Голодное сердце 6

В ночь перед поездкой в монастырь к сестре Ойгла почти не спала. Она ворочалась на крышке сундука, который служил ей постелью, но никак не могла найти удобную позу: то ей было жёстко лежать, то становилось холодно, то жарко. Когда за окном начало рассветать, дочь лекаря решительно встала. Стефан, который страдал старческой бессонницей, но никогда не поднимался раньше хозяйки, чтобы не помешать ей, тут же завозился и взялся разжигать огонь в камине.  Ойгла решила сама принести воды, тем более что в такую рань никого во дворе ещё не было. Холодный и свежий воздух сразу взбодрил её. Стояла тишина. Всё окутывали серые сумерки. Она умылась из кувшина, и ледяная вода обожгла её горячий лоб.
Вернувшись к себе,  Ойгла подошла посмотреть на пленника, которому Стефан для развлечения слегка отдёрнул полог, так чтобы тот мог видеть комнату. Эберт Элиассон не спал и выглядел плохо, хотя и не хуже, чем накануне. Ойгла посоветовалась со стариком, следует ли ему пустить кровь, чтобы сбить жар.  Стефан не советовал, указывая, что больной и без того слишком слаб. Наклонившись ниже над мальчиком, дочь лекаря сквозь запах пота различила тонкую ниточку другого запаха, который появляется у больных людей и животных, отказывающихся от пищи.  Она поняла, что должна раздобыть кусок говяжьего мяса.  Говяжий бульон – единственное средство, которое, будучи насильно залито в рот недужного в такой ситуации, не извергается обратно.
Время до приготовления завтрака дочь лекаря занялась осмотром других больных. У одного из них, рыцаря лет сорока, края раны воспалились, и от них вверх пошли красные полосы.  Она понимающе переглянулась с Маргроцией, но лишь на долю мгновения.  В комнатах, где лежали раненые, стоял кислый запах, слышались бормотание и бредовые вскрики. На протянутой верёвке сохли выстиранные тряпки, которыми перевязывали раны.
Когда Ойгла шла к себе, гарнизон цитадели уже проснулся. У колодца ругались оруженосцы за право первыми набрать воды. Простые солдаты, не желая с ними связываться напрямую, тем не менее, группами, словно без умысла, оттирали оруженосцев, чтобы наполнить свои котелки и вёдра. Ворота уже открылись, и по подъёмному мосту цокали копыта ослов, нагруженных необходимыми для гарнизона вещами, которые по договору с принцем доставляли ловеннские купцы.
Чуть поодаль она заметила понурого человека без пояса и оружия, который сидел на выступе фундамента каменной башни, упершись локтями в колени и обхватив голову руками. Он находился под охраной стражи. Дочь лекаря сразу узнала командира шестой сотни Йоринда Мура. Вчера закончился суд над его людьми, устроившими грабежи в домах горожан позапрошлой ночью.  Чтобы обеспечить себе поддержку населения, принц Шейкоб вынужден был по требованию магистрата согласиться на казнь троих из них, а ещё четверых -  выставить на центральной площади в колодках.  Уступка была относительно небольшой, так как часть вины принц возложил на самих горожан, и вынудил их признать её. Вина состояла в том, что господа городские советники не поспешили обеспечить его армию в день прибытия в город даже едой и дровами, а затянули переговоры о снабжении до следующего утра. При этом принц издал указ, грозящий суровыми мерами тем из его людей, кто посмеет нанести хоть какой-нибудь вред жителям Ловенны.
Сегодня  как раз должно было состояться публичное наказание солдат – виновников грабежей. Йоринда Мура, командира шестой сотни, принц Шейкоб на расправу магистрату  не отдал, заявив, что лично посадит его под арест на хлеб и воду.
После завтрака сборы госпожи Ойглы были недолгими. Она велела Стефану беречь Эберта Элиассона от чужих глаз и никого не пускать в свою комнату. Сама дочь лекаря намеревалась отправиться к сестре в сопровождении высокого и внушительного крепостного парня Эрманна. Из-за случая с  солдатами Йоринда Мура она решила отказаться от охраны, предложенной Ирлингом Ирлингфорсоном.
Когда Ойгла спустилась во двор, там кипели нешуточные страсти. Сначала за плотной стеной зрителей ей не удалось ничего разглядеть, но Эрманн быстро ввёл её в курс дела:
-Там явилась какая-то женщина со своей дочерью и утверждает, что один десятник из второй сотни опозорил её. Она требует, чтобы он либо женился, либо был повешен в соответствии с вчерашним приказом принца Шейкоба.
Эрманн подставил сложенные «лодочкой» руки, чтобы Ойгла, опершись на них ногой, смогла влезть в седло. Со спины смирной белой кобылы ей стало видно происходящее во всех подробностях. В центре плотного круга из солдат и слуг стоял виновный десятник – известный своей слабостью к женскому полу парень с соломенного цвета волосами, на которого наскакивала внушительных размеров тётка в белом крахмальном головном уборе. Одной рукой она тыкала пальцем в грудь потенциального зятя, а другой тащила за собой, словно овечку на верёвочке, зарёванную девицу. Под напором вероятной тёщи зять отступал, но плотно стоящие зрители мешали задать ему стрекача, поэтому участники спора передвигались по кругу. Ойгла разглядела также командира виновного парня – Ирлинга Ирлингфорсона, и его друга Хэриворда Норкассона, которые стояли с безнадёжно унылыми физиономиями людей, даже не надеющихся, что весь этот скандал можно будет быстро завершить.
-Да она сама, она сама мне из окна подмигивала! – вопил десятник. – Если бы не подмигивала, я бы к ней в окно не влез!
-Не могла моя дочь подмигивать, ваши милости! Защитите несчастную вдову! Пусть он женится или будет повешен! – не отставала от него тётка.
-Подмигивала! – продолжал парень. – Что я не видел? Не глаз же у неё дергался!
-Не ври, негодяй! У моей дочери глаз не дёргается! Она совершенно здорова! Накажите его, ваши милости, за клевету! Заступитесь за сироту!
-Ну вот, она сама сказала, что её дочь здорова! Значит, у неё глаз не дёргался, она мне сама подмигивала! А жениться я не собираюсь! Мне такие невесты, которые подмигивают парням на улице, не нужны!
-Все! Хватит! – скомандовал Ирлинг Ирлингфорсон. – Борд! Ян! Растащите их!
Двое солдат развели тётку и десятника в разные стороны.
-Отвечай, Ламберт Эбертсон, - устало-равнодушно сказал командир. – Стало быть, ты признаёшь, что был в доме у этой женщины?
-Был, но сугубо по приглашению её дочери.
-И оставался там до утра?
-Сугубо по обоюдному согласию! А раз так, стало быть, никому я ничего не должен!
-Душегуб! – взвыла тётка.
-Молчи, женщина, - оборвал её сотник и снова спросил парня: - Ещё вчера днём вышел указ принца, запрещающий солдатам обижать жителей Ловенны, разве ты не слышал, Ламберт Эбертсон?
-Но я-то не обижал, я по обоюдному согласию! Пусть меня лучше повесят, чем я женюсь на ней!
-Стало быть, ты отказываешься жениться на этой девице?
-Отказываюсь, конечно!
-Ну, что же, тебя повесят, - покачал головой сотник, а парень потерял дар речи и остался стоять с открытым ртом. – Если бы ты влез в окно к девице позавчера, когда указа не было, мы могли как-то выйти из положения без потерь, но ты влез прошлым вечером, наплевав на волю самого принца, и, так как ты сам исключаешь иной исход дела, придётся тебя повесить. Борд, перекинь верёвку через крюк над входом в галерею! Ян, Хэмиль, свяжите ему руки! Кто-нибудь, сбегайте за священником!
Толпа, только что потешавшаяся над незадачливыми спорщиками, ахнула и замерла. Невозмутимый Борд при полной тишине медленно отвязал верёвку с ворота колодца, вразвалку подошёл к крюку и,  перекинув её, начал затягивать узел.
-Братцы! Да вы что! – закричал вдруг словно очнувшийся  десятник. – Неужели пропаду ни за грош?
-Ламберт, я тебя предупреждал, чтобы ты думал головой, прежде чем искать приключения на все части своего тела? – поморщился Ирлинг Ирлингфорсон. – На этот раз ты влез в неправильное окно в ненужное время. Позволь себя связать и не кричи. Сейчас придёт священник.
Двое солдат поволокли Ламберта спиной вперёд к стене и, подхватив под мышки с двух сторон, водрузили на камень под крюком.
-Ой, мамочки! Бедняжка ты мой! – завопила тётка и залилась слезами, прижав к себе воющую дочку. – Такой молодой!
В это время показался быстро шагающий священник, отец Себастьян, человек решительный и строгих правил.  Увидев его, отчаявшийся десятник, нервы которого сдали от воплей сразу двух женщин, закричал:
-Святой отец, святой отец! Будьте свидетелем! Я готов смыть свою ошибку кровью! Ой, нет! Я хочу сказать, что согласен жениться!
-Та что, венчаем или вешаем? – деловито спросил священник.
-Венчаем, венчаем! – хором закричали зрители.
-Ты хорошо подумал? – спросил Ирлинг Ирлингфорсон десятника, приподняв одну бровь. – Может, всё-таки  передумаешь?
Ответ утонул в воплях толпы, утверждавшей, что слово Ламберта Эбертсона на этот раз крепче кремня.
Увидев, что дело движется к спасительному финалу, госпожа Ойгла дала Эрманну знак выезжать из крепости. Она отправилась без провожатых, полагая, что без труда найдёт бенедиктинский монастырь, чьи башни возвышались вдалеке над окрестными домами. Однако, попав в узкий лабиринт извилистых улиц, над которыми нависали выступы вторых и третьих этажей домов, так что вверху виднелась лишь узкая полоска голубого неба, дочь лекаря  вскоре поняла, что они движутся в непонятном направлении. Спросить было не у кого, так как улицы были пустынны: большинство жителей присутствовали на казни. Издали слышалось, как гудит и издаёт время от времени огромный вздох тысячная толпа.
Неожиданно Эрманн вывел лошадь Ойглы на небольшую площадь. Возле длинного тёмного здания, как ей показалось, с глухим фасадом, они заметили тележку продавца воды. Было удивительно, что он стоял в таком небойком месте. Приблизившись, Ойгла увидела, что окна у здания есть, только они расположены почти вровень с землей и забраны прутьями, а вдоль них тянется длинный желоб. Сквозь прутья протягивались руки, смутно виднелись лица.
-Добрая госпожа, купите пленникам воды, вам зачтётся благое дело на небесах! – сказал продавец, кланяясь и улыбаясь.
Ойгла поняла, что они с Эрманном выехали прямо к зданию городской тюрьмы, куда были помещены захваченные после сражения на Митрофаниевских полях пленники. По старому военному обычаю хозяева пленников их содержанием себя не утруждали. Последние могли рассчитывать только на себя. Им предоставлялось покупать всё, в чём они нуждались, через тюремщиков и охрану на собственные средства, если таковые у них имелись. Подобное обращение считалось даже необходимым, так как предполагалось, что, зная о страданиях близких, их родственники и друзья быстрее раскошелятся на выкуп. Единственной надеждой несостоятельных пленников было воскресенье, когда некоторых из них тюремщики в цепях вели к ближайшей церкви, чтобы по окончании службы они могли собрать милостыню от щедрот добросердечных горожан.
Ойгла приказала слуге заплатить за воду, и продавец вылил на её глазах два ведра воды в желоб. За решёткой окна усилилось шевеление. Множество рук просунулось, чтобы дотянуться до спасительной влаги.
Продавец, почувствовавший расположение к Ойгле после покупки, объяснил ей, как следует продолжить путь к монастырю. Вскоре дочь лекаря и ей спутник прибыли в монастырский двор, в котором располагался ночлежный дом  для странников и паломников. Оставив слуге деньги, чтобы он мог позаботиться о лошади и поесть сам, Ойгла пошла в монастырскую церковь и, выбрав монахиню с добрым, как ей показалось, лицом, обратилась к ней с просьбой помочь увидеться с сестрой. Монахиня, как оказалось, хорошо знала Сусанну и согласилась ей помочь. Она тепло отозвалась о девушке, и Ойгла обрадовалась, что сестре здесь хорошо. Монахиня отвела дочь лекаря в один из приделов храма, оставив возле узорной железной решётки, за которой виднелась коричневая завеса. Ойгла долго ждала, прислушиваясь к звукам церкви. Шелестом до неё доносились шаги паломников, ставивших свечи и молившихся в центральной части храма. Где-то высоко над ней ударил колокол. В полутёмном и холодном приделе было неуютно и пусто. Услышав шорох со стороны решётки, Ойгла обернулась и увидела свою сестру, отодвинувшую край завесы по другую сторону решётки. Она подождала, но девушка явно не собиралась начинать разговор первой. Она стояла, отстранённая и бледная, в белом покрывале и серой рясе из тонкой шерсти.
-Здравствуй, Сусаника, - тепло произнесла госпожа Ойгла и, приблизившись, взялась обеими руками за железные прутья.
-Что ты хотела? – строго спросила Сусанна, отступая на шаг назад.
-Я хотела тебя увидеть. Мне сказали, что ты обрела здесь душевное спокойствие, и тебе хорошо. Я так рада за тебя, - сказала Ойгла, преисполненная самых нежных сестринских чувств.
Внезапно глаза Сусанны потемнели. Подбородок её задрожал.
-Ты! – крикнула она. – Зачем ты сюда пришла? Я только успокоилась, а ты притащилась даже сюда! Ты сгубила всю мою жизнь! Зачем ты меня преследуешь? Тебе нравится меня мучить?
-Но ты же сама так захотела! – растерялась Ойгла. – Разве я не спрашивала, хорошо ли ты обдумала своё решение?
-А что, разве ты оставила мне выбор? – истерично засмеялась Сусанна, смотряна неё остановившимся ненавидящим взглядом. – Что меня ждало там? Стать такой же старой девой, как ты? Быть посмешищем для всех? Да, мне пришлось уйти сюда, и это мне далось нелегко! И вот ты заявилась сюда, чтобы снова всё разрушить! Уходи отсюда! Я тебя ненавижу! Я хочу, чтобы ты умерла!
Ойгла Магненция не изменилась в лице и ничего не ответила, пристально глядя на сестру всё время её гневной речи, а затем развернулась и медленно ушла. Она не хотела, чтобы Сусанна торжествовала. Госпожа Ойгла была очень терпеливой от природы и могла простить почти всё тем,  кого она любила. Она давно оправдала в своих глазах Сусанику за то, что та её оставила, и простила ей то, что сестра прокляла её ремесло, кормившее их долгие годы, и стыдилась её. Дочь лекаря полагала, что Сусанна повзрослеет и поймёт, какую жертву она принесла, изыскивая своим трудом им средства на жизнь. Сейчас же она увидела, что сестра по-прежнему думает только о себе, что она в сердцах сделала опрометчивый шаг, поступив в монастырь, и нашла, на кого возложить вину за то, что обратного пути нет. Ни и на минуту Сусанна не вспомнила о ней.
  Во дворе, куда госпожа Ойгла вышла, чтобы разыскать Эрманна, она снова встретила добрую монахиню и, в ответ на заботливые расспросы, ответила, что видела сестру и поблагодарила женщину за помощь. Она попросила указать ей на ближайшую мясную лавку, так как помнила о говядине для Эберта Элиассона.
На обратном пути в цитадель Ойгла ехала, глядя перед собой, но ничего не видя и не чувствуя. Она пришла в себя только от дрожи кобылы, захрапевшей от тяжёлого запаха, исходившего от каменного желоба, по которому из глубины двора скотобойни в сточную канаву стекала мутная тёмная жижа. Прямо над прилавком мясника на крюке висела безголовая свиная туша. Пока Эрманн вёл переговоры о покупке куска молодой телятины, госпожа Ойгла всё не могла отвести от неё глаз. Она подумала, что так же, как мясник располосовал эту тушу, Сусанна изранила ей всю душу, и точно так же, как капли крови сползают по свиным рёбрам, невидимо текут внутри неё кровавые слёзы. Однако по лицу Ойглы никто ничего не приметил.
По возвращении в цитадель дочь лекаря уже поджидала сиделка Маргроция. Она сказала, что рыцарь, у которого началось заражение крови, понял, что несёт ему воспаление раны. Весь день он неистовствовал, кричал: «Нет! Врёшь! Меня так не возьмёшь!» - и порывался дотянуться до меча, чтобы зарубить кого-то, а теперь притих, но, едва увидит её, как злобно набрасывается с проклятиями, и она не знает, что делать. Госпожа Ойгла велела Маргроции идти за отцом Себастьяном, а сама, велев Стефану варить мясо, встала перед дверью, ведущей в помещения, где лежали порученные ей раненые рыцари. Она боялась заходить туда, хотя много раз видела то, что происходило там сейчас, и могла, не дрогнув, солгать умирающему, если видела, что он хочет, чтобы она его обманула и подала надежду.
Госпожа Ойгла была рада, что отец Себастьян, человек молодой, мужественный и жёсткий пойдёт внутрь вместо неё.  Когда священник явился, она осталась снаружи. Один раз до неё донёсся его голос:
-Лучше быть последним слугой у престола нашего Господа, чем самым знатным вельможей королевства здесь, на земле.
Женщина вернулась к себе и спросила старого слугу, как прошёл день. Стефан ответил, что Ирлинг Ирлингфорсон прислал дрова,  еду и вино, но пленник есть отказался и только просил пить холодную колодезную воду. Они оба согласились, что просьбы о воде – хороший знак. Дочь лекаря подошла к Эберту Элиассону и заметила, что он неспокоен. Трудно было сказать, происходило ли то от тёмных мыслей, бродивших в голове пленника, или было следствием поселившейся в его теле болезни. На вопрос о причине его беспокойства мальчик отмолчался, но со страхом спросил, правильно ли ему послышалось, что к кому-то прошёл священник. Ойгла ответила, что это так: священник пришёл утешить раненого.
Когда телятина сварилась, дочь лекаря и Стефан сели вокруг больного, намереваясь напоить его мясной водой. Эберт Элиассон попытался отказаться, ссылаясь на то, что его мутит от одного лишь запаха еды.
- Если тебе противно, ты просто глотай и всё, - посоветовала ему госпожа Ойгла.
Между тем, жар у мальчика спал, но зато его начала колотить дрожь. По приказу хозяйки Стефан приготовил для пленника вино,  разбавленное горячей водой с травами  и мёдом, которое они влили в больного. Через некоторое время щёки Эберта порозовели, а пальцы рук стали тёплыми, однако он все равно с трудом сдерживал стук зубов и судорожное подёргивание рук. Когда Ойгла хотела подняться и отойти от его постели, мальчик вцепился в неё и произнёс то, что, видимо, и было причиной его страхов:
- Если я умру, вы не прикажете похоронить меня в общей яме для бедных?
Госпожа Ойгла наклонилась над ним и сказала  той убедительной интонацией, которой она разговаривала с больными, желавшими услышать слова поддержки и утешения:
-Ты не умрёшь.
Когда он уснул, она достала отцовскую псалтырь и в свете угасающих поленьев стала в сотый раз перечитывать сделанные на обложке его рукой записи. О ней самой там говорилось:
«1282 года, апреля 6-го дня поутру родилась моя дочь Ойгла  Крещена 16 – го дня. Пусть Господь взрастит её к своей славе и наделит разумом, и пусть она идёт от одной добродетели к другой».
Ойгла гладила завитки написанных слов и чем дольше сидела над книгой, тем больше ощущала своё одиночество.
-Все меня оставили, - сказала она одними губами никому, скользя глазами по списку имён умерших своих родителей, братьев и сестёр.
Ближе к полуночи, когда Стефан уже храпел на своём сундуке, одиночество стало таким сильным, что Ойгла уже не могла больше усидеть на месте. Заметив, что жёсткое ложе её слуги не плотно примыкает к двери, она, украдкой оглядевшись, пролезла по краю и выскользнула на галерею. Стояли плотные сумерки. На стенах стражники перекликались: «Послушивай!» Все уже спали, и лишь в темноте где-то внизу кто-то тихо переговаривался. Громко трещали насекомые. Через двор,  словно тень, бесшумно пробежала кошка.
Трепеща от страха, госпожа Ойгла с бьющимся сердцем спустилась во двор и направилась к часовне цитадели. Её двери были открыты. Из глубины лился тёплый свет свечей, горевших перед деревянным распятием. Их язычки трепетали, склоняясь от холодного дуновения ночных сквозняков. Убедившись, что внутри никого нет, госпожа Ойгла вошла внутрь, опустилась на колени и произнесла:
-Господи, пошли мне кого-нибудь, чтобы я была не одна! Всё равно кого, хоть ребёнка, хоть женщину, хоть мужчину, хоть старика! Пошли мне хоть зверя, чтобы я была не одна! Пошли мне, Господи, хоть кого-нибудь! Я так больше не могу!