Пятерыжские рассказы

ВОРОБЫШЕК
Вот и отступили суровые эвенкийские морозы. За окном – апрель, с крыш закапало, во дворе нашего дома весело зачирикали воробьи. В сорока-пятидесятиградусные морозы их не видать и не слыхать – прячутся где-то, бедолаги, от лютой стужи. А тут, пожалуйста, – объявились, радостно прыгают по двору, склёвывая какой-то только им видимый корм. Мне же при их виде сразу вспомнились далёкое детство, моя родная деревушка Пятерыжск на высоком песчаном берегу седого Иртыша, и вот эта история, связанная именно с воробышком.
Стояло жаркое, настолько жаркое лето, что босиком по пыльным сельским улицам ходить было невозможно – раскалённый песок обжигал подошвы. Мне тогда было лет семь, моему брату Ренату – около пяти. И вот в один из таких знойных дней мы почему-то вместо того, чтобы отправиться купаться, забрались с ватагой пацанов на пустынную в эту пору территорию совхозного склада – играть в прятки. А может быть, залезли мы туда уже после купания – точно не помню. За дырявым забором высились амбары для зерна, комбикормов, бугрились крыши врытых в землю ледников для мяса, хранились нагроможденные друг на друга конные сани, пылились зернопогрузчики с длинными железными шеями-транспортёрами, тянулись штабеля дров. Между амбаров и за ними буйствовали заросли чертополоха и конопли, лебеды. В общем, рельеф – самый подходящий для игры в прятки.
Я, как старший брат, всегда старался держать в поле зрения Рената, и потому мы вместе побежали прятаться за весовую. Это такая будка под шиферным навесом перед огромными напольными весами. А за будкой весовой мы увидели вот что: под стеной одного из семенных амбаров глянцево блестела под лучами белого раскаленного солнца чёрная и неприятно пахнущая битумная лужа диаметром примерно метра три-четыре. В центре неё валялись несколько порванных бумажных мешков. Битум находился в них, но они полопались, когда их небрежно свалили здесь ещё в прошлом году. Осень, зиму и весну мешки с битумом, который должны были пустить на ремонт кровли прохудившихся амбаров, вели себя прилично. Крыши чинить почему-то никто не торопился, а в жару битум растаял и поплыл из дырявых мешков.
В центре этой чёрной лужи мы увидели отчаянно трепыхающегося и уже хрипло чирикающего воробышка. Ему в ответ галдела целая толпа его сереньких собратьев, сидящих на колючих ветвях растущей рядом акации, а также вприпрыжку бегающих по самому края битумной лужи. У воробушка прилипли лапки и кончик хвоста. Глупыш, как он туда попал? А, вот в чём дело: к поверхности коварной лужи прилипло множество кузнечиков, бабочек и ещё каких-то козявок. Видимо, воробышек захотел кого-то из них склюнуть, вот и прилип.
Я еще не успел подумать, что же можно сделать для погибающего воробышка, как Ренат что-то крикнул мне и побежал по чёрной лоснящейся поверхности к трепыхающемуся комочку. Хотя где там – побежал. Он сделал всего несколько шагов, и битум цепко прихватил его за сандалики. Братишка дёрнулся вперёд, назад, потерял равновесие, одна его нога выскочила из сандалии, он упал на бок и испуганно закричал. На нём, как и на мне, были только сатиновые трусишки. Ренат сразу влип в битум одной ногой, боком и откинутой в сторону рукой.
– Ой, мне горячо! – захныкал братишка. – Вытащи меня отсюда!
Я страшно испугался за него, но не знал что делать. Взрослых нигде не было видно, а пацаны разбрелись и попрятались по всей большущей территории склада – не забывайте, мы ведь играли в прятки. К стене весовой будки было прислонено несколько широких досок. Я уронил одну из них на землю, притащил к чёрной луже и подтолкнул к продолжающему плакать брату. Затем прошёл по доске к нему и попытался за свободную руку вызволить из плена. Но Ренат прилип намертво. Я дёрнул его за руку ещё раз, другой, и чуть не упал рядом с ним сам. Ренат заревел с новой силой. А перепуганный воробышек, из-за которого мы и влипли в эту историю, напротив, замолчал и лишь часто открывал и закрывал свой клювик.
И тут, на наше счастье, на территорию склада с обеда пришли несколько женщин, работающих на очистке семенных амбаров под приём нового урожая. Они нас увидели, заохали, запричитали. Но не растерялись, а быстро притащили откуда-то несколько лопат. Этими лопатами женщины начали поддевать с краю и сворачивать в рулон (ну, как блин) битумную массу. Подвернув этот чудовищный блин почти впритык к временно умолкнувшему и во все глаза наблюдавшему за собственным спасением братишке, они дружно, в несколько пар рук, вытянули его из битумной массы.
Ренат стоял на твердой земле без сандалий – они остались там, где он только что лежал, – и дрожал, несмотря на жару, а с его правого бока, ноги и руки свисали чёрные битумные лохмотья и сосульки. Он был так нелеп и смешон в этом виде, что я не выдержал и захихикал. Засмеялись и женщины – но это, скорее, был смех облегчения, – и пошли в свой амбар работать.
– Ну, татарчата, бегите домой! – деланно строго сказала задержавшаяся около нас наша соседка тётя Поля (она тоже работала на складе). – Обрадуйте мамку. А я сейчас попрошу управляющего, чтобы вам подвезли солярку.
– Зачем? – удивился я.
– А как Ренатку-то отмоете? Только соляркой, – сказала всё знающая тётя Поля. – Керосином – оно бы лучше. Да нет его теперь, керосину-то, электричество у всех. Так что и солярка пойдёт.
– Ну, пошли домой, – я взял брата за чистую руку, в уме прикидывая, достанется мне за него от матери или нет.
– Не пойду! – вдруг уперся Ренат. – Воробушек там остался.
А ведь верно, про воробышка-то я и забыл. Он молча сидел в битумной западне, причем уже как-то боком, с полузакрытыми глазками и широко распахнутым клювом. Оказывается, бедолажка прилип к битуму уже и концом одного из крылышек.
– Идите, идите отсюда, он уже не жилец! – прикрикнула на нас тётя Поля. Лучше бы она этого не говорила. Ренат заголосил так, что тётя Поля уронила лопату, а мне заложило уши.
– Спасите воробушка! – в истерике кричал братишка, а из глаз его ручьем текли слёзы. – Вытащите его, а то я снова туда лягу!
– Ты посмотри на этого жалельщика! – всплеснула руками тетя Поля. – Сам чуть живой остался, а за пичужку переживает! Ну ладно, попробую.
Так как битумная лужа уже была скатана с одного конца, до птахи уже можно было дотянуться. Тётя Поля наклонилась над встрепенувшимся и слабо защебетавшим воробышком, осторожно выковыряла его из битума при помощи щепки и протянула его мне:
– Нате вам вашу птицу!
Я завернул обессиленного и перепачканного воробышка в сорванный под забором лист лопуха, и мы пошли домой. Не буду рассказывать, как нас встретила мама. А впрочем, почему бы и не рассказать? Она нас встретила, как и полагается в таких случаях: и плакала, и смеялась, и шлёпала нас (чаще, конечно меня), и целовала (а это уже чаще Рената). Потом она поставила братишку в цинковое корыто и стала оттирать его, хныкающего, жёсткой мочалкой, смоченной в солярке. И солярка стекала по нему на дно корыта уже тёмная от растворенного битума, Ренат же с каждой минутой становился всё чище и чище. А на подоконнике, в картонной коробочке с покрошенным хлебом и блюдцем с водой, дремал чисто отмытый сначала в керосине (для него всё же нашли чуть-чуть), потом в тёплой воде воробышек. Ренат не соглашался на солярочную процедуру до тех пор, пока мама первым не привела в порядок спасённого воробья.
Срочно вызванный с работы папа растапливал баньку. Он носил туда вёдрами воду, подносил из поленницы дрова, при этом что-то бормоча себе под нос и удивлённо покачивая головой – мама ему всё рассказала.
А дальше было вот что. Уже на следующий день по распоряжению перепуганного управляющего отделением битумную лужу срочно убрали. Ещё через пару дней наш воробышек совсем ожил и был выпущен на волю. Во двор его вынес, осторожно держа в горсти, сам Ренат. Он поцеловал птичку в светло-коричневую головку и разжал пальцы. Воробышек взмахнул крылышками, взлетел на верхушку клёна в палисаднике и громко зачирикал оттуда. Может быть, он благодарил нас на своем воробьином языке за его спасение? Довольные, мы побежали с братом купаться на любимое озеро. Там уже с утра самозабвенно плескались в тёплой, парной воде наши друзья, и их счастливые визг, крики и смех разносились очень далеко окрест. А впереди у нас было ещё много таких безмятежных дней и всевозможных приключений…

ОДА ОГОРОДУ
В нашей стране возделывание огородных и садовых участков всегда было и остается не просто способом приятного времяпрепровождения, а средством выживания народа. И потому этот зачастую неказистый и небольшой огороженный участок земли, усердно поливаемый его возделывателями больше потом, чем водой, заслужива-
ет быть внесенным в анналы истории.
Будь моя воля, я бы в каждом населенном пункте всего нашего постсоветского пространства поставил памятник огороднику или садоводу в известной согбенной позе. Своим геройским трудом они спасали не только себя, но и все наше государство, решая за него задачи продовольственного обеспечения населения, то есть себя. Но не в моей воле ставить там или тут памятники. Потому пишу вот эту самую оду огороду.
Там, где был казачий форпост
Я вырос в небольшом прииртышском сельце, бывшем казачьем форпосте Пятерыжск. Пятерыжск стоит на правом высоком песчаном берегу Иртыша. За селом, в сторону Омска, Новосибирска, Павлодара стелются выжженные беспощадным солнцем степи. А под берегом, в пойме полноводной светлоструйной реки, настоящий оазис. Здесь зеленеют роскошные ковры заливных лугов, кудрявятся пойменные леса из ивняка и вербы.
Когда именно пятерыжцы начали возделывать свои огороды – не скажу, потому как нигде точной даты этого знаменательного события не сохранилось. Но выбрали для них основатели села самые замечательные места – сразу под крутым берегом, на влажной луговине. По одной версии, здесь когда-то, много лет назад, кочевавшие по степям казахи, договариваясь с казаками, ставили на зиму гурты своего скота. По другой, сами казаки ставили здесь на зимовку принадлежащих им коров, овец, лошадей, ухаживать за которыми нанимали бедняков-джатаков, то есть безлошадных казахов.
За десятилетия, а может, и за сотни лет, на обширных площадях скопился толстый слой навоза, превратившийся в перегной. И пятерыжцы стали разбивать на этих плодородных землях огороды: каждая семья имела по одному, а то и по два участка – это не считая картофельных полей, которые располагались в степи, на так называемой богаре. Без огорода было просто не выжить: в колхозные времена денег совсем не платили, в совхозные хоть и платили, но мало. А огород мог не только прокормить семью его владельца, но и быть стабильным источником побочного дохода: в пяти километрах от Пятерыжска, на той стороне реки, располагался крупный райцентр Иртышск. Вот на тамошнем базаре и сбывали продукцию со своих огородов многие пятерыжцы, выручая живую копейку, на которую можно было и приодеться, и купить городских продуктов, а также много чего нужного и полезного в хозяйстве.
Пятерыжский огород
Когда здесь появилась наша семья (в пятидесятые годы приехали из Татарстана по целинному набору), огороды представляли собой длинную, километра в два и шириной метров в 50-70, полосу разделенной на сотни участков черноземной земли. С внешней стороны этот гигантский огород по всему своему периметру имел сплошной забор, выстроенный каждым владельцем участка бог знает из чего. Где-то это были плетни из ивняка, где-то – частокол из жердей; у одних часть забора слеплена из каких-то длинных железяк от комбайновой жатки или сенокосилочных полотен, у других – из натянутых на вкопанные столбы колючей или обычной гладкой, от пресс-подборщиков, проволоки. Но все они смыкались в непрерывную линию, не позволяющую пасущимся неподалеку на лугах коровам с телятами, лошадям с жеребятами, свободно шляющимся в опасной близости от грядок свиньям проникнуть на заманчивую территорию, где буйствовала всякая вкусная зелень.
А за забором участки между собой ограждений уже не имели (за исключением отдельных случаев, когда соседи по какой-либо причине враждовали). Границами служили обычные межи, или как их еще называли здесь – борозды. Выращивали на своих огородах пятерыжцы обычно общие для всех культуры: огурцы, помидоры, морковь, редиску, лук, капусту. Ну а по желанию – редьку, репу, горох, перец, баклажаны, кабачки, тыкву. Климат здесь хоть и резко континентальный – сказывается близость Западной Сибири, но лето обычно длительное, жаркое. Созревать успевало все.
Но прежде чем вкусить урожай, надо было обеспечить под него задел. А это был очень тяжкий труд. Во-первых, весь огород по весне надо перелопатить, разбить на гряды с прокопкой дренажных борозд, удобрить навозом, свежим черноземом (потому что старый гумусный слой ежегодно истощался, вымывался), навезти песка под морковные и иные гряды. Все это доставлялось большей частью на конных повозках и сваливалось в кучи с внешней стороны изгороди - внутрь заехать было нельзя, - а затем в ведрах, мешках перетаскивалось уже на гряды. И хорошо, если твой участок ближний к изгороди – не так далеко носить. А если где-то посреди общего огорода? Надо было попыхтеть, прежде чем все это перетаскаешь, разложишь и разровняешь аккуратно по лункам под помидоры, огурцы, по грядкам под всякую зеленую мелочь.
Один в поле не воин
Мы огородом обзавелись сразу, как только приехали в Пятерыжск. Тем более что и отцу, и матери огородничество было хорошо знакомо: там, в Татарстане, местное население занимается им с тех пор, когда еще правильно называлось булгарами. Помню, что мы меняли расположение своих огородных участков два или три раза (я имею в виду в Пятерыжске). И удачно так - всегда близко к внешней изгороди, так что далеко таскать все эти огородные ингредиенты не приходилось. Но когда надо носить ведра с песком и черноземом хоть и всего метров на двадцать-тридцать туда и обратно, однако при этом множество раз, начинаешь ненавидеть огород всеми фибрами своей юной души – а я эти ведра начал таскать, по-моему, даже раньше, чем школьный ранец, потому что был старшим сыном, - и чувствовать себя глубоко несчастным человеком. А если еще при этом на улице стоит страшная жара, а с Иртыша и облюбованных пятерыжцами для купания пойменных озер Малый взвоз, Две лесинки, Красненький песочек доносится визг и смех плещущихся ребятишек, почему-то находящихся в это время не на своих огородах, – все, это была вселенская трагедия!
Правда, я при этом совершенно не хотел взять в толк, что отцу с матерью куда тяжелее, чем мне, у них ведь была еще и своя основная работа: мама ухаживала за телятами, папа махал молотом в кузнице, и на огород они спешили в свое обеденное время или сразу после работы, вместо того чтобы отдохнуть. Но меня они жалели и всегда отпускали с огорода на часок-другой искупнуться. Покувыркавшись в воде до звона в ушах, до гусиных пупырышек на коже, я всегда честно возвращался к грядкам, чтобы с новыми силами вносить свою лепту в закладку продовольственного благополучия нашей семьи. Справедливости ради надо сказать, что когда один за одним подросли еще два моих брата и сестренка, а я сам накачал какие-никакие мускулишки к седьмому-восьмому классу, равномерно распределенные между нами огородные обязанности уже не казались такими тяжелыми и обременительными.
Высадкой мамой в лунки помидорной рассады, огуречных семечек, рассевом редисочных, морковных, укропных и прочих семян завершалась первая, самая тяжелая часть огородной страды. Начиналась следующая, не такая трудоемкая, но муторная: ежедневный полив всходов. Колодцы на огородах у каждого были свои, иногда на двоих хозяев. Они сооружались очень просто: посреди огорода выкапывалась прямоугольная яма высотой примерно в человеческий рост, а то и меньше. Здесь кругом били ключи, родники, и уже к утру следующего дня колодец был полон холоднущей и чистейшей родниковой воды (ее даже можно было пить, но до начала полива). Обычно содержимого колодца хватало на один вечерний полив (последние ведра вычерпывались уже с жижей). Наутро же он вновь бывал полон. В зарослях вокруг колодца обязательно жили лягушки, они спокойно плавали в этой ледяной воде, и, что удивительно, хоть бы одна чихнула! А еще на огороде из живности могли жить в своих вертикальных норках тарантулы. Эти огромные волосато-полосатые пауки, в сущности, были полезными и достаточно безобидными существами (если их, конечно, самих не обижать). Но уж больно страшными они были на вид, поэтому, обнаружив между грядками их норки, мы тут же выливали тарантулов водой и, стыдно теперь признаться, забивали лопатой или комьями земли.
Три телеги картошки, два воза огурцов
Редкие передышки в поливе огородов давали дожди – они в Павлодарской области летом нечастые, но все же случаются. Все огородники в такие дни блаженствовали. Кроме двух придурковатых братьев А. Помню, как-то налетели тучи, загремел гром, вот-вот хлынет ливень. А братья несутся, спотыкаясь и гремя ведрами, к огородам.
- Вы куда, ребята? – спрашивают их редкие в этот момент на сельской улице прохожие.
- Надо успеть огород полить! – кричат братья на ходу. – А то сейчас дождь пойдет!
Да что с них взять – такие недозрелые чудики есть в каждой деревне. Братья даже считать не умели. И когда их спрашивали, сколько они, например, в этом году накопали картошки, отвечали, наморщив низкие лбы: «Полный угол!»
Впрочем, урожаи картошки, овощей у нас тогда действительно считали не килограммами и даже не центнерами, а мешками и… телегами не только эти придурковатые братья, но и все мои односельчане. Похвалялись между собой именно так: «Привез с поля три телеги картошки, снял с огорода две телеги помидоров и по телеге огурцов и капусты». Ну а где урожаи послабее, там считали уже на мешки и ведра.
Когда снимали овощи (обычно в сентябре), тогда село буквально вымирало, а вся двухкилометровая огородная полоса заполнялась весело гомонящими взрослыми и детьми. Огурцы, помидоры, морковь навалом грузили на телеги, тележки и везли в гору, по домам. В моем доме, как и в жилье всех моих односельчан, в такую пору негде было ступить: в сенцах высятся груды моркови, свеклы, редьки, репы, на кухне лежат горы огурцов, перца, лука, помидоры закатывают под кровати, в какие-то другие темные закутки (дозревать). Потом все это сортируется, засаливается, маринуется, опускается на зиму в погреба. А еще своего часа ждет капуста: ее начнут срубать по первым заморозкам. И это ведь не весь урожай: значительная часть была съедена за лето, продана на базаре…
Село живёт, пока есть хоть один огород
Вот пишу эти строки, а самого обуревают ностальгические чувства: захотелось вновь в те времена, на свой огород, где я любил лакомиться пасленом (этот сорняк мы никогда не выпалывали, хотя мама и настаивала, а он в благодарность одаривал нас затем гроздьями иссиня-черных ягод с непередаваемым вкусом), где просто приятно было посидеть с братьями и отцом - это когда мы уже стали совсем взрослыми, - с бутылочкой среди буйства всякой плодоносящей зелени, похрупать после стопочки вымытой прямо в колодце редиской и морковкой, первыми огурчиками…
Но дважды в одну реку не ступишь. Нет уже моего отца, одного из братьев, да и семью нашу разметало по всему постсоветскому пространству. Я изредка бываю в родной деревне в Казахстане и с грустью вижу: она сегодня совсем не та, что была в моей юности. И от тех могучих огородов мало что осталось, хотя отдельные клочки все равно возделываются. Значит,
жизнь в моем Пятерыжске еще теплится. Это утешает.
 ПИРАТСКИЕ ИСТОРИИ
Пират и миска
Пират наш  был обычный, беспородный, но очень милый и добродушный  черно-белый  пес. Он исправно нес свою службу по охране общественного порядка и коллективной безопасности в нашей усадьбе,  сидя на цепи у входа во двор. Хотя,  что там и от кого было караулить -  в деревне у нас всегда было спокойно, никто ничего друг у друга не таскал.  Но вот полагалось иметь собаку на цепи, ну и держали. Так, на всякий случай.
О том, что Пират обладает если не интеллектом, то определенной сообразительностью, я понял еще с той поры, когда увидел, как он подгребает к себе миску с варевом (мама специально для него готовила макаронные супы с мясными обрезками и мозговыми косточками). Вот так она однажды  вынесла ему полную миску собачьего харча  и тут же ушла дальше хлопотать по хозяйству. И не обратила внимания на то, что Пиратова цепь зацепилась за торчащий из  будки гвоздь,  и он никак не может дотянуться до своего обеда. Пират и так и этак, уже и язык у него с обильно капающей слюной чуть ли не по самой земле метет, а натянутая цепь никак не дает подобраться к исходящей аппетитным парком миске. До нее оставалось сантиметров десять-пятнадцать, не больше.   Я уже было  поспешил псу на помощь, но замер на месте при виде необычной картины: Пират снова  до отказа натянул цепь, развернулся задом и,  вытянув хвост,  аккуратно подгреб им миску к себе под морду! Я не поверил своим глазам и снова  вернул  ее на место. Пират даже взвыл от обиды, но тут же повторил манипуляцию с хвостом. Я захохотал на весь двор,   и крепко взяв Пирата за уши, поцеловал его в мокрый нос. А когда он вылизал миску, принес ему добавки.
Пират и Лиска
Как-то отец привез изловленного им малюсенького корсачка – оставшегося по какой-то причине без мамкиной опеки рыжего степного лисенка с большими треугольными ушами (мы тогда жили на севере Казахстана). Он был совсем дикий, как-то по- особенному – сейчас бы сказали пикантно, -  пах,  часто ощерял мелкие и острые как шильца зубы и смешно тявкал, отпугивая от себя всех  любопытствующих. Но уже через неделю Лиска – так мы не особенно изобретательно назвали корсачонка,  - спокойно давал себя погладить, с удовольствием  лакал молоко из миски и, что выглядело особенно странным, подружился с нашей собакой Пиратом. С другой стороны – что же тут странного, оба ведь были из семейства псовых.
Лиска первое время  жил у нас дома в картонной коробке,  а во дворе, куда мы с моим младшим братом   выносили его поиграть, боязливо жался к нашим ногам, опасаясь всякой домашней живности. А вот в Пирате Лиска нашел родственную душу, и мы подолгу с удовольствием  могли наблюдать, как корсачонок терзал пса за хвост, хватал его своими острыми зубками за морду, с фырчаньем топтался по его  широкой спине. А Пират при этом  лишь блаженно щурился.
Всю зиму Лиска провел у нас в доме, заметно подрос и  казался ласковым и практически ручным зверьком. Но  однажды в нем все-таки проснулся зверь. Мама подращивала   дома в специально обустроенной отцом загородке  несколько десятков высиженных курами-наседками совсем еще крохотных, все время пищащих цыплят.  И Лиска, с любопытством посматривающий в сторону этой загородки, все-таки разглядел там  «дичь».  Пока кто-то из домашних  опомнился, пока сумел поймать озверевшего Лиску за его шикарный хвост, в загородке остались лежать бездыханными несколько желтых комочков. Что тут было! Мама плакала над цыплятами и требовала,  чтобы корсачонок был безвозвратно изгнан не только из дома, но и вообще со двора, мы с братом тоже голосили, протестуя против такого жестокого решения. И Лиску оставили – под нашу ответственность. Мы с братом построили для  корсачонка домик рядом с Пиратовой конурой. Нашли деревянный щелястый  ящик и  положили его на бок, а дверку в эту лисью избушку  оборудовали на манер шлюзовой заслонки. То есть,  она открывалась не простым, всем известным манером, а ходила вверх-вниз между входом в ящик и двумя вертикально  вбитыми в землю колышками.  Дав  друзьям позабавляться вволю и сами наигравшись с ними, мы водворяли Лиску обратно в его избушку.  Но однажды, выйдя рано утром во двор,  я увидел, что Лиска уже  на свободе и, радостно потявкивая,  вовсю кувыркается с Пиратом. Я подумал, что это, может быть отец, собираясь на работу,  пожалел Ласку и сам выпустил его погулять. Но когда отец приехал на обед, то сказал, что никого никуда не выпускал, будет он еще всякой ерундой заниматься!
На следующее утро я застал ту же картину: Лиска жизнерадостно таскает за хвост терпеливого Пирата, а будка его заперта. Но кто-то же выпускает корсачонка! Я внимательно осмотрел будку и заметил небольшой подкоп под дверцей снаружи. Черт, неужели Пират? Решил проверить. Затолкал Лиску в его будку, опустил за ним дверцу-шлюз и носком башмака разровнял и  утоптал подкоп. Сам отошел в сторонку и стал наблюдать. Вскоре Лиска стал призывно потявкивать из своей будки и к ней тут же подбежал Пират. Он быстро-быстро заскреб лапами под дверцей,  проделал небольшой подкоп и,  просунув в него нос, поддел им дверцу и приподнял кверху.  В образовавшуюся щель тут же протиснулся хитромордый Лиска. Пират выдернул нос из-под дверцы, и она хлопнулась на место. Это был высший пилотаж – ничего подобного я еще не видел ни до, ни после. Ай да Пират, ай да шельма!       
Лиска же вскоре стал совсем взрослым, нередко на нас рычал совсем уже по-звериному и не по-детски кусался. Как-то Лиска хищно бросился на одну из бродящих по двору куриц, да не тут-то было – за суматошливо кудахчущую и беспорядочно хлопающую крыльями птицу заступился петух и так отделал наглого корсака, что тот со страху забился в Пиратову конуру и долго оттуда  не вылезал. Но вскоре Лиска повторил попытку, и на этот раз удачно. И хотя я в тот же день соорудил для  вновь одичавшего корсака  веревочную привязь, папа вынес из кладовки мешок и без слов бросил его к моим ногам.  Понятно было, что дальше держать во дворе звереныша,  в котором проснулся охотник, было бессмысленно и опасно. И мы с братом, под завывания Пирата и его отважные попытки помешать нам, посадили  корсачонка  в мешок, унесли его подальше в степь и выпустили там на волю.  Лиска недоуменно покрутился еще с пару минут около нас, и вдруг бросился куда-то в сторону. И мы  увидели сидящего метрах в тридцати  на небольшом холмике еще одного корсака. Лиска подбежал к непонятно откуда взявшемуся собрату,  они обнюхали друг друга и,  подруливая своими роскошными рыжими хвостами, неспешно потрусили вглубь степи бок о бок.  Обидно было, что Лиска при этом даже ни разу на нас не оглянулся. Но для нас главным было знать, что теперь-то уж Лиска не пропадет на необъятных степных просторах. 
Пират же еще несколько дней повыл, оплакивая потерю своего друга, но затем успокоился…   
НЕВИДАЛЬ НА ОЗЕРЕ ДОЛГОМ
В Пятерыжске  раздолье для купальщиков и рыбаков. Плескаться  и удить  можно  как на Иртыше, так  и в пойменных озерах. Среди последних наиболее популярным слыло Долгое. Это красивое уютное озеро с берегами, поросшими рогозом и тростником, с покачивающимися на  лаковых зеленых  листьях желтоглазыми кувшинками,    ширину имеет  всего пару десятком метров,  а  протянулось параллельно с Иртышом примерно на километр. Выглядит Долгое (то есть – длинное) как речка, но таковым, конечно, не является, так как и начало его, и конец находятся в пределах видимости, особенно если смотреть с высокого правого берега, под которым и располагается иртышская пойма. Своенравный Иртыш, спрямляя себе путь,    за тысячелетия  течения  отошел на сотни метров от старого русла и проложил  новое, оставив после себя намытый им вот этот вот высокий песчаный берег, склоны которого с годами стали покатыми и покрылись зарослями боярышника, осинника, черемухи, джигиды (которую мы называли просто «красная ягода»), ежевики и хмеля. Под берегом зеленеют  обширные луга с кудрявыми ивовыми рощицами,  с множеством пойменных озер, среди которых не последнее наше  Долгое. 
Озеро это  неглубокое – всего метра-два три (но однажды в нем утонул приехавший к кому-то в гости в Пятерыжск  настоящий моряк-отпускник – полез купаться пьяным, нырнул и …не вынырнул. Сами пятерыжцы на моей памяти никогда не тонули, так как с детства умеют хорошо плавать). А  в причудливых переплетениях  водорослей Долгого водятся горбатые темноспинные окуни, красноперая сорога и серебристая плотва, золотистые  караси и тускло-бронзовые лини и, конечно же,  щуки  - отдельные экземпляры этих озерных хищниц могут весить и два, и три  килограмма, а однажды отец приволок целого «крокодила», который потянул на одиннадцать килограммов, но есть эту древнюю щуку было невозможно, мясо у нее было безвкусное и жесткое,  и родители скормили ее уткам и курицам. 
В Иртыше рыбный «ассортимент» побогаче – добавьте ко всему, что водится в озерах (кроме линей),   осетров, стерлядей, нельм, язей, налимов, пескарей, лещей, ельцов, сазанов, вьюнов, ну и ершей, - и получите довольно богатую ихтиофауну. Правда, в Ирыше рыба  посветлей, с размытой окраской, как и вода, а в зеленоватом из-за обилия водорослей озере те же окуни, сорога, щуки раскрашены как-то более отчетливо и выглядят темнее своих иртышских собратьев. И там, и тут  водились и раки – важные свидетели экологического благополучия водоема. Они также отличались расцветкой, озерные раки были потемнее речных.
Иногда Иртыш по весне разливается настолько широко, что захватывает  многие пойменные озера, в том числе и наиболее отстоящее от реки Долгое. И это благо: вымываются лишние водоросли, особенно противный «резун», стебли которого покрыты мелкими зубцами и оставляют на теле неглубокие, но очень болезненные порезы. В половодье происходит и обмен ихтиофауной, при этом  в озерах никогда не остается рыба, которая может жить только в проточной воде. Даже ерши и пескари. А вот чебаки, щуки, окуни, караси могут спокойно поменяться местами. И очень быстро затем приобретают окраску, свойственную для стоячей или  проточной воды. 
На озере рыбачить нужно поплавочной удочкой, на Иртыше желательно донной, так как сильное течение постоянно сносит поплавок и приходится идти за ним по берегу, пока  не клюнет, а потом возвращаться на исходное место и перезакидывать снасть. Но и там и тут свои преимущества. На Иртыше  при хорошем клеве (а он там редко бывает плохим) запросто можно было натаскать за несколько часов полный трехлитровый  бидончик, а то и больше, всякой мелочи, когда счет чебакам, пескарям, окушкам ведется уже не на десятки, а на сотни. На озере же уловы бывают обычно скромнее, зато здесь на живца можно  выворотить  не одну щуку (однажды я принес их домой не то семь, не то восемь штук). И хотя на Иртыше, если у тебя есть перетяг или ты попал в компанию к кому-нибудь, промышляющему наплавной сетью (впрочем, в обоих случаях это чистой воды браконьерство),  можно было наловить также стерлядей, язей, громадных лещей, иногда и нельму, мне больше нравилась озерная рыбалка.  Здесь она выглядела настоящей охотой: сидеть  на берегу или в лодке надо  без излишнего шума и резких движений, так как рыба в прозрачной и весьма ограниченной акватории  озера прекрасно все слышит и  видит и очень пуглива. Если щука хватает живца, надо усмирить свой азарт и не вытаскивать жерлицу сразу, а терпеливо дождаться определенного момента, когда  вдруг притопленный поплавок   (у меня он обычно был вырезан из приличного  куска белого пенопласта, и когда щука хватала наживку,  проваливался под воду   с негромким, но отчетливым  звуком «буппп!») начинает быстро уходить вглубь и вбок, обычно куда-нибудь в гущу водорослей. И лишь когда леска натягивается струной, а удилище начинает рваться из рук,  вот тогда и приступаешь к борьбе с очень сильной хищницей, не желающей расставаться ни со своим завтраком, ни с уютным домом-озером.   И не всегда этот поединок заканчивается в пользу рыбака – щука может или порвать леску или перекусить ее острейшими зубами, а то и переломить конец ивового удилища. 
Человеку с непрочной сердечно-сосудистой системой от такой рыбалки лучше отказаться: всепоглощающий  азарт, острые переживания запросто могут завершиться «кондратием». Однажды в такой момент в лодке со мной оказался напросившийся на рыбалку мой хороший городской знакомый.  Так «кондрашка» чуть не хватила не меня, а его, когда после нескольких минут моей отчаянной борьбы со здоровенной щукой натянутая  струной леска жерлицы лопнула с дребезжащим  звоном, а я, потеряв равновесие,  сначала упал на напарника,  и уже вместе мы чуть не свалились за борт.  А потом я, вскочив на ноги, еще и остервенело начал хлестать удилищем с болтающимся обрывком лески по воде и во всю ивановскую орать всякие непотребные ругательства,  а утреннее гулкое ухо далеко окрест разносило мой рёв. Но если бы я не дал выход скопившимся за эти несколько минут переживаниям, мое переполненное возбудившейся кровью и  с тяжелым грохотом колотящееся о ребра сердце просто бы лопнуло с тем же звоном, что и толстенная леска!
Вот за такие переполненные адреналиновыми всплесками минуты я и любил рыбалку на озере Долгом, и потому  хаживал сюда куда чаще, чем на Иртыш. 
Обычно шел я на Долгое, до которого надо было идти с километр,  или поверх старого иртышского берега,  или низом,  между береговым склоном и тянущимися вдоль него огородами,   по извилистой влажной тропинке, пересекающей бесчисленное множество негромко журчащих ручейков, заросли крушины и ивняка.  Отправлялся я из  дома   ранним прохладным июльским  или августовским (самые лучшие для озерной рыбалки месяцы)  утром, когда  заспанное солнце только-только начинало выкатываться из-за кромки горизонта и по всему селу стояла предрассветная тишина, нарушаемая лишь редким побрехиванием собак да нестройным хором петухов, своим неутомимым и бодрым «Ку-ка-ре-ку!» возвещавшими о начале нового дня. С  утра почти всегда было еще безветренно, и уютное лежащее меж камышовых берегов Долгое еще дремало, укрывшись лоскутным одеялом тумана. Но уже то там, то тут слышались громкие всплески и по воде разбегались круги. Это у окуней и щук начинался утренний жор,  и они гонялись за чебачками, да и порой за своими сродственниками поменьше,  по всему озеру, иногда даже вылетая из воды  и обрушиваясь на свои жертвы сверху.  Вот для чего я и спешил на рыбалку пораньше: надо было успеть  наловить сорожек, у которых в это время тоже был неплохой аппетит и которых еще не распугали радостным визгом и громким бултыханием  в неостывшей даже за ночь теплой воде   набежавшие ближе часам к десяти-одиннадцати  утра   в купальные места озера  - Две лесинки и Красненький песочек, -  пятерыжские ребятишки.   
Снарядив изловленными живцами  жерлицы (обычно  пару штук), я аккуратно, по возможности бесшумно  закидывал их   в укромные и свободные от кувшинок уголки, под широкими листьями  и между длинными стеблями которых могли стоять в засаде зубастые хищники. Ну а главным надводным хищником в это время на озере,  получалось, был я. Хотя,  такова уж диалектика жизни: сорожки охотились в воде на всяких безобидных букашек; сорожек преследовали окуни да щуки; а уж им укорот наводил я – человек, повелитель природы, «язви его-то» (так обычно мило и беззлобно поругиваются коренные пятерыжцы, потомки прииртышских казаков)!
Вот как затянулась преамбула моей, в общем-то, короткой,  истории, которую я все собираюсь вам рассказать, да никак не доберусь до ее сути. Но без подробного описания милого моему сердцу озера Долгое, которое и сейчас еще мне порой снится, хотя уже прошло больше двадцати лет с того дня, когда я последний раз на нем рыбачил, у меня просто ничего не получится. Потому что я страстно желаю, чтобы и ты, дорогой читатель, тоже проникся теплым чувством к этому замечательному прииртышскому водоему и захотел побывать на нем хотя бы раз в жизни! 
Наконец, вот оно, о чем я хотел вам поведать. Однажды я вот так же отправился на рыбалку. Ну, может быть, чуть позже обычного, когда солнце уже не просто застенчиво выглядывало из-за краешка горизонта, а уже смело встало во весь свой круглый рост и щедро испускало теплые и ласковые лучи. И вот, когда я стал подходить к известному среди пятерыжцев месту озера, именуемому Красненьким песочком (бьющий в этом месте из крутого склона  особенно мощный ключ натаскал  на берег озера много железистого и оттого красноватого песка, образовавшего очень удобный для ныряния с него мыс), еще издалека заметил, что вся округлая кромка песчаного мыса выглядит необычайно темной, почти черной.  Ничего не понимая, я даже бросил недокуренную сигарету и ускорил шаг, стараясь все же  при этом не шуметь. И когда тропинка уже сворачивала к Красненькому песочку, до которого оставалось, может быть, метров пятнадцать, я своим, тогда еще молодым и цепким взором,  выхватил вот такую картину: все полукружие обширного песчаного  мыса у самой воды было плотно, как мухами, облеплено… раками! Выложив свои клешни на песок, они смирненько сидели, если можно так сказать,  плечо к плечу на мелководье и грелись в ласковых лучах еще нежаркого солнца. И раков этих было, по меньшей мере, штук сто-сто пятьдесят. Конечно, если бы они мне позволили, я бы их пересчитал. Но  при виде такой поразительной картины я от неожиданности уронил пустое ведро, с которым всегда ходил на рыбалку (и нередко возвращался домой с наполненным!). Чертово ведро, гремя, покатилось вниз, к той самой клешнястой темной кайме. И песчаный мыс мгновенно взорвался:  десятки раков одновременно шлепнули по воде перепончатыми хвостами и тут же стремительно исчезли в глубине озера. Лишь помутившаяся и вспенившаяся у берега вода свидетельствовала, что  мне все это не привиделось: только что здесь сидели десятки раков и принимали солнечную ванну (а может,   не просто грелись, а обсуждали на бережку  какой-то очень важный для них вопрос?).
Больше ничего подобного я в своей жизни не видел. И это незабываемое и загадочное  зрелище, которое до сих пор стоит у меня перед глазами, мне подарило мое любимое озеро Долгое.
«МЫ ТУТ ЖИВЕМ!»
Действие происходит в шестидесятые годы в северном Казахстане, в прииртышской деревушке Пятерыжск. Эта бывшая казачья станица стоит на правом крутом берегу седого Иртыша, а на левом, в пяти километрах, крупный районный центр Иртышск. Там есть базар, и туда по воскресеньям на телегах, через паромную переправу,  ездят многие пятерыжцы приторговывать помидорами, рыбой, картошкой, молоком, маслом – кто чем богат. Обратно возвращаются, накупив на вырученные деньги сахар, муку, соль, детишкам – школьные вещи. Мужики обычно уже поддатые – пока жены расторговываются, они успевают не раз и не два смотаться за чекушкой, выцарапывая у своих супружниц  мятые рубли  буквально с боем.
Приехал с базара  хорошо подогретым и дядя Саша Гергерт.  Он был из поволжских ссыльных немцев, во время войны его мобилизовали в трудармию, он где-то валил лес, обратно вернулся с покалеченной ногой. Ходить дяде Саше было трудно, и он обзавелся личным конным экипажем взамен инвалидной коляски (да и  кто бы ее  ему, немцу, дал?). Он прекрасно обучился обращению с лошадьми, бричка у него была подрессоренная, на мягком ходу.  Всегда смазанная, она  шла ходко и практически бесшумно, если не считать еканья лошадиной селезенки. Поддав, дядя Саша любил с шиком промчаться по пыльным пятерыжским улицам, при этом разбойно гикая и отчаянно, с неистребимым немецким акцентом, матерясь. Ему бы цыганом родиться. Да он, впрочем, и был каким-то нетипичным немцем – смуглым, с громадным вислым носом, пегими от седины кудрями. Не хватало только серьги в ухе. 
Высадив жену с покупками у своего дома, дядя Саша хлестнул в воздухе кнутом (лошадей, надо отдать должное, он практически не бил, только пугал) и покатил в дальний конец деревни. Потом свернул на параллельную улицу и помчался в обратную сторону, оставляя за собой клубы пыли, а нередко и раздавленных куриц. Продольных улиц в деревне было всего три, и потому дядя Саша через каждые  пять минут возвращался на свою и проносился мимо скорбно стоящей у кленового палисадника жены, тети Дуси.
- Саша, хватит, давай домой! – завидев его и вся подавшись вперед, кричала она дяде Саше. А тот, упиваясь захватившей его магией быстрой езды,  уже не сидел, а  стоял в бричке и,  размахивая концами вожжей, орал что-то непотребное. Оскалившаяся  лошадь  была вся в мыле и громко храпела, но и ее сейчас никакая сила не могла остановить: оба они, и лошадь, и ее хозяин, были во власти скорости. Мгновение, и сдуревший экипаж оказывался на другом конце деревни. И так – несколько раз.
-Ах ты, фриц поганый! – бессильно проклинала своего непутевого супруга тетя Дуся, поправляя сползший с головы платок и возвращаясь на угол палисадника.  Потом она все же додумалась  распахнуть  ворота настежь и выбежать на середину улицы, когда в конце нее снова  показался лихой немецкий «казак» дядя Саша Гергерт.
- Саша-а! Сюда! Мы вот здесь, вот туточки живе-о-м! -   пронзительно закричала она, одной рукой вздымая вверх свой яркий, только сегодня купленный на базаре платок, а второй  указывая на распахнутые ворота – ну, чисто уличный регулировщик. И повинуясь этому властному, и в то же время отчаянному жесту, экипаж на полном ходу влетел в распахнутые ворота, которые тетя Дуся тут же хлопотливо заперла, злорадно приговаривая:
-Ну, черт колченогий, сейчас ты у меня попрыгаешь!
И можно было не сомневаться: попрыгает! 

КУННИЛИНГУС В КОЛХОЗЕ «КРАСНЫЙ ОКТЯБРЬ»
Было это во время войны в одной из славных  прииртышских станиц. Мужики почти все ушли на фронт, а их место в колхозе «Красный Октябрь» заняли бабы, пацаны да старики. Они и пахали, и сеяли, и скот разводили. Было в колхозе  несколько колесных тракторов, и на них тоже работали девки. Бригадиром над ним значился  старый казак дядя Тимоша, а помощником бригадира – шестнадцатилетний озорник Кешка.
И вот на полевом стане двадцатипятилетний тракторист женского рода Пелагея решила поменять масло у движка своего стального коня. А для этого надо было залезть под него, слить старое отработанное масло из картера в ведро,  и тогда уже сверху заливать свежее. Операцию эту надо было проделывать, лежа на спине. Ну, Пелагея так и расположилась, широко расставив согнутые в коленях ноги. Комбинезона у нее не было, ей Пелагее заменяла длинная грубая юбка из домотканого полотна.
Во время возни под трактором юбка эта сбилась, и сидевший рядом на корточках и  подававший всякие полезные советы трактористу Пелагее помощник бригадира Кешка вдруг разглядел, что на лежащей  молодой бабе нет одного из главных женских атрибутов – трусов. То ли потому, что была жаркая весна, и ей не хотелось в них потеть, то ли по причине тогдашней тотальной бедности – но не было их, и все тут! А темнело в глубине светящихся девственной белизной полных, округлых женских ляжек нечто, отчего у Кешки перехватило дыхание и быстро-быстро застучало сердце. Он  замолчал и покрылся пунцовой краской, не в силах оторвать глаз от открывшегося ему видения.
- Ну,  чего ты там, язви тебя-то, заснул ли,  чё ли? – расслышал он, наконец,  сквозь звон в ушах сердитый голос Пелагеи из-под трактора.  – Пробку-то от картера подай, малахольный!
Кешка устыдился своей растерянности – подумаешь, «этого самого»  не видел! Хотя да, не видел, поэтому и пришел в такое замешательство, - разозлился на себя, на эту бесстыдницу Пелагею, и плохо соображая, что делает, схватил ведро с отработанным маслом и с размаху выплеснул его содержимое.  Под юбку с широко расставленными и бесстыже заголившимися ногами
И тут подошел  бригадир дядя Тимоша,  и оторопело уставился на отшвырнутое к его ногам  ведро с остатками отработки, на расплывающееся по торчащим из-под трактора женским оголенным ногам  масло. Эти чудовищно выпачканные ноги судорожно  заскребли каблуками грубых башмаков по земле, и восставшая из-под железного коня Пелагея  предстала перед двумя испуганно глазеющими на нее мужчинами в  образе разъяренной фурии.
- Кто-о-о? – провыла она, сжимая в руке  гаечный ключ. Дядя Тимоша растерянно зашлепал губами, но реакция у Кешки была куда быстрей,  и он молча ткнул пальцем в бригадира, у ног которого валялась железная неопровержимая улика – пустое ведро из-под отработки.
-Ах ты, старый беспутный  козел! – прошипела Пелагея, схватила дядю Тимошу за шиворот, кинула его на землю и, плотно усевшись на его голову страшно оскорбленным местом, стала выполнять им  возвратно-поступательные, а также круговые  движения. Бригадир же только сдавленно мычал, не в состоянии даже отплевываться от обильно стекающего на его лицо,  в рот, в нос и глаза масла и, кажется, не только масла. Это был первый в истории славного колхоза «Красный Октябрь», а возможно, и всей нашей социалистической родины  кунилингус, хотя сама Пелагея об этом тогда и не догадывалась. Как, впрочем, и много позже.
Что было дальше? По разным отрывочным сведениям, униженный и оскорбленный дядя Тимоша долго и бесплодно обивал порог райвоенкомата, чтобы сорвать свою злость на фашистах.  Но на фронт его так и не взяли по причине непоправимой уже старости, и он перевелся на скотный двор и там крутил безвинным быкам хвосты, недобрым словом поминая Пелагею и сволочного пацана Кешку.  А сама Пелагея, конечно же, скоро дозналась, кто на самом деле сотворил с ней такое непотребство и  долго отлавливала Кешку. А когда, наконец, ей удалось прижать его, уже семнадцатилетнего,  в укромном месте, с ними тогда вдруг приключилось такое, такое…Но  это уже тема для другого рассказа. Эротического!
ЛЮБОВЬ ДО ГРОБА
Случилось это в начале восьмидесятых в Пятерыжске. Вернувшийся из армии Сережка К. – красавец-парень, кудрявый, синеглазый, с чистым белым лицом,  - взял да и закрутил с Валькой Г., на несколько лет старше его, некрасивой, толстой и конопатой, да еще и замужней, матерью двоих детей. Уж непонятно, чем она его взяла, но Серега так прилип к ней – «Кировцем» не оторвать. Пятерыжск – деревушка небольшая, здесь без ведома жителей не то что такой пылкий роман не закрутишь, а и, как у нас говорили, лишний раз не пукнешь. Муж Валентины очень быстро узнал, что она своим поведением способствует возникновению на его голове нежелательных наростов, и напившись (а пил он часто), бил ее смертным боем. А до Сереги руки у него почему-то никак  не доходили. Валентине все это, в конце концов, надоело, и она  дала своему любовнику от ворот поворот.
Серега же – вот страсти-то неземные! – жить без Валентины  уже не мог. Он искал встреч с ней, домогался ее снова и снова, уговаривал уйти от мужа к нему. Валентина же – ни в какую, и я догадываюсь, почему: она понимала, что рано или поздно эта юношеская влюбленность у Сереги пройдет, пелена с его глаз спадет,  и  он увидит, сколько вокруг молодых и свободных красивых девчонок, заглядывающихся на него, а он почему-то живет с ней, толстой и некрасивой, обремененной  сопливыми детьми. И уйдет, а она останется ни с чем.  Поэтому Валентина и гнала его от себя. Серега был в отчаянии. Однажды Валентина шла со своей одноклассницей  по улице мимо дома его родителей, с которыми Серега жил после армии,  нарочито весело болтая  и стараясь не смотреть по сторонам. А Серега – как в засаде сидел. Он выскочил из своего двора и преградил подружкам дорогу. В руках у него было двуствольное ружье. Женщины оторопело уставились на смертельно бледного Сергея.
- Надька, ты отойди! Валя, в последний раз спрашиваю тебя: пойдешь за меня? – хрипло сказал он, поднимая ружье.
Валентина, не сводя с него глаз, медленно  помотала своей рыжеволосой головой:
- Нет, Сережа, я ведь тебе уже говорила. Успокойся и иди домой.
- А-а! – отчаянно закричал он, и выстрелил. Валентина упала на пыльную пятерыжскую улицу, забилась.  В соседних дворах испуганно залаяли собаки, закудахтали куры. Сергей еще раз выстрелил в умирающую Валентину и ушел к себе во двор, а стволы его ружья, из которого он только что убил свою возлюбленную, еще дымились.
- Боже мой, он застрелил ее! – только тут  закричала вышедшая из оцепенения ее подруга и побежала прочь.
Скоро у дома Сергея собралась гомонящая  толпа. Родители его были на работе – отец в поле, мать на ферме, младший брат на рыбалке, и Сергей закрылся в доме один. Когда дверь попытался открыть сельский нештатный участковый, Сергей крикнул:
- Дядь Леня, уйди, выстрелю!
Толпа отпрянула от двери. Сергей же, расслышав голос своего одноклассника, подозвал его, и они негромко поговорили через дверь. Потом одноклассник отошел, утирая слезы. И за дверью грохнул выстрел. Когда дверь сорвали с крючка и несколько человек вошли в сени, они увидели пытающегося встать с пола сконфуженно улыбающегося Сергея. Левая его рука безжизненно висела, а бок под ней был весь окровавлен  – Сергей стрелял себе в сердце, да видно, рука в последний момент дрогнула, и дробовой заряд вырвал ему всю подмышку.  Сергей потерял сознание. Его  срочно повезли в больницу. Там он и скончался от большой кровопотери. 
Так на пятерыжском кладбище – правда, в разных его концах, -  с разницей всего в один день появились две свежие могилы, усыпанные цветами и заваленные венками с траурными лентами…
Рыбацкие байки
МУТНОЕ ДЕЛО
Как-то мой младший братишка, будучи еще совсем пацаном,  пришел домой с десятком тускло-золотых карасей за пазухой. Батя же мой был заядлый рыбак и сразу спросил брата, где и как он наловил таких красавцев. Рашид шмыг¬нул носом и сообщил, что это он с соседом  Ванькой Рассохой  намутил в Кругленькой ямке (озерцо такое пойменное). Для непосвященных поясняю, что значит "намутить". В не¬большой водоем - как правило, ложбину в пойме, в кото¬рой после весеннего половодья остается рыба, когда Ир¬тыш возвращается в свои берега, - залазят несколько че¬ловек, и ну давай вздымать ногами донный ил. Через не¬которое время задыхающаяся рыба высовывается из воды, чтобы глотнуть свежего воздуху, людей посмотреть, себя показать. Вот тут-то не зевай, знай, хватай ее и выкиды¬вай на берег. Сам я так никогда не ловил рыбу и не ви¬дел, как это делается. Но рассказывали. Вот и отец поверил.
-А ну, сынок, пошли! - воодушевленно сказал отец, хватая ведро. - Сейчас мы карасиков-то натаскаем.
-Папка, я устал, и живот чего-то болит,  - заныл бра¬тишка.
-Пошли-пошли, покажешь, в каком месте мутить надо! 
Отец не любил, когда ему возражали. А тут его еще охватил азарт. И Рашиду ничего не оставалось делать, как подчиниться. Они вдвоем долго прыгали и ползали  по Кругленькой ямке, пока вся вода в озере не стала коричневой. На поверхность всплыли пара дохлых лягушек да возмущенные жуки-плавунцы, водоросли. Карасей же не было. И только тут до отца, когда он уже весь покрылся тиной, а от холода у него даже лысина посинела и он стал похож на водяного, -   начало что-то доходить.
-Сынок, - сказал он ласково. - Скажи, где взяли ка¬расей, и тебе ничего не будет.
Рашид выбежал подальше на берег, на всякий слу¬чай заревел и признался, что карасей они с Ванькой на¬трусили из чужого вентеря («вентиля», как говорят в Пятерыжске) и совсем на другом озере. А правду сказать он забоялся.
-Засранец! - сплюнул ряской отец и захохотал. Так его еще никто не проводил. А карасей тех мамка вечером зажарила. Конечно, их следовало вернуть хозяину. Но во-первых,  снасть его, по сути, была браконьерской. А во-вторых, владелец «вентиля», как мы знали, и сам был не прочь при случае пошуровать в чужих сетях…

КСТАТИ, О МАМОНТАХ
Было это, когда я жил и работал в одном из райцентров на Иртыше, в Железинке.  Как-то  пошел на рыбалку  на древнее русло реки  – Старицу. Но в тот день клевало неважно. На влажном илисто-песчаном берегу присесть было негде. Я заметил неподалеку какую-то корягу. Подтащил ее, почему-то страх  как тяжелую,  поближе к снастям, и уселся. Но что-то в коряге выдавало, что это было не дерево. Поскреб складником поверхность «коряги»  -  оказалось, что это огромная кость, судя по строению – голень мамонта. Откуда она здесь  взялась – понять было несложно. Высокий песчаный берег  Старицы  постоянно обрушивался огромными кусками –  так  «работали» весеннее половодье и бьющие из основания крутой стены берега неисчислимые родники и ключи.   А вместе с  вывалами на берег ссыпались и кости древних животных, до этого безмятежно покоящиеся десятки тысяч лет под толщей песка. 
Поскольку к старине я никогда равнодушным не был, рыбалку тут же оставил и, взвалив эту гигантскую кость на плечо, поволок ее домой. Весу в костяре было, наверное, пуда полтора (хорошо еще, что она была без мозгов). Определил ее для хранения в ванную комнату – все равно в те годы водопровод в нашем доме не работал, и здесь мы держали картошку и пр. Потом к этой голени добавились несколько огромных зубов мамонта, ребер, обломков бивней и еще каких-то других костей.
Скоро моя ванная превратилась в мамонтовое кладбище. Домочадцы  пугались  этих костей и жутко  на меня  ругались. Да и  мамонтовые мощи начали обсыхать, трескаться и обсыпаться. Скрепя сердце, я нашел телефон Павлодарского областного краеведческого музея и сообщил, что готов продать не менее центнера ценных экспонатов, пусть приезжают.  Когда там узнали, что я имею в виду мамонта, то предложили мне самому привезти эти кости – это за 200 километров. И бесплатно.
Уже началась зима,  домочадцы мои начали потихоньку утаскивать  на помойку наиболее подъемные кости. И тогда я договорился с директором Железинской  средней школы о меценатском акте – передаче костей мамонта в школьный музей. В школе машины не было, и остаток костей – где-то килограммов 70,  я утащил туда на санках сам. При передаче ценных экспонатов представителей  прессы не было, не считая меня самого. Я же тогда был очень скромным молодым журналистом и предпочел замолчать этот общественно значимый факт. Но лишь до сегодняшнего дня.

«ЭЙ, НА СУДНЕ!»
Однажды приехал я в свою деревушку из райцентра на выходные и в воскресенье отправился на рыбалку. Клевало на Иртыше в тот день просто замечательно, и в садке становилось все теснее от ельцов, окуней, сорог, подъязков. Время летело незаметно. А мне к двум часам дня надо было успеть на  автобус – завтра с утра на работу. И как назло, часы я забыл дома, а на берегу в этом месте, недалеко от подъема в деревню,  я был один.
И тут послышался рокот – мимо проплывал пассажирский теплоход на воздушной подушке «Заря». У моей деревеньки пристани не было. Да «Заре» она и не нужна была: обычно, завидев людей, стоящих у таблички с названием деревни, капитан наезжал носом судна прямо  на берег.
Я в тот день  рыбачил как раз неподалеку от этой самой таблички. На «Заре» меня  увидели и сбавили ход, раздумывая, пассажир я или просто так.  «Вот кто мне скажет время!» - обрадовался я и призывно замахал рукой. «Пассажир», - поняли на «Заре». И судно направилось к берегу. На носу  стоял матрос, готовясь скинуть мне трап. В рулевой рубке с папиросой в зубах торчал капитан, с кормы выглядывал шкипер.
- Не надо приставать! Не надо! Я не поеду с вами! – закричал я, силясь переорать рокот двигателя. – Скажите только, сколько времени?
Шкипер приложил ладонь к уху:
- Чего?
- Этот чудак время спрашивает, - обиженно прокричал матрос.
- Полвторого, - рыкнул высунувшийся из рубки капитан.
- Спасибо, - вежливо сказал я. – Езжайте дальше.
…Бросив судно на произвол судьбы, они все втроем  гнались за мной почти до самой деревни. Но потом опомнились  и повернули обратно. Во-первых, родная деревня меня в обиду бы не дала. Во-вторых, непришвартованную «Зарю» могло унести течением без экипажа.
- Лучше больше нам не попадайся! – пригрозили мне на прощание речные волки.
Нашли дурака. С тех пор, если мне надо было сплавать, скажем,  в Иртышск,  я в Железинке садился только на «Ракету»…

СОРВАННАЯ РЫБАЛКА
Дело было летом, в  Железинке.. Я собрался с вечера на рыбалку: накопал червей, приготовил удочку и закидушку. А душной  ночью  на улице… пошел снег. За окнами, в свете уличных фонарей,  беспорядочно метались мириады крупных снежных хлопьев. На самом же деле это был не снегопад. Каждый год в июне в одно и то же время из глубин Иртыша  вылетает бесчисленное множество белесых бабочек-однодневок, в которых переродились живущие на дне реки в  глинистых норках страховидные личинки мотыля (или, как его называют иртышане, «бормыша»).
Эти бабочки живут считанные часы – их задача отложить яйца на берегу, а то и водной глади, и навсегда сложить свои хрупкие крылышки. Но если где-то рядом есть населенный пункт, бестолковые бабочки миллионами устремляются на  свет горящих фонарей, бьются о стекла квартир с не выключенным еще освещением  и откладывают свои яйца уже где попало.
Увидев эту круговерть за окном, я понял, что рыбалка пропала: к утру весь береговая поверхность реки будет завалена трупиками однодневок, которыми будет обжираться рыба. На червя  уже не посмотрят ни степенный чебак, ни суетливый елец, ни даже ненасытный ерш. Но еще была надежда, что вот на бабочку-то они и могут клюнуть. И я придумал, как заготовить однодневок, не выходя из дома. Я просто оставил включенным в зале свет, открыл настежь балкон и спокойно улегся спать, предполагая встать утром пораньше и собрать налетевших за ночь мотылей. Уж на консервную-то банку их наберется, а больше мне и не надо.
Будильник сработал вовремя. За окном спальни было уже светло.  Позевывая, я открыл дверь в  зал и буквально очумел. Комната была завалена сугробами! И эти сугробы еще копошились. Бабочки были везде. Под их толстым слоем не было видно ни пола, ни стола, ни дивана! Вообще ничего, кроме стен и потолка. Да и они были частично облеплены вездесущими крылатыми насекомыми.
В общем, на рыбалку в тот день я не пошел. И на работу тоже – по крайней мере, до обеда. Битых несколько часов, проклиная все на свете, я сначала при помощи совковой лопаты, а потом уже просто веника и совка выгребал на балкон, а оттуда сваливал на улицу килограммы и килограммы бабочек. А потом еще и отчищал квартиру от липкой яичной массы – ведь эти крылатые  монстры успели отложить  свое потомство!

ЦЫГАНСКАЯ ПОМОЩЬ
В конце пятидесятых  годов  на заливных лугах у  моего родного села Пятерыжск  уродился прекрасный урожай естественных трав – паводок случился очень большой, так как в тот год Бухтарминская ГЭС дала вволю напитаться пойме Иртыша. Управляющий отделением и радовался этому, и печалился. Из-за того, что вода долго держалась на лугах, травы поспели позже обычного,  так что сенокос пришлось вести на два фронта: и внизу на пойме, и наверху, на сеяных травах на богаре (неполивные земли). Людей и техники катастрофически не хватало, и значительная часть кормов так и могла сгнить на корню, за что управляющий отделением, а попутно и стоящий над ним директор совхоза, могли лишиться и своих постов, и партбилетов. Это их несколько нервировало. Но людей взять было негде.
И тут у деревни, как по заказу, остановился цыганский табор (тогда еще не был принят закон, принуждающий этот беспаспортный  вольнолюбивый народ к оседлому образу жизни). Эти цветистые, горластые поселения на колесах появлялись в наших местах практически ежегодно. Они разбивали свои шатры или за селом, или на лугах, и активно приступали к  своей национальной трудовой деятельности. Как то:  женщины с детьми попрошайничали, гадали, незаметно таскали кур, которые при этом  почему-то никогда не поднимали гвалт, что им полагается по определению, а покорно сидели в складках многочисленных юбок до решения их куриной судьбы. А мужчины могли наняться на какую-нибудь срочную работу. Я хорошо запомнил, как в одно лето кудрявые смуглые  кузнецы, сверкающие золотозубыми улыбками,   перебрали и заново склепали для полеводческой бригады  десятки борон, а попутно выковывали желающим, за небольшую плату, топорики, остроги, цыганские ножи.
Ну, а в тот год управляющий, обрадовавшийся появлению табора так,  как будто в сельповский магазин завезли бутылочное пиво (чего у нас отродясь не было вплоть до восьмидесятых годов), быстренько сговорился с вожаком цыган, что они  накосят литовками и поставят, скажем, полста копен сена в тех местах луговины, где технике  среди раскидистых  кустов  ивняка не пройти из-за вязкости почвы.   Расчет – наличными, сразу после того, как будет подсчитано число копен. Ну а то, что будет сделано сверх этого плана – пойдет уже по полуторной оплате. По аккордной системе то есть. Вопрос был согласован с директором совхоза, и тот пошел на такие расходы, лишь бы заготовить все сено.
Цыгане для вида поломались, и согласились. Даже женщины с детьми бросили шляться по деревне, и все вместе они расцветили собой весь луг: мужчины косили (литовки для них собирали по всей деревне), женщины, отмахиваясь от зудящих туч комаров,  сгребали граблями скошенные травы сначала в валки, потом в кучки побольше, а уж хорошо подвялившееся сено  сметали в копны. Надо сказать, что цыгане пахали так, как будто включились в полноценное социалистическое соревнование и горели желанием победить в нем самих себя. Буквально через пару недель на лугу стояли не пятьдесят, а сто пятьдесят копен сена! Вся деревня дивилась трудовому энтузиазму цыган, высвободившим все свои скрытые резервы.
Управляющий позвонил директору совхоза, тот приехал с кассиром и мешком денег (может, кто помнит, какими  большими были ассигнации до реформы 1961 года?). Начальники походили между частыми  копнами, восхищенно поцокали языками: такого урожая лугового сена не было уже несколько десятков лет (значительную часть можно было даже продать в степные совхозы, где не было лугов, и с лихвой возместить потраченное на цыган). Директор с чувством пожал неожиданно мягкую и нежную руку цыганского вожака с золотой серьгой в ухе и дефицитными командирскими часами на тонком запястье, и щедро расплатился с ним за работу. Цыгане провели еще одну ночь у нас на краю деревни, и там до утра горели костры, тренькали гитары и звучали не по-цыгански разухабистые песни. А рано утром они свернулись и отправились  всем табором  вдоль трассы Павлодар-Омск. Наверное, куда-нибудь на зимовку в теплые края.
Накошенное ими сено дожидалось своего часа: вывезти копны на сеновал можно было только зимой, поскольку в теплое время года луговина в том месте  оставалась влажной вплоть до заморозков  и техника просто застревала. Но вот прошли сентябрь, октябрь, в середине ноября уже подморозило, и управляющий отправил трактора с волокушами для вывозки цыганского сена. Копны никуда не грузили – просто накидывали на них большие петли из троса и  волоком тащили по мерзлой земле к сеновалу, а там уже определяли в скирды.
Ага, куда там: тащили…  Как оказалось, лишь  треть из копен легко срывалась с места  и покорно ползла за трактором. Остальные же, когда их дергали, сначала отчаянно сопротивлялись, потом трос волокуши неожиданно полз кверху, и бывшая до этого аккуратной копна безобразно рассыпалась по земле. При этом взору изумленных трактористов открывались… кусты ивняка с остатками  сена на ветвях. Оказалось, что хитро-мудрые цыгане добились перевыполнения отпущенного управляющим задания за счет того, что сметывали сено на кусты ивняка, как известно, имеющие шарообразную форму. И потому, чтобы наставить сотню лишних  дутых копен сена, цыганам понадобилось не так уж много времени и сил.
Когда о цыганской проделке  сообщили управляющему, он не поверил. Но на припорошенном снежком лугу было еще много нетронутых копен. Управляющий  стал лихорадочно раздергивать одну, вторую, третью… И сам убедился, что каждые две копны из трех покоились на кустах! Присутствующие при этой сцене запоздалого разоблачения цыганского вредительства мужики разом деликатно отвернулись. Потому что управляющий сначала нервно захихикал, потом сел под разобранную копешку и натурально заплакал. Мужик он был опытный, прошедший войну и видавший виды. Однако так жестоко его еще никто не проводил. И ведь, по сути, поймать мошенников  за руку можно было в самом начале их «работы», стоило лишь обратить внимание на то, что на том участке луга почему-то почти не осталось кустов ивняка. Но все видели, что хотели видеть – а именно много-много копен сена. Просто небывалое количество…
Я не знаю, как вывернулся управляющий из той щекотливой ситуации. Но никто его не трогал, он так и доработал до ухода на пенсию. Думаю, что факт этот был просто скрыт от директора совхоза, и мужики, любившие и уважавшие своего управляющего, не сдали его. Но больше к помощи цыган в нашей деревне при уборке урожаев не прибегали. Да они и сами почему-то перестали появляться в наших краях…

ЧЕРЕП
Случилась эта история  без меня, а мне ее рассказали, когда я вернулся из армии.  Мой любознательный младший  братишка как-то притащил домой… человеческий череп. Самый настоящий -  с жуткими пустыми глазницами и черной дыркой на месте носа, с оскаленными зубами, добела  вылизанный дождями и ветрами. Нашел братишка его на Иртыше (из крутого песчаного берега которого до сих пор вымываются всякие древние кости),   и решил отдать в школу. Для анатомии, как он потом пояснял.  А так как шли еще каникулы, он припрятал свой трофей. И не придумал ничего лучшего, как засунуть его в сломанную стиралку, за ненадобностью выставленную в предбанник.
Так бы череп и пролежал там до 1 сентября – даты, намеченной моим братом для свершения благотворительной акции по пополнению школьных учебных пособий. Но тут мама,  наконец,  договорилась с местным умельцем насчет ремонта стиралки, и повела его, предвкушающего гонорар в виде бутылки водки,  в предбанник. И скоро оттуда раздался дружный сдвоенный вопль, и тот самый  мастер, а за ним и мама  вылетели из предбанника с выпученными от ужаса глазами.
Пока они приходили в себя, оказавшийся рядом и все разом понявший  братишка прокрался в предбанник и быстренько перепрятал череп – по соседству, в  дровяник. Там у нас  был ларь  с остатками  испортившихся зерноотходов, которые, кстати,  давно уже было поручено  выкинуть братишке, да ему все было как-то недосуг.   Вот в них-то он и   закопал череп.
А спустя какое-то время  отец разжился несколькими мешками  зерноотходов. Так как братишка опять где-то носился по своим архиважным делам, отец попросил маму срочно почистить ларь от старого фуража, чтобы вывалить туда свежий и освободить мешки для возврата совхозу. Когда мама снова наткнулась на череп, то от страха  кричала уже не так громко – похоже,  начала привыкать. Правда, с тех пор у нее появилось легкое заикание.
Конечно, родители  догадались, чьих рук это дело. Братишке был устроен допрос с пристрастием, и он рассказал, где нашел этого «бедного Йорика» и зачем притащил его домой. В итоге череп, как ни вопил братишка о том, что он вовсе не страшный,  а даже симпатичный, и что его крайне необходимо  сдать  в школу «для опытов», прибрал отец, сказав, что завтра предаст его земле.      
А  рано утром  в квартире раздался  чей-то пронзительный, почти заячий, вопль. Это братишка, надувшийся на ночь чаю с печеньем и ежевичным  вареньем и потому проснувшийся не по своей воле,  обнаружил рядом с собой на подушке дружелюбно скалившийся череп. Отцу  перед уходом на работу  пришло в голову все же оставить братишке его археологическую находку. Ну,  а поскольку череп,  по вчерашнему горячему заверению братишки, был вовсе не страшным, батяня шутки ради (!) взял да и положил эту пустоглазую костяху  ему на подушку.   
В общем, говорят, что братишка мой в то утро не только малую, но и большую нужду справил в постели (хотя по сей день свирепо отрицает этот факт)...      
И он уже не возражал  против захоронения этого злополучного черепа.