***

Владимир  Никифоров

СЧАСТЛИВЧИК ПАШКА 

Рассказ
 
1

Пашке  Завьялову повезло. Прежде всего потому, что он родился. Когда он, повзрослев, понял, что мог и не родиться, его пронял такой ужас! А потому и жизнь свою стал ценить больше всего на свете.  Повезло, что родился крепким и здоровым и вырос, хоть и невысоким, но сильным, с железными шариками мускулов на коротких загорелых руках. Крепкие кулаки и ощущение ценности только своей жизни сделали его лидером деревенской ребятни, его уважали и боялись. Ну, а девки и молодые бабы с обездоленной войною женской судьбой  не давали ему проходу, как только это впервые случилось у него с одной из них, и он с тринадцати лет вел себя с ними как настоящий взрослый мужик.
Повезло с семьей.  Отцу его удалось и с коммунистами, вышедшими из самых несчастных и бедных семейств, держать почтительную дистанцию, и в раскулаченных мироедах не оказаться. Хозяйство было небольшим, но крепким и держалось только на ежедневном согласном труде родителей и трех сыновей, самым младшим из которых был Пашка.
Повезло, что отец вернулся с войны живым, хоть и покалеченным. И пришлось ему уже думать не только о своей семье, но и о всей деревне, которая так и звалась: Завьялово. Став бессменным секретарем  сельсовета, именно он воплощал в деревне советскую власть, потому что председатели то и дело менялись. 
Повезло, что от села было рукой подать до крайцентра. Утром сел на «мотаню» и через три часа ты на городском вокзале, потом выходишь на проспект Сталина, а он начинается полотняным цирком, где по воскресеньям представления идут с самого утра.  Зарплата у отца была символическая, денег на дорогу, на цирк, на мороженое и ситро в семье не было, надо  изворачиваться самому.  И Пашка придумал хитрый ход. Он знал, что сыну директора школы такие деньги почему-то выделяли, и сказал кое-кому из ребятишек, что вот, мол, директорский-то сын сильно задается, ни с кем не знается, про них плохо говорит. Ну, те и напали как-то на парнишку, а Пашка вступился.  Сказал директорскому сыну (звали его городским именем Вадик), что никто его больше не тронет, даже в самом крайцентре. Уверенно заявляя об этом, Пашка полагался не только на крепкие кулаки: в одну из поездок нашел он возле вокзала настоящий финский нож и практически не расставался с ним, тем более в фасоне было носить кирзовые сапоги с подвернутыми голяшками.   И стали они в город ездить вместе, но Пашка не наглел, установив себе норму: одно мороженое и два стакана ситро.
Повезло, что вырваться в город насовсем не стало проблемой. После семилетки отпускали только в сельхозучилище, чтобы обратно к своей земле вернулись. А Пашке родитель устроил  справку, по которой тот поступил в речное ФЗУ. Посоветовал ему пойти на флот старший брат Федор, отслуживший на море и устроившийся в ангарском рыбнадзоре: «Подгребай, брат, к нашему берегу! Кончишь ФЗУ, отслужишь в армии  и  будешь со мной на катере работать. А там, на Ангаре – рыба, ягоды, грибы! На мясо сохатого завалим, соболей набьем и на шубы-шапки и на продажу! А какие девки у кержаков: глаза голубые, на грудь можно стакан самогона поставить! Женишься, дом построим десять на десять, там лесу этого!..» Средний брат Николай, только что вернувшийся со службы на Курилах, молчал, но молчание его было достаточно красноречивым: видать, кто-то шепнул ему про Груньку, которая «по-родственному» не давала Пашке  проходу, и если б он только захотел… 
После трудов и забот сельской жизни – а особенно тяжелым выдался последний год, когда Пашка вкалывал и в совхозе на всех работах, какие только мог придумать зараза-бригадир, и в своем хозяйстве, где остался единственным мужиком, – городская ему показалась праздником. Ему нравилось вставать, ходить и заниматься учебными делами  по команде, нравилось, что не надо думать о еде и одежде, ему нравилось спать на чистых простынях и мыться каждый день, и для этого не надо было полдня заниматься баней, а можно просто спуститься в подвал, где была душевая для слесарей-сантехников. Он не скучал, как другие, по деревне и не ездил в  Завьялово  каждую неделю на выходной. Он считал, что лучше сэкономить деньги и сходить в кино или на стадион «Водник», где зимой заливали каток, поиграть в хоккей. Коренастый, крепконогий, он словно был рожден для русского хоккея, а кататься по застывшему озеру сначала на коньках-«снегурках», а потом на «дутышах»   он умел лучше всех в Завьялово.         
Правда, на Седьмое Ноября и на Новый год он приезжал в родное село и каждый раз встречался там с Вадиком. Вадик был его ровесником и пошел в школу, как полагается, в семь лет, а Пашкиной матери, оставшейся с тремя сынами, в первые два года войны было не до школы. Так что Вадик шел впереди на два класса. После  семилетки он  закончил в крайцентре десятилетку и неожиданно для Пашки поступил учиться в сельхозинститут, на агронома. Был он ростом выше Пашки, но хилый и хлипкий, да еще в очках,  и Пашка, даром что фезеушник, взял над студентом вроде шефства. На Седьмое в клубе собралась молодежь – и местная, и приезжие, танцевали, играли в почту, выходили во двор, в темноту, целоваться. Пашка был нарасхват, а Вадик так и просидел весь вечер на  одной из сдвинутых к стене скамеек.
– Ну, что ты прямо! – выговаривал ему Пашка, когда они шли вдвоем по затихшему, наконец, селу. – Подходишь, давай, мол, потанцуем, потом прижал посильнее, ну, и говоришь, то да се, жарко, мол, пойдем выйдем…
– А потом что? – тоскливо спрашивал Вадик.            
– Потом ведешь ее…
– Куда?!            
– Куда-куда! Место надо заранее подготовить!
– А где? – всхлипнул Вадик.   
Пашка своих девок водил в сельсовет. Потихоньку открывал  дверь «своим», тщательно выпиленным по отцовскому оригиналу, ключом и в темноте, ползком, пробирался со своей зазнобой к дивану с высокими, страшно всегда мешающими валиками. Но для Вадика сельсовет отпадает, да и неплохо иметь еще одно место  в запасе.
– Ты вот что, – сказал он строго, – ты возьми у отца ключ от школы и на куске мыла выдави…
– Я знаю! – обрадовался Вадик. – Я читал!
– Читал, значит, сумеешь. Отдашь мне мыло, я в городе сделаю тебе ключ.
– А зачем? – растерялся Вадик.
– Ты что, – спросил Пашка, – совсем, что ли, заучился в своем институте?    
– А!.. Понял…
На Новый год он приехал с ключом, но Вадику его не отдал:
– Пусть у меня побудет!
В клубе нарядили елку и всю ночь танцевали вокруг ее, водили, как в детстве, хороводы. В читальне убрали со стола подшивки газет и выставили, кто что мог: магазинное вино, домашнюю бражку, самогон, пироги, варения-соления. Вадик, больше к недоумению, чем к восторгу остальных, поставил на стол бутылку настоящего шампанского и, после выпитого бокала, наконец, решился и пригласил  на танец свою одноклассницу. Пашка помнил ее смутно, поскольку «интересовался» совсем другими особами женского пола, знал только, что звали ее Полина и после семилетки она уехала в город к старшей сестре, а тут поневоле присмотрелся к выбору Вадика, и у него  вдруг бешено заколотилось сердце – словно он на полной скорости прошел с мячом все поле.   
– Ну, что?  – процедил  он сквозь зубы, когда Вадик, с красным лицом и потными глазами, подошел к нему. – Дать ключ?
– Н-не…  Не надо, – с трудом выговорил Вадик.      
– А чего же я старался? Думаешь, так просто было?
Вадик молчал и краем глаза следил за девушкой.
– Ты хоть поговорил с ней?
Вадик кивнул:
– Ага…
– И что? Работает? Учится?  – продолжал допрашивать Пашка.
– Учится. В радиотехникуме. Сначала жила у сестры, а как та замуж вышла, ушла в общежитие. 
– Ну ладно, – сказал Пашка. – Ты отдыхай, набирайся сил,  а я проведу разведку боем.
И пошел приглашать Полину на танец.
– Привет! Ты меня помнишь? 
– Помню, – улыбнулась Полина. 
– А как помнишь?
– А ты вот его, – она чуть повела головой в сторону Вадика, – всегда защищал. И я знала, что…
– Что?   
Она взглянула на него и опустила глаза.
– Что ты, если что, защитишь.
Пашка усмехнулся; финский нож приятно ощущался за голяшкой  валенка.   
– А он? – и тоже кивнул в сторону Вадика.   
– Он – нет.
– Но он тебе нравится?
Сказано это было тоном скорее утвердительным, чем вопросительным.
Полина пожала плечами:
– Он хороший, умный, интересный…
– А я – интересный?
Она взглянула ему прямо в глаза:
– Ты по своему тоже – интересный.   
Некоторое время они  потоптались молча.
– Ты домой когда собираешься?  – наконец, спросил он.
– Да скоро, наверно, все начнут расходиться. А что?
– Мы тебя проводим.
– Ну, хорошо.
И исчезла в читальне.
– Ты вот что, – сказал Пашка Вадику, – потанцуй с ней, да будь побойчее, расскажи что-нибудь веселое, анекдот, что ли… 
– Анекдот? – ужаснулся Впадик.
–  Короче, танцуй, а потом скажи, что мы ее будем ждать на улице. 
Полина вышла одетая в теплое городское пальто и повязанная серой пуховой шалью. Вадик не сдвинулся с места, Пашке пришлось  выйти навстречу:
– Не хотица ли пройтица там, где мельница вертица?
– Не хотица! – в тон ответила Полина.
– Не хотица? А по чо?               
– По чо, по чо! – рассмеялась Полина – По то, чо у нас мельницы нету!
Пашка подмигнул Вадику:
– А вот  и есть! Только не все об этом знают!   
– И где же она?  – с вызовом спросила Полина.
И Пашка почувствовал вдруг такую тягу к этой девушке, которую он бы и не заметил, не подойди к ней Вадик, что понял: не уйти ему отсюда ни с чем.
– А вот пойдем!
Они подошли к школе, стоявшей на отшибе, рядом с лесом, за рощей, высаженной несколькими поколениями школьников. Главный вход был со стороны леса. Пашка повернулся к Вадику:
– Ты  постой пока, – сказал он негромко, – я ключ проверю.
– Ой, а я сто лет не была в школе! – сказала Полина.
Он взял ее под руку и повел в ограду, приговаривая:
– Ну, вот мы и пришли, где ты не была сто лет…
Потом повернул ее лицом к себе и стал целовать. Целовался он редко и неумело, считал это телячьими нежностями, но с Полиной ему  как раз хотелось этого. Полина не отвечала ему, но и не отворачивалась, и он понял, что она просто еще никогда не целовалась.
– Зачем ты? – спросила она.
– Ты не хочешь?
– Хочу, – сказала она, помолчав.
Он снова поцеловал ее, и она ответила – робко, по-детски. Он ощутил запах вина, это вдруг подстегнуло его, и он решил действовать откровенно и быстро.
– У меня есть ключ, – сказал он. – Ты пойдешь… со мной?
Она низко наклонила голову.    
– Да или нет?
– Да, – прошептала она.
В школе было тепло и пахло дымом. Пашка помнил, что слева от входной двери стоял широкий диван, на котором во время уроков  сидела техничка тетя Муся  со своим вязаньем и то и дело посматривала на настенные часы: не пора ли давать звонок.  Диван оказался на месте. Пашка усадил Полину и, помедлив мгновение, стал разматывать ее шаль. Она сначала помогала ему, но потом задержала его руки в своих:
– Подожди, Паша, сядь. Ты ведь ничего не знаешь. А вдруг… Вдруг ты рассердишься, и у нас ничего не будет?
Он сел, и она прижалась к нему:
– Ты ведь не будешь меня ругать?
– Нет.
– Тогда я все расскажу. А то ты еще подумаешь… А я не виновата. И он не виноват. 
– Ты о ком? О Вадике, что ли?
– Да при чем тут Вадик? Это еще осенью случилось… Я пришла к сестре, а ее нет дома, я легла на кровать и заснула. А он пришел…
– Зять, что ли?
– Да, ее муж. Он вообще-то хороший такой, взрослый, армию отслужил, Зинке  повезло…
– И что дальше?
– Он пришел, а было темно, он думал, что  это Зинка…
– А ты?
– А я… Я думала, что это – сон…               
– Зинка не узнала? – продолжал допрашивать Пашка.
– Нет. Сережа сказал: «Если скажешь – ты своей сестре всю жизнь сломаешь!» А мне, говорю, ты жизнь не сломал? А что теперь делать, говорит? К тому же не старое время. Вон  в Германии, где он служил, молодые немки к воротам их части специально приходили…      
Сережа, значит… Хорошенькое дело, обознался! И Полине, видать, «сон» ее очень даже понравился!   
– А когда я тебя увидела, мне захотелось… все тебе рассказать. И чтобы насмелиться, я вина выпила, много-много… – И громко и щекотно прошептала ему в ухо: – Ты будешь первым.   
…Повозившись со своей одеждой,  она присела на диване и прошептала:
– Почему ты был… таким злым?  Почему?
Он оправился сам и присел с другого краю. 
–  Ты хотела, как тогда? Как во сне?
– Больше тебе нечего сказать?
– Мне в армию скоро, – сказал он первое, что пришло в голову. – Будешь ждать?
Он скорее почувствовал, чем увидел, что она покачала головой:
– Таких – не ждут.
– Каких-таких?
Она вздохнула:
– Ты ведь меня обманул. И еще обманешь…
– Если хочешь  знать, – сказал он мрачно, – я не тебя обманул…
Она долго молчала, доходя до смысла сказанного:
– Вадик?.. Это он должен был быть здесь?
– Да.
– Ну, а почему?..
Он молчал.
– И вот ты добился своего – вернее, чужого, и я тебе больше не нужна. Так?
Он молчал.
– Ну и уходи! Совсем  уходи!
Он поднялся на ноги:
– Вместе выходим…
– Я с тобой не пойду!
– Мне надо закрыть школу.
– А не надо закрывать! Ты выйди и позови Вадика. 
– Вадика?!
– Да!  – крикнула она рыдающим голосом. – Вадика!
Он не видел ее лица, но оно было в этот  момент либо ужасным либо прекрасным.
Он уехал рано утром и, чтобы не приезжать домой на каникулы, записался в лыжный поход, где проявил себя с самой лучшей стороны и как спортсмен и как организатор.
После первого года обучения всех, кому исполнилось восемнадцать, распределили в штат, а Пашку (он был сентябрьский) отправили на обычную практику. К немалому удивлению начальства, он выпросил место на ангарском флоте, таскающем «кошели» и плоты. «Буду встречаться с Федором, – думал он, – да и посмотрю, так ли уж хороша да богата эта самая Ангара».

2

Шел 1952 год. Пашка читал газеты, слушал радио, им в училище регулярно читали лекции о международном положении. А оно было сложным. Пашка знал, что через год пойдет в армию и будет охранять мирный труд советских людей. При этом он почему-то видел Полину, которая до той минуты, как они оказались на диване в завьяловской семилетней школе,  считала его своим главным защитником… И тут Пашка, где бы он ни был, кривил губы и скрипел зубами. «Глисты у тебя, что ли?» – спросил его как-то сосед по кубрику. «У тебя самого глисты! – заорал Пашка. – И селитеры в придачу!»
А пока… А пока он ехал – или, как говорили в училище, – шел  на пассажирском пароходе «Лермонтов» до Стрелки, где будет узнавать у диспетчеров про свой катер под названием «Быстрый». «Лермонтов» был забит пассажирами до отказа, даже на верхней палубе все скамейки были заняты. Но у Пашки был большой фанерный чемодан, он устроился под самым капитанским мостиком, рядом с пожилым мужиком в дождевике, и сидел себе, лишь иногда вставая на ноги, чтобы лучше разглядеть что-нибудь на берегу. Правда, глядеть-то было не на что: заводские трубы, заваленные грузами причалы, бревнотаски, захламленные берега… Совсем не то, что выше города, за железнодорожным мостом! В сентябре их повезли на три дня на картошку и совместили поездку с ознакомительной практикой. Шли на этом же пароходе, он и вахтенного штурмана вспомнил, он как раз  водил их по судну, показывал и рассказывал. Побывали они и в рубке, и в машинном отделении, и на носу, и на корме, а в столовой их накормили вкусным борщом с тушенкой.  Приставали  к крутому высокому берегу, и Пашка бегом, чтобы успеть, забрался на самый верх скалы, и оттуда их пароход  выглядел маленьким, будто игрушечным. Но вот и здесь пошли горы, только были они какие-то мрачные, Пашка ни за что не полез бы на такую гору, а правый берег вообще вызвал у него чувство, близкое к страху. Пашка разглядел колючую проволоку и часового с автоматом. Вдоль берега шла ровная дорога, но была она пугающе  пустой, словно всех обитателей этих мест угнали куда-то под дулами автоматов…
Вахтенный  штурман прошел на правое крыло мостика и поднял рупор:
– Предупреждаю! Фотографировать нельзя!
Пашка оглянулся, а пожилой сосед наклонился к нему и сказал, кивнул  на берег:
– Это «девятка», секретная зона! – Оглянувшись на штурмана, сказал еще тише: – Тут в горах – целый завод!
– А что они делают?
– Атомы!   
Пашка слышал, конечно, про атомную бомбу и знал, что, если бы у Советского Союза  не было атомных бомб, то давно Америка напала бы на них. Только теперь, после слов соседа, берег стал еще страшнее, и он просто обрадовался, когда пароход его миновал, наконец, и впереди открылось равнинное место с большим селом на левом берегу.
Штурман остановился прямо над Пашкой. Был он довольно молодым, свежевыбритым, в черном кителе с серебряными погонами и фуражке с белым верхом. Нет, Пашка знал, что на пассажирский флот он не пойдет работать, но на мгновение все же представил себя на мостике, а среди пассажиров увидел Полину…
Пашка поднялся на ноги:
– А я вас помню, вы нам про устройства всякие рассказывали!
Штурман внимательно взглянул на Пашку, одетого в форменную гимнастерку:
– Из речного? На практику?               
Пашка кивнул.
Штурман снял цепочку с поручней:
– Заходи.
Пашка подхватил чемодан и оказался на мостике, а потом и в рулевой рубке, где за штурвалом стоял его рыжий ровесник в тельняшке и широких клешах. Тот обрадовался Пашке, и он вскоре понял причину его радости. Шли уже мимо села, и штурман дал команду идти на оборот. Парнишка взялся за колесо и с натугой произнес: «Помогай!» Подошли к дебаркадеру, и Пашка прочитал знакомое по предмету «Спецлоция» название села.
Через час рыжий сменился и ринулся к выходу из рубки.
– Куда? – остановил его штурман. – У нас каждый труд должен быть оплачен.
Рыжий широко улыбнулся.
– Пошли, – подмигнул он Пашке.
Так Пашка заработал на обед в столовой для экипажа.  Потом Рыжий утащил его к себе в кубрик и предложил располагаться на чьей-то заправленной койке, и Пашка, перед тем как провалиться в сладостный сон, успел подумать, что вот как все здорово получилось, а все потому,  что он не стесняется и не теряется в жизни, как некоторые «штатские», вспомнив при этом Вадика…  Когда он поднялся в рубку, там были двое: молоденький штурман с маленькой звездочкой на погонах и пожилой, лет тридцати, штурвальный. А на мостике выхаживал сам капитан, поджарый, темнолицый, седоголовый. 
– Это что у нас за четвертый штурман? – спросил он в открытое окно.
– Павел Завьялов! Следую к месту производственной  практики! – четко отрапортовал  Пашка. 
– Молодец, – похвалил капитан, – только не теряй время даром, считай, что практика у тебя началась сегодня утром. А ну, определи, где мы идем?
Пашка начал соображать. Атаманово прошли четыре часа назад, на обед он ушел после Кононово, теперь какое-то село впереди слева, дебаркадер у берега…
– К Юксеево подходим!
– Правильно! Дайте-ка ему маршрутник, пусть ориентируется.
Рулевой подал ему толстую книжку в бумажном переплете –  «Маршрутное описание  рек Енисейского бассейна»; точно по такой же книге они занимались в училище.
– Сорок пятая страница, – проговорил рулевой. – Вверху.   
К Казачинскому  порогу подошли засветло.
– А ну, четвертый штурман, – обратился к Пашке капитан, поднявшийся в рубку перед порогом,  – что там нам семафорят?
– Путь открыт!
– Первый раз за всю навигацию повезло. Видать, ты, Павел Завьялов, счастье приносишь.
Пашка чуть было не ляпнул: «Приношу, товарищ  капитан!», но сразу же вспомнил Полину. И тут же  померкла красота дикой енисейской природы.
   
3

В самой Стрелке пароходы транзитной линии не останавливались, там даже дебаркадера не было. Зато новенький двухэтажный дебаркадер стоял у левого берега Енисея, в Широком логу. Подошли к нему за полночь. Капитан еще раз напутствовал Пашку:
– «Быстрый»-то твой не больно торопится, ждет в Недокурах плот. Диспетчер сказал: хорошо, если послезавтра выйдет. Утром из Широкого отправляется «Комсомолец», садись на него, где-нибудь да встретишь «Быстрого». Да на билет не траться, объясни капитану: так и так, направление покажи. И от меня привет передай, мол, Хорошилов привет передает.         
Пароход ушел, прибывшие пассажиры как-то быстро рассредоточились, и все погрузилось в тишину и темноту, только ниже по течению на правом берегу светилась Стрелка  горсткой  огней. 
– Ну, пошли, что ли, – позвали его из темноты женским голосом, – устрою до утра, раз сам Ворошилов  попросил.
С юмором тетка, подумал Пашка и пошел на голос. Женщина, несмотря на теплую ночь, была в бесформенной телогрейке  и в платке. Она провела его на второй этаж и устроила, не зажигая света,  в узкой  комнатушке с двумя кроватями, светлевшими чистым бельем.
Пашка уже ничему не удивлялся и воспринимал все, как должное: на флоте, как в  армии, и покормят, и спать уложат, голова не должна болеть, как у штатских.  Он поставил чемодан и вышел на  террасу вслед за женщиной.
– «Комсомолец»  в семь утра отходит, – напомнила она, – так что не проспи. А если раньше встанешь, я тебя чаем напою.      
Он промолчал. Он не видел лица женщины, скрытого темнотой и низко повязанным платком, и оттого не смог выбрать нужный тон в разговоре. А просто сказать «спасибо» было не в его характере. Мать всегда ему выговаривала: «Как ты в людях-то жить будешь?  Язык-то ведь не отсохнет!» И добавляла: «Ласковый теленок двух маток сосет!», на что он  неизменно отвечал: «Никогда не был  теленком и не буду!» 
Женщина в ватнике  ушла, и Пашке вдруг расхотелось спать в казенной постели. Он сошел по  трапу на берег, поднялся в гору и вдруг остановился, пораженный. Пахло коровьим духом, свежим сеном, теплым навозом;  из стоявшей чуть на отшибе темной, без окон, избы, видимо, стайки, доносились мерные и шумные вздохи, шуршание, чесание, перестук копыт от переминания с ноги на ногу – все такое знакомое, близкое, родное, что Пашка вдруг только сейчас понял, что  никогда уже не вернется в свою деревню  по-настоящему, не на побывку. С этими мыслями трудно было заснуть, да еще пришел снизу пассажирский пароход, сияя огнями, шипя паром и подминая воду плицами. Гремели якоря, падали трапы, по рупору подавались нескончаемые команды… Пашка оделся и спустился вниз. Женщина в ватнике отдавала последнюю чалку. И снова, как три часа назад, наступили тишина и темнота,   и они снова остались вдвоем.
– Что, черти снятся? – спросила она и объяснила, поправляя темный платок: – Это  мама говорила: ляжешь спать голодным – черти будут сниться.
Если про маму говорит, значит, молодая еще, почему-то подумал Пашка, а вслух сказал,  вспомнив хлев на берегу:
– Эх, сейчас бы крынку парного молока с горбушкой хлеба!
– Ну, пошли, – сказала  женщина.               
Она провела его в помещение на корме, зажгла керосиновую лампу. Помещение оказалось кухней, или, по-флотски, камбузом: русская печь с плитой, стол, тумбочка, табуретки, на стене шкафчик с посудой. Женщина усадила Пашку за стол, повозилась у тумбочки, стоя к нему спиной, и, словно в сказке, на столе оказались коврига белого хлеба и большая кружка молока!             
– Вот это да! – сказал  Пашка и отхлебнул молока:– Настоящее!
Женщина кивнула головой в сторону берега:
– Беру тут у одной женщины.
– А хлеб? – воскликнул Пашка, откусив от ломтя.
– Сама пеку,  – и повела  головой в сторону русской печи.
–Да вы садитесь! – предложил Пашка.
– Ну, спасибо!
Он понял по голосу, что она улыбается. 
Она сняла телогрейку, платок спал с ее волос, и Пашка  обомлел: напротив него сидела настоящая красавица! Таких даже в городе не встретишь, единственный раз Пашка увидел что-то похожее в «Октябре», когда  перед сеансом, как полагается в «настоящих» кинотеатрах, вышла певица с красиво завитыми пепельными волосами. Такие же волосы были у женщины с дебаркадера, а глаза в свете лампы  казались бездонно глубокими.    
Женщина засмеялась, а Пашка, придя в себя,  понял, что сидит с разинутым ртом.
– Вы кто? – спросил он.
– Помощник шкипера.
– А шкипер – ваш муж?
– Нет, у него своя семья. Он вчера  повез жену в Стрелку, в роддом, и мы  с дочерью остались вдвоем…
 – А дочери сколько?
– Четыре.  – Она улыбнулась коротко и грустно. – Вот живем тут, потому что на берегу у нас с Маргаритой никого нет.
– А-а…  – начал Пашка, и женщина пришла ему на помощь:
– А наш папа в тюрьме.
– В тюрьме? За что?    
– Он в торге работал. Нам деньги очень были нужны, и мы поехали вместе с ним груз сопровождать. Обнаружили недостачу, в особо крупном размере. Он всю вину взял на себя, дали пять лет…
Она смотрела в темное окно и в профиль показалась ему не такой красивой.  И совсем не жалко было ему эту женщину. Догадывался Пашка, что она ему рассказала складную сказочку, а что там было на самом деле – это не его ума дело. Но фразочкой этой «нам деньги очень были нужны» она себя  по сути выдала. Мужику зачем деньги?  Что, он себе польты будет каждый день покупать?   
Она повернулась к нему и слабо и чуть виновато улыбнулась:
– Вот  такие дела…
– Тебя как зовут?
Она не удивилась переходу на ты:
– Алла. А тебя?
– Пашка. – И тут же поправился: – Павел.
– А мне Пашка больше нравится. Я тебя всегда буду звать Пашкой!..   
– … А во всем виновата я сама, – говорила она ему потом, в тесной постели. – Я в сорок седьмом закончила  десятилетку, с медалью, экзаменов сдавать не надо, поступай, куда хочешь. Только выбор-то, сам знаешь: пед, мед да сельхоз. Я выбрала пед, сдала документы, и тут мама мне решила «курорт» устроить. У нее брат шкипером на барже, вот она меня к нему и спихнула: отдохнешь, подкормишься… – Женщина усмехнулась:  – Подкормилась я, конечно, хорошо. В городе все по карточкам, а тут: американский фарш, сгущенка,  сливочное масло, дядя в деревню на лодке съездит, привезет молоко,  сметану, лук, огурцы. А потом к нам рыбаки подъезжали с осетрами длиной во всю лодку… Все это не за деньги, конечно: на барже везли водку, договорился дядя с проводниками, и они – в пределах естественной убыли – вели обмен на продукты. Я всего этого тогда не знала или не хотела знать, меня интересовал только один из проводников: офицер, фронтовик, только что демобилизовался…          
– Красивый?
– В мужчине, Паша, красота не главное. Но тогда он мне показался образцом мужчины: волевой, самостоятельный, умный. И после навигации он получил хорошую должность и, наверное, все было бы у него, как у людей,  только,  когда на мне юбка перестала сходиться, я нашла его…
– И вы поженились?
Алла помолчала.
– Официально – нет. Он, оказывается, женат был, еще с до-войны. Она тут билась-билась без него одна с ребенком, ну и сошлась с одним, да и от него родила. Ему бы, моему-то, развестись, а ей это невыгодным показалось…    
 – Она, что же: и там и тут с мужиков тянула? 
– Ой, Паша, да это сплошь и рядом!.. А он, видишь, порядочность проявил. И от меня  не отказался, и с прежней семьей хотел по-хорошему решить. Мне говорит: вот будут у меня деньги, положу их сыну на сберкнижку, и тогда  – свободен! А  я тем временем ушла из института, родила и сижу, как дура, чего-то жду. И вот он появляется и планы строит. Тогда-то, в сорок седьмом, он в этих махинациях с естественной убылью не участвовал, как же: честь офицера! А теперь показал мне бумажку с расчетами, так там такие деньги! И мне предлагает оформиться к ним  в контору: будем вместе, я и согласилась… Ну, а потом нас забрали. Я о его делах ничего конкретного не знала, а он, оказывается, еще в крайцентре все продал.
– Голова!
– Да что толку? В одиночку это не провернешь, кто-то проговорился или специально «капнул». И в рейсе – все уже привыкли, что им  что-то да перепадет, а он  к грузу никого не подпускал, столько врагов нажил!    
Утром она снабдила его сухим пайком – буханка хлеба и банка тушенки:
– На Ангаре ничего не купишь, все с собой везут. 
Он молчал.
– Дорогу-то найдешь?
– Куда? – не понял он. 
– Эх, Пашка, Пашка! – сказала она ему в сердцах. – Счастливый ты! И знаешь, почему?
Он пожал плечами: грамотная, в институте училась, а не понимает, что счастье не объяснишь, оно либо есть либо его нет.
На посадке ей было не до него, а он, заняв место в салоне, вышел на корму и присел на лавочке рядом с обвисшим красным флагом. Взревел мотор, забурлила вода за кормой, сильно, но совсем даже не противно запахло выхлопом.
– Эй, на корме! – услышал он ее голос и подошел к борту.
– Прими  свой конец!  – Вдруг прыснула в голос и стала похожей на молоденькую девчонку, его ровесницу. 
Он взял из ее рук веревочную петлю.
– Так и не понял про свое счастье? – продолжала она с непонятной веселостью в голосе, облике, позе.
Катер двинулся вдоль борта дебаркадера.  И она  пошла тоже, перебирая руками по планширу и перевешиваясь, чтобы быть ближе к нему:
– Не понял?
– Нет! – крикнул он.
Она обрадовалась, как будто добилась долгожданного ответа:
– Потому что ты – глупый!
Они пошли на оборот, и тут ее лицо исказилось, и она крикнула:
– И не смей!…
Но что она запрещала  ему – забывать ее или возвращаться к ней – он не узнал никогда.               

4

На «Комсомольце» Пашку встретили неприветливо. Капитан раздраженно, не отрываясь от штурвала, сказал, что у него только и делов, что Пашкин катер искать, и Пашка сразу смекнул, что тот видел, как провожала его в Широком красавица Алла. На свой катер Пашка попал только на третий день, пониже Богучан. Устроился он на «Быстром» к концу бесконечно длинного дня, когда  уже все глаза проглядел.
Оказалось, что катер вовсе не тянет плот на буксире, тот плывет себе, влекомый течением, а по дну за его «кормой» (головкой) тянутся две цепи. «Быстрый»  привязан к головке и, если надо, помогает пройти поворот, толкая головку к тому или иному берегу. Но долгое время помощи «Быстрого» не требовалось, и Пашка вовсю налюбовался рекой. С «Комсомольца» он видел только воду и незнакомые берега, и казалось ему, что он едет по ровной хорошо укатанной дороге между поросших лесом гор. А сейчас его оглушили тишина и красота. Горы начинались у самой воды, и только на правом берегу отступили вглубь, и на этом месте когда-то возникла деревня с черными домами, видными сейчас, в глубоких сумерках, только потому, что у подножья гор скопился не то дым, не то туман. По узкой зеленой полосе у воды бредут коровы, бренчат колокольчиками. Небо над рекой высокое, светлое, чистое, а за деревней на нем появляются слабые оранжевые полосы зари. Потом заря тускнеет, словно линяет; смеркается неожиданно быстро, до полного мрака. 
Постоянного места Пашке пока не нашлось ни  в команде, ни в кубрике. «Будешь днем в распоряжении штурмана, а ночью постараемся не тревожить, –  сказал ему капитан, белобрысый мужик лет двадцати пяти. –  Спать – на месте того, кто несет ночную вахту с 12 до 6.  Серега и Костя по очереди в ночную выходят, так что ориентируйся. Ну, а сегодня ночь теплая, забирайся на рубку, только возьми у штурмана матрац да пару одеял». И  коротконогий усач  выдал ему, кроме одеял и матраца, еще и толстый полушубок,  и Пашка спал крепким и счастливым сном, хотя ночь оказалась холодной, с ясным небом и неяркой серебряной половинкой месяца. Зато уже ранним утром ему стало жарко под одеялами и полушубком, он вскочил на ноги, перебрался на плот и, чтобы не возиться с умыванием, скользнул в ангарскую воду, оказавшуюся неожиданно теплой.
Завтракали на корме под навесом: белый хлеб, масло, крепкий флотский чай. За столом, кроме Пашки, сидели  семеро: капитан, его жена-повариха с сыном на коленях, усатый штурман, седой механик и Серега с Костей, совершенно разные внешне:  Серега – долговязый, с кадыком на худой шее,  Костя – коренастый, кудрявый, но похожие повадками, словечками, позами.       
– Морока с проводкой начнется завтра, сегодня день должен быть спокойным, – говорил штурман, адресуясь вроде бы к Пашке, но тому показалось, что не только к нему, – я выдам документацию по судну, ознакомишься, зарисуешь… Тетрадь-то есть?
Пашка развел руками.
– Я дам, есть у меня в запасе. Потом плот зарисуй, а после обеда пройдемся по нему, я тебе про него расскажу…
– И про слани не забудьте! – крикнул Костя и подмигнул Сереге.
– Ну уж нет! – сказал Пашка. – Я на рулевого учусь, слани мне ни к чему!
– Это ты зря, – солидно сказал механик. – Сейчас пароходы – на слом, на всех судах дизеля будут. А где специалисты? Так что пользуйся случаем. Если 3Д6 будешь знать – любой дизель освоишь махом.    
Капитанская жена тетешкала сына – толстенького малыша с красивыми черными глазами – сюсюкала, ломая язык, а сама то и дело поглядывала на Пашку со странной улыбкой; он даже забеспокоился: может, у него сажа на лице?
День оказался жарким, Серега с Костей прыгали в воду прямо с борта и плыли рядом с катером. Увидев, что Пашка боится отплывать от плота, снабдили его спасательным поясом, и он сполна  насладился купанием. Только он не понимал, почему ангарская вода звенит. Парни расхохотались, когда он спросил их об этом: «Так это же цепи звенят!»
На ночь они устроились на рубке с Костей, а Серега «носил вахту», то есть сидел в темной рубке или, чтобы не заснуть, прохаживался по палубе. Костя с Серегой оказались тоже из ФЗУ, только минусинского, которое  закончили год назад. Костя признался, что сильно скучает по Минусинску, особенно там хорошо летом, когда город зеленый, чистый, весь в цветах. Но Ангара ему тоже нравится, экипаж хороший, а капитан – это такой человек, замечательный во всех отношениях,  только вот жена у него…
Костя придвинулся к нему и заговорил громким шепотом:
– Она же на Енисее все караваны прошла! Ей же в Норильске двадцать четыре часа давали, чтоб уехала!
– Как же он… с ней?
– А что не знаешь, как это бывает?  Он штурманом был, она поварихой. Ну, и как-то случилось у них… А она – хитрая: «У нас будет ребенок!» Он не знал, что она – со всеми, женился. Ты видел ребенка? Ясно, что не его!
Интересно, подумал Пашка, чему она смеялась, глядя на него?               
Другой день был серым, ненастным, налетела мошка. И, как и предсказывал штурман, началась «морока с проводкой». К борту подошел встречный катер под названием «Грозный», капитан которого сообщил, что в Алешкиной шивере «посадили» плот, три катера второй день снять не могут.
– Что же нам, на отстой вставать? – спросил Пашкин капитан. 
– Шалманчик там есть. Если хорошо заправиться, то можно проскочить!
«Быстрый» взял свой плот на буксир, еще два катера подошли  к плоту и втроем, вместе с «Грозным», стали его изгибать, «заправляя» в шиверу. Сквозь небольшую толщу воды Пашка видел несущиеся навстречу катеру плоские белые камни и даже облегченно вздохнул, когда на сумасшедшей скорости миновали «шалманчик» между плотом,  сидевшим на камнях, смятым, вспученным, щетинившимся бревнами, и берегом, тоже словно бы потерпевшим аварию: деревья у берега повалены, сломаны на корню.               
Назавтра снова было жарко. К вечеру поставили плот у острова: по ночам  здесь в перекат не пускали. «Быстрый» обогнул нижний мыс острова и ткнулся в берег. Пашка давно уже приметил удочки на крыше рубки, оставалось только достать наживки.
– Тетя Люба, дайте хлеба кусочек! – попросил он у поварихи.
– Ты ж только из-за стола!  – удивилась та и язвительно добавила: – Племянничек!
– Да мне для дела!
– Ладно! Только уговор: завтра пойдешь со мной в деревню за картошкой!
– А в какую деревню?   
Кокша, она же капитанова жена, назвала.
– Так у меня там брат живет! – воскликнул Пашка. – Мы ж оттуда не только картошки,  медведя принесем!
– Вот и понесешь!
Пашка забросил удочку, и тут же поплавок повело. Он вскинул удилище и вытащил огромную, в две ладони, рыбину. И все другие, что до половины заполнили пожарное ведро, оказались не меньше. Клев кончился с заходом солнца.
Люба всплеснула руками:
– Это ж мне до утра чистить твоих лещей?!
– Так я и почищу! Только дайте мне большую миску.
Она принесла ему эмалированную  кастрюлю  и источенный нож.
– Ха! Что ли я не комсомолец? – сказал Пашка и достал из-за голяшки свою «финку».
Чтобы не разводить грязь на катере, он спустился на берег и устроился у воды. 
– Ну, достанется кому-то сокровище! – то ли с завистью, то ли с сочувствием сказала Люба, когда он вручил ей кастрюлю с чищенной рыбой.
А, видимо, расплатой за легкую добычу стала бессонная ночь, потому что комары не давали уснуть. Лишь под утро, замотав голову рубахой и закрывшись полушубком, Пашка забылся сном. Проснулся он с дурной головой и тупой болью во всем теле.  Стояли у плота,  и Пашка тут же бросился в воду.  Дурь и боль постепенно ушли.
– Ну что? – спросила Люба, наливая ему в кружку чай. – Идем за медведем?
Пашка кивнул головой, а капитан, поморщившись, словно у него болел зуб, сказал, что посадит их на «Комсомолец», а потом  зайдет за ними в деревню.

5

Перекат прошли с плотом на буксире. До обеда было жарко, и они втроем – Серега, Костя и Пашка – искупались по разу. А потом небо потемнело, налетел порыв ветра, а за ним  возникла и понеслась поперек реки белая полоса дождя. Но он скоро кончился, небо очистилось, но прежней жары не было, а с берега доносились запахи трав и цветов.
Сверху их догонял «Комсомолец». Капитан помахал белым флагом-отмашкой, приглашая подойти к борту.  Люба появилась на палубе в цветастом платье и мужском пиджаке, сидевшем на ней неожиданно ладно.
– Собрался, племянничек?
– Голому собраться – только подпоясаться!
Штурман вручил Пашке пару мешков из-под муки, они с Любой перебрались  на «Комсомолец» и устроились на корме, на той самой скамеечке под государственным флагом. Они были одни, и Пашке так хотелось заговорить с Любой, продолжить то, что уже начало складываться в их отношениях, но стучал дизель, гремела палуба, и Пашка только искоса поглядывал на неподвижное лицо Любы. Их, конечно, видно было из рубки «Быстрого», а уж в бинокль – точно. Потому-то Люба и застыла и стала непохожей на себя. Ему вдруг стало жалко ее, и он сначала погладил, а потом взял в руки ее ладошку, оказавшуюся крупной и твердой. Люба не изменила позы, но ответила ему быстрым и сильным пожатием.               
Высадили их на берег в начале  большой протоки. 
– Мы обычно туда заходим снизу, но сегодня пройдем мимо: ни у нас пассажиров нет, ни у них, – объяснил капитан Любе; на Пашку он не смотрел. – Да от берега не отходите, тут зона рядом.
Катер ушел.
– Ну, веди меня, Сусанин, – сказала  Люба с хриплым ненатуральным смешком.
С трудом, через заросли крапивы, дикой малины и жимолости,   выбрались на полянку с высокой, но чистой и ровной травой, окруженную  со всех сторон  деревьями.
– Вот, – сказал Пашка, – привел. 
Он бросил плашмя на траву  мешки  и  прилег на один из них. Горячо,  горько, незнакомо пахло травой, небо было пустым и белесым, а в стороне устья реки клубились и  наливались темным облака.
– Гроза будет,  – сказал он.
Люба стояла перед ним и молчала. Пашка приподнялся,  погладил ее по ноге, голой, загорелой, со следами комариных укусов, повел рукой выше. Она вдруг охнула и свалилась ему прямо на руки.
Потом они шли по чуть заметной тропке вдоль берега.
– Ты со всеми так?  – спросила она.
– А ты? 
– Все ясно,  тебе порассказали обо мне, и ты подумал…
– А ты не такая?
– А тебе не все равно, какая я?
 – Мне – все равно, – сказал Пашка.
– А я-то думала…      
Она замолчала, а Пашка не спросил, что она думала. Он был озабочен тем, как бы уйти подальше от берега и найти такую же милую полянку. Люба, наконец, очнулась:
– Ты куда меня ведешь? 
– Не бойся, не заблудимся!
– А вдруг там медведь?
–Я с него шкуру спущу и голым в Африку пущу!
Люба поддержала игру:
– А вдруг там  змеи?
– Я в цирке научился: посвищу, они  у меня плясать будут!
– А вдруг там  река?
– Река у нас позади!
– Ну, не рука, а глубокий ручей?
– А я тебя на руках перенесу!
Шаги за спиной затихли. Он обернулся. Люба стояла и смотрела на него во все глаза.
– Правда? – спросила она.   
Он подошел и легко подхватил ее на руки.
– Ты  сумасшедший?
– Есть маненько.       
– Меня никто…
– А я – буду!
– Я тяжелая?
– Своя ноша не тянет!
Она потянулась к нему руками и лицом,  он неожиданно потерял равновесие, и они шлепнулись в траву. Платье у нее задралось, но  она не стала поправлять его. Потом они лежали рядом и глядели в небо.
– Ты знаешь, а мне кажется, что там где-то есть жизнь, – сказала она.   
– Что ли ты в бога веришь?
– Не знаю. Но не может же везде и всегда только грязь, грубость, матерки,  сплетни…
– Ну, – неуверенно сказал Пашка, – при коммунизме этого не будет…
Люба вздохнула:
– С нашим народом коммунизм не построишь. Я о другом… Вот же в хорошей семье все друг друга любят и уважают, помогают друг другу, верят не сплетням, а своему сердцу…
– Это – как я.  Я же сказал:  мне все равно, что про тебя говорят.  Я все равно любить тебя буду.
Он сказал то, чего никогда и никому не говорил, то, чего ждали от него Полина и Алла, да так и не дождались. А Люба приподнялась, повернулась и стала целовать его, и он почувствовал на своем лице влагу.
– Зачем ты? – кричала она шепотом. – Ведь я умереть могу от этих слов!  Ведь я так-то еле держусь, а теперь все – брошусь в речку!
Он сел и прижал ее к себе.
– Тебе сколько лет? – спросила она тонким голосом.      
– Я – с тридцать четвертого.
– А я – с тридцатого. И тебя через год в армию заберут…
И тут Пашка увидел себя, каким он будет в армии: в зеленой гимнастерке и галифе, в фуражке и с винтовкой в руке:
– Встать! Кто такие?
Они поднялись, Люба, не особенно волнуясь, поправила платье.       
– Документы! – потребовал часовой, наводя винтовку то на Пашку, то на Любу.
Пашка похлопал себя по штанам:
– А нету! – И попытался объяснить часовому: – Слышь, кореш! Мы тут в деревню идем, к моему брату, он в рыбоохране служит. За нами катер скоро придет, некогда нам!..
– Вижу я, как вам некогда! – зло процедил  солдат.
Пашка взглянул на его лицо, все в гнойных прыщах, и понял, что горит синим пламенем: ведь солдат наблюдал за ними давно и обезумел от увиденного, теперь ему ничего не стоит прикончить его, Пашку, и заняться Любой.
– А у меня есть документы, – спокойно сказала Люба, вынимая из кармашка синюю  книжечку.      
Часовой кое-как ухитрился взять и открыть удостоверение, не спуская их с прицела. У Пашки все внутри  захолонуло: а ну, как невзначай нажмет на спусковой крючок? 
– Выдано Володину Николаю Викторовичу, капитану теплохода «Быстрый». – Поднял голову: – Ну, и кто из вас Володин Николай Викторович?
– Это мой муж. Он сейчас на судне.
Солдат неприятно осклабился:
– На судне ли? А, может, вы выехали на берег втроем и его уже где-нибудь закопали, а?   
– Да, – кивнула головой Люба, – мы его закопали. Два раза.
Солдат облизнулся. Язык у него был неправдоподобно красный.
– В таком случае я должен вас доставить командиру.
– Да ты что, кореш? – вскричал Пашка. – Она же пошутила!
– Пошутила? А ты знаешь, что здесь только я имею право шутить! А разные штатские…  – Он повел  винтовкой: – Свободен!
– Что?!
– То! А гражданку я задержу для выяснения обстоятельств.
– Паша! – сказала Люба. – Может,  правда, иди? 
Ее голос звучал так,  словно все уже состоялось,  и они встретились: обесчещенная женщина и предавший ее мужчина.    
– Да-да, топай к своему брату!
Вот уж хер тебе,  подумал Пашка и молнией метнулся к солдату. Его удар «финкой» и выстрел совпали по времени абсолютно, и все было кончено. В том числе и для Пашки. Но он это понял не сразу. Он распростерся рядом с Любой и зачем-то щупал постепенно пропадающий пульс и слушал останавливающееся сердце. Солдат хрипел и булькал нутром,  потом и он затих.
Пашка понимал, что ему надо остаться, но не зря Алла назвала его глупым: ему показалось, что если он убежит, забудет, выбросит все из головы, – он снова станет тем Пашкой, которого все называли счастливчиком.
Он закрыл развороченную пулей голову Любы мешком и некоторое время сидел на траве. Мучительнее всего было то, что он  не мог проститься с ней, – ее уже не было. Во всяком случае, ее лица. Он взял ее ладошку, еще теплую, и поцеловал.
Он выскочил на берег, и вскоре показались ровные поленницы, лодки, деревянный спуск, добротные избы на яру. Возле одной из лодок возился мужик в дождевике, видимо, собирался в поездку, да не в ближнюю, судя по сборам.
Самое то, подумал Пашка, пока меня начнут искать, выеду на Енисей и сойду на берег,  а лодку переверну, пусть думают, что утонул…  Искать брата он передумал: ничем тот не поможет, а загреметь вместе с ним – как дважды два.
Он шел по берегу, напрягшись, как перед прыжком. Мужик, видать, заподозрил что-то неладное, пристально взглянул на него глубоко посаженными глазами. Был он с окладистой русой бородой. «У кержаков девки, знаешь, какие?» – вспомнил Пашка слова брата.
Пашке нужно было пройти между кержаком и лодкой, тогда только ему удастся его план. Мужик все-таки двинулся  к остаткам  своего скарба на берегу, а Пашка  в два прыжка преодолел расстояние до лодки и оттолкнул ее от берега. Кержак бросился к нему, путаясь в полах плаща:
– Сто-о-ой, варнак!             
Пашка понял, что если мужик вцепится в него, то все пропало. Он встретил его с демонстративно вытянутой вперед рукой с ножом. Мужик повернулся и побежал к своим вещам. Пашка взбуровил ногами воду и поплыл к лодке.  И сразу же  понял, что не сможет догнать ее. «Кирзачи» набухли и тянули на дно. С берега грянул выстрел, и  рядом с его головой вода взорвалась.  Он почувствовал ужас, дернулся, хлебнул воды, а потом наступили несколько мгновений необыкновенного просветления. И он вдруг все понял про себя,  он понял, что его единственная жизнь закончилась, и  только сейчас, в самое последнее мгновение, ему открылось, какой она должна быть: она должна быть…             
 
                Август  2009 г.


От автора. Все персонажи и события являются вымышленными, однако ситуация  с убийством часового описана М.Г.Терентьевым («Речник Енисея», 2001, № 46) и, собственно,  послужила толчком к написанию рассказа.


Справка об авторе.

Никифоров Владимир Семенович родился в 1943 году в поселке Подтесово Красноярского  края. Профессор. Член Союза писателей России.
Автор книг  прозы: «Дом на большой реке» (Новосибирск, 1983); «Лицом к Енисею» (Красноярск, 1986); «Последний пароход» (Новосибирск, 2001); «Ты не один» (Новосибирск, 2002); «Гуд-бай, Россия» (Новосибирск, 2008), «Наследник» (Новосибирск, 2009), повестей «Снайпер» (журнал «День и ночь», 2006, № 9-10), «Уроки английского» (журнал «Новосибирск», 2008, № 1), «Третий шаг» (журнал «Сибирские огни», 2009, № 7-8).
Живет в Новосибирске.