Курода Рэйдзи. Один день из жизни Ленина

               
                I
         Ленин не спит с пяти утра. Вот уже три часа как он лежит, молча разглядывая потолок.
         Плечо уже почти не болит... Операция, проведенная знаменитым хирургом Крестером*, увенчалась полным успехом: нет и следа нагноения, вызванного той револьверной пулей, все шрамы затянулись. Он должен быть здоров. Но все же лицо его почему-то холодно как лед, против обыкновения неулыбчиво. Виной тому – возникшая с прошлого лета мертвящая свинцовая тяжесть в позвоночнике и судороги в ставших чужими, ослабевших руках и ногах. Нет сил ни на шаг отойти от кровати, установленной в закрытой кремлевской комнате...
         Ленин снова и снова рассматривает сеть морщинок, разбежавшихся по некогда крепким, как молот, а теперь ссохшимся и ослабшим кулакам, глухо покашливает... Язык опять непослушно твердый, онемелый...
         Вот и прошло еще одно московское лето, наметился новый поворот в судьбе...
         Из его кремлевского окна видно, как толпа новоиспеченных спекулянтов – нэпманов – вытекает из одного магазина и втекает в другой. Магазины выглядят совсем по-иному, всюду вывески и объявления. С бодрым рокотом бойко снуют по улицам взад и вперед новые – советские – автомобили. Их стало больше...
         Чем живет Москва? Печалится она или радуется? Она – будто караван, нитью прошивающий пустыню. Если окажется, что курс на звезду, сияющую над барханами справа, неверен, то останется лишь одно: повернуть назад, к началу пути. Нельзя поддаваться на соблазн миражей – иначе придется брести вспять по собственной колее... Но оазис где-то должен быть. Он непременно есть! Да! Мы ищем впотьмах никем еще не открытый оазис в никем до нас не изведанной громадной пустыне... Трудностей на нашем пути – не счесть, а времени, чтоб исправить ошибки, не будет... Но только оазис – есть! Непременно есть! И добраться до него – наша конечная цель. Нет-нет, даже не цель, скорее – судьба...

               
                II
         В дверь кто-то постучал, и видение пустыни развеялось, разметалось, ушло. Ленин опять здесь, в кремлевской комнате.
         – Кто там? («Видно, пожаловал доктор “Молчание”!»).
         – Как ваше самочувствие сегодня, товарищ Ленин? – В комнату с градусником в руке – пепельная борода прикрывает воротничок черного как смоль кителя – бодро вошел доктор Крестер.
         – Благодарю, сегодня чувствую себя хорошо. Уже три часа, как проснулся. Язык почти не немеет.
         – Прекрасно! И все же вам пока лучше воздерживаться от чтения и письма. Ни с кем не беседовать и, в особенности, не полемизировать. Пока для вас лучше всего – молчать.
          Глаза Ленина блеснули отстраненно и холодно.
         – Вот вы, уважаемый Крестер, толкуете о молчании, покое... А ведь самоё бытие отрицает молчание и покой. Всё сущее стремительно движется, изменяется, рвется вперед. Безостановочно, вечно, в каждый миг! “Покой и молчание! Молчание и покой!” В покое и молчании наступает только безжизненная пустыня! Таков объективный закон природы... Ну, ну, хорошо, хорошо. Что ж, буду молчать. Но когда я “молчу”, меня охватывает тревога – будто блуждаю один в бескрайней пустыне...
            Врач извлек из подмышки Ленина градусник, покачал головой. Пожимая плечами, сказал:
            – Владимир Ильич, покой и молчание вам необходимы как воздух! Если беседовать, то только спокойно. Не взвинчивайте нервы напрасным воображением, причина вашей тревожности скорее всего в том, что вам просто скучно!
            – Просто скучно? О, батенька, это не просто скука, а скука до зевоты! И даже не скука, — смертельная тоска! Безмолвие давит на меня своею вселенской тяжестью, и лучше становится только когда разговариваю с людьми.
            – Гм... В таком случае сделаем вот что. Как раз сейчас пришли навестить вас немецкий поэт Франц Юнг и датский писатель Андерсен Нексе. Думаю, с литераторами, вам, пожалуй, можно немного поговорить. А вот спорить, как вы спорили, кажется, третьего дня, с Бухариным и Радеком, для вашей нервной системы, безусловно, губительно. И этим товарищам пока что запрещено вас посещать. Да-с! и Каменеву с Зиновьевым – тоже. И так, и этак внушаешь им, чтобы щадили больного... Куда там! Так, с позволения сказать, “побеседовали”, что у вас после того жар поднялся! Кстати, настоятельно прошу вас с Юнгом и Нексе говорить исключительно о литературе. Только о литературе! О чем-либо другом – ни-ни! Ну разве что на самые легкие темы – о пустячках. Это вас как раз успокоит. Да и то – не больше десяти минут. Больше – непозволительно! А окно я, пожалуй, закрою, не то снаружи пыль налетит...

               
                III
         Врач вышел, и в комнату робко вошли два поэта. Юнг – в косоворотке, на Нексе – жилет. Поприветствовав Ленина, вежливо сообщили, что нашли его нынче бодрым. Справились о самочувствии.
         – Спасибо, спасибо! Чувствую себя превосходно, – ответил Ленин и улыбнулся. – Только вот читать, писать и разговаривать мне запрещено. Посему – молчу как рыба. Хорошо еще, что этот “ужасный субъект” Крестер позволил несколько минут поболтать с поэтами о пустяках...
            Нексе незаметно извлек из кармана часы, а в строгих глазах Юнга мелькнула настороженность:
         – Вот как? Значит, по мнению Крестера, все, на что способны поэты, – болтать о пустяках? Какая нелепость! Думать и говорить так пристало лишь буржуа! Ох уж эти врачи! Что тут скажешь – они смотрят на мир с ограниченной сектантской точки зрения. Что их интересует? Только индивид. И то – лишь как объект вскрытия на предмет изучения патологии! По моему мнению, медицина – одна самых обуржуазившихся наук. Пожалуй, сама суть буржуазного индивидуализма. Таких врачей, как Крестер, следует изгонять из лона советской науки! В пролетарском обществе место медицины должна занять гигиена. Я считаю, что буржуазная медицина, которая лишь частным образом борется с болезнью отдельного индивида, должна превратиться в медицину пролетарскую, мобилизующую на охрану здоровья все общество в целом. В медицину, которая призвана оградить от болезней весь класс как единый коллектив.
         Базисом новой медицины будет, в частности, преимущественное внимание к исследованиям в области бактериологии как необходимой основе мер всеобщей дезинфекции и вакцинации. Да, я полагаю, что в пролетарском обществе медицина будет эволюционировать от индивидуалистической диагностики в сторону классовой гигиены. И нам нужны выдающиеся врачи именно такой науки! Нам нужны гении именно в этом смысле! Прошу правильно меня понять. В данном случае я вовсе не нападаю на уважаемого доктора Крестера, который делает все от него зависящее для того, чтобы смог полностью поправиться и продолжать плодотворную жизнь проводник политики пролетариата, воплощенное сознание класса — товарищ Ленин.
         Возможно даже, что Крестер гораздо более выдающийся врач, чем все остальные, с позволения сказать, “пророки Моисеи от медицины”. Но при всем при том и он – даже он! – знает лишь градусник, который вынимает из подмышки товарища Ленина, а самого товарища Ленина как такового не знает. Да! В новом пролетарском мире нет места вне- или надобщественному бытию индивида. Как только отомрет метафизика, сектантские науки, которые уже и сейчас разлагаются, исчезнут. И такой удел ожидает не только медицину. Взять, к примеру, поэзию…
         – Ну, и? – Ленин, прищурившись, с горечью улыбнулся.
         – Немецкий пролетарский поэт! – Не вытерпев, вмешался Нексе. – Ведь ты сегодня пришел со мною к товарищу Ленину, чтобы прочитать ему лучшую из твоих последних вещей – поэму “Гений пролеткульта”, как раз затем, чтобы развлечь больного, не так ли? Так давай же оставим в стороне разговоры о других. Я скажу так: задача Крестера – поставить на ноги ради всего нашего класса вождя пролетариата и частное лицо, товарища Ленина. Его работа сродни твоей – ты также стремишься глубоко вникнуть в частный, индивидуальный опыт, чтобы там, на дне этого опыта открыть новые бурлящие источники пролетарского духа.
         – Товарищ Нексе, в ваших словах тоже есть некое противоречие! – произнес великий Ленин, мощный лоб которого осветило в этот миг проникшее через окно утреннее солнце. – Дорогой Франц, в самом деле, почитайте свои стихи, и я, возможно, кое в чем их подправлю...
         Должен сказать вам, товарищи, что я принимаю лекарства и стремлюсь к выздоровлению вовсе не для того, чтобы занять место вождя класса. Человеческая жизнь – дело архииндивидуальное. Но в то же время – и архиобщее. Я, как любой индивидуум, как всякий человек, понятно, забочусь о своем здоровье. Если болен – принимаю лекарства, мечтаю поправиться. Я, как всякий человек, конечно, хочу жить. Мне хочется, будь то в зале заседаний Кремля иль под небесным сводом на Марсовом поле, общаться с товарищами из рабочего класса. Без этого я своей жизни не мыслю. Без этого мне незачем жить. И в этом моем стремлении индивидуальное и общественное естественным образом слиты в единое целое. Я руковожу Советами и принимаю решения как индивидуум, но моя пролетарская диктатура коренным образом отличается от диктатуры Муссолини. То, что я вместе с другими товарищами стал во главе Советов, обусловлено естественной конкретно-исторической необходимостью, а не тем, что я почему-либо считал, что “должен” руководить. Прямая дорога к нашей цели уже намечена. Она уже ясна. И даже если я умру, нет никакой естественной причины ей измениться. Я, как и товарищи Троцкий и Зиновьев, отнюдь не герой и не гений. Я обыкновенный, но верный делу инженер, который использует все шансы, чтобы воплощать в жизнь намеченные планы. Я не идол и не пророк. Только б мне выздороветь – и я вновь подряжусь работать во благо будущего, которое неизбежно наступит.
         Если взглянуть на вещи широко, то, по чести говоря, моя роль не настолько уж велика. В сущности, я – безымянный человек. Как, впрочем, и вы, товарищи поэты. Разве под силу кому бы то ни было – хотя бы и вам в ваших стихах – исчерпывающе выразить всю глубину сознания всего пролетарского класса! Не мните ли вы себя, товарищи, паче чаяния, гениями, в авангарде класса подпирающими своими плечами пролетарское искусство? Громадная волна класса – сама по себе великий поэт. Вы же, товарищи, не более чем грузчики, несущие в этой громадной волне свою ношу. Да, мы с вами – безымянные люди. Мы – текущая по склону вода. Воду нельзя разделить на части: никакая часть воды не обладает собственной “индивидуальностью”. Не таковы меньшевики. Они напоминают камнепад: каждый камень – обособлен, тот – сильнее, этот – слабее, тот катится быстро, этот – медленно. И каждый камень тщится стать самым большим, самым сильным. Сборище хвастунов. Отсюда внутренняя грызня и как следствие – самоуничтожение.
         Мы же – едины. Мы идем, крепко держась друг за друга, как караван, нитью прошивающий пустыню. Наше с вами место – впереди, но как и все остальные товарищи, мы прошли лишь половину пути. В караване нет никого, кто был бы важнее или нужнее других: главное – не разбрестись, нужно идти и идти вперед. Ведь оазис еще далеко. Мы с вами приняли на себя обязанность руководить идущими и помогать им: поднимать уставших товарищей, оглаживать верблюдов, петь песни погонщиков, воодушевляя друг друга. Именно эти обязанности мы приняли на себя. Ну а если кому-либо из путников занеможется, то Крестер...
         – Товарищ Ленин, прошу прощения, но прошло уже больше 15 минут! – С этими словами в комнату вошел невозмутимый доктор Крестер. – И, товарищи, если стихи, которые вы намеревались прочитать, закончились, то лучше как можно быстрее покинуть больного: у него опять усилился жар. Для больного дискуссия – самый страшный яд, волнение – самый страшный яд! Для человека с больными нервами ни “солидарность”, ни “пролетариат” ровным счетом ничего не значат. А значат – хинин и, потом, куриный бульон...

               
                IV
         Поэты и врач вышли. В комнате опять воцарилась пустыня. Широкая-широкая. Уходящая за край земли...




* Имя вымышлено. В японском произношении оно звучит как Курэсута. Возможно автор избрал это имя потому, что оно ассоциируется с медициной, напоминая русское слово “крест”.

(В печатном виде /Курода Рэйдзи. Новелла «Один день из жизни Ленина» (Ару хи-но Рэнин). Памятник японской пролетарской литературы. Вступительная статья, перевод с японского и комментарий И.Е. Гарри/ содержится в ж-ле Восток / Oriens  —  Афро-азиатские сообщества: история и современность. М., 2001, № 6. С. 109-113).