зазорного не будет, если он увидит твою голую ножку. Ты ведь не грохнешься в обморок, Олаф? Ты же давно нарушил целибат и женился, поэтому ты знаешь, как выглядит настоящая женщина? В отличие от этих девственников-католиков! Ха-ха-ха! – Король расхохотался, наблюдая, как смутился советник.
Закутавшись в покрывало, Катарина выполнила приказ мужа.
- Что нужно от меня этому чудовищу? – Зябко ступая босыми ногами по холодному полу, она подошла к ним.
Густав вполоборота посмотрел на нее и произнес:
- Ты ведь давно не видела свою сестру? Ее, кажется, зовут Доротея? Не так ли, дорогая?
- Да! – Склонила голову королева. В ней вдруг с обреченностью осужденного стало подниматься какое-то неведомое гневное чувство протеста. Внезапно, ей захотелось выплеснуть в лицо этому рыжебородому монстру все, что она о нем думает. Но Катарина сдерживала себя, надеясь, что совсем скоро они уберутся из ее покоев и оставят в одиночестве.
- Так напиши ей письмо и пригласи с мужем к нам в гости. А я напишу от себя лично Кристиану! – Густав подмигнул Олафу. Советник уже переварил весь замысел короля, страх исчез, и теперь он лихорадочно обдумывал, какие могут быть внешнеполитические последствия от подобного злодеяния. Мысль об убийстве уже не пугала его, он знал, что Густав не отступится, если решил, советник думал о том, что будет после, и о том, как вернее договориться с Любеком о списании долгов.
- Я не понимаю, что от меня хочет ваше величество! – Вдруг раздался твердый и громкий голос королевы. Советник прервал ход своих мыслей и посмотрел на Катарину. Густав тоже уставился на жену, пораженный происшедшими в ней переменами.
Королева была бледна, как покрывало, в которое она куталась. Но ее лицо, ее сверкающие глаза, плотно сжатые губы были полны решительности и пылали гневом. Никто еще не видел такой Катарину. От ее обычной покорности не осталось и следа. Тонкие ноздри слегка раздувались, она с вызовом смотрела на Густава.
- Я просил не называть меня величеством. – Медленно начал король. И Олаф понял, что сейчас последует вспышка. – Я тебе совершенно ясно сказал, чтобы ты написала письмо своей сестре. – Голос Густава стал повышаться. И Катарину прорвало:
- Ты – мерзкое и грязное чудовище! Ты порождение скотного двора! Ты хочешь коварно заманить сюда несчастную семью и убить их. Это подло! Это бесчестно! Впрочем, откуда у тебя, Густав, могут быть понятия о таких тонких материях, как честь, благородство, достоинство? Чем ты отличаешься от своих конюхов, от своих солдат? Ты такой же, как они! Вечно пьяный, провонявший всеми нечистотами конюшен и казармы! Тебе недостаточно того унижения, что испытываю я, как твоя жена, как королева этой страны? Тебе недостаточно того, что ты отнял у меня моего сына и являешься в мои покои только для того, чтобы насиловать меня, как самый последний ландскнехт? Теперь тебе потребовались еще и жизни моей сестры и ее мужа? Я напишу! Я напишу письмо Доротее и расскажу всю правду о тебе и твоих мерзких замыслах! Я не позволю… - Больше Катарина ничего не смогла сказать. Ошеломленный Олаф лишь видел, как мелькнул в руке Густава страшный молоток, и королева со стоном упала на пол. Из-под ее головы быстро растекалась лужа крови. Король тяжело дышал. Его спина вздымалась, как кузнечные меха. Петерссон не двигался с места, ожидая, когда пройдет вспышка ярости, и король обретет человеческий облик. Советник отчетливо представлял себе сейчас налитые кровью глаза Густава и понимал, что попадать под их взгляд было чревато самому. Он не сомневался в том, что король только что убил свою жену и теперь им предстоит как-то выпутаться из этого. Это было даже хуже, чем заманить в ловушку и убить короля Кристиана, как только что предлагал поступить Густав. Убийство датского короля, да еще в изгнании, всегда объяснимо с политической точки зрения, а вот убийство собственной жены, у которой остались влиятельные родственники и в Дании, и в германских герцогствах, оправдать очень сложно.
На часах у дверей в покои королевы стояли Гилберт и Дженкинс. Они слышали громкие голоса, потом какой-то шум, но не придали этому значения. Когда Густав находился у королевы к нему часто приходили с различными срочными докладами, король мог бушевать, громить мебель, и к этому солдаты привыкли. Гилберту было, как всегда жалко несчастную Катарину, он представлял, что приходится испытывать женщине, на глазах которой все это происходило.
Петерссон понял, что король успокоился и осторожно обошел его. Советник наклонился и посмотрел на королеву. Катарина была еще жива.
- Густав! – Тихо позвала она. Король преклонил колено и нагнулся к умирающей. На ее губах уже лопались кровавые пузыри пены. Ее шепот был чуть слышен. – Будь проклят весь твой род, Густав. Запомни одно, сколько б у тебя не было жен и детей, но они все будут ненавидеть и тебя и друг друга. Потому что твой род проклят… - Катарина с трудом переводила дыхание, - и я проклинаю тебя, Густав… Господь отомстит тебе за твои злодеяния, за мое убийство… Пресвятая дева Мария, храни моего мальчика… - с этими словами королева испустила последний дух.
Густав молчал, пораженный проклятием убитой им только что жены. Молчал и Петерссон, советник никак не мог еще сообразить, что делать дальше. Густав сел на пол, отбросил в сторону свой молоток и схватился за голову. Петерссон опустился на колени перед телом Катарины и быстро прочитал молитву. Потом перекрестился и посмотрел на короля:
- Кто еще может быть в покоях королевы, кроме нас, Густав?
- Кормилица, чертова старуха… - король мотнул головой в сторону двери, - и два солдата-англичанина у дверей.
- Солдаты ничего не видели, вдобавок они англичане… а вот со старухой… - Петерссон прищурился и многозначительно посмотрел на короля. – Я полагаю, тебе стоит вызвать сюда Уорвика. Пусть лучше это сделает иностранец. А я пока подумаю, как нам быть дальше.
Густав кивнул, одним рывком поднялся с пола и направился к двери. Не распахивая широко створку, он высунул голову наружу. Солдаты вытянулись, краем глаза заметив короля. Густав посмотрел налево, потом направо, его взгляд остановился на Гилберте. Король глухо сказал:
- Эй, солдат!
- Да, милорд! – отозвался Гилберт.
- Приказываю тебе временно оставить пост и позвать сюда своего капитана Уорвика.
- Слушаюсь, милорд!
- А второму, - он посмотрел на Дженкинса, - умереть, но не пускать сюда никого. Понял?
- Да, милорд! – ответил солдат.
- Исполняйте! – Густав закрыл дверь.
Старый капитан поспешил на зов короля. Войдя в покои королевы, он сразу заметил чье-то тело, лежащее на полу. Оно было прикрыто полностью одеялом, но кровь пропитала его насквозь и проступила даже через пух. Старый солдат моментально сообразил, что здесь произошло, но вида не подал. Мало ли крови он навидался на своем веку.
- Уорвик!
- Да, милорд!
- Позволь я, Густав? – Вмешался Петерссон. Это он заботливо укрыл тело королевы, пока король нервно расхаживал по комнате, по-прежнему хромая, так как сапог сиротливо валялся в стороне. Иногда он повторял:
- Думай, Олаф, думай!
Советник кивал головой, сидя на полу рядом с телом Катарины, машинально поправляя одеяло на ней.
- Давай! – Согласился король, махнув рукой и отойдя к окну.
Теперь Уорвик смотрел на советника.
- Капитан… м-м-м… - Неуверенно начал Петерссон. – Здесь произошел несчастный случай, - он показал на тело, - но есть один лишний свидетель…
- Кто? – Коротко спросил капитан англичан. Он уже все понял и был готов исполнить приказ.
- Кормилица королевы… - Тихо произнес советник и показал рукой на дверь в соседнее помещение. Там размещался гардероб королевы, и там же обитала ее верная Марта. С годами она превратилась в настоящую старушку и стала совсем плохо слышать, поэтому происшедшее в спальне ее ушей не коснулось.
Капитан кивнул и, выдернув из-за пояса кинжал, шагнул к двери. Через несколько мгновений он уже вернулся назад в спальню, готовый к исполнению новых приказов.
- Чума… - Задумчиво произнес Петерссон.
- Что чума? – Переспросил его король.
- В городе было несколько случаев чумы. Наша королева заразилась от своей кормилицы и… ее постигла очень быстрая смерть! – Развел руками советник. – Осталось навести здесь порядок и вызвать врача, который подтвердит страшный диагноз.
- И этому поверят? – Недоверчиво посмотрел на него Густав.
- В чуму? А кому охота перепроверять? Черной смерти подвержены все – и короли и простолюдины. Это кара Господня! Из-за страшного диагноза ее следует быстро захоронить, соблюдая, безусловно, все надлежащие почести. И немедленно сообщить ее родителям, сестре и Кристиану. Надеюсь, ты понимаешь, Густав, что приглашение твоего датского «друга», как ты замышлял, теперь несколько откладывается? Необходимо, чтобы это улеглось. – Он показал на тело Катарины.
- Да! – Коротко бросил король. – Что нужно еще сделать?
- Я думаю, - Петерссон наклонился над королевой, - что кровотечение уже остановилось, нужно ее переложить на кровать, заново укутать с головой, чтоб ничего не было видно, все окровавленное жечь в камине. И пригласить сюда врача! Да, Уорвик, своих солдат, сразу после того, как доктор вынесет свой вердикт и удалится, посадишь под замок. На карантин! Мало ли они могли заразиться…
Густав кивнул головой:
- Помоги мне, Уорвик! – Вместе с капитаном, они сорвали с женщины все тряпки, что советник набросал на нее, совершенно нагую подняли и перенесли на кровать. Король отправился в соседнюю каморку, где обнаружил мертвую кормилицу, переступил через нее, порылся в каких-то сундуках и принес несколько простыней. Уорвик в это время сжигал в камине окровавленное белье и одеяло. Теперь уже вместе с Петерссоном они укутали тело королевы в несколько простыней, как в саван, и удовлетворенные своей работой, встали рядом с кроватью.
- Кормилица! – Вспомнил советник. – Уорвик, надо ее перенести сюда же и положить рядом с королевой. Надеюсь, там немного крови?
- Крови вовсе нет! – Мотнул головой капитан. – Один точный удар в нужное место следов не оставляет. Положитесь на мой солдатский опыт.
- Это замечательно! Неси ее сюда, положи рядом с королевой, и мы также укутаем ее с головы до ног.
Со старухой пришлось повозиться. Оказалась слишком тяжелой. Пыхтя, они втроем еле подняли и бросили ее тело на кровать. Несколько раз перевернули, благо ширина позволяла, и также закатали в простыни. Теперь они покоились рядом – несчастная женщина со своей верной кормилицей.
- Дело за врачом! – Продолжал распоряжаться советник. – Ты, Густав, можешь идти. И не забудь, что у тебя должен быть печальный вид! – Напомнил Петерссон королю, видя, как тот облегченно вздохнул. – Ты, Уорвик, отправляйся за врачом, а я еще посмотрю по сторонам. Да, Густав! – Окликнул он короля, который уже зашагал к дверям. – Ты кое-что забыл! – Советник показал на одиноко валяющийся сапог, потом на орудие убийства.
Густав кивнул, вернулся и, усевшись рядом с убитыми женщинами на кровать, кряхтя натянул сапог. Англичанин в это время подобрал молоток, тщательно обтер его какой-то попавшейся под руки тряпкой, которую тут же швырнул в огонь камина, и подал его королю. Густав молча сунул оружие за пояс и теперь уже окончательно направился к двери. Уорвик последовал за ним.
Скандала действительно не было. Всю первую половину XVI века в Европе бушевала чума – черная смерть, косившая налево и направо тысячи людей, оставляя пустынными и дворцы и хижины бедняков.
Дженкинса и Гилберта Уорвик посадил под замок на несколько дней, объяснив это тем, что королева заразилась чумой, и в целях безопасности всех остальных, им стоит побыть в одиночестве.
Когда их выпустили, то Катарину уже похоронили в Упсале, в кафедральном соборе, поэтому Гилберт не мог даже объяснить, когда же умерла королева. Причина смерти была так естественна, что никто и ничему не удивился.
Но женские проклятья начнут очень скоро сбываться… У Густава будет много детей, вторая жена Маргарита Лейонхувуд родит ему десятерых – пять мальчиков и пять девочек. Вместе с кронпринцем Эриком, сыном несчастной Катарины – одиннадцать. Трое из братьев станут королями – сначала Эрик, затем Юхан, и последним будет самый младший из всех детей Густава – Карл. Двое мальчиков умрут в младенчестве, а еще один - Магнус родится душевнобольным, и участвовать в престолонаследии не сможет. Все три брата - короля будут ненавидеть друг друга, враждовать между собой, свергать с престола, сажать в тюрьмы, и втянут в эту междоусобицу и собственные народы и другие страны.
На Руси, правление Елены Глинской закончится тем, что ее отравят, начнется знаменитая «семибоярщина», а в это время подрастет тот, кому суждено войти в историю самым страшным и кровавым царем. Вопрос являлся ли он сыном Василия III, то есть, был ли он Рюриковичем, до сих пор мучает историков. Но проклятье несчастной Соломонии Сабуровой, насильно постриженной в монахини, сбудется – вздрогнет Русь, ужаснется и разразится Великой Смутой.
Конец второй книги.
Проклятие рода. Исторический роман. Том I. Книга 2
© Copyright: Алексей Шкваров, 2010
Свидетельство о публикации №210032800094
Свидетельство о публикации №210032800094
Рецензии
Ну, вот, дополз до конца второй книги. Покуда ограничусь одним вопросом: почему вы столь четко разделили своих героев на + и -? Нормальных-то, живых, со страданиями и душой - по пальцам одной руки пересчитать, да и то многовато будет. Итак: несчастная дочь старухи Быр...Бер.. , что заколбасили ландскнехты в кабаке; далее - несчастная королева швеции, которой от души настучал по башке благоверный своим любимым молотком. Кто еще? Даже Захарьин, и тот симпатий не вызывает. Остальные же - либо дУшки нравственно стойкие, да симпатишные, или же батыры мужественные да интеллектуальные.
Впрочем, буду читать дальше: все одно нравится.
Дмитрий Криушов 16.02.2012 20:24 • Заявить о нарушении
Впрочем, буду читать дальше: все одно нравится.
Дмитрий Криушов 16.02.2012 20:24 • Заявить о нарушении
Спасибо, Дмитрий. Сложно ответить на Ваш вопрос... какими выходят, такими уж и получаются :)))
Алексей Шкваров 16.02.2012 20:41 Заявить о нарушении
Алексей Шкваров 16.02.2012 20:41 Заявить о нарушении