Несчастье

Я проснулся первым. Меня разбудило инфернальное крещендо в марьяжном щебете ополоумевших от майского солнца воробьев.
Приподнявшись на локте, я задержал взгляд на ее выбеленном сном лице с незабудочными жилками на правом виске и маленькой шоколадной родинке над верхней губой. 
Где-то там, под нежными раковинами век, за вельветом ресниц, скрывались её глаза цвета кюрасао. 
Вчера я, то улавливал в них золотистые отблески радости, то замечал, как они темнели вплоть до насыщенного индиго от невесёлых дум, стиравших ластиком горечи улыбку с розовых лепестков ее губ.
Большой, чувственный и красивый рот ее был слегка приоткрыт.
 
Где она сейчас? Где странствует ее душа?
 
Я, будто сказочный дракон, сторожил сброшенное ею тело, которое ночью дарило мне столько радости, а сама хозяйка его, вероятно, заглядывала сейчас в глаза Господу, в самое сердце Пустоты.
Удерживая в руках оставленную мне Царевной "шкуру лягушки", я любовался ее беззащитной и, одновременно, такой властной, наготой.
 
Ее спина, так отвесно сужавшаяся к талии, с крошечными ступеньками выступающей под кожей лестницей позвонков, могла послужить своеобразной эмблемой хрупкости, а тонкие крылышки лопаток, застывшие под тонкой и чувствительной кожей, лишь подчеркивали ее почти девичью худобу. 
Узкая, надломленная линия талии, теряясь, вдруг переходила в роскошно покатые бедра и упругий плод очаровательно раздвоенного зада, придавая всей ее фигуре некую музыкальную и крайне притягательную виолончелеобразность. 
Эта мягкая тишина в ее движениях, эта кошачья гибкость в пояснице и породистая тонкокостность в запястьях и щиколотках, неизменно меня восхищали.
Манящая дремота ее грудей, с земляничными ягодами сосков, так отзывчиво набухавших во рту, наполняла меня негой и сладкой истомой, стоило мне только зачерпнуть  в ладони их снежно-нежную плоть.
 
Любила ли она меня? 
Нет. Не любила.
Так случилось, что я лишь подобрал случайно нужную отмычку к той части ее "Я", куда без стука входил ее муж, отпирая ржавым ключом шаткую дверь, но, пугаясь темноты здесь царящей, пугливо, словно дитя, шарахался обратно.
Я же был здесь, как дома.
Безумец всегда поймет другого безумца, даже если они и разноязычны.
 
Она успела мне рассказать всё о своей большой и горячей, словно жареный бегемот, любви к своему мужу. 
Однако, кажется, она путает свою "любовь" со страхом перед одиночеством и мечется без конца между нами, будто обезумевшая кошка, к хвосту которой привязали консервную банку. 
 
Он дает ей чувство защищенности и комфорт, я же - ответственен за иррациональное в ее жизни. 
Меня вдыхают и пьют, принимают сублингвально и рэгтально, мною. практически, колются и, как следствие, я вызываю у нее ярко выраженную абстиненцию.
Мне это нравится. 
И, безусловно, льстит ее от меня зависимость, хотя, именно по этой причине она и ненавидит меня. 
Но по мне уж лучше ненависть, чем эта раскормленная, словно свиноматка, жирная и приторно-теплая любовь к мужу. 
Ведь ненависть и любовь так легко перепутать: они как-будто мустанг и зебра, пьющие из одного водоема, кишащего голодными крокодилами.
 
Эти ее идиотски-педантичные поиски подарка ему на день рождения, эта её подростково-истеричная слезоточивость в то время, когда он сломал ногу.
Ну, да.....я же должен был помочь ей с выбором подарка, и я же звонил и лично просил заведующего отделением прооперировать ее мужа, человека, которому я вначале соболезновал, - как может соболезновать прозектор мужчине, жену которого он только что выпотрошил в секционной, - а потом возненавидел за его слепоту и доверчивость. 
Точнее, я возненавидел его потому, что она никогда не полюбит меня так, как любит его.

Мне тоже хотелось бы быть объектом именно такой привязанности.
Да что уж там, мы все таковы: нам дай волю и мы заслоним своей спиною весь свет для существа, которое нам дорого.

А он, негодяй, ничего не подозревает, живет счастливый и радостный, пребывая в блаженном неведении относительно того факта, что его обожаемая жена отдает какую-то часть себя, - вероятно, самую важную, - другому мужчине.
Вот и выходит, что из всей этой нашей Несвятой Троицы, только я один получаю вилами в бок.
Как я мщу?
Я проделываю с ней всё, что только может вообразить самый воспаленный мозг.
Но, кому от этого больнее всего?
Правильно.....мне самому.
Чем изощреннее и утонченнее мною изобретенная ласка, тем более я бледнею и проклинаю себя при одной лишь мысли, что она ее разделит с ним.
Вы скажете сейчас, что ревновать к мужу верх нелепости.
В ответ я только скажу вам, что вы ничего не знаете о страсти, если вам до сих пор не встречалось существо столь же прекрасное, сколь и развращенное, в котором, каждая ваша клетка входила бы в резонанс с его вибрациями, и в котором вы совершенно теряли бы себя, захлёбываясь тем наслаждением, каковое оно вам дарит, издевательски при этом, оглядываясь назад, в сторону другого самца.
И нет уже для вас радости в том, что вы король именно на этой шахматной доске.
Вам хотелось бы заполучить её всю, целиком, полностью....
Однако, подобные существа никому и никогда не принадлежат полностью и целиком. Всё их существование проходит под знаком двойственности. 
Я даже подозреваю, что у нее две души.
Нет, я в этом уверен.      
 
Я пробовал выйти из этой мрачной игры, я уходил в затяжные сексуальные штопоры и входил в не менее глубокие алкогольные пике, игнорируя ее, пытаясь вытравить ее из себя, словно татуировку с кожи, однако, когда она появлялась передо мной, вся болезненно бледная, дрожавшая от нервного напряжения, с синими кругами под глазами и, держа меня за руки, начинала говорить о своих ко мне изысканно-уродливых чувствах, когда вдруг, в каком-то порыве, принималась целовать мои пальцы, я поднимал ее с колен и, обнимая, готов был плакать от отчаяния и счастья от того, что меня наказали(наградили)за что-то ею ангелы(ада) небесные.
 
Но потом со мной произошло нечто неожиданное.
Я вдруг избавился от одышки в ее присутствии и, несмотря на то, что продолжал видеть перед собой всё то же блестящее, блистательное и бесподобное создание, моё сердце больше не саднило при одной лишь мысли о его потери. 
Более того, я стал испытывать болезненное и странное искушение вытолкнуть ее прочь из своего мира.
 
Я знаю, что моя жизнь потускнеет без ее яркого и ослепительного света, но я не хочу Солнца в своей безлунной ночи.
Обмен обоюдными ожогами, снопы искр из-под кремниевого трения наших сердец, петарды взаимной ревности, фейерверки бесконечных уходов и примирений - весь этот пиротехнический цирк подлежит закрытию и упразднению. 
И пусть моя жизнь станет похожа на смерть, она станет от этого только чище и арктичнее, ибо ледяных объятий одиночества жаждет моя изнывшая от лжи и компромиссов душа.
Я приму эту сибирь одиноких пробуждений и не откажусь от гренландской изолированности своих засыпаний, более того, они мне необходимы для нормального дыхания. 
Мне больше не нужны игра и иллюзия - я переел этих пирожных. 
А эта прекрасная бабочка пусть запускает свой хоботок в иные цветки - свои лепестки я сомкну и закроюсь, как от слепящего света дня, так и от невыносимого блеска пыльцы на ее радужных крыльях.
 
Я слишком потусторонен для этого мира и, хотя и обладаю ярко выраженной телесностью, но она являет собой нечто вроде фонарика-заманка, каковым щедрая природа предусмотрительно наградила челюсти и языки некоторых видов глубоководных рыб. 
Влюбиться в пищу - что может быть глупее и извращеннее для хищника?
Хватит смешить Хаос.
Пора уплывать обратно - в тёмный океан космоса, из которого меня некогда вытолкнула зачем-то на свет чья-то рука. 
Cтыдно только открывать эту дверь собственноручно, поэтому я задержусь здесь ещё, пожалуй. 
А вот от этих красивых рук надо бежать.
Ведь они меня и так почти задушили.
 
Осторожно перегнувшись через ее опасную в своей соблазнительности плоть, словно через свернувшуюся  кольцом кобру, я ступил на пол и быстро втиснув себя в футляр одежд, бросил последний взгляд на ее лицо: чуть подрагивающие во сне ресницы и детская полуулыбка жадного до удовольствий рта, да внезапная тишина комнаты, затопившая собой всё пространство...
 
Куда подевались птицы? 
Не полетели ли встречать ее вечно отсутствующую, и, вот-вот должную вернуться в тело, изменчивую и неподвластную никому, своенравную душу? 
Слишком воздушную и слишком земную для меня - слишком подземного и заоблачного.
 
Две надорванно-тонкие, излишне гордые, алчные и полные сумерек натуры, взаимопрониклись и, перемешавшись, чуть не разрушили друг друга, заодно с музеем одиночества каждой, куда так радостно и с надеждой зазывали вначале на вернисаж, дабы похвастать таксидермистскими шедеврами собственного прошлого.
 
Уходя, оставляю себя, зависимого от неё, по-вассальски преданно льнущего к ее одеждам и ароматам, и уношу её....такую, какой её мог видеть и знать только я, в сумасшествии совместного эксгибиционизма, содравшей весь хитин со своего сердца.
 
На вдохе отпуская пальцами дверную ручку, я словно нажимаю на спусковой крючок револьвера, и роняю в бездну Прошлого не столько женщину, которая была явно создана для меня, сколько сталкиваю в пропасть самого себя.
 
Мне еще только предстоит познакомиться с тем, кем я стану, когда анестезия времени сделает свое дело, а это утро уплывет вдаль и его заботливо скроют в своей глубине туманы моей памяти.
 
Эта последняя боль так подлинна и чиста, что, среди окружающей меня однородной комбинации  глухих ко всему бетона, людей и пластика, ощущается как некое мистическое счастье.               
 

                           
 


                20.06. 2010г.