Разум и жизнь

Опубликовано в книге "Вечное возвращение. Духовный поиск" Ростов-на-Дону, 2004. С.153-159.

Что разум является руководящим началом, пожалуй, не нуждается в объяснении. Разумное мышление позволяет рассчитывать, соизмерять, делать выводы из опыта, строить планы, – короче, регулировать жизнь и деятельность в определенном русле. Делать разумный выбор. Но для того, чтобы все было именно так, – прогрессивно и по-хорошему, – необходимо какое-то условие, которое можно назвать чистотой устремлений, доброй волей или даже верой в разум, – в том смысле, что последний выступает как реальное средство обеспечения торжества неких жизненных ценностей, идеалов, как творческое орудие жизни и деятельности. Это какое-то волевое качество, скрепляющее в единое целое сами разумные конструкции. Разум как таковой инструментален, и сам по себе не способен обеспечивать свое функционирование в идеальном предназначении. Даже для того, чтобы создать проект тотально-разумного Государства, как это сделал Платон, необходимо страстное устремление к разуму как идеалу, что у Платона и присутствует в полной мере.

Между тем, в действительности, составляющей повседневную человеческую жизнь, повсеместно наблюдаются отклонения от этой теоретической картины, когда рациональные конструкции функционируют наподобие машин, предназначение которых, как инструментов продвижения вперед, эволюционирования, прогресса, роста сознания, давно завязло в бессмысленном цикле машинального воспроизведения, который в самом себе остается вполне разумным и обоснованным, но абсурден с точки зрения оригинального антропологического значения разума как жизненной ценности человека.
 
Простейшая разновидность такого отклонения рациональности от ее целостного понимания – обыденное мышление, как его наглядно описал Гегель в работе «Кто мыслит абстрактно?». У философов на этот счет всегда имелось различение "истины " и "мнения". Но вот социальный вопрос философии, т.е. когда философия оказывается под вопросом социальности, вносит определенную поправку в это разделение: мнение – это то, что вскрывает подноготную философской истины, а повседневная практика вскрывает жизненную, ценностную направленность самой философии, по крайней мере, так происходит во многих случаях. Если возможно допустить, что разум достигает своего полного выражения в философском мышлении, то никак нельзя допустить, будто разумное мышление впервые возникает в философии. В теоретической установке вообще. А если философия суть рефлексия, самопознание разума, то не должно ли это самопознание происходить не в сфере чистого разума как идеала, а в сфере исторически и социально реальных форм функционирования разума, в том числе, форм функционирования его идеалов?..

Философия – не религия, и ее пути в массовое сознание пролегают через идеологию, которая в плане использования мифологии приближается к религии. Во всяком случае, идеология – уже не рефлексия. Равным образом она не имеет отношения к напряжению подлинной религиозности, как пути духовных исканий. Здесь дело идет о власти над массовым сознанием или, если точнее, о формировании массового сознания, ибо феномен последнего не возникает без идеологической работы над ним.

Массовое сознание, как бы глубоко оно не проникало в повседневность с помощью соответствующих технологий, остается отчужденным рациональным конструктом, который при должной степени технического совершенства, может искусно манипулировать естественными проявлениями человека, народа, общества, но никогда не станет естественным сам, ибо не вырастает из жизненной целостности бытия человека, а как бы набрасывается сверху, как сетка.

Идеология даже не вполне способна контролировать свое собственное существование и проявление в массовом сознании; эффект массы, будучи иррациональным, делает власть как управление зависимой от стихии, как некоего разброда и брожения множественных искажений. Например, в рамках идеологии Просвещения общество мыслится продуктом "общественного договора", т.е. рационально, но гильотина лишает человека той самой головы, в которой "отражается объективная реальность" и которая является главным действующим лицом во всякого рода договорах.

Здесь дело не в диалектике целей и средств, но в культурном значении символа. Как только разумные рассуждения приходят к воплощению в реальности жизни, в действии, им приходится иметь дело с символикой материальной действительности, которая никогда никем не была придумана нарочно, никогда не имела целей и не была средством. Общество, так же как и природа, проникнуто этой символикой, и в обществе она образует поле культурных значений, в природе – значений космических. И если понятие Террора, как разрушения, соотносится там и там, то это, на данном примере, означает, что культурные процессы и космические в этом смысле захлестывают друг друга, и в этом водовороте тонут разумные объяснения.
Враждебность идеологий социальному сознанию, возможно, стимулировала обращение философов к таким понятиям, как "менталитет", "архетипы", "жизненный мир".

«Возможно ли было растолковать пастуху, неграмотному храброму воину, что родная благоухающая степь, любимая жена и веселые дети – страшное зло, от которого надо отречься? Мог ли он представить себе абстракцию борьбы лучистого Сияния с беснующимся Мраком?». «До тех пор, пока сложные философемы были только поэзией понятий, они были просто занимательными. Но как только идея профанировалась в мироощущении массы, она становилась убийственной и для культуры, и для беззащитной биосферы» (Гумилев, 1993).

Здесь важно обратить внимание на то, что ядром концепций, тяготеющих к "изменению мира" в поле силовых взаимодействий точек зрения, для которых философское знание, так или иначе, оказывается идеологией, становится вера в однозначное полагание смысла, как раз и выражающееся в своего рода "поэзии понятий". Далее, личные убеждения могут отличаться от общественно-пропагандируемых, но сама артикуляция убежденности в принципах есть уже общественное дело, агора. За теоретическими построениями может быть скрыта более глубокая, в антропологическом смысле, реальность, если «допустить, что человеческий разум, создающий философские концепции, романы, мифы, легенды и т.п., – путь не к ноосфере, а к экрану, отбрасывающему биохимические импульсы, как зеркало отбрасывает солнечный луч, превращая его в блик ("зайчик")…, а обратный путь биохимического импульса, зафиксированный человеческим сознанием, будет тем, что принято называть мироощущением, которое не следует смешивать с явлением сознания – мировоззрением» (Гумилев, 2002).

Если обратиться к китайской философии, беря за основу «Книгу перемен», то можно поставить вопрос, не выступают ли "перемены" некоей первичной ценностью философского созерцания, погружающей его в процесс жизни, не в оторванное или абстрагированное от него "самомышление" понятий-символов, зачастую выдававшееся за пророческие видения. «Исходя из того, что философские категории призваны адекватно отражать материальную действительность, именно в ней и следует искать прототип модели системы философских категорий, выделяя в исследуемом предмете, прежде всего, всеобщие связи. В.С. Библер по поводу разработки такого метода делает следующие замечания: «Тогда моделью системы категорий окажется не сам по себе отдельный предмет познания, а отдельный предмет как частица, момент единого материального мира». «Древняя система гадания, зафиксированная в «Каноне перемен», отражала, по представлениям китайцев, тонкую структуру космоса, или, в приводившихся в данной книге терминах, "момент единого материального мира"» (Еремеев, 1993).

С другой стороны, существует негативное соотношение созерцания и природы (материального мира), которое проявляется следующим образом: «Символический менталитет "конституирует собственный объект, наделяя его своим значением и интеллигибельностью. Природа вещей предстает не в физической конкретности, а в качестве символа трансцендентной реальности: в пределе символ разрушает природу и становится на ее место"» (Мудрагей, 1985). Здесь символ оказывается враждебным материальной действительности, поскольку источник символа полагается вне ее, вне процесса, изменения, множественности как такой естественной символической системы, которая пронизывает известное, и корнями уходит в неизвестное, в окружающую бесконечность.

Такая естественная символика содержит необходимым конструктивным элементом многозначные понятия, повторяющие в определенных чертах или "обегающие" множественные явления. В подобной системе символов любое событие становится уникальным, – окруженным бесконечностью, не только лишь обусловленным конечными факторами, описаниями и деталями мира. Только в этой уникальности события и заключается позитивный смысл разрушения, ибо такое уникальное событие самим фактом своего существования разрушает смысловой континуум рационального, конечного, ограниченного мира (универсума), в котором только и возможно негативное проявление своеволия, всегда разумно же обоснованного. Это разрушение достигается просто нахождением события на своем месте, – не в каком-то иерархии, а в уникальной, бесконечной самотождественности, становящейся "естественным символом".

Признание динамического процесса первичной ценностью, отправным пунктом мышления о мире совершенно необходимо для гармонического объединения разумного познания жизни и самой жизни. Оно является именно ценностью, а не просто удобным в каком-либо отношении научным постулатом, – ведь речь идет о ценностях жизни, существования, а не об интересах разума и познания самих по себе. «Мы не устанем повторять: прежде чем философствовать, надо жить; именно из жизненной необходимости должны были произойти первоначальные склонности и убеждения» (Бергсон, ). Но жизнью здесь именуется не просто существование в обыденном представлении, а нечто творческое, напряженное, полное смысла и тайны, – жизненный порыв, творческая эволюция, воля к власти как источник ценностей. Жизнь не является достоянием организма, как считал Гегель, сначала приписав всю полноту жизненности логике, а затем, увидев отражение этой логики в организме; не удивительно, что основными характеристиками жизни в этом случае становятся приспособление, ассимиляция, самосохранение, воспроизводство – понятия сплошь реактивные. Под термином "жизнь" должно подразумеваться творческое бытие, как символ активности, стремления, победы.

Теперь необходимо обратить внимание на то, каким образом связывается человеческая деятельность, естественно происходящая как процесс, и появление культуры как смыслового поля, построенного на ценностях и символах, выражающих универсальное расширение процесса на основе его уникальности. «Наши философия и язык сначала устанавливают субстанцию, окружают ее свойствами, а затем выводят из них те или иные акты как некие эманации. Но мы не устанем повторять: действие может сначала происходить и быть самодостаточным, особенно в ситуациях, когда оно сильно задевает интересы человека. Возьмем акт доставки питьевой воды: можно локализовать его в вещи, затем в личности, но он обладает свои собственным, независимым существованием; и если он будет продолжаться бесконечно, само его постоянство возведет его в животворный дух источника, из которого пьют, тогда как источник, отделенный от выполняемой им функции, тем более основательно перейдет в состояние простой вещи» (Бергсон, 1994). Как видим, здесь важнейшая роль в образовании символа принадлежит "бесконечному повторению" действия. Не менее важную роль играет и то, что это – действие по обеспечению жизненно-важной функции. Символ подобного рода и происхождения направлен на поддержание порядка, в котором действие может успешно осуществляться в течение неопределенно долгого времени. Здесь также лежат корни ритуала, как действия, направленного на поддержание миропорядка…

Постепенно, по мере разрастания этого процесса символизации, складывается жесткая, замкнутая, статическая система представлений. Она отрывается от мира деятельности, мира повторения, последовательности, множественного отражения и различия многогранности, и образует мир идеалов, значительно упрощающих реальную жизненную картину, но зато будто бы открывающих некие вечные ценности, находящиеся по ту сторону настоящего, не подверженные изменению, представляющие собой объект стремления, цель. В "реальном времени" идеалы всегда выглядят руинами, и на руинах идеалов возникает феномен "обыденного сознания", массового сознания, сознательность которого раздроблена и консервативна, – вяло сознательна.

Литература

1. Бергсон А. Два источника морали и религии. М., 1994. 189 с.
2. Гумилев Л.Н. Тысячелетие вокруг Каспия. М.: Мишель и К°. 1993. 336 с.
3. Гумилев Л.Н. Этносфера: история людей и история природы. СПб. – М .: Кристалл; Аст, 2002. 576 с.
4. Еремеев В.Е. Чертеж антропокосмоса. М: АСМ, 1993. 383 с.
5. Мудрагей Н.С. Рациональное и иррациональное. Историко-теоретический очерк, М.: Наука, 1985, 176 с.