Домовой

Рассказ из сборника "Книга о короле Рокамболе".

-------------

Было ли это дурное предчувствие, о котором «вспоминают» всегда после того, как что-то плохое уже произошло, или просто нормальный страх человека, не желающего менять привычный образ жизни, но я отчетливо помню противный холодок, разлившийся по моему животу, когда я впервые услышал предложение шефа занять место начальника нового филиала.
Наше Управление открывало филиал  «в районе». Это означало, что его штаб-квартира будет располагаться в какой-то глухой деревне в двухстах километрах от города. Повышение в должности автоматически влекло за собой переселение в село – со чадами и домочадцами. В глазах шефа, когда он говорил со мной, плясала садистская радость. Он, конечно, видел меня насквозь: мою трусливую душонку, смертельно боящуюся леса, полей, заметенных снегом проселков, отсутствия горячей воды и асфальта, но еще больше боящуюся признаться в собственной трусости.

Отказаться от долго ожидаемого места из-за смехотворной и позорной причины – страха перед деревней, я не мог, мне не позволяла мужская гордость. Но стоя перед усмехающимся начальником и мямля слова благодарности, я знал, что у меня есть путь к отступлению. Мою честь могла спасти моя семья. Я был уверен на сто процентов, что жена не согласится переехать в деревню. Мне даже стало смешно, когда я представил ее - горожанку до мозга костей, элегантную, чистоплотную, сдержанную, на тонких, как стилеты, каблуках, в английском костюме стоящую посреди навозной лужи под мелким накрапывающим дождем в каком-нибудь Забугор-Сарайске. И нашу дочку – маленькую принцессу, которую избаловали до невозможности - увезти в деревню она не позволит. Исключено. С этой стороны я был надежно защищен, и я безо всякого зазрения совести намеревался спрятаться за спинами моих упрямых женщин.

Поэтому, придя домой, я с фальшивой радостью сообщил семье о полученном предложении, ожидая категорического отказа. Каково же было мое изумление, когда Ольга вскинула заинтересовано брови и сказала, что она с радостью переедет в село! Она заявила, что устала от городского шума и постоянной нервотрепки, что она давно мечтает окунуться в естественную, здоровую жизнь, быть поближе к природе, к свежему воздуху, что – внимание! – ребенку будет полезно пожить в нормальных, а не в оранжерейных, условиях, что девочка дожна набираться опыта, познавать мир, и так далее, и тому подобное - какая-то пропагандистская чепуха, которую жена, уж не знаю, когда и где успела поначитаться на мою голову...

Оглушенный неожиданностью, я даже не смог найти хороших аргументов против. Мой путь к отступлению оказался одной из тех предательских тропинок, которые приводят вас назад, к месту, от которого вы ушли. Начальство было в восторге, что так легко нашло дурака, согласившегося занять никому не нужный пост. Не прошло и двух месяцев, как мы уже выгружали чемоданы во дворе большой старой усадьбы на окраине райцентра – села Замятино, где мне предстояло начать работать.

Дом мы получали «вместе с хозяйством», увидев которое, я чуть не выругался вслух. Хозяйство включало в себя огород, площадью примерно с поле для гольфа, куда я выбирался с коллегами на уик-енды. Насколько мне позволял судить мой, совершенно бесполезный в этих краях, жизненный опыт, огород был полностью засажен и успел сильно зарости сорняками. Но это было еще не самое страшное. В огромном грязном ящике, приставленном к задней стене дома и пригодном для содержания политзаключенных, галдели белые куры, а в двухэтажном сарае, на первом этаже, меланхолично жевала жевачку самая настоящая черно-белая пятнистая корова.

Пожилой, но очень бодрый сельский житель, показывавший нам наше новое жилище, кипел энтузиазмом.

- Все тут у вас есть, - радостно шамкал он ввалившимся беззубым ртом. – И коровка, и птица, и петух... Картошка уже посажена. Тут вот у вас собственная баня – красотишша! Дрова еще остались с зимы. В сентябре у нас привозят дрова, заказать нужно в конторе. Дом отличный, крепкий дом. Печка сложена добротно, ни разу не перекладывали. Чего вам еще надо? Живи – не тужи!  Благодать!

Я смотрел на эту благодать и меня охватывала тоска. Просторный двор, щедро усыпанный птичьим пометом, клочья сена, свисающие из сеновала, большой, почерневший от времени, некрашенный дом из круглых бревен – все вызывало у меня панику и желание бежать, куда глаза глядят.

Удивительно, но моя жена выглядела так, будто она и вправду рада. Раскрасневшись, как девчонка, она сновала по двору, заглядывала в сарай, взбиралась по приставной лестнице на сеновал, и восклицала:

- Какая прелесть! Ах, какая прелесть! Ты только посмотри, Сережа, у нас шесть кур и петух! Аня, пойди сюда, погладь корову. У нас будет свое молоко. Как давно я мечтала об этом... Сережа, ты знаешь, что дед мой, профессор, бабушку взял из села, она была простой крестьянкой. Наверное, у меня есть что-то в генах. Я так счастлива здесь, мне так свободно, радостно!..
- Свободно? Радостно? – я осторожно вошел в сарай и вдохнул теплый воздух, пахнущий сеном, навозом и присутствием большого животного. – Ты хоть понимаешь, сколько это все требует работы? Корова, птица, хозяйство... Кто за всем этим будет смотреть?..
- Я буду смотреть! – охотно откликнулась жена. – Думаешь, я не справлюсь с хозяйством? Я даже умею доить корову, ты наверное, об этом и не знал...

Нет, я об этом на знал. Для меня все это было ударом. Поверить в то, что такая жизнь может кому-то нравиться,  тем более, моей белоручке-жене, было выше моих сил. Успокаивало только то, что, по крайней мере моя работа останется почти без изменений. Так что, свое участие в этом пасторальном безумии, как я про себя называл наш новый стиль жизни, я смогу свести к минимуму. Я буду уезжать в восемь утра на работу и возвращаться в семь. Если Ольга хочет доить корову – пускай доит. И если ее интересует огород – пусть она за ним и ухаживает. Я вполне могу  покупать овощи на рынке или просто у соседей. Какие там существуют мужские работы по хозяйству?.. Колоть дрова?.. Думаю, для этого можно нанять кого-нибудь. Что еще?.. Я даже не знаю, что еще, но я был уверен, что за разумную плату любой житель деревни сделает это лучше и быстрее, чем сделал бы я.

- Петух семилетний, быть беде! – вдруг услышал я за своей спиной хриплый старческий голос. Я обернулся. Обладательница голоса – дряхлая оборванная ведьма в каком-то сказочном пестром салопе, с хрестоматийным носом крючком, в платке, небрежно прикрывающем немытые седые космы, - неслышно приблизилась сзади и теперь стояла за моей спиной, зло поглядывая черными глазами-бусинками на красавца-петуха с роскоршным белым хвостом и бравым красным гребнем, гордо расхаживавшим по двору.
- Вы знаете этого петуха? – не очень дружелюбно поинтересовался я у бабки, опасаясь, как бы эта карга не напугала дочку. Та ускакала куда-то на сеновал и могла в любой момент вернуться и увидеть это страшилище.
- Митькин петух, - сообщила бабка. – Первым поет, еще в яйце еще петь начал. Белый петух – черный хозяин.

Проговорив последнюю фразу, бабка с неодобрением оглядела меня из-под седых бровей.

- Если петух такой старый, его и зарезать можно, - ответил я.
- Нельзя. У коровы молоко пропадет, - заявила бабка.

Я деланно рассмеялся, стараясь не показывать раздражения.

- Смотри, если петух в полдень запоет, ко мне неси, - продолжала упрямая бабка. – Я его в колодце выкупаю.
- А вы простите, кем будете? – у меня кончалось терпение.

Старая карга подняла на меня глаза.

- Я твоим спасением буду, милый, - проговорила она неожиданно высоким, будто не своим голосом. Я вздрогнул, будто к моей шее прикоснулись холодные мокрые пальцы. Мне показалось, что изо рта бабки выходит чужой, девичий или детский голос. Стало страшно, хотя я еще не понимал, почему. Мне захотелось выставить бабку за ворота, но не нашел в себе силы нагрубить, а только отвернулся и быстрыми шагами ушел в дом, откуда слышался голос жены, звавшей меня по имени.

С нашим петухом, вопреки предсказаниям бабки, все было в порядке. Своим криком он исправно будил меня на заре, как раз перед тем, как мимо наших ворот проходило стадо. В первое же утро, когда мы ночевали в новом доме, я проснулся от его заливистого «кукареку». Потом я почувствовал, как жена встала с постели и тихо вышла из комнаты. Где-то рядом с домом раздалось томное мычание на несколько голосов. Я с трудом открыл глаза. Еще не рассвело. В предрассветном полумраке дом казался призрачным. Можно было легко поверить, что здесь живут лесные духи и малые божества, прячущиеся за печкой и скребущиеся на чердаке, когда голуби тревожат их пыльные жилища.

Я приподнялся на локте и выглянул в окно. Жена, с распущенными волосами, в пестром ситцевом халате, накинутом поверх ночной рубашки, выгоняла корову за ворота. Она была боса. Впервые за годы нашей жизни я видел свою жену босиком. Она всегда ходила обутая, ее нежные ноги не переносили соприкосновения ни с холодным полом, ни уж, тем более, с землей. Странно, но без обуви она показалась мне выше ростом. Распущенные волосы делали ее похожей на русалку. В движениях, которыми она открывала ворота, поднимая тяжелый засов, похлопывала по боку корову, поправляла на груди халат сквозила какая-то сдержанная сила, которой я не замечал раньше. В этот момент солнечные лучи наконец перепрыгнули через лес и забор и осветили лицо Ольги золотисто-розовым живым светом. Стоя в лучах восходящего солнца, смеясь, она казалась такой свежей, словно помолодела на десять лет. «Чудеса», - подумал я.

Дочке тоже пошел на пользу наш переезд. Я беспокоился, что она станет грустить о подружках, о старом доме, будет скучать одна (мы решили не отдавать ее в детский сад этим летом, поскольку жена оставалась дома), но Анюта быстро прижилась на новом месте. Она сразу нашла себе массу дел в усадьбе, на примыкающем к нашему дому лугу с огромным прудом, в лесу за огородами. Она охотно помогала матери по хозяйству, кормила кур, возилась на огороде, с интересом наблюдала, как Ольга доит корову, и почти совсем перестала смотреть телевизор. Каждый день был полон для нее новых открытий.

Однажды она встретила меня у калитки, когда я возвращался вечером с работы восторженным воплем:

- Наш петух снес яйцо!

Отдавая жене сумки с продуктами, купленными по дороге в сельском универсаме, я заметил ей:

- Ты была права, говоря, что ребенку нужно познакомиться поближе с природой. Она в сентябре пойдет в школу, а до сих пор не знает, чем отличается петух от курицы.
- Я знаю! – обиделась Аня.
- Если бы ты знала, - отвечал я, проходя в сени, - то ты бы знала и то, что петухи не несут яйца. Только куры.
- Но я видела собственными глазами, как наш петух снес яйцо! – воскликнула в ответ дочка. – Вот оно!

Анютка сунула руку в карман, достала оттуда белый продолговатый шарик, размером с маленький абрикос, и протянула его мне. Я повертел в руках ее находку. Это, действительно, было яйцо, но только не куриное.

- Должно быть, голубиное яйцо, малыш, - проговорил я тоном знатока, хотя сам ни разу в жизни не видел голубиных яиц. – Наверное, оно выпало из гнезда голубей.
- Да нет же! – Анютка топнула ногой. – Я сама видела, как наш петух его снес.
- Ты наверное ошиблась, - устало ответил я.
- Посмотрим, - набычилась Аня. – Я сама буду его высиживать, увидим, вылупится из него петушок, или нет.

После длинного рабочего дня мне меньше всего на свете хотелось спорить с упрямой дочкой. Если мои женщины казались совершено довольными жизнью, то я, напротив, чувствовал себя потерянно и одиноко. Будучи старшим по званию в своем филиале, я не мог найти настоящих друзей среди коллег – все они были моими подчиненными и по негласному сговору сторонились меня вне работы. Людей равного мне уровня образования в нашей деревне не было. В выходные я выходил за ворота, садился на скамеечку и часами наблюдал, как жизнь течет мимо меня.

Местные – крепкие мужики неопределенного возраста, носящие серые ватники и кепки, сильно пьющие в день получки и обожающие своих жен, которых они иногда били смертным боем из ревности; и женщины, на мой вкус чересчур плотные, мясистые, с громкими грубыми голосами, пахнущие телом,  - вся эта публика была мне совершенно непонятна. Я не знал, как с ними разговаривать, о чем? Не о погоде же и видах не урожай. На урожай чего, позвольте? Я даже не знал, что выращивают в местных хозяйствах.

Что же касается моего собственного хозяйства, то оно интересовало меня так же мало. Я сидел и слушал, как жена ходит по дому, гремит посудой и ведрами, выходит на двор, хлопая дверью, кричит «Цыпа-цыпа-цып», подзывая птицу, потом ее присутствие обозначает себя где-то в сарае, где она разговаривает с коровой, потом гремит досками, загораживающими птице проход в огород, и вот она уже где-то там, за домом.

Проходил день за днем, и постепенно оказывалось, что мне и жене стало не о чем говорить друг с другом. Общих дел у нас больше не было. Прекратился бридж по субботам и ежемесячные посещения филармонии. Ходить в гости было не к кому. Мне было не интересно слушать про ее хозяйственные успехи, а она никогда не интересовалась моей работой. Так и получалось, что наши вечера все чаще протекали в молчании. Мы оба разговаривали, только обращаясь к дочери. А дочка гораздо охотнее говорила с мамой – у них здесь была какая-то своя жизнь, пока я был на работе.

По утрам, еще до завтрака, дочка ходила в курятник и собирала яйца. Однажды она прибежала оттуда вся раскрасневшаяся и задыхаясь сообщала:

- Из петухового яйца вылупился человечек! Пойдем, покажу!
- Аня, мне некогда, - сказал я. – Давай ты мне вечером покажешь...
- Почему вечером? Я хочу сейчас!
- В хлеву загородка от стены отошла, - сказала жена, хлопотавшая у печи.
- Я приглашу кого-нибудь починить, - пообещал я. – Позвони мне днем, напомни, чтобы я не забыл.
- Что ж ты за человек такой, Сергей, - вдруг с неожиданным раздражением сказала жена, бросая дела, поворачиваясь в мою сторону и складывая руки на груди. – Вроде бы здоровый мужик, а ничего сам сделать не можешь...

Я удивленно поднял на нее глаза.

- Дорогуша, - я старался говорить спокойно и мягко. – Не забывай, что у меня есть работа. О которой ты, кстати, не имеешь никакого понятия. И я выполняю свои обязанности достаточно хорошо, чтобы меня назначили руководителем. И если я не хочу (заметь: не «не могу», а не хочу!) заниматься плохо знакомыми мне видами труда, я тем самым даю возможность специалистам честно заработать свои деньги...

Она усмехнулась, глядя мне в лицо недобро и свысока:

- Ты бы себя сейчас со стороны послушал...

Она еще раз усмехнулась, покачала головой и вышла в сени. Дочка припустила за ней выкрикивая:

- Мам! Пойдем я тебе покажу! Там у меня человечек маленький вылупился!

Я быстро и безо всякого удовольствия доел бутерброд, одним глотком допил кофе и ушел на работу, размышляя, неужели мой старый приятель был прав и что все женщины в определенном возрасте перестают интересоваться своими мужьями и полностью переключаются на детей, отдавая им всю свою любовь и заботу. Возможно, в тот же день я осознал, что все время, которое мы прожили на новом месте, меня не покидало навязчивое чувство ненужности и заброшенности.

Когда же я впервые ощутил настоящий страх?.. Наверное, в тот день когда мы впервые затопили баню. Было прекрасное воскресное утро, я впервые за долгое время чувствовал себя бодрым и выспавшимся. Поглядев на то, как золотые солнечные лучи расцвечивают дом и сарай в жизнерадостные яркие цвета, я решил уважить свою хозяйку и, как полагается настоящему деревенскому мужику, затопить баньку.

Сообщив удивленному семейству, что сегодня мы будем париться в бане, я браво вышел во двор и пошел по направлению к кургузому, крепкому на вид срубу, куда еще ни разу не заходил. Подойдя поближе, я увидел, что зазоры между круглых бревен проконопачены мхом, а войдя в низкую, скрипучую но очень ходко поворачивающуюся на петлях дверь, обнаружил, что топка печи выходит в предбанник, отделенный от парилки низкой дверью, закрытой на крючок. В предбаннике стояли деревянные шайки и висело два мохнатых березовых венника. В углу громоздились поленья.

Я решил для начала попытаться растопить печь, а потом уже, пока она будет разгораться и прогреваться, осмотреть парилку. Как бы ни критиковала меня жена, развести в печи огонь я был способен. Не успел тонкий дымок показаться над банной трубой, как в баню пожаловала старая карга, предлагавшая нашего петуха искупать в колодце.

- В воскресенье баню топите? – проскрипела она своим противным голосом, заглядывая в дверь. – Греха не боишься. Вот гляди, Обдериха тебе устроит баньку...
- Какая еще Обдериха? – я продолжал ковыряться кочергой в топке.
- А такая! Которая на полке сидит и кожу жует.
- Кожу? Какую кожу?
- Митькину кожу, хозяина прежнего, - охотно ответила бабка. – Митьку-то она в бане задушила, кожу с него содрала, а тело между досками в мыльне затолкала.

Я судорожно сглотнул, вытащил кочергу и захлопнул дверцу топки. Что-то упало и прокатилось по крыльцу. Я встал и оглынулся. Анюта стояла позади бабки и слушала, что о чем мы тут беседуем – я не слышал, как она подошла. Личико у нее было белее мела, а под ногами валялись выпущенные из рук деревянные чурки. Я отстранил бабку, вышел на крыльцо, нагнулся и подхватил дочку на руки.

- Идите отсюда, - сказал я бабке, продолжавшей невозмутимо стоять спиной ко мне и разглядывать внутренность предбанника. – Вон отсюда, и чтоб я вас больше в своем дворе не видел!
- Крест сними, с крестом в баню не ходи, - сказала бабка, словно не слыша, что я ей сказал. – В мыльне громко не говорите. Как попаритесь – Обдерихе мыльца и водицы оставьте.

Я крепко взял старуху за плечо, свел с крыльца и вытолкал за ворота. Дочка сидела у меня на руках тише мышки. Когда я захлопнул за старой каргой калитку, она посмотрела на меня испуганными серьезными глазенками и прошептала:

- А вдруг Обдериха моего человечка съест?
- Нету никакой Обдерихи, маленькая, - сказал я как можно более строгим и решительным голосом. – Глупая бабка глупые сказки рассказывает! В бане никого нет. Вот пойдем сейчас туда вместе, и я тебе покажу.
Анютка кивнула, сжав губы, и я почувствовал, как ее пальчики вцепились в мое плечо. С дочкой на руках я вошел в предбанник. Тут было уже тепло. В печи, за черной железной дверцей тихо гудело пламя.
- Смотри, печка уже согрелась, - сказал я, лишь бы что-то сказать. Тишина и пустота этого давно не посещаемого людьми места, особенно после рассказов старухи, начала действовать и на меня. Предбанник освещался светом из узкого оконца под самым потолком, и я задумался, а есть ли окно в парилке?

Я поставил дочку на пол, откинул крючок, закрывающий дверь в парилку и открыл дверь. На меня пахнуло теплом и каким-то аптечным травным ароматом. В парилке было гораздо темнее, но там тоже было окно – маленькое, очень грязное, выходящее на огороды. В окно пробивался пучок света. Казалось, что этот свет не освещает, а наоборот, по контрасту делает темноту в углах более густой и непроницаемой для зрения.

- Вот видишь, - сказал  дочери. – Тут никого нет.

Пригнув голову, я шагнул в парилку. Справа и слева вдоль стен тянулись полки в два ряда, на той стене, что граничила с предбанником, пучилась печка, от которой тянуло жаром. Прямо в середине горизонтальной поверхности печи было какое-то темное пятно. Приглядевшись, я увидел, что это большой чугунный котел, вделанный прямо в тело печи, служивший, по всей видимости, для нагревания воды. Я провел рукой по теплому боку печи и ощутил на пальцах копоть.

- Нет тут никого и давно уже не было, - повторил я, но в тот же момент заметил нечто, что полностью опровергало мои слова.

Не доверяя зрению (в полутемной мрачной комнате мало ли что может привидиться), я прошел в дальний угол бани и присел на корточки. У полка, почти под окном, стояла чашка с молоком и тарелка с остатками каши. Каша успела подсохнуть сверху, но на ней не было ни следа плесени, точно также и на молоке в чашке. Казалось, что пища, оставленная неизвестным обитателем, еще теплая.

Мне стало не по себе. Чтобы справиться с накатившим на меня непритным чувством, я проговорил вслух как можно небрежнее:

- Странно... Кто это сюда принес?
- Это я приношу, - вдруг ответила Анютка, подошедшая и стоящая за моей спиной.
- Зачем? Кому? – я обернулся к ней.
- Ну я же тебе говорила – моему человечку, который вылупился из петушьего яйца, - обьяснила дочь. - Он тут живет.
- Ты думаешь, почему тут дверца такая маленькая? – сказала дочка, указывая на низкую дверь в предбанник. – Потому что она для маленького человечка сделана. Я поэтому и испугалась, когда бабка сказала про Обдериху. Я подумала: вдруг Обдериха моего человечка съест?

Я вздохнул: этого следовало ожидать. В какой-то газете я прочитал, что 95% зарегистрированных случаев полтергейста оказывались детскими шалостями. Человечек из петушиного яйца – это, конечно, была выдумка, но кто-то, должно быть, какой-то зверек – белка или ласка, явно кормился тут Аннушкиными заботами. Я встал и хотел было сказать дочери, что это не дело подкармливать в бане всякое зверье, но вдруг у противоположной стены, там где была открытая дверь, раздался легкий топоток и что-то живое пробежало из одной глубокой тени в другую. Я схватил дочку на руки и рванулся к двери. Темная тень, быстро перебирая ногами, шмыгнула впереди меня, пересекла полосу света, выскочила в предбанник, и дверь перед моим лицом захлопнулась. Я схватился за ручку и дернул – дверь не поддавалась, она была заложена снаружи на крючок.

Я стоял, держа девочку на руках и судорожно, как пьяный, продолжал дергать дверную ручку, хотя прекрасно понимал, что это бесполезно, но перед глазами у меня все стоял, как кинокадр в заевшем проекторе, страшная картинка: человекообразное существо, обросшее свалявшимся черным мехом, с тоненькими ручками и ножками, примерно с Аннушку ростом, прошмыгнувшее за моей спиной к двери и выскочившее наружу.

- Папа... Папа! – Аннушка тянула меня за рукав.
- Что? Что?
- Дверь же закрыта! Ну что ты дергаешь?

Я покорно отпустил дверную ручку. Сердце у меня колотилось, как ошалелое. Страх темными липкими струйками потек в душу. Что это было? Я боялся прищнаться самому себе. Неопознанное живое существо? Зверь, передвигающийся на двух ногах? Маленький человечек? Обезьяна? Откуда в наших краях обезьяна? Может быть, сбежала из городского зоопарка и прижилась тут? Ее уже давно ищут, мы ее поймаем, сдадим зоологам, о нас напишут заметку в газете, и все будет хорошо?..

Мысли бурлили у меня в голове, но я знал, что обмануть самого себя не удастся. То, что я видел, не было ни обезьяной, ни каким-то еще известным мне животным. Это был маленький черный человечек, по всей видимости тот, что вылупился из петушиного яйца, высиженного моей дочкой...

Я услышал свой собственный смех. Он прозвучал в запертой парилке глухо и безумно. Пот скатывался по лбу, щекоча кожу. Баня прогрелась, при закрытой двери здесь  становилось очень жарко. Я стал вспоминать, где сейчас может быть жена, и услышит ли она мой стук и крик?... Я спустил девочку на пол, подскочил к окошку и начал колотить в стекло, крича:
- Оля! Ольга! Открой нас, мы заперты в бане!

Чья-то тень прошмыгнула мимо окна. Я отпрянул назад. Ни за что на свете я не хотел еще раз увидеть то, что я видел. Чем бы ни было это существо – я был не в силах посмотреть на него еще раз. Я бы сошел с ума, если бы снова его увидел. Лучше не знать, лучше теряться в догадках...

От двери раздались звякающие звуки. Аннушка, возившаяся около блюдца с кашей, вскочила и бросилась к двери. Я еле-еле успел перехватить ее. За дверью еще раз звякнуло, потом створка начала медленно открываться. Того, кто стоял за дверью, не было видно. Почти ничего не соображая от накатившего на меня страха, я бросился вперед и всем телом навалился на дверь, как на амбразуру. Дверь захлопнулось, и тут же из-за не раздался сердитый голос Ольги:

- Сергей, ты что? Аня с тобой? Как вы там оказались?

Жена услышала мой крик и пришла выпустить нас из западни. По ее словам, никого ни в бане, ни на огородах она не видела, дверь в парилку, когда она пришла, была закрыта на крючок, и она была уверена, что крючок сам упал, когда дверь захлопнулась от сквозняка.
Мне не хотелось спорить с ней, потому что если ваш супруг вдруг начнет настаивать, что в бане прячется маленький черный мохнатый человечек, который имеет злобную привычку запирать людей в парилке, вы имеете полное право подумать, что он свихнулся. Я предпочел версию о диком животном, которого прикармливает Анютка. Ольга поддержала мое намерение запретить дочке одной ходит в баню. Услышав, что ей отныне запрещается не только одной входить в баню, но даже и приближаться к ней близко, Анюта начала упрямиться и даже расплакалась. Но Ольга отвела ее в сторонку, где они долго шептались и в конце-концов как-то смогли договориться. Впоследствии я несколько раз неожиданно спрашивал дочку, не ходит ли она в баню, надеясь застать ее врасплох, но она всегда уверенно это отрицала. Я мог не беспокоиться: кто бы там ни жил под полком в парилке, моя дочь ему больше еду не носит, и он, вероятно, убрался в другое место. Впрочем, топить баню после этого случая я больше не покушался.

Дочка к моему большому облегчению быстро рассталась со своей фантазией, и даже смогла сама найти себе оправдание. Однажды она заявила мне, что она теперь спокойна, потому что знает, что никакой Обдерихи в бане нет, поэтому ее человечек в полной безопасности. Таким образом, осмотр бани, чуть не стоивший мне сердечного приступа, ее удовлетворил. Меня же все это наводило на совершенно противоположные, очень странные, мысли. Согласитесь, ведь если существовал человечек, вылупившийся из яйца, то вполне могла существовать и Обдериха...

Все эти страхи, в которых я сам себе боялся признаться, плюс усиливающееся охлаждение между мной и женой, постепенно подтачивали мои нервы, так что к концу августа, когда зарядили долгие дожди и небо стал похоже на огромную мокрую половую тряпку, скомканную над селом, я начал чувствовать, что мир вокруг меня окончательно утратил прежнюю ясность и стабильность. Меня одолевала беспричинная слабость. Приходя домой, я испытывал нестерпимое желание прилечь и больше не вставать до самого завтрашнего утра. Ольга больше не просила меня помочь ей по хозяйству, ловко управляясь сама. Впрочем, возможно, что она приглашала каких-то помощников. Иной раз в моем доме случались события, мне совершенно непонятные. Вероятно, что-то происходило и за моей спиной, о чем я даже не знал. Что-то стучало, погромыхивало на чердаке, приходили какие-то люди, жена давала им распоряжения и расплачивалась с ними деньгами и водкой. В один прекрасный день я вышел во двор и обнаружил, что на месте куриной клетки теперь пустота, а куры квохчут в загоне, выстроенном около хлева. Прогнившая балка, державшая пол сеновала, однажды оказалась заменена на новую – свежую, золотистую, пахнущую сосной. Я понимал, что одна женщина сделать этого не в состоянии, но мне не хотелось затевать разговор о том, как моя жена управляется с её хозяйством. Да, теперь я уже определенно называл нашу усадьбу не наше, а её хозяйство.

Ольга преобразилась почти до неузнаваемости. Бабушкины гены или что еще, но за прошедшие несколько месяцев она полностью утратила городской лоск, приобретя взамен деревенскую уверенную силу, какой-то грубоватый, но надежный и мощный стержень, совершенно изменивший, как мне казалось, ее характер. Обьективно говоря, она стала проще и лучше. Ее почти невыносимое чистоплюйство, избалованность, снобизм, которые так меня раздражали когда-то, исчезли без следа. Странно, но почему-то она не стала от этого более привлекательна для меня, даже напротив. Ее внешность тоже изменилась к лучшему – она загорела, посвежела, стала двигаться раскованно и легко. И все же я чувствовал, что эта женщина, может быть, лучше, сильнее и чище, но она была мне чужая.

Вслед за женой, и сам дом, который по настоящему так и не успел стать по-настоящему «моим», начал изменять мне, уходить из под моего контроля. Я уже давно не был здесь хозяином. Как-то раз ночью, во сне, мне обрезали волосы. Причем, обрезали только с правой стороны, и сколько я ни спрашивал, жена так мне ничего не ответила. Я решил, что это сделала Анюта, но наказать дочь не решился. Однажды утром исчезла моя чайная чашка, из которой я уже четыре года подряд пью чай, и я не посмел спросить о ней, точно так же, как не посмел возмутиться, когда наша кровать вдруг оказалась переставлена к окну. А потом начали пропадать куры.

Я бы, может, и не заметил этого по своей невнимательности, но так уж получилось, что с жена с дочкой зачем-то ушли на рассвете со стадом и мне пришлось самому делать себе завтрак. Пойдя в курятник, я начал сгонять кур с их мест, разыскивая свежее яйцо. Под первой курицей ничего не было, под второй – тоже, также как и прод третьей, четвертой и пятой. Шестой курицы я не нашел. Выгнав птицу во двор, я еще раз пересчитал кур. Пять белых несушек, ни одна из которых не соблаговолила сегодня снести яйцо. И белый петух – капитан и раджа, гордо расхаживающий посреди своего гарема.

Когда жена с дочкой вернулись, я рискнул сообщить, то недостает одной курицы. Хозяйка раздраженно и коротко ответила, что одну курицу, по-видимому, утащила ласка. Я побоялся продолжать распросы. Через два дня исчезла еще одна курица. Я специально осмотрел курятник: ни следа перьев или крови. Если это были проделки хищника – хищник действовал очень аккуратно.

Боясь беспокоить жену, я решил сам проследить за тем, кто же по ночам повадился в наш курятник. Я лег в постель, но не засыпал, а ждал, прислушиваясь к тому, что происходит во дворе. Прошло около часу. Ничего не происходило. Потом я услышал, как жена тихо-тихо встает с постели.

Приоткрыв глаза, я сквозь ресницы наблюдал за тем, как она идет к двери. Дождавшись, когда ее шаги затихнут, я встал и прокрался за ней в сени. Дверь на улицу была приоткрыта. Я не стал выходить из дома, а притаился в сенях, выглядывая через окно. Двор освещала луна. В ее голубом, резком свете все предметы казались остроугольными и таящими злобу. Я увидел, как моя жена, босая, в одной ночной рубашке, выходит из курятника, держа в руках квохчущую и вырывающуюся курицу. Прикрыв за собой дверь, Ольга остановилась, перехватила птицу покрепче, прижала к животу и одним точным движением свернула ей шею. Курица затихла и обмякла у нее в руках, несколько раз конвульсивно дернув лапой.

Я смотрел, затаив дыхание. Происходящее было и странно и страшно. Это было так не похоже на мою жену, на ту женщину, с которой я прожил восемь лет, с  которой у меня был общий ребенок, которую я когда-то знал, как свои пять пальцев... Между тем, она, держа курицу за шею, пошла куда-то за сарай, в сторону огородов. Я осмелился выбраться наружу и проследить за ней. К своему ужасу я увидел, как она вошла в баню.

Когда Ольга вернулась, я лежал в постели с закрытыми глазами, стараясь, чтобы мое дыхание звучало размеренно и спокойно, но сердце мое выпрыгивало из груди. Заснуть рядом с этой женщиной, на моих глазах так умело и сноровисто свернувшей шею птице, казалось немыслимо. Я думал, ей не хватит духу убить муравья. Я думал, ее нежные руки не способны переломить спичку. Мир изменился за моей спиной, в нем жили совершенно неизвестные мне существа, и мне начинало казаться, что меня вытесняют из этого мира, как вымирающий вид. Всю ночь я лежал в постели без сна и прислушивался к сонному дыханию жены. Теперь я знал, почему Анюта так легко распрощалась с идеей кормить своего – кто бы он ни был – живущего в бане: Ольга делала это за нее!

Что же случилось потом? Я случайно подслушал разговор Ольги с той старой ведьмой. Несколько дней спустя я возвращался с работы и хотел войти во двор через калитку, выходящую в огород. Поставив авоськи на землю, чтобы освободить руки, я наклонился и услышал голоса. Разговаривали прямо по ту сторону забора, если бы не доски, я бы задевал говорящих плечом.

- Малохольный, но хоть мужик! – говорила бабка. - Это все лучше, чем демон!
- Я знаю, что делаю, не надо меня пугать.

Я вздрогнул, услышав голос жены.

- Чудовище ты делаешь, дура, - с укором сказала бабка. – Земля его не вынесет. Грех на душу берешь.

Я поднял сумки, обошел двор и вошел как обычно, со стороны улицы. Жена давно перестала встречать меня у порога. Я наткнулся на нее, когда возвращался из кухни в сени. Стараясь вспомнить времена, когда я еще был мужчиной, хозяином, я откашлялся и сказал ей строго (голос мой почти не дрожжал):

-  Тебе не следует разговаривать с этой сумасшедшей бабкой. Она пугает Аню. Не позволяй ей больше входить в наш двор.

Жена не переспросила, о какой бабке я говорю. Она поняла по моему лицу, что я подслушивал. Усмехнувшись, она сказала:

- Она же тебя защищает, дурак!
- Я прошу прощения. Она назвала меня «малохольным». Я это за похвалу не считаю. Чтоб больше этой бабки у меня на дворе не было.

В ответ Ольга рассмеялась в голос, обошла меня, как неодушевленный предмет и вошла внутрь дома. Я остался стоять, слушая голос дочки, кричавшей где-то за углом: «Мамочка, мама! Я нашла метлику! Как мне ее, через серебро пронимать? А где наша цепочка?..» Что это означало?... Возможно, что и мой собственный ребенок представлял для меня непонятную, и поэтому еще более страшную, угрозу.

Дни шли за днями. Курицы исчезали одна за другой. Каждый раз я следил за женой и видел, как она, убив курицу, относила ее в баню. Я наблюдал за ней и задавал себе вопрос: чем она будет кормить своего постояльца после того, как выдут все куры?..

Однажды я все-таки не выдержал и осмелился спросить жену, зачем она ходит в баню.

- Не хожу я туда, - ответила она, поднимая брови.
- Ходишь, не ври. Я видел. Ты прячешь там что-то.
- Пойди, посмотри, глупый, - усмехнулась жена. – Нет там ничего.

Она смотрела мне прямо в глаза, но я знал, знал что она лжет. Повернувшись к ней спиной, я пошел к бане, печатая шаг. Ольга шла за мной. Преодолев инстинктивный страх, я заставил себя войти в парилку. Там, вроде бы, все было по-прежнему, но вдоль полков слева и справа стояли стеклянные банки. Много банок, несколько десятков.

- Зачем тебе столько банок? – спросил я ее.
- Тушенку буду на зиму варить, - ответила Ольга.
- А почему в бане?
- А тут котел большой.

Я не знал, что ответить. Я не знал, как защититься. Мне оставалось только ждать катастрофы. И катастрофа пришла.

С четверга наш петух ходил по двору одинокий и потеряный. Аннушка бегала вокруг, щебеча, что петух скоро снесет еще яичко и оттуда вылупятся новые курицы. Меня она в последнее время почти не замечала. Жена все время была занята чем-то, неустанно работала по дому и в огороде, и, когда она проходила мимо меня, я ловил на ее губах улыбку. Наступила суббота. В последнее время я боялся выходных и с нетерпением дожидался понедельника.

Время приближалось к полудню, становилось жарко, был, наверное, один из последних по-настоящему летних дней в этом году. Я зашел в дом, налил себе квасу из глиняного кувшина, заткнутого тряпкой, выпил и почувствовал странный горьковатый привкус. И в этот момент я услышал петушиный крик.

Чуть ни уронив чашку, я выбежал на двор и увидел, как наш осиротевший петух вскочил на ограду, где раньше ходили куры, и надрывается в беспомощном, несвоевременном крике: «Ку-ка-ре-куууу!» Его глаза, ослепшие от горя, глядели прямо в Солнце, и видели Луну.
- В полдень запел! – раздался за моей спиной голос старой ведьмы, опять каким-то непостижимым образом неслышно пробравшейся к нам на двор. – Беда пришла. Черт рога показывает.

Я кинулся к петуху. Не знаю, что было у меня в голове. Мне показалось, что он завет на помощь, что он так же одинок и беззащитен, как я. Я сгреб его, квохчущего и бьющего ногами, в охапку и унес в дом, провожаемый изумленным взглядом жены, стоящей в воротах сарая с ведром в руке.

Петуха я посадил в корзину под плетеную крышку и не обращая внимания на распросы и протесты, засунул корзину к себе под кровать. У меня сохранялась надежда, что, может быть я смогу его защитить, если он постоянно будет рядом. Остаток дня и просидел на кровати, оберегая петуха и боясь думать, что случится ночью. Но спасти петуха я не смог. Как я ни боролся с дремотой, она меня победила и в этот раз.

Проснувшись поутру, я пошел умываться, шатаясь от тяжелого похмелья сна, и увидел своего петуха на коленях у дочки, сидящей на низкой табуреточке у помойного ведра. Гордая некогда голова с красным гребнем свешивалась с колен девочки и болталась, как маленькая неровная гирька. Аннушка деловито и усердно выдирала из петушиной тушки перья. Ее ручонки были облеплены грязным, жирным белым пухом.

- Что ты делаешь?! – в ужасе прошептал я.
- Птицу ощипываю, - серьезно ответила мне дочка. – Он испорченый был, пел не вовремя. В хозяйстве такой не нужен. 
- Но зачем же убивать?
- А зачем его держать? – дочка подняла на меня свои светлые глаза. – Все должны работать. А он испорчен, не работает. Даром только кормили.

Настал вечер, за ним ночь. Я не хотел засыпать, но должно быть, жена подмешала что-то в мое питье. Мучительная судорога борьбы со сном – и я забылся тяжелой дремой, когда сознание ращеплено: половина спит, а другая бодрствует, подавая сигналы паники. Я не мог открыть глаза, но слышал отчетливо и гулко все звуки, словно бы усиленные в сто раз. Падение капли сопровождалось гулом и рокотом водопада, а легкие шаги по скрипящим половицам вонзали железные зубья в мой мозг. Я мог слышать и понимать, что происходит вокруг меня, но не мог пошевелиться, не мог защититься от надвигающейся опасности.
 
Я услышал, что кто-то подошел и встал около моей кровати. Потом меня подняли и перевернули, поменяв голову и ноги. Теперь я лежал ногами к изголовью, головой в изножие. Я прилагал мучительные усилия, чтобы раскрыть глаза, но на моих веках будто лежал жидкий цемент – разлепить ресницы требовало нечеловеческих усилий.

Вдруг – может быть, мне это уже мерещилось, а может, я действительно смог сквозь сон приоткрыть глаза – я увидел полоску смутного света и четырехугольник окна - более светлый, чем темнота вокруг. Потом этот четырехугольник начал увеличиваться, наплывать, и я понял, что мне вынесли через окно на улицу ногами вперед. Сонный паралич сковывал мое тело, я мог только пассивно наблюдать, как меня несут через двор под темным звездным небом, заносят в какой-то дом с низким потолком. Почувствовав запах сырости и березы, я понял, что меня внесли в баню. Странно, но мне показалось, что темнота вокруг меня стала не такой непроницаемой, словно у меня появилось инфракрасное зрение. Я ясно видел полки, окно, печь, ряды банок, блестещих в лунном свете, как ледяные глыбы. А потом я услышал голос.

Этот голос шел из пустоты, возникал ниоткуда и окутывал все вокруг. Казалось, что он выходит с трудом, борется с каким-то препятствием, этот голос был ненормальный, нечеловеческий, какой-то искусственный. Он заставлял ужасаться. Он был противен природе. То, что жило в бане, приказало:

«Кладите - - Его - - На пол».

Меня опустили. Угловым зрением я увидел как что-то черное, какая-то шевелящаяся глыба появилась из темноты. Приближаясь, она приобретала форму человека. Это уже не был черный волосатый карлик. Это был мужчина моего роста, с всклокоченными волосами и медленными, вязкими движениями. Ольга подошла к нему и встала рядом, ожидая приказания. И тут же совсем рядом с моим лицом появились блестящие глаза Анюты. Она разглядывала меня лежащего почти в упор. Я попытался назвать дочь по имени, поднять руку, прикоснуться к ней, но не мог. Отчаяние охватывало меня. Ужас перед тем, что сейчас случится, беспомощность и невозможность понять, смириться с тем, что это происходит на самом деле, разрывали мне сердце. Я давился криком, вопль мой метался в груди, рвал легкие, но снаружи я, должно быть, казался восковой куклой: бездвижный, пассивный, легкий, как пустотелый болванчик.

Вдруг дочка заговорила, обращаясь ко мне. Голосок ее звучал со спокойной важностью.

- Ты не бойся, - говорила она. – Больно тебе не будет. Так лучше нам всем. Ты нам не подходишь. Ты слабый, в работе не годишься, тебе здесь плохо. Мы тебя заменим.
Человек, стоявший рядом с Ольгой, сделал шаг вперед и я теперь отчетливо увидел его руки. Они были в точности похожи на мои, я даже видел шрам на внешней стороне кисти, оставшийся у меня с детства. Я видел его ноги, обтянутые моими старыми джинсами, у него был тот же разворот плеч, рост, взлохмаченные волосы, только лица его было не разглядеть в темноте.

«Режь - - осторожно», - проговорил тот же странный нечеловеческий голос, возникающий из пустоты. «Он должен - - Быть живым - - Пока я танцую».

Что-то блестнуло – боковым зрением я уловил промельк холодной серебристой стали где-то слева и в тот же момент я ощутил острую боль в груди. Это был нож – теперь я отчетливо чувствовал его холодное лезвие в своей плоти. А потом я явственно почувствовал, как чья-то маленькая крепкая рука легла на мое сердце, сжала его нежно... Я видел, как мой двойник распрямился, издал тихий рык и начал приплясывать в диком танце, он припрыгивал и вертелся, потрясая руками, и от этого почему-то становился все сильнее и сильнее похож на меня. Последние силы свои я отдал на то, чтобы увидеть его лицо, заглянуть в его глаза. Мне почему-то казалось, что стоит мне увидеть его глаза – и все встанет на свои места, я все пойму и прощу. Но я не мог, не видел, мне не хватало света...

В этот миг в ногах у меня возникло сияние. Это месяц – ясный августовский месяц заглянул в окно бани и осветил все серебряным звенящим светом. Чудовище вздрогнуло и замерло, прекратив странную пляску, а потом проговорило, указывая на меня:

- Снимите с него лицо!

Нечистая сила нагнулась ко мне, и тогда, при свете месяца, я увидел наконец, что у него нет глаз, нет у него и носа, нет рта, нет лица. Просто белый мягкий блин под косматыми волосами.