Рядовой Воронков

                1      

           Туманная ночь, прожив свою короткую жизнь, умирала. Несколько минут назад прошел ливневый дождь, обильно напоив землю влагой, и косматые тучи, подгоняемые прохладным ветром, уплывали на запад, метр за метром открывая темно-синий бархат неба, усыпанный, где кучно, а где поодиночке, звездами, особенно ярко мерцавшими перед рассветом.
  Где-то чуть слышно громыхало…
  Рядовой Воронков после непродолжительного отдыха заступил на пост за полтора часа до восхода солнца. В предрассветном сумраке фантастичными и непомерно громоздкими казались ему крутобокие  с заскорузлыми черно-бурыми потеками цистерны с горючим. Вокруг них, как братья меньшие, врассыпную разбежались машины-бензовозы, а дальше чинно в ряд выстроились железные бочки разной величины.
  Пристально всматриваясь в темнеющие кусты и с обостренным вниманием вслушиваясь в лесные шорохи, Воронков с автоматом на плече расхаживал по тропинке вдоль забора, кольцом опоясавшего ответственный объект. Предутренняя весенняя прохлада забиралась под шинель и приятно бодрила молодое тело, освежала прихваченное ветрами волевое с рыжими ресницами и бровями лицо. На высоком лбу, усеянном мелкими светлыми конопушками, возле самого виска, примостился старый, видимо, полученный еще в детстве шрам, похожий на гусеницу. Лицо, однако, выглядело довольно приятным.
  В густых кронах деревьев попискивали и пересвистывались первые птичьи голоса. Эти ласкающие душу звуки напомнили Николаю недавний концерт в полковом клубе. Шефы-артисты забавно воспроизводили тогда потешные сценки из солдатской жизни, а два повара в белых высоких колпаках, усердно сражаясь друг с другом блестящими поварешками, вызывали у зрителей дружный хохот. Он, Воронков,  покатывался со смеху своим громоподобным голосом, привлекая к себе внимание почти всего зала. Сидевший спереди розовощекий солдат нервно ерзал на скрипучем стуле, часто оглядывался и отчаянно шикал на него, краснея до бровей за шумного сослуживца. Но Николай однажды и навсегда решил для себя: смеяться так смеяться! На всю катушку! В свое удовольствие! И, расправив широкую могучую грудь, отдавался этому приятному делу сполна.
         Рядовой Воронков отдыхал.
         Артисты пели песни, читали стихи, лихо отплясывали, со свистом носясь по сцене. В который раз выходил к рампе лысый с оттопыренными ушами конферансье и смешил всех до слез. Подняв правую бровь дугой и ни разу не улыбнувшись, он рассказывал:
«Обучая подчиненных ориентированию на местности, старшина спрашивал у солдата: «Рядовой Тюлькин, ты стоишь лицом к северу, что у тебя будет сзади?» «Спина, товарищ старшина.»
         Зрители, заполнившие зал, дружно хохотали.
         Конферансье тем временем продолжал:
«Боцман интересуется у матроса: «Как прошла первая вахта? Не трудно было?» «Все нормально, - морща нос картошкой, отвечает матрос. – Поначалу боялся, что не засну. Но заснул почти сразу же.»
От души смеясь, Николай редко и звучно хлопал  большими и сильными ладонями, начисто перекрывая аплодисменты соседей. Потом были танцы. Ирочка-телефонистка пригласила Николая на вальс, а он, деревенский парень, после первых же движений наступил на ее прелестную ножку, покоившуюся в маленькой черной туфельке на высоком тонком каблучке. 
Они танцевали почти весь вечер. Ах, какая она, Ирочка! Подвижная, легкая, как мотылек, кареглазая! Юбочка в обтяжку, ножки стройные…
Не раз усилием воли он удерживал себя, подавляя огромное, ни с чем не сравнимое желание одним рывком привлечь к себе это нежное создание с улыбающимися глазами и осыпать его поцелуями, но она, стыдливо то поднимая, то опуская темные ресницы, слегка тронутые тушью, кружила его и кружила, минуя другие пары, и он, чувствуя свою неловкость и напряжение, уже не мог сосредоточиться только на этом своем желании, ибо думал еще и о том, чтобы своими крепкими большого размера солдатскими ботинками не затоптать ее маленькие золушкины туфельки.
Если бы сержант Колесниченко, его непосредственный командир и друг, присутствовал  на концерте и танцах, то увидел бы ее, Ирину, и его, Николая, рядышком, глаза в глаза: рыжеволосый детина метр восемьдесят четыре и стройная, гибкая, точно молодая лозинка, кареглазая красавица. Но не до веселья Колесниченко: неделю назад от  руки бандитов на посту погиб его младший брат. Ни за что, ни про что!
- Как погиб? Где? А-а-а… - Узнав об этом, Николай так растерялся, что какое-то время молчал, безутешно роясь в своих перепутанных мыслях, чтобы там отыскать для друга хоть какие-то слова-утешения, в которых тот так нуждался. – Да что же эт-та твори-и-тся? – наконец выдохнул чужим голосом и, моргая влажными ресницами, чтобы прогнать накатывающиеся слезы – еще этого не хватало мужику! – снова выдавил из себя: - Что твори-и-ится…
Дергая черный ус, Федор долго не отвечал. Порывшись в своем кармане и ничего оттуда не вытащив, положил широкие, ковшиком, руки на стол: они дрожали, и Воронков отвел от них глаза.
- Где, где? – скрипнув зубами, зло переспросил Колесниченко, будто в чем-то был виноват его подчиненный, честный и верный присяге солдат, - На своей же з-земле-м-матушке… Р-родной…
Он впервые заикнулся от волнения и застыл в нелепой позе, обнажая свою мужскую растерянность не только перед своим товарищем, но и, казалось, перед всем миром.
В наступившей тишине отчетливо треснул зажатый в его руке карандаш, и деревянные кусочки разной величины, шурша, посыпались на новенький зеленого цвета стол.
         Николай охватил взглядом растерзанные, теперь уже никому не нужные деревяшки. На душе было скверно.
         «То же случилось и с Родиной нашей… - тревожно колыхнулось в его душе. – Из целой –  кусок, хоть и огромный,  но  все же кусок, а не  целая страна, в которой он родился, которую знал и которой присягал  на верность принародно».
        Федор сидел в той же нелепой позе и смотрел мимо Николая.
- Люди гибнут без войны и без вины, - голос его дрожал. – Во-о-от в чем дело! И никому, Коля, нет до этого дела: каждый думает о своей вотчине, о своих сусеках. Скребут, скребут, и все под себя. Страшно, Коля, страшно! Довели, мать тва-аю-ю… - и вновь скрипнул зубами, а по его лицу пошли багровые пятна.
Склонив на стол голову, сержант плакал.
«За что погиб Федин брат? – заметив слезы сержанта, подумал Николай, проклиная в душе всех, кто заварил эту кашу. – За какие и чьи грехи? Почему злая судьбина в мирное время отмерила ему лишь 20 неполных лет жизни, а его родителям – горе и слезы до самых последних дней? Кто за это ответит? Когда? Пора бы судить виновных…»
Разболелась голова, и Воронков, осознавая, что он на службе, приказал себе перевернуть пластинку. Но как ни старался думать о чем-то другом: о боевой подготовке, о спортивном празднике, где он будет поднимать гири, о родителях, об Ирине, о бабушке Ольге из Тарту, которая не по своей воле живет теперь в другом государстве, его мысли, пронизывая все тело насквозь, возвращались в то же русло, к той же  нахлынувшей и спеленавшей его тревоге.
Николай нервничал. Зажав локтем автомат, будто с его помощью хотел расстрелять все то, что сегодня мешало ему спокойно жить и честно служить, размашисто рванул с ближайшего куста горсть влажных от росы можжевеловых листьев и провел раздавленной прохладной кашицей по лицу: оно было горячим.
Жаль Колесниченко. И в эту тихую ночь, сидя в караульном помещении за столом, он задумывался, забывался, а на его щеках, так заметно осунувшимся за последние дни, вновь сверкали  слезы.
        Он, Воронков сам это видел, лежа с открытыми глазами на топчане перед самым выходом на пост. Видел и переживал. Как не переживать?! И как не волноваться? Многие годы жили-были друзья-братья, земляки, соседи: русские и украинцы, белорусы и молдаване, узбеки и таджики, грузины и осетины и еще многие народы, уважавшие друг друга и выручавшие во всех бедах, а теперь вроде бы нет ни братьев, ни друзей – везде прочные заборы и стреляющие границы, вокруг ненавистные суверенитеты. Выходит, за короткое время все стали чужими. Почему? Как все это понять? Что с людьми нашими стало? Кто отнял у них ум, рассудок, совесть?
       Николай всхлипнул глубоко и протяжно.
Словно соглашаясь с ним, где-то тревожно пискнул какой-то зверек, за ним второй, третий, затем поднялась шумная возня, и Воронков остановился, поняв, что в траве балуются мелкие зверюшки.  Ему нужна была передышка, и он попытался было сбросить с себя тяжесть от нахлынувших мыслей, но что-то невидимое и неосязаемое, придавливало его к земле, разрушая всю его прежнюю размеренную и спокойную жизнь, которой он был доволен.
       Николай остро почувствовал , что необходимо сейчас отвлечься от всех проблем и заняться своим, солдатским,  делом: перед ним стоит задача – охранять склад с горючим, а не решать державные проблемы. Да, все именно так, все так! Но в это же время он понял и другое, очень важное: он уже не в силах не думать о своей стране и ее трагедии. А в следующую секунду понял и третье, самое важное: не его, солдата, вина, что он не может сегодня полностью отдаться службе, а мается с утра до вечера, прихватывая и ночь. Не его в этом вина. Не его! А чья?