Вся жизнь на краю

У меня с детства привычка ставить чашки, тарелки, другие предметы на край стола. Я этого сама не замечаю, и бьется посуда из-за этого, мне кажется, не чаще, чем у других. Но моя бабушка часто ахала и охала и говорила сокрушенно и с осуждением:

- Вся жизнь на краю!

А что это значит, она мне не объясняла. Вроде бы должно быть и без объяснений понятно, что это что-то плохое.

И сейчас иногда обращают мое внимание на поставленную мною на край стола, например, чашку.

- Ты специально поставила чашку на край?

- Нет, нечаянно, - говорю я и передвигаю ее от края стола ближе к середине.

«Вся жизнь на краю» может иметь несколько разных, но связанных друг с другом значений.

1) Жизнь на краю смерти, преходящесть, мимолетность. Нет стабильности.

2) Нет порядка и аккуратности, раз ставлю чашку куда попало, на самый край стола.

3) Жизнь на краю общества.

Быть может, вы помните, в перестройку было модно обзывать советское общество «обществом маргиналов»: многие переехали в город из деревень, многие выходцы из крестьян получили высшее образование. Сейчас ругать общество за то, что оно плодит маргиналов, немодно: ведь при переходе от советского общества стало много люмпенов за счет маргиналов другого рода - выходцев из среднего класса в люмпены.

А я еще и эмигрантка, живу в Германии, это уж маргинальность посильнее переезда из деревни в столицу.      

Быть может, и вы тоже помните песню Адамо «Падает снег», на французском, ты не пришла, ты не придешь... Грустная такая песня. Такая же грусть охватывает сердце при виде живой красоты. Об этой грусти писал Чехов в рассказе «Красавицы».   

«И чем чаще она со всей красотой мелькала  у  меня  перед  глазами,  тем сильнее становилась моя грусть. Мне было жаль и себя, и ее, и хохла, грустно провожавшего ее взглядом всякий раз, когда она сквозь облако половы бегала к арбам. Была ли это у меня зависть к ее красоте, или я жалел, что эта девочка не моя и никогда не будет моею и что я для нее чужой, или смутно  чувствовал я, что ее редкая красота  случайна,  не  нужна  и,  как  все  на  земле,  не долговечна, или, быть может, моя грусть была тем особенным чувством, которое возбуждается в человеке созерцанием настоящей красоты, Бог знает!»

Когда я ездила с церковью на паломничество, нам по дороге показывали в автобусе видики с проповедями. И проповедник на видике говорил, что любовь должна быть созерцательной, не собственнической.

Хорошие (точнее, плохие) примеры собственнической и несозерцательной любви – в книгах Набокова. Взять его самую (и практически единственную) известную книгу «Лолита». Губерт Губерт, герой Набокова, должен был непременно завладеть девочкой, Лолитой (чуть было не написала: предметом своей любви – а она и была для него предметом, не живым человеком, проживающим свою единственную и недолговечную (тут я цитирую Чехова), как и всё на земле, жизнь). Не любовь и не грусть испытывал Губерт, а жадность; отвращение к матери Лолиты, женщине за тридцать, на которой женился, чтобы приблизиться к Лолите; не знаю, как называется чувство, из-за которого Губерт запрещал Лолите общаться с ровесниками; недовольство тем, что она росла и взрослела, он даже ограничивал ее в еде, надеясь отдалить ее созревание; и заканчивается книга убийством – не из ревности, не под влиянием горячего чувства, а потому что Губерт чувствовал себя обкраденным собственником.      

И тут я думаю о самом Набокове. Он коллекционировал бабочек и говорил о себе: «Мои наслаждения - самые интенсивные из доступных человеку: литературное творчество и ловля бабочек.» Поймать красоту, убить ее и пришпилить.   

Я как-то раз зимой вставила видик с песней Адамо в Живой Журнал, и мне написали в комментарии, что эта песня – попса.

Песня-попса тоже находится на краю, на краю хорошего вкуса и на краю высокого искусства.

Слова в ней простые: «Белое одиночество... Мое сердце оделось в черное (в траур)... Белые слезы...» - это он падающие снежинки называет белыми слезами. А я думаю, что можно и слов не знать, а слушать грусть и наслаждаться грустью. Ну и пусть эта песня попса. Лучше пусть будут чувства попсовые, но живые, а не как у Набокова, холодные и жестокие.

Не только «Лолита», другие книги Набокова тоже проникнуты презрением к людям. Про Берлин читала я его рассказ: жаркий день; парень в расстегнутой рубашке на скамейке в парке, с прыщавой грудью; девочки собираются купаться, с грязными пятками; и сам Набоков, эстет, испытывающий омерзение от вида живых людей.

Но в конце жизни Набоков, как любой живой человек, почувствовал, что и он «живет на краю». Он ловил бабочек, подвернул ногу, не мог подняться и кричал, просил помочь ему, а над ним проезжали туристы на подвесной дороге, думали, что он пьяный и дурачится, и реагировали соответственно, махали ему руками в ответ и смеялись. С трудом он доковылял все же в свой отель, и в отеле ему сделали выговор за неприличный вид: грязный, в рваных шортах. С того дня Набоков стал болеть и через два года умер.

Быть может Вся жизнь на краю Падает чашка Падает снег Летает бабочка Может быть