Два рассказа

ВЕЧЕРИНКА

Павлика   разбудил  телефонный звонок.  Снимая трубку,  посмотрел на  часы:  было двадцать минут девятого.
- Алло! Доброе утро! – вяло произнес он.
- Доброе утро!  Извини,  Павлик,  за ранний звонок, но  потом  найти тебя будет невозможно.
Ты когда-нибудь мобильником  обзаведешься?
- Надеюсь,  надеюсь.  Что нового,  Мака?
- У меня сегодня вечеринка.  Без повода. Приходи.
- Боже!  Замучила бессонница.  Какой сегодня день?
- Воскресенье.  В шесть жду.  Не опаздывай.
Павлик был внуком некогда известного,  но  со временем почти  забытого  всеми ученого -   академика. Пошел по  его стопам, но стал не психологом, а востоковедом. Внушительная библиотека,  собранная  еще дедом, включала сотни раритетных изданий, прошедших через руки не одного поколения людей. 
«Эта уникальная книга увидела свет, когда Николаю Второму было всего четыре года», - с затаенным ожиданием восторга объяснял Павлик приятелям, показывая им какой-нибудь исторический фолиант о славной династии Романовых, или экземпляр, служивший когда-то руководством для курсисток, овладевавших правилами хорошего тона в дворянских училищах.
 Старинные стеллажи и книжные шкафы время от времени пополнялись изданиями современных писателей, в основном – зарубежных.  Никто не знал, когда он успевает читать, как  и того,  когда он  изучает языки,  потому что дни напролет проводил или в пивном баре, или в шахматном клубе.  Это были две его основные  страсти – пиво и шахматы.  Когда-то, еще в студенческие годы, Павлик любил пошутить: «Больше всего люблю маму.  Потом – пиво».
Эта шутка охотно цитировалась его многочисленными друзьями, приятелями  и знакомыми.  Не все из них знали, что  на самом деле  Павлик любил более всего  поэзию, и время от времени что-то сочинял, но предпочитал об этом не распространяться.  Не афишировал он и своих познаний лингвиста и полиглота.  Владел же он, помимо английского,  французского и испанского,  еще арабским и фарси.  Не говоря о русском, к которому был  органично привязан.  Рожденный в старом тбилисском квартале, он без особых затруднений объяснялся на  азербайджанском и армянском. Кстати, литературных переводов не признавал – независимо от качества.  «Все надо читать в оригинале, если есть возможность.  В переводе простительно чтение только древних китайских философов», - объяснял он самому себе и заходившим в гости с бутылкой коньяка библиофилам,  терявшим самообладание при виде  столь впечатляющего книжного присутствия.      
Павел Мачабели как-то незаметно, постепенно и без особого сожаления отдалялся или вовсе расставался с теми из давних приятелей, которые – за неимением иных способностей, либо – возможностей, вступали в разного рода политические организации.  Он убежденно считал всех политиков патологическими аферистами и упрямыми бездарями. «Наложить бы на всех епитимью, наказание церковное, и обязать, чтобы долго постились, длительно молились и извинялись перед людьми  за все прегрешения», -  фантазировал он.
Из института востоковедения ушел по своей инициативе. Несмотря на почти готовую диссертацию, которой излишнего значения не придавал. Никакого тщеславия в нем не было.  «Успею с ученой степенью, тоже мне событие!.. Главное, что мне удалось хоть что-то распознать», - отвечал он на вопросы друзей и любопытных соседей. Не работал уже четвертый год.  Но разбирался в предметах антиквариата, любил старину и помогал знакомым и незнакомым людям при редких сделках. Ходил в потрепанных кроссовках и заметно выцветшей куртке.  «Лучше купить сборник Мандельштама или Шелли, чем тратить деньги на макароны или туфли», - отреагировал  Павлик однажды на вопрос, почему он,  имея  все же какие-то  заработки, не приобретет для себя пиджачной пары.  Любимая с юношеских лет фраза из книги философских сочинений средневекового мудреца Габироля, жившего в 12 веке,  казалось,  определила стержень его сознания. Звучала она так:  «Умение довольствоваться важнее даже умения мыслить»
Кроме неприхотливости, он отличался презрением к показному самовыражению,  что, бывало, подсознательно толкало его к эпатажным выходкам разного рода.  Мог придумать и что-нибудь  другое.   
«Всю жизнь до самой смерти Гитлер страстно желал стать гуманистом, но не успел.  Не получилось. Мешало влияние  Ницше, хотя к Руставели он относился почтительно, - с серьезной миной утверждал он в полемическом задоре с  отцом своего приятеля.  Отец этот, в свою очередь, был внуком одного из братьев Сейлановых – тифлисских табачных  промышленников начала прошлого века.  Приятелю Гарику всякий раз  приходилось успокаивать своего  папу: «Он же все  время шутит. Неужели не понятно?» 
Павлик позволял себе эти вольности по одной причине: отец Гарика, несмотря на октябрьский революционный удар по имуществу предков, невзирая на вторжение Красной армии,  почему-то оставался убежденным сталинистом. 
Павлику было всего девять лет, когда из жизни ушла его бабушка по матери – Мария  Вырубова, преподававшая некогда в Ленинградской консерватории по классу  вокала.  Мария Сергеевна  ежедневно учила его немецкому  и  французскому. Павлик справился и с фортепиано, но о нем он  не всегда помнил, хотя дома оставался рояль, который не настраивался после смерти бабушки. Она  усаживала внука и объясняла, как и что следует делать, изучая игру на «королевском», как она выражалась, инструменте. Павлик и сейчас мог сыграть какой-нибудь вальс Шопена или  легкую сонатину Моцарта.  «Это чтобы Маша не очень переживала там», - говорил Павлик и указывал пальцем на небеса.
Он не сомневался,   что на вечеринке у Маки опять будут  люди, занятые в такой сфере, как искусство.  Однажды, около полугода назад, Павлик стал невольным свидетелем дискуссии о тенденциях современной живописи, о состоянии грузинской классической музыки.  Припомнил, что  затем много и скучно рассуждали о роли балетного искусства. 
Разговор об этом завел молодой человек, утверждавший, что не помнит случая, чтобы столичная балетная труппа выступала на сцене сельского клуба.  Такое было невозможно, считал он, это было бы смешно.  Таким образом,  благодаря балету сохранялась градация между городом и селом – и это было очевидное разделение, вопреки лицемерным утверждениям прежних идеологов о принадлежности искусства народу.  «Село – это фольклор. Пожалуйста! Не спорю. А балет – свидетельство избранности, это для  эстетов, избежавших генетической мутации в советские времена...» -  настаивал парень в  розовой рубашке.  «Пожалуй, он не слишком ошибался», - подумал Павлик.
Того молодого человека звали Альбертом.  Павлик это запомнил, потому что когда  Альберт  наконец подвел итог рассуждениям, Павлик спросил его, не назван ли он так в честь персонажа из «Жизели»? Оказалось, что – да.  Альберт  даже  удивился   этой догадке.  Он оказался племянником известной некогда балерины.
- Это  порой даже неплохо, - выразился тогда Павлик, доливая шампанское в бокал Анастасии,  не упускавшей случая посидеть рядом с  ним.
- Что именно  –  неплохо? – спросил Альберт.
- А то самое, что жители села избавлены от необходимости переживать по поводу разного рода надуманных историй, - Павлик снова умолк.   И снова услышал вопрос – каких, мол, историй?
- Каких?! - Павлик смотрел Альберту в глаза. -  Скажите, уважаемый, Жизель – крестьянская девушка?
Собеседник подтвердил кивком головы.
-  А Альберт, тезка Ваш, - это граф, разве не так ли?
-  Да, конечно.
- Тогда не подскажете, где они могли, допустим, встретиться и познакомиться? Граф и крестьянка, возможно, пастушка, и потому не исключено, что и доярка, хотя очень милое, правда, создание. Где и при каких реально обстоятельствах они, хочу спросить, могли  познакомиться?  Да еще во времена какого-нибудь Людовика или Наполеона? Или пусть даже позже.  Кстати, когда состоялась в Париже премьера «Жизели»? Самая первая...
Альберт замялся.  Все молчали. 
- Первая постановка – год  1841-й.  Сюжетная основа, то есть – либретто,  подразумевает  времена, когда сословия были абсолютно разделены. Ведь так? Скажем, это середина или конец восемнадцатого века, или,  возможно, начало девятнадцатого.  Разумеется, все это условная балетная традиция – сюжет и прочее. Все делается во имя танца.  Но мне известны случаи, когда эстетический эффект виртуозного  исполнения не всегда компенсирует ущерб, связанный с нервно-психологическими последствиями  драматургии.
- Что Вы хотите сказать? – спросил опешивший племянник балерины, не ожидавший  такой  осведомленности. 
- Я имею в виду, что это не советское время, когда передовая колхозница, приехавшая в Ленинград для участия в пленуме обкома,  могла влюбиться в потомка графа Орлова при случайной встрече в троллейбусе. Так скажите, где они познакомились? Неужели граф путешествовал по французской провинции в поисках единственной и неповторимой? Или, может быть, крестьянка вдруг оказалась на балу в Версале или Тюильри? И почему Жизель, простодушная и жизнелюбивая,  с улыбкой танцует в любовном порыве два акта подряд? Чтобы затем внезапно умереть?..
- Он же  ее обманул... – выдавил из себя Альберт.
- Скажите, пожалуйста! Как это  – обманул? Простите, переспал, а потом удрал?
- Нет, не  в  этом дело.
- А  в чем же? Логика должна присутствовать даже в вымысле.  Он скрыл от девушки, что он – граф?  Скрыл.  Зачем?  Из скромности?  Нет. Это вообще непонятно. Для того, чтобы она ему доверилась? Если для этого, почему он, танцуя аналогичным образом в любовном порыве  те же два акта подряд, скрывает, что решил жениться на Батильде? Почему Вы молчите?  Моя прабабушка сама чуть не умерла от волнения в Санкт-Петербурге, когда на сцене Императорского театра вдруг погибла бедная Жизель в исполнении Анны Павловой.  Участилось сердцебиение, подскочило  артериальное давление крови.  Дело ведь не в том, что на сцене кто-то из персонажей лишился жизни.  А в том, что  ее поразил  совершенно нелогичный исход.  Она потом не пошла смотреть Ольгу Спесивцеву в этой партии.  Более того – не соблазнилась Клареттой Фраччи.  А  Вы  говорите об эстетах, вопящих в экстазе –  «браво»!..
Вспоминая эту историю, Павлик пожалел, что придется снова идти к Маке.  Он всегда больше молчал, чем говорил, но рассуждения «эстета» вывели его из себя интонациями, не терпящими возражений.  Но пойти придется. И он понимал, что невольным образом история может повториться, но по другому поводу. Какая-либо легкомысленная  «жертва» всегда найдется на таких вечерах...
Мака жила в двух шагах от университета, в котором они вместе проучились пять лет. Как раз – напротив.  Он понимал, что Мака приглашает его еще и потому, что там будет и Анастасия – давняя подруга, скрипачка, никого, кроме Павлика, не представляющая спутником жизни.  Он ей однажды уже намекал, что дорожит свободой. И жалел Тасико.  На нее мужчины  обычно заглядывались, и это легко объяснялось стройной фигурой,  лицом, напоминающим итальянскую кинозвезду далеких 70-х годов Клаудию Кардинале, и иллюзией незащищенности, возникающей у охотников за легкой добычей. Но не тут-то было.  Отправляясь к Маке, Павлик предвидел, что они с Анастасией будут сидеть рядом.  «Хотя бы влюбиться в нее по уши, чтобы жениться и покончить с этой неопределенностью, -  подумал Павлик. –  И зачем я ей нужен,  хоть бы кто объяснил...»
Его  родители ушли из жизни из-за водителя такси, который не справился ночью с заледеневшей поверхностью дороги. Павлик внушал себе,  что они где-то рядом, и только Анастасия возвращала его к реальности. Потому что мама всегда интересовалась ее успехами в консерватории. Но теперь спрашивать – «Павлуша, почему Тасико не позвонила сегодня?»  –  было уже некому.  Эта мысль вдруг пронзила его, заставила ускорить шаг, чтобы поскорее увидеть милую, добрую и всегда серьезную Тасико. Она смеялась, казалось, только тогда, когда невозможно было не реагировать на его внезапные шутки. 
Двери открыла Мака. Очень  обрадовалась. Ее отец, археолог, обожающий смотреть на  холмы с выкопанными для изыскательских работ «траншеями», считал Павлика лучшим из друзей дочери. Зятя, актера молодежного авангардистского театра, «полного задора и огня»,  не слишком любил, но не показывал этого.  Он работал когда-то вместе с отцом Павлика.  «Заходи, мой хороший», - сказал он и на  этот раз,  охотно протянул руку и обнял вошедшего. 
«Мой Вам сердечный привет,   дорогой Арчил Иннокентьевич», - сразу ответил Павлик.  «Если найдешь время, сыграем партию в шахматы», -  предложил археолог.  «С удовольствием», -  идея была поддержана.  «Папа, это потом, там нас Тасико ждет, и все другие», - вмешалась Мака.  «Тасико  гораздо умнее тебя», - поддел дочь Арчил Иннокентьевич, намекая на  нежные чувства Анастасии  к «очень достойному», как он был уверен,  Павлику.  И ушел в кабинет – расставлять фигуры на шахматной доске.
Мака ввела Павлика в гостиную.  Первый, кого он увидел,  был Пушкин.  Еще лицеист, подпирающий левой рукой подбородок. В правой – гусиное   перо.  Взгляд сосредоточенный, мечтательный, словом – поэтический. Статуэтка высотой в тридцать примерно сантиметров, стоявшая в углу на деревянном, с ажурными металлическими  ножками, журнальном столике, оказалась непростой вещицей – из  серого кобальта на белой мраморной подставке.  «Привет, дружище!» - вслух сказал Павлик.  «Кому ты это? Гостей, смотри, не обижай», - успела попросить  Мака, прежде чем они уселись за стол.  Павлик, как она просила, уселся  рядом  с  Тасико.  «Ну, здравствуй, моя ненаглядная», - шепнул он ей в ухо.  «Привет», - ответила она спокойно.  «Надеюсь, без танцев не обойдется», -  пошутил Павлик.
«Начнем, пожалуй», -  взялся за бутылку вина муж Маки. 
«За очередную встречу у Маки!» - выпалил один из гостей.
 «За наше знакомство!» - воскликнул другой, в черном костюме с желтым галстуком, украшенном зеленой пальмой.
«Это еще что за какаду?!» - спросил Павлик у Анастасии.   «Не знаю я его, -  с  видимым равнодушием произнесла она. -   Мака  говорила, что вроде когда-то работал в пресс-службе президента».
Человека,  в котором Павлик усмотрел подобие   экзотической  птицы, звали Сулико  Тодрия.  «Без меня Эдуард  за дело не брался, поверите?»   Павлику показалось, что он ослышался.
- Да?  Как интересно! – отреагировал сидевший рядом режиссер того театра, где играл муж Маки. 
- В какое время суток – за дело не брался, - включился Павлик.  –  Утром или вечером? До обеда или  после?
Тодрия не понял.
- Вы у меня спрашиваете?
- У вас.  Можно спросить, чем  Вы  там занимались?
- Я приглашал журналистов на пресс-конференции, усаживал их, объяснял, по какому поводу  устраиваются встречи с главой государства. Сообщал президенту, есть ли иностранцы, какие могут последовать вопросы.  Много было всего. Непростое дело.
- Не Вы были автором концепции однополярного мира?  Не Вы ли подсказали Бжезинскому идею завоевания Евразии? – не унимался Павлик.
- Нет,  к этим делам я отношения не  имею.  Врать не буду, - невозмутимо  ответил тот.  И налил еще вина.
- Просим прощения, - Павлик решил оставить его в покое.
Тодрия как-то по служебной надобности искал на карте мира Канаду. Был такой редкий случай его соприкосновения с географией. Дело происходило на работе. Начал поиск с восточного полушария. Ему сказали: «Переместись влево...»  Он зашагал к двери.
После пятого тоста  из  какого-то угла послышались декламируемые вполголоса строки.  «Познал я, как ничтожно и не ново пустое человеческое слово...»  Уже нетрезвый человек читал стихи.   Прозвучал и близкий Павлику  Бунин:
«Мы встретились случайно на углу, Я быстро шел – и вдруг, как свет зарницы,  Вечернюю прорезал полумглу.  Сквозь черные лучистые ресницы...»
«Неужели все так быстро опьянели?» - удивленно сказал Павлик Анастасии.  Сам он спиртным не очень увлекался. Хотя  выпить по какому-нибудь доброму поводу не отказывался.  Но сегодня, когда Тасико ему понравилась особенно – своей отстраненностью и даже отрешенностью, впадать в дурман тем более не хотелось. Он даже усомнился в том, что она любит его по-прежнему. «Почему она должна меня любить? В конце концов, я не апельсиновый сок!» - разозлился он вдруг на себя. «Давай,  выйдем на балкон, подышим воздухом, здесь уже накурено», - предложила  Тасико. 
Когда они вернулись к столу, кто-то  рассказывал анекдоты.  Кто-то танцевал.  Павлик встал из-за стола и отошел в сторону, с интересом разглядывая статуэтку Пушкина. К нему подошла девушка и попросила прикурить. Заметив это,  Тасико направилась к ним и спросила: «Который час?»  Павлик ответил.  Девушка с сигаретой, одна из подруг Маки, все поняла и с достоинством, медленно ступая, удалилась.
Читавший стихи человек был преподавателем на филфаке университета. Смуглый парень лет двадцати двух, который очень вежливо его слушал, русского языка не понимал.  Он недавно приехал из Испании. а звали его Хачатур Родригес. «Ты уверена, что его так и зовут? – спросил Павлик у Маки.  «Конечно», - не удивляясь,  ответила Мака.  «Ты что,  решила меня разыграть?» - не верил безработный востоковед. 
Все оказалось проще, чем он думал.  Мать Хачатура в конце 80-х годов вышла замуж за испанца Родригеса. Назвала сына в честь своего отца. Жила какое-то время в Севилье. Потом всей семьей переехали в Тбилиси. Живут то в Испании, то здесь.  В Севилье налажен бизнес.  Но парню и здесь нравится. Его мать – подруга Макиной мамы.  «Ты лучше Тасико пригласил бы потанцевать, безголовый ты мой», - вдруг сказала Мака.
«Я к ней вошел в полночный час. 
Она спала, - луна сияла 
В  ее окно, - и одеяла
Светился спущенный атлас...»
Все прислушались. Последовало молчание. «Забыл», - смущенно признался филолог.  «Помоги ему», - подтолкнула Павлика Анастасия.
«Она лежала на спине, Нагие раздвоивши груди...» - подсказал Павлик.  Филолог молчал.  Потом воскликнул что-то ободряющее, не очень ясно выговаривая слова. И вновь замолчал.  Павлик негромко продолжил:  «И тихо, как вода в сосуде, Стояла жизнь ее во сне». 
Вдохновившись,  все стали читать стихи наперебой. Кто на грузинском, кто на русском.  Режиссер прочитал сонет Шекспира на английском.  Павлик его поправил в двух местах. Он любил точность. Поправил после чтения, отозвав режиссера в угол, чтобы другие не заметили. К режиссеру он проникся симпатией.  Мака продекламировала «Последний тост» Ахматовой: «Я пью за разоренный дом, За злую жизнь мою, За одиночество вдвоем, И за тебя я пью...»  При этом она смотрела на мужа – неотрывно и пристально.  Тодрия невпопад спел отрывок из старой мингрельской песни, и похвастал, что эту песню вполголоса затянул трезвым у входа в собор Парижской богоматери, «сопровождая президента»  в дни официального визита во Францию.
«И что они все выделываются. Пришли, сидят, стихи, музыка, танцы, культура, а у всех на уме одно:  с кем, где, когда и каким образом.  Особенно мужики, конечно...  Как там у Довлатова? Ну да – «шаловливое подсознание».  Нет, здесь скорее – ущербное сознание. Притворяются:  Рембо, Бунин, Галактион... И – главное, все читают из давно опубликованного», - Павлик начал выходить из себя. Позвал Анастасию: «Сейчас попрощаемся и пойдем, ладно?»  Она ответила признательным взглядом.   Но, увидев, как филолог плотоядно обнял Маку за талию в присутствии глуповатого мужа, тотчас передумал и уселся за стол, пропустив вперед Тасико.
- У меня есть тост, - сказал он.  Все обрадовались. - Предлагаю выпить за неопубликованные литературные творения. Не за непризнанные, а за неопубликованные, вы поняли?
- Да-да, конечно, - откликнулся доцент-филолог и еще крепче ухватился за Маку.
Павлик глядел  на него в упор. Потом перевел взгляд на  остальных.
- Все, что вы читали, опубликовано и давно известно.  Но есть неопубликованные творения, живущие сами по себе. И вы об этом знаете.  Но не подозреваете, что это –  параллельный мир литературы. Тайна ее экзистенциального бытия.  И этот мир находится в постоянном ожидании нашей отзывчивости. Извлеките на свет  эти великие произведения и скажите их авторам спасибо. Прочтите что-нибудь таинственное, чистое, полумистическое.  По сути - новое, хоть и написанное давно.
- Ну что, например?- поинтересовался снова доцент, оставивший Маку в покое. – Прочтите сами о настоящей любви.
- Тогда начнем с лицеиста, - Павлик  указал  пальцем на статуэтку Пушкина. -  Начнем с него. И закончим тоже...
Чтение неопубликованного? Интересно...  Все напряглись в ожидании чего-то особенного. Даже Хачатур Родригес, почти не  понимавший русских речевых оборотов, выглядел предельно мобилизованным.
Павлик приступил к чтению.  Анастасия заволновалась.
«Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змеей,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний,
Она торопит миг последних содроганий...»
Гости  переглянулись. Филолог теперь пытался взять за талию вошедшую  неслышно в зал сельскую родственницу Арчила Иннокентьевича.  Родственница  отстранилась. «Ой, что это?», - покраснев, пролепетала она. 
Павлик продолжал:
«Куда милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склонясь на долгие моленья,
Ты предаешься мне, бледна, без упоенья,
Стыдливо холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему...
И разгораешься потом все боле, боле –
И делишь, наконец, мой пламень поневоле...»
Первым зааплодировал Арчил Иннокентьевич.  «Как хорошо, как поэтично сказано», -  вымолвил он вполголоса и порывисто обнял Павлика.
Все протрезвели. Сулико Тодрия, которому высокий слог был понятен так же, как акыну из дальнего аула – симфония Густава Малера, по-своему пересказывал Хачатуру Родригесу содержание прочитанного.  «У нас в канцелярии этим занимались прямо на столах. После восьми или девяти вечера, конечно, - уточнил бывший чиновник. - Причем почти на всех этажах. Одного охранника госминистра даже застали с сотрудницей и обоих выгнали с работы. Но потом сотрудницу вернули...»
Родригес ничего не понял. Павлик подошел к нему  и внятно  растолковал все на испанском:  «Такая сила художественного слова дана только гениям. Именно этот, скажу так, процесс – самый недоступный для описания.  Для любого поэта и прозаика – это  испытание на подлинную высоту  таланта. Особенно – для поэта... Вот это самое интересное. Самое главное».  Родригес все понял. Павлик попрощался с ним на армянском. 
Когда расходились, Тодрия поинтересовался у Хачатура, какой он национальности...  За Родригеса  ответил Мачабели:  «По национальности он армяно-испанец,   а  по призванию – отличный парень!»
Они вышли с Анастасией на  улицу. Павлик взял ее под руку. «Тебе со мной будет непросто, учти», - загадочно предупредил Павлик.
Ему было 34 года, ей исполнилось тридцать совсем недавно, хотя могла выйти замуж еще лет восемь  назад, если не раньше.  «Что ты имеешь в виду?» - с затаенной надеждой поинтересовалась Тасико.  Павлик промолчал. 
Через  двадцать семь минут он  сделал ей  предложение.  Она потеряла дар речи... 
Вскоре Тасико нашла ему временную работу для «свободного художника», и Павлик стал экспертом по антиквариату в сети комиссионок, одним из пайщиков которых был ее отец.   
На следующий день после вечеринки он вспомнил о предложении  Арчила Иннокентьевича сыграть партию в шахматы и отправился к нему.  К четырнадцатому ходу Павлик подготовил ловушку, которую партнер не заметил.  Павлик решил не расстраивать археолога и сыграл  вопреки задуманной комбинации. Через три  хода он мог разменять коня на слона, пожертвовать ладью и объявить мат.  Но  снова сжалился над  дядей Арчилом.  Еще через пять ходов предложил ничью.  Она была принята. 
На свадьбе Павлик и Анастасия  оказались парой на загляденье: у нее – пробор посередине, как у мадонн Леонардо,  в волосах – цветок белой розы, светло-голубое платье, достигавшее щиколоток, улыбка – словно ответ на овацию зала.  Он – в безупречно сидевшем на нем светлом костюме, который ему действовал на нервы. «Вряд ли я этот костюм буду носить  так же часто,  как мексиканцы носят сомбреро. Но в такой день – придется. К тому же я покажу публике, как носил костюм Лоуренс Оливье», - шутливо сказал Павлик невесте.  Галстук он повязал едва ли не впервые в жизни.  Тот самый, что был приобретен в одном из магазинов Лас-Вегаса. Подарил  Мишка, товарищ детства, давно переселившийся в Израиль. Галстук,  темно-синий, с оригинальным рисунком, изображавшим красно-белые игральные кости – «зари», выдавал все ту же неистребимую приверженность Павлика к легкому эпатажу. За полгода до свадьбы один криминальный авторитет, не сходя с места, предлагал ему  за него триста долларов. Павлик отказался, недоумевая, каким образом тот мог проведать про галстук, если этот полузабытый атрибут одежды все время висел в платяном шкафу. Потом сумма была почти  удвоена.  Павлик отказался еще более  учтиво.  «Авторитет» обижаться не стал, но досаду скрыть не смог. 
В шаферы Павлик выбрал Хачатура Родригеса, пришедшего на свадьбу с девушкой.  Смуглое улыбчивое лицо Родригеса напоминало взгляд тореадора-победителя, выражавший сдержанную восторженность. Девушку, которая  оказалась его возлюбленной,   звали Корнелия Эристави. Корнелия предпочитала называть его Хосе...
К тому дню на банковском счету  Павлика лежала небольшая сумма,  заработанная на сделках помимо комиссионного магазина.  В его старинной квартире со скульптурной фигуркой Юлия Цезаря стало вдруг очень уютно.  «Не думал, что появление одной женщины так ощутимо может изменить домашнюю атмосферу. Медовый месяц проведем здесь, - сказал он Тасико, -  а в путешествие отправимся ближе к лету.  Поедем в Петербург, навестим внучку Марии Сергеевны, мою троюродную сестру. Покажу тебе Эрмитаж, Аничков мост, Васильевский остров, здание Адмиралтейства.  Люблю тебя...»
 Тасико, не дослушав,  поблагодарила. «Я тоже тебя люблю», - и улыбнулась, очаровательно прищурившись.
«Люблю тебя, Петра творенье», - довел до конца пушкинскую строку Павлик. Подразумевая заодно, что отца невесты так и звали – Петре.
Кстати...   До свадьбы он почти не снимал  старых кроссовок и выцветшей куртки.  «Мне неловко выглядеть успешным человеком на фоне общей растерянности», -   спокойно объяснил  Павел Мачабели  будущему тестю.  Тот, как ни странно, его понял. А после свадьбы удивлялся, что человек, зарабатывающий «хоть какие-то деньги»,  терпеть не может  костюмы.  «Они мешают ему чувствовать себя свободным», -  объяснила отцу Тасико.
Правда,  кроссовки и куртка у Павлика теперь уже были новые.  Но он по-прежнему каким-то образом обходился без мобильного телефона. Что не помешало ему через пять месяцев после свадьбы «воскресить» свой научный труд и защитить  кандидатскую диссертацию о лингвистических особенностях фарси и их  влиянии на формирование  грузинского языка еще в средние века.




ОПАВШИЕ ЛИСТЬЯ

Приятно, к тому же легко – беззаботно прогуливаться  солнечным осенним днем по городу.  Широкий тротуар центрального проспекта обещает неизбежные встречи с кем-то из старых приятелей или просто знакомых горожан. Правда, на этот раз никого, кроме сквернословящих подростков и  хмурых пенсионеров,   рассмотреть Виталию не удавалось. 
Вот и церковь, белая и уютная.  Внутри и вокруг нее – верующие.  Многие в подворье стоят, глядят на храм, на  купол. Другие, из прохожих, то и дело  задерживаются на тротуаре, поворачиваясь к церкви.  Ритуально  кланяются, затем, перекрестившись,  продолжают путь.
Виталий в церковь ходил изредка, да и то, чтобы полюбоваться изображениями святых.  Запах ладана его волновал  больше, нежели голос проповедника. Зато понимал, что лучше войти в церковь, чем пройти мимо с видимым безразличием.  И все-таки, бывало, подойдет к ней, постоит, поблагодарит мысленно Господа за дарованную жизнь. И тоже  направляется  дальше.
Виталий работал в туристической фирме,  хотя до того занимался литературными исследованиями. Чужим писательским опытом он дорожил больше, чем  впечатлениями от путешествий.  Но  жизнь диктовала свои условия. Он постоянно думал о том, почему так произошло, даже заранее  имея готовый ответ.  Действительно, именно так сложилась жизнь. И не у него одного...    
Слух уловил шорох:  человек в оранжевой накидке собирал в специальный совок крупные платановые листья, занимаясь подобием сизифового труда.  Платаны,  обремененные ветвистыми  кронами,  беcцеремонно сбрасывали свои омертвевшие желто-коричневые украшения. Один из листков  подобрала стройная женщина с сосредоточенным лицом, и Виталий  почему-то решил, что она хочет помочь человеку в накидке.  Но он ошибся. Любовно осмотрев с обеих сторон романтичный дар осени, женщина отделилась от толпы и направилась в его сторону. Поравнявшись с Виталием,  развернулась и вновь обратила взор к храму.  Переложила золотой лист в левую руку и еще раз осенила себя крестным знамением. 
Виталий вгляделся в нее повнимательнее, и узнал тотчас:  Лика!   Трогательное и живое напоминание о студенческой молодости. Катализатор жизненных сил и очевидная помеха для успеваемости с ее неуместными семинарами и зачетами.
 – Неужели? Ты? Как дела, Лика?  Очень неплохо выглядишь! – выпалил Виталий первое, что пришло в голову.  Главное, что искренне.
Замешательство продолжалось не более двух-трех секунд.  Недоверчивый взгляд потеплел. Глаза расширились.
 –Ты посмотри на него! Виталик! – воскликнула Лика, и пригнувшийся к тротуару человек в оранжевой накидке  повернул голову к ним. Увидел, как они торопливо подошли друг к другу и, согласно  укоренившейся местной привычке, с радостью  поцеловались. –  Сколько прошло лет, а встречаю тебя за это время первый раз...
Наступила пауза. Виталий вспомнил, как вместе с ней однажды летним вечером  в  вагончике  фуникулера поднимался в парк Мтацминда. 
– Помнишь, как мы с тобой встречались?  Я тебя с мамой знакомил...
– Помню. Но мы не встречались. Что это значит?!  Просто по-студенчески общались. С мамой ты познакомил случайно, когда встретились на улице. Кажется, так было...
–  Да, так...  Потом она спрашивала меня о тебе.  Говорила, что ты  похожа на Сильвану Мангано в фильме «Горький рис». 
–  Приятно слышать,  даже столько лет спустя.  Ну,  рассказывай,  что  у  тебя  в   жизни. 
– Трясу надежды ветвь,  но  где  желанный плод?
– Что? Что ты трясешь? – удивилась Лика.
– Ветвь надежды...  Это из Омара Хайяма.  Хочу сказать, что достиг не многого.  Туристов отправляю в дальние страны.
– Когда ты научишься разговаривать по-человечески?!
– Извини.  В церкви часто бываешь?
– Когда как.
– Хочешь анекдот расскажу? Вошел бедный человек в церковь.  Обошел ее, постоял у икон, зажег свечу.  Потом вспомнил что-то и вдруг стал задувать свечи – все, которые там горели. Прихожане возмущены. Святые отцы негодуют: «Ты что вытворяешь, окаянный,  Бога не боишься?!!»  А бедный человек блаженно улыбается: «Сегодня, - говорит, - у меня день рождения».
Лика хохотнула.  Потом помолчала, словно Виталий ее обидел.   
– Есть, конечно, чему посмеяться.  Но, прости, церковь в анекдоте фигурировать не должна. На мой взгляд, конечно.  Так же  как неприлично анекдоты рассказывать в церкви.  Ладно, позабавил все-таки...
Дальше все было «по-человечески».  Виталий  рассказывал ей,  она – ему.   
История такая.  Муж Лики когда-то был виолончелистом, играл в симфоническом оркестре. Потом времена изменились, утратив покой и последние  признаки разумного течения жизни.   В какой-то из вечеров он был жестоко избит  на неосвещенной улице – за то, что денег с собой не оказалось. А у них и дома не было никаких особых ценностей. Кроме очень старого дедовского  рояля, сохранившегося чудом.  Долги росли. Потом  муж  несколько лет  ездил в Германию.  Привозил автомобили для продажи.  Подрабатывал понемногу.  Порой и неплохо, хотя жаловался на боли в спине. Но однажды, подъезжая к Батуми,  не по своей вине разбил машину. Попал в больницу.  Еле выжил, стал искать работу. Искал безуспешно. Наконец, решил  связать жизнь с армией.  Окончил военные курсы, стал офицером, а зарплата там неплохая. Сын преподает английский в частной школе.   Дочь в Москве,  замужем.  Два внука и внучка.  Лика закончила рассказ и украдкой посмотрела на часы.
Подул легкий ветер.  Его порывы подгоняли платановые листья.  Они кружились, падали и шуршали.  Ничего нового. Так бывает осенью каждый раз.
«Жозеф Косма...   «Опавшие листья», -  вспомнил  Виталий.
–  Вот они,  опавшие листья, - сказал он вполголоса.  И посмотрел на кроны платанов.
Лика  повернула голову к человеку в накидке.  Ветер усилился. 
– Не может быть, Лика, чтобы ты не помнила.  Косма, «Опавшие листья»! Мы с тобой танцевали под эту мелодию в какой-то из новогодних дней  у  Нины Сихарулидзе.  А Нина танцевала с Сашкой. Потом они поженились.
– Они – да.  А мы – нет, - прозвучало так, что Виталий  расслышал упрек.
– Но  я  тебе, вроде,  не очень-то нравился.  И  думал порой,  что ты заслуживаешь более серьезного  человека.
Лика  молчала.  Виталий вдруг заметил, что  глаза у нее  стали влажными.
– С чего ты это взял?   
– Так мне  казалось. 
– Значит, ты ничего не понял, Косма...    Хотя?...  Как это  тебе объяснить...   Я ни о чем не жалею.
Косма... Этот французский композитор был ему дорог с тех самых пор.  Виталий вспомнил, как  после танца они    уселись  за  стол.  Почему-то молчали. Тишину  взорвало  вторжение родственников Нины:  «С Новым годом, дорогие!»
Виталий  вернул себя к реальности. Заметил  на лице Лики отстраненную, непонятным образом застывшую, словно некстати задержавшуюся, улыбку.
– Куда  сейчас  направляешься? -  спросил Виталий.
– Домой.  Мужу надо отвезти книгу.  Взяла  у  подруги.  По пути зайду  в  магазин. 
– Мой конь стоит недалеко отсюда, домчу тебя  к жилищу  твоему...
– Опять Хайям?  Опять цитаты?
– Да нет же!  Просто машина за углом, у сада.  Отвезу.
Лика вежливо отказалась.  Виталий испытывал странное чувство.  Замешательство и ощущение неловкости. Ощущение вины,  вроде не обоснованной вескими причинами. 
– К врачу еще надо зайти.  Что-то с нервами у меня,  –  неожиданно  помрачнела Лика.   
Виталий, подумав немного, вынул визитную карточку и передал ей. «Звони, - сказал, -  если захочешь поговорить. И если что понадобится...»
Поблагодарила.  Попрощалась и ускорила шаг.  В ее легкой поступи по-прежнему угадывалась Лика его молодости.
Виталий приехал домой.  С трудом разыскал старую записную книжку.  Позвонил  Нине.  «Ты не звонил лет двести,  нет –  триста.  Куда подевался?»  -  спросила она обрадованно. 
Минут  десять ушло на  воспоминания.   
–  Я  встретил Лику.  Вроде как упрекнула... 
– Ты, прости, проглядел ее тогда. Скажу даже – прошляпил. Но жизнью она была довольна.  Правда, до поры до времени, -  заявила  Нина со свойственной ей прямотой.
Чувство вины у Виталия укрепилось. Рассказал, что хотел отвезти Лику  домой, но она отказалась.  Объяснил – как все было.  И что Лика показалась ему,  как бы это сказать,  странноватой, что ли...
– Положение вообще-то не из простых, - сказала Нина. - Книгу она мужу обещала еще в июле, но...  То одно, то другое, времени все не было у нее.  А в августе – война.  Муж Лики, ты понимаешь,  пропал без вести.  После  этого  с ней, к нашему несчастью,   что-то и произошло.  Год  уже прошел. Ты заходи к нам,  найди время.  Поговорим.  Саша  будет рад. 
Спросил, навещают ли они ее.  «По четвергам», - ответила Нина.   Виталий отреагировал тотчас:  «Что, если я пойду с вами?»
Но сегодня – только воскресенье.  До четверга он успеет еще раз прогуляться до сада, чтобы непременно переступить порог  церкви.
«Непременно», -  подумал он.   
Затем отчетливо произнес это слово, хотя рядом никого не было.  Совсем никого...