Психология жертвы или Жертвы психологии

ПСИХОЛОГИЯ  ЖЕРТВЫ
или
ЖЕРТВЫ  ПСИХОЛОГИИ

Гастрономический триллер




- Закрой хлебало, дура, - сказал Пупа. – Когда мужчины разговаривают, бабам лучше помолчать. И вообще, шла бы ты спать, что ли, надоело на твою рожу глядеть.
- Не гляди, - рассмеялась Гуля. Ни на «дуру», ни на «рожу» она не обиделась: в устах Пупы это была почти ласка – он говорил куда более обидные вещи, когда был по-настоящему зол, или когда был по-настоящему пьян, или то и другое вместе. Пока же он выпил немного и был настроен добродушно. «Поговори еще, - буркнул он лениво. – Будешь лишнего пасть разевать, я те сам ее закрою.»

     Гуля улыбалась блаженно. Пила она наравне с парнями, и ее уже слегка развезло. Хмель приятно будоражил; приятно будоражила и смена обстановки: она с детства не была в деревне. Обычно они зажигали в городской квартире Пупы – в настоящем гадюшнике. Как ни старалась Гуля, в угоду дружку, поддерживать в квартире хоть какой-то порядок, как ни скребла, ни отмывала, ни отчищала въевшуюся многолетнюю грязь, - не прекращавшиеся в тех стенах пьянки, со всем шиком свойственного хорошей русской пьянке свинства, с удалыми плясками, битьем посуды и мордобоем – сводили на нет все ее усилия. Сегодня они приехали помочь Пупиной бабке сажать картошку; день, проведенный в физическом труде на свежем воздухе, потом – жарко натопленная деревенская баня, сытный ужин под выставленную бабкой бутыль ядреного самогона – все это казалось Гуле необычным романтическим приключением, и она чувствовала себя почти счастливой… Наконец, особенно приятно будоражило присутствие Толика.

     На прочих собутыльников Пупы Толик был похож не больше, чем эта чистенькая, аккуратная горница – на городскую квартиру-гадюшник. Пил он мало, говорил еще меньше, и ни одного грубого слова Гуля от него не слыхала. Плюс ко всему Толик учился в техникуме – словом, был настоящий интеллигент и выглядел соответственно: всегда опрятный, наглаженный-начищенный, любо-дорого смотреть. Так любо-дорого, что смотреть после него на расхристанного, вечно какого-то замусоленного Пупу иногда просто не хотелось.

    Гуля гуляла с Пупой уже несколько месяцев – не потому что он так уж нравился ей, просто такие, как Толик, с ней почему-то не гуляли. Ну конечно, куда ей до них – малограмотной и малокультурной девчонке из фабричной общаги; хотя иногда – как сегодня, например, - ей казалось, что, может быть, неспроста так молчалив Толик в ее присутствии… возможно, он даже понимает, что настоящая Гуля может быть совсем не такой, какой кажется, и что рядом с нормальным парнем она сумеет стать той, какой он захочет ее видеть: ведь научилась же она как-то приспосабливаться к требованиям совершенно безбашенного Пупы. Гуля даже подумывала (уж мечтать так мечтать): может, Толик просто побаивается, выдав себя неосторожным словом, вызвать гнев приятеля; опасается, что гнев этот падет на голову девушки, что пострадает в первую очередь именно она…

    Выпили еще. За столом они сидели втроем: старушка-хозяйка, немного с ними приняв, давно отправилась почивать. Разгоряченная после бани и самогонки, Гуля раскраснелась, и знала это, и была уверена, что этот искусственный румянец ей к лицу и что Толик, конечно же, это заметил и отметил. Гуля была женщиной, пусть совсем молоденькой, к тому же женщиной крепко поддатой, да еще в окружении двоих мужчин – один из которых был ее мужчиной, а второй наверняка не прочь был оказаться на месте первого… Ей хотелось кокетничать, капризничать, быть королевой на этом балу… «Хлеба нарежь», бросил  Пупа отрывисто; его тяжелое, угреватое лицо тоже покраснело, и это был опасный признак. Но Гуля, упоенная своей придуманной ролью, опасности не почуяла. «Сам нарежь, - откликнулась она дерзко. – Тебе ближе.»
     Пупа поднял голову. Маленькие глазки сверкнули, Гуля струсила и молча подчинилась. Чары рассеялись.. почти – но только почти: после следующей рюмки она вновь была очарована и сама хотела очаровывать. Глаза ее блестели – не тем опасным блеском, каким с каждой минутой все чаще сверкали маленькие глазки Пупы, а как блестят, отражаясь в воде, звезды…
- Этой больше не наливаем, - сказал Пупа сквозь зубы. – Она уже бухая.
    Вот теперь Гуля обиделась: уж кто бы говорил…Она надменно вскинула голову, потом медленно повернула ее и искоса пристально посмотрела на Толика – неужто он за нее не вступится?
    Толик молчал. Как обычно.
- Эй, - сказал Пупа обеспокоенно и пощелкал толстыми пальцами у нее перед носом. – Ты чего?
    Гуля опомнилась. Отвернулась от Толика, хотя ее так и тянуло снова на него посмотреть. Если он правда к Гуле неровно дышит – ему сейчас, наверно, тяжелее чем ей. Он же, наверно, ревнует… Он же знать не знает, что и Гуля к нему дышит неровно… ну и пусть поревнует, ему это полезно. Из-под опущенных ресниц она одарила Пупу долгим, глубоким взглядом – но так, чтоб и Толик не мог этого взгляда не заметить. Потом потянулась соблазнительно всем своим крепким, здоровым телом. «Не ерзай, - осадил Пупа. – Глисты, что ли, завелись?»

     Гуля вспыхнула. К Пупиной бесцеремонности она давно привыкла, но сейчас ей стало стыдно до слез. Стыдно перед Толиком – и стыдно за Толика: он так и будет пнем сидеть, наблюдая, как об его любимую ноги вытирают?
- Сам ты глиста, - проговорила она дрожащим от слез голосом, с ненавистью глядя на Пупу. Тот поперхнулся, даже закашлялся. «Как сказала? – загудел он, откашлявшись и покраснев еще сильнее. – Совсем больная?» - и начал приподниматься. Если б Гуля спешно покаялась и вымолила прощение – катастрофы еще можно было избежать; но волны хмельной отваги уже захлестнули ее и затянули в свой водоворот. «Толик, - взвизгнула она, отклоняясь, - скажи ему, чтобы меня не трогал!..» - Этого Пупа уже не мог снести. До сих пор он был скорее удивлен, почти смущен, чем возмущен – теперь же наконец взбесился. «Толик?!!.. ах, Толик!.. Я те ща покажу Толика, мымра. Я те такого Толика покажу, бля!» - и, перегнувшись через стол, схватил ее за волосы.

     Дальнейшее действо развернулось в считанные минуты. Прямо за волосы Пупа стащил Гулю с места и отточенным ударом в лицо отбросил к стене ее вялое, слабое, даже не пытавшееся сопротивляться тельце. Всего несколько минут назад казавшееся Гуле здоровым, крепким, способным вызвать у случившегося рядом мужчины желание играть этим телом не в футбол, а совсем в другие игры. Теперь, срикошетировав от стены, оно валялось на полу неаккуратной и неприглядной кучкой, которую разъяренный Пупа старательно месил ногами. Гуля тоненько выла; ей было хорошо известно на богатом и печальном опыте, что этот тоненький вой лишь еще больше раззадоривает вконец потерявшего голову Пупу, - но она не могла остановиться: каждый новый его удар словно включал в ней механический завод, и с каждым новым ударом она рыдала все тоньше, все громе, все жалостливей. «Пшла отсюда! – завизжал наконец Пупа, притомившись. – Иди спать, паскуда, кому сказано было!» - и оттолкнул ее брезгливо ногой, придавая направление. Тоненько подвывая, Гуля на четвереньках просеменила к двери и только там позволила себе встать в полный рост; еще один угрожающий Пупин жест – и она исчезла с глаз долой, удрала в соседнюю комнату, где бабка постелила им обоим.

     Заснуть она, конечно, не могла; и не только потому, что мешали  возбужденные пьяные голоса, доносившиеся из-за стены (Толик, впрочем, до сих пор все больше помалкивал). Вжавшись в подушку, Гуля поливала ее отчаянными, безнадежными слезами.  Ей было безмерно жаль себя, такую несчастную и одинокую, что, кажется, такого просто не бывает – ведь все, кого она встречала в своей короткой жизни, как-то справлялись с тяжелой задачей быть не несчастными и не одинокими… Либо все как один притворяются, делая вид, будто даже не замечают, как страшна и невыносима жизнь, - либо жизнь почему-то только к ней поворачивается лишь самой страшной и невыносимой стороной, - а это ведь еще страшней и невыносимей.. Жалость к несчастной одинокой Гуле так раздирала несчастную одинокую Гулю, что даже физически уже трудно было терпеть. Она извивалась под одеялом и мычала в заливаемую слезами подушку, уже почти не боясь, что Пупа услышит и придет добавить. Особенно донимали, особенно пекли две мысли. Первая: Пупа…  если б он действительно приревновал ее к Толику – это еще как-то можно было б перенести, можно было бы как-то понять и принять; но ему-то просто самогона жалко стало, он рюмку самогонки для Гули пожалел – он был готов к чему угодно придраться, лишь бы выгнать ее из-за стола!.. – вот что обидно… И еще обиднее другая мысль. Мысль о Толике, не пожелавшем защитить ее, когда она валялась на полу, избиваемая Пупой…
     Даже не обидно. Как она может на Толика обижаться, кто она ему?.. Не обидно – а просто больно. Так больно, словно в легких у нее не воздух, а толченое стекло; словно горящий воск, а не слюну ей приходится сглатывать – так саднит горло; и лицо избитое горит, и соленые слезы разъедают ссадины и ушибы. И никому до нее дела нет, хоть умри она тут прямо сейчас.
      Если им до нее дела нет, почему ей до них есть дело? Это, может быть, самый главный вопрос; может быть, это самое главное что ей нужно в жизни понять – не то чтобы специально она над этим задумывалась, просто кажется, что жить было бы чуть легче, если б этот главный вопрос как-то разрешился. Почему в мире нет ни одного человека, который просто не мог бы существовать без Гули – и почему сама она при этом просто не может существовать хоть без кого-нибудь... пусть даже не близкого, родного, понятного, любимого – пусть чужого, который лишь изредка и большей частью спьяну может показаться родным и близким…
      Так вот нате вам. Ей тоже никто не нужен больше. Ни безбашенный Пупа. Ни равнодушный Толик. Ни подруги, которых у нее почти не было никогда; ни друзья, которых было еще меньше, чем подруг; ни родители, которых она почти не помнит… Никто.

     Гуля утопала в мягкой, безразмерной перине, ей казалось – ее душат. «Никто, - бормотала она в подушку, возносясь до всех возможных вершин пьяной патетики. – Никто, никто, никто, никогда», - и в этом  бормотании сквозь пьяные слезы все громче звучали озлобление, остервенение, отвращение; даже, пожалуй, омерзение – стоило ей вспомнить, что постель постелена на двоих. Ядреный бабкин самогон вот-вот закончится, и ненавистный Пупа заявится сюда. И заявит свои права.
     В свои семнадцать с хвостиком Гуля не была ни особо целомудренной, ни особо страстной особой. Минуты близости с Пупой, как и с парой-тройкой его предшественников, она скорее терпела, чем наслаждалась ими. А уж в такие мгновения, как сейчас, мысль о его потных и грубых объятиях ничего, кроме омерзения, вызвать не могла. Ничего, кроме омерзения, она и не вызывала. Пусть бы он вовсе не пришел (Гуля опять размечталась), пусть бы вырубился за столом или еще лучше – под столом. Такое уже случалось. Или… или еще лучше – пусть бы он пришел, а Гулю не нашел. Ни в этой комнате, ни в этом доме, ни в этой деревне… она даже хихикнула, вообразив, как вытянется его неприятное тяжелое лицо, когда он обнаружит клетку опустевшей. Да, здорово; жалко, что это только мечты, претворить которые в жизнь Гуля никогда не осмелится.
     Впрочем…

    Почему? Почему не осмелится? Кто сказал, что не осмелится?

   Гуля села в кровати так резко, что ее замутило и голова закружилась еще сильнее, чем минуту назад. Зато соображала голова проворнее, чем минуту назад; во всяком случае, Гуле казалось именно так. Почему?.. Почему не осмелится?.. Кто сказал, что не осмелится, очень даже осмелится. Кто сказал, что это сложно, это очень даже просто: просто встать. Сунуть ноги в шлепки. Тихонько пробраться в сени, подойти к двери. Тихонько выбраться во двор, подойти к калитке, открыть ее – и оказаться на свободе.
    Ее потряхивало от возбуждения, и все-таки она никак не могла решиться. И не решилась… не решилась бы, если б не грела так надежда насолить и досадить Пупе. И Толику, наверно, тоже, или Толику – в первую очередь: что имеем не храним, вот поплачьте-ка, потеряв… Гуля прислушалась. Пупа за стенкой бубнил что-то монотонно, Толик молчал. Как обычно. Если она и впрямь хочет покинуть клетку, ей стоит поспешить.
Гуля встала. Сунула ноги в шлепки. Тихонько пробралась в сени, подошла к двери – и здесь ее ждало огромное разочарование. Дверь оказалась запертой на ключ – и, как ни шарила Гуля судорожно в поисках ключа, найти его ей не удалось. Почти рыдая, она уже готовилась смириться с мыслью о возвращении в клетку – и тут услышала шаги.
   Она замерла. Заледенела. Сердце ее колотилось так, что грудная клетка ходуном ходила. Она узнала шаги: это шаркает Пупа, пыхтя и икая; уже идет спать? Сейчас… сию минуту он обнаружит пропажу… как страшно, мамочки, что же делать?
   Пупа в спальню не свернул. Его шаги направлялись прямо к ней. В сени. Гуля задрожала. Она скажет… она скажет – захотела в туалет; может, еще обойдется.

   Он вошел в сени, тоже пошарил где-то за косяком, нащупал ключ, открыл им дверь и вышел на крыльцо. Гулю он не заметил. Она вжалась в угол, вспотев от страха. Теперь она знает, где ключ; лишь бы ей так и остаться незамеченной. А если не повезет? Если он увидит ее? – обойтись-то, может, и обойдется, в басню о естественных позывах он должен поверить, но с мечтой о свободе и мести на сегодня придется расстаться. И, скорее всего,  на будущее тоже: Гуля не слишком рассчитывает, что в ближайшее время опять окажется способной на бунт.

   Мощный рокот орошающей землю струи донесся до нее: не прикрыв дверь, пыхтя и икая, Пупа прямо с крыльца реализовывал ее байку о естественных позывах. Его оголенная задница мутно белела в темноте. Это мутно-белесое пятно, этот мощный рокот струи, бьющей в землю, породили в ней новую волну отвращения. Она не сможет заставить себя вернуться; не сможет улечься рядом с ним на безразмерную перину, на которой она в одиночестве-то едва не задохнулась. А уж если Пупа, почитающий себя величайшим любовником всех времен и народов, не встретит в ней должного энтузиазма, дело может не ограничиться вызывающими отвращение любовными игрищами. Он даже вовсе может без любовных игр обойтись, пожертвовав ими ради удовольствия поучить Гулю почтению к его персоне… Даже не успев сообразить – что она, собственно, собирается предпринять, - Гуля мрачной тенью скользнула за его спиной. Мягкие шлепки ступали почти бесшумно, и Гуля не боялась, что он услышит ее шаги, - она боялась, он услышит, как стучит ее сердце. Но этого не случилось. Судьба, может быть, впервые в жизни обошлась с Гулей снисходительно: она уже спустилась с крыльца и затаилась во тьме, когда Пупа, закончив процедуру, небрежно стряхнул последние капли с предмета своей гордости и неуклюже развернулся. Дверь закрылась, проскрежетал в замке ключ; несколько секунд Гуля еще слышала, как он шаркает вглубь дома – в горницу или спальню, она не поняла, - потом все стихло.

   Дрожа с головы до ног, Гуля вслушивалась – и ничего не слышала, кроме собственного сердца, сотрясающего все тело, отбивающего степ уже почти в глотке. Она огляделась неуверенно. Ничего не слышно, кроме бешено отплясывающего сердца, ничего не видно, кроме… да вообще ничего не видно. На расстоянии шага – уже просто глаз выколи как темно. Голова трещала, раздираемая болью зарождающегося похмелья, но Гуля заставила себя припомнить, в какой стороне находится калитка. Сделала несколько осторожных шагов – и угодила в яму, наличие которой в непосредственной близости от крыльца трудно поддавалось объяснению. Гуля и не искала объяснений; переведя дыхание, она из ямы выбралась и продолжила путь. Еще несколько осторожных шагов, и по лицу ее полоснула тяжелая ветка – от неожиданности Гуля едва сдержала испуганный вскрик. Но тут ей снова повезло: луна на минутку выглянула из-за низких туч, осветила забор с калиткой, и Гуля успела скорректировать направление. Опасаясь греметь металлом, калитку открывать она не стала, решив попросту перелезть через забор. Сделать это оказалось сложнее, чем ей представлялось;  кое-как она все же добралась почти до самого верха ограды, но в этот момент один из шлепанцев свалился с ее болтающейся в воздухе ноги и шмякнулся по сю сторону забора. Всхлипывая, девушка полезла назад, потом долго, ползая на четвереньках, искала – и не смогла найти.
   Это было ЧП. Куда она пойдет в кромешной тьме, босая на одну ногу? – однако вернуться сейчас, когда свобода так близко, она тем более не могла. И, продолжая жалко всхлипывать, Гуля снова полезла навстречу свободе. Балансируя на верху ограды и пытаясь удержаться, она схватилась за что-то подвернувшееся под руку – и едва не взвыла: ее угораздило вцепиться в ветку грандиозной, вровень с забором вымахавшей крапивы. Гуля охнула, уже не сдержавшись, ладонь полыхнула болью, и несчастная девчонка, потеряв равновесие и ориентацию, полетела вниз. Навстречу свободе.

   Асимметрия – явление скорее искусственное. Природа, как правило, предпочитает симметричность. Так или не так, но вторая шлепка свалилась с ее болтающейся в воздухе ноги, и найти ее Гуля (после того как весьма солидно припечаталась об землю, каковое приземление сопровождалось сильно обеспокоившими ее звуковыми эффектами) тоже не сумела. Но она уже не всхлипывала. Ничто уже не могло ее смутить ее перед лицом того факта, что на свободу она таки выбралась.
   И, осушив бесполезные слезы, Гуля бодро зашагала босиком туда не знаю куда – поскольку куда и зачем идет, она действительно представляла довольно смутно. Пока что ей было достаточно знать, что она вышла на деревенскую улицу: об этом свидетельствовала мягкая, нагревшаяся за день пыль, ласкающая ее босые ноги. Если Гуля не ошибается (она очень надеется, что не ошибается), эта улица выведет ее прямо к шоссе, по которому привез их сегодня симпатичный маленький автобус. А там, если ей опять повезет, можно поймать попутку; и даже если не повезет – она готова отправиться в город пешком и всю ночь идти по шоссе босиком, но она ни за что не вернется в покинутую клетку, к безбашенному Пупе и равнодушному Толику.

    Тишина, ничем не нарушаемая,  уютно позванивала в ушах. Деревья молчали, деревня молчала, лишь еле слышный шорох теплого песка, ласкающего ее босые ноги, да трепетание воздуха, частыми резкими толчками вырывающегося из груди. Весь день было жарко и душно, и начало ночи не принесло прохлады. Воздух, мягкий и теплый, как песок, так же ласково обнимал Гулю, и кожа в ответ на эти ласковые объятия покрывалась приятными мурашками. Время от времени сквозь плотный, сизый бархат туч падал на землю хитрый взгляд луны,  но случалось это крайне редко: словно луна была правоверной мусульманкой, всерьез озабоченной тем, что ее не зашторенный паранджой светлый лик узрит недостойный. Но постепенно глаза Гули привыкли к темноте. С трудом, но она уже различала тянущиеся справа и слева от нее ряды густо-черных на чуть более светлом фоне, почти сливающихся с окружающей их тьмой  избушек, сараев и заборов. То ли деревня была большая, то ли вся она сгруппировалась вдоль единственной улицы, но Гуля шла уже довольно долго – гораздо дольше, чем добирались они втроем от остановки до бабкиного дома. Это-то понятно: они шли утром, при свете солнца, их было трое, и были они еще трезвые… Сейчас Гулю абсолютно трезвой не назовешь, она одна, плюс босая, плюс эта почти непроглядная темень вокруг… конца протянувшимся справа и слева рядам будто и не предчувствовалось, и это все сильнее ее тревожило.

  Обратная дорога показалась ей уж вовсе ненормально долгой, а густо-черные на чуть более светлом фоне избы с заборами и напряженная тишина спящей деревни – вовсе уж зловещими. Если бы измученная девчонка могла еще реагировать на раздражители свежо и остро, - она бы просто удивилась, когда песок наконец закончился и босые ноги ощутили под собой пупырышки асфальтового полотна.

  Она вышла на шоссе.
   Идти без обуви по асфальту было тяжелее, чем по мягкому песку. Мелкая галька безжалостно впивалась в нежную, непривычную к ходьбе босиком кожу, ступни жгло от неровностей и шероховатостей дорожного покрытия. Но каждый новый шаг, как бы мучителен он ни был, уводил ее все дальше от Пупы – и сознание этого придавало ей сил и бодрости. Она ушла от него, она решилась наконец бросить это животное. Она идет в город. Домой. Как она попадет ночью в общежитие, ее не волновало – переночует, если нужно, в подъезде или на скамейке, разве это сейчас важно?..   
   Гуля поминутно оглядывалась – не увидит ли она взрезающий темноту свет фар, не услышит ли шорох шин по асфальту. Появления машины, могущей оказаться попутной, она жаждала – и одновременно побаивалась, не без того, конечно. Одинокая, растрепанная, полупьяная, устало бредущая в ночи, она представляла собой легкую добычу для любого искателя приключений. И денег у нее не было – да если б и были, разве могли они ее защитить?
    Но не идти же и впрямь пешком до города… Гуля оглядывалась все чаще.

    Первоначальное ее намерение добираться, если придется, на своих двоих было, конечно, верхом безумия: они на автобусе-то полтора часа тряслись; в связи с этим в мыслях Гули произошел новый поворот. Истерзанные ступни так саднили, измученные икры так ныли, что она вынуждена была принять решение, не делавшее чести ее моральным устоям –но в данной ситуации совершенно, на ее взгляд, оправданное: если за рулем машины (которая должна же когда-то появиться) и окажется любитель сомнительных дорожных приключений, - она не станет строить из себя недотрогу. Она расплатится за проезд, как издревле повелось, и, пожалуй, даже посчитает такую сделку выгодной для себя. Гуля закаленная: любой мужик, который  будет не Пупой, может отличаться от Пупы только в лучшую сторону. Уж коли так долго она способна была сносить его любовные игрища вперемешку с побоями, несколько минут с мужчиной, отличающимся от Пупы в лучшую сторону, она тем более как-нибудь выдержит.    
   Но машины не показывались. Проехала одна, да и та навстречу (Гуля на всякий случай спряталась за каким-то деревом: помочь ей все равно не помогут, зачем зря рисковать).
   Были у нее часики, дешевая китайская штамповка, но батарейка села еще с вечера. И теперь Гуля  представления не имела, сколько длится ее путешествие – знала только, что долго, очень долго, просто мамочки как долго. Духота все не спешила рассасываться, а вот тишины уже не было слышно. Что угодно было слышно, только никак не тишину. Зашумели, заговорили скудные сутулые деревья по обочинам трассы. Еще более сутулые, еще более скудные кустики откликнулись охотно и еще более говорливо. Первых порывов свежеющего ветерка Гуля не заметила, но очень скоро он окреп, возмужал, заматерел – и потребовал ее внимания. Ветер кусал ее, он трепал и путал ее и без того спутанные и растрепанные волосы, швырял ей в лицо пригоршни своей бездумной силы, словно это был не ветер, а Пупа. Минутами ей так и казалось, что это не очередная порция воздуха летит ей в лицо, а знакомый кулак. И она по привычке даже не пыталась уклониться от удара. Где-то далеко надсадно рычал, пробуя силы, гром, и со следующим ударом ветра на лицо ей упали несколько мокрых, обжигающе-холодных капель.
   Начинался дождь. И не просто дождь, а хорошая летняя гроза.

    Гуля поежилась. Повертела башкой затравленно: ну за что они все с ней так? Все и всегда – за что они так с ней? Что плохого и кому успела она сделать за свою коротенькую жизнь?..
    Она еще держала себя в руках, пока ливень не хлынул сплошным потоком. И когда ливень хлынул потоком, она тоже еще держалась. Точкой кипения для ее нервов стал момент, когда раскаленный зигзаг молнии, ослепивший Гулю, с края до края пропорол темное месиво туч, беременных тоннами влаги. Она содрогнулась – и парой секунд позже содрогнулась снова, уже вместе с землей, эхом откликнувшейся на грозные арпеджио столкнувшихся в ярости воздушных масс. Молнии сверкали не переставая, не переставая гремел гром. Ливень хлестал потоком – и потоком хлестали слезы из глаз; стекая по лицу и попадая в рот, они теряли соленый вкус, щедро разбавленные дождевой водой. Все вокруг было ненадежным, обманчивым, призрачным, таившим в своих глубинах семена измены и предательства: привычная  с детства земля, грозившая расколоться под ногами, привычное с детства небо, грозившее расколоться над головой. Гуля не просто до нитки промокла, и даже не до мозга костей – до самой своей сердцевинки, до каждой клеточки содрогающегося вместе с землей и небом тела, и до каждого ядрышка каждой клеточки, и до каждого атома каждого ядрышка, и до каждого ядрышка каждого атома, и так вплоть до квантов и кварков - и вплоть до кварков и квантов  продрогла она и иззяблась; она не верила уже, что всего пару часов назад изнывала от жары и духоты. Набычившись, голыми ногами по щиколотку в холодной колючей воде, маленькой Ниагарой устремившейся навстречу (да что там – «по щиколотку»; холодные колючие Ниагары, изрыгаемые небом, накрыли ее с головой), Гуля продолжала влачить себя, словно тяжкое бремя, вперед: не из геройства и не из упрямства, но в силу смутно сознаваемой потребности делать что-то, имеющее видимость осмысленной деятельности. При том, что реально в ее положении двигаться вперед имело не больший смысл, чем, скажем, улечься в лужу и постараться заснуть… Разверзлись хляби небесные, и земные хляби разверзлись, и жалкую, потерявшую голову девицу заклинило между ними. Чувства ее почти совсем отказали, и она не видела взрезающий темноту свет фар и не слышала шорох шин по асфальту, пока, разбрызгивая лужи, рядом не затормозил автомобиль.
Гуля все не могла поверить своей удаче. Она ерзала на заднем сиденье, по-кошачьи отряхиваясь и отфыркиваясь, и то и дело поглядывала вперед, на приютивших ее добрых самаритян. Самаритян было двое, мужчина за рулем и с ним женщина, чем-то неуловимо на него похожая – чем-то, что, в свою очередь, походило на клеймо высокой пробы, тайный знак принадлежности к высшим кастам человечества.  Дело не в автомобиле ( снаружи Гуля машину не разглядела, но внутри все просто кричало, что судьба усадила ее в дорогую и престижную иномарку), и не в густом, одуряюще-тяжелом запахе роз, заполнившем салон и исходившем, судя по всему, от длинных светлых волос женщины ; дело и не в шмотках: одеты самаритяне скорее с легкой богемной небрежностью, чем шикарно или супермодно. Мягкая, чуть потертая вельветовая куртка на нем и застиранная джинсовая рубашка – на ней. Просто такой гордой, львиной посадки головы, как у красавца Виктора, и такого прямого стана, как у хрупкой Зои, у плебеев не бывает… - вряд ли Гуля об этом догадывалась, но чутьем маленького зверька угадала, что оказалась в компании аристократов, стоящих на социальной лестнице неизмеримо выше ее, совершенно необычных людей – да как будто и не людей, а просто инопланетян каких-то. Оба, правда, были уже в годах. Тридцать, сорок или даже пятьдесят – всех, кто успел разменять второй четвертной, Гуля автоматически относила к разряду пожилых людей. В темных, тоже длинных – до плеч – волосах Виктора посверкивали лунные блики седины, и это очень шло ему, - он выглядел познавшим жизнь и пресыщенным жизнью эстетом, светским львом, ловеласом. Он был великолепен. И в лучах его великолепия мигом размылся ореол «интеллигентности» вокруг предателя Толика, и сам Толик путем каких-то хитрых манипуляций девичьего сознания был низведен до уровня бесчисленных и неотличимых друг от друга пупообразных – презренных членистоногих, не стоящих даже собственного внимания… непостоянство, твое имя – женщина.

- Мон анфан…
     Гуля, разумеется, представилась тоже. Но Виктор не был бы Виктором, если б держался торных путей. Он обращался к ней исключительно на «вы» (это к ней-то! – Гуля просто обалдела) и называл ее непонятно-пугающе-сладко: «Мон анфан». То есть сначала непонятно было, потом Зоя, вынырнув на миг из задумчивой меланхолии, пояснила с улыбкой: «Не пугайся, это не ругательство. Это значит всего лишь: «Дитя мое…»
- Мон анфан, я вынужден вас огорчить. Вы не поверите, как мне самому тяжко говорить то, что приходится сказать, но мы не едем в город. У нас тут небольшой коттедж неподалеку; километров через пять я должен буду свернуть.
    Гуля открыла рот, глаза моментально наполнились слезами. Так и знала она, что не могло ей так баснословно повезти!..
    Заметив ее реакцию, Виктор смутился.
- Ну, не стоит так переживать. Мудрые говорят – безвыходных положений не бывает; мне, признаться, очень импонирует такой подход к жизни. Может, попробуем пораскинуть мозгами все вместе и что-нибудь придумать?
   Гуля была убита горем. Что она может придумать? И что могут придумать добрые самаритяне – не настолько ж они, надо думать, добрые, чтоб пожертвовать покоем и бензином и пуститься в долгий путь ради незнакомой девчонки?

   Зоя с Виктором переглянулись. Обоих осенило одновременно. «Стоп», сказал Виктор – а Зоя уже говорила, как всегда, меланхолично: «Может, Гуля погостит у нас сегодня?» - и он поддержал с готовностью: «Ну конечно, это будет лучшее решение. А завтра я сам посажу ее на автобус.»
   О таком она и мечтать не смела. Не просто не смела – ей в голову не пришла бы столь дерзкая мечта. «Вы… по правде?» - спросила она робко, краснея и бледнея попеременно. Виктор повернулся и посмотрел на нее так, будто она сморозила несусветную глупость. «Безусловно. Хотя, конечно, последнее слово остается за вами. Итак?..» «Спасибо», пролепетала Гуля едва слышно – но он услышал.
- Спасибо да или спасибо нет? – он был само терпение. – Определяйтесь, дитя мое, мы уже у поворота. – Гуля, в изумлении и восторге, почти простонала: «Да.»
    Виктор вывернул руль. Автомобиль вывернул с шоссе.

    Он сказал «неподалеку», однако еще с полчаса им пришлось петлять по путаным проселочным дорогам, чавкая резиной в засасывающей грязи. Но Гуля не скучала. Инопланетянин Виктор ее очаровал; а уж когда выяснилось, что инопланетянка Зоя приходится ему не женой и не дамой сердца, а родной сестрой, - Гуля окончательно влюбилась в обоих. Гуля – не самая умная в мире женщина, но и своим скудным умишком она понимала: ничего ей тут не светит, ничего не обломится, и вниманием Виктора к ней она обязана лишь его воспитанию и хорошим манерам. Но горечь понимания словно прибавляла острую терпкую капельку к пряному очарованию этого нечаянного знакомства, этого мимолетного общения, этой обреченной на скорое расставание встречи… Возбужденная Гуля трещала не умолкая – и кляла себя за это: самой-то ей куда приятней было бы послушать Виктора, наслаждаясь и упиваясь его сочным густым голосом; но остановиться не могла - ее несло; и прошло какое-то время, пока она поняла – почему. И брат, и сестра внимали ей с таким неподдельным участием, что Гуля, давно не встречавшая проявлений интереса к своей персоне, расплелась. Они слушали молча, лишь изредка вставляя ободряющее словечко и еще реже – перекидываясь тем понимающим взглядом, каким они обменялись, когда решили пригласить Гулю в гости. И очень скоро Гуля забросала слушателей такой массой важных и второстепенных биографических подробностей, что ей самой-то впору было в них запутаться. Только слушатели, судя по их редким, но заинтересованным репликам, запутать себя не дали и отлично в этом лабиринте ориентировались. Они откровенно поощряли ее к продолжению монолога, а польщенная Гуля рада была стараться – и не заметила, как пролетело время в пути.

   Виктор гремел воротами перед рылом застывшего на месте автомобиля, в недрах которого Гуля заканчивала свое безрадостное повествование. Воспользовавшись его отсутствием, она пустилась уже в такие откровения, что гордую аристократку, наверно, удар должен был хватить на месте, - но Зоя лишь кивала с тем же участием и, подводя итог, мягко положила руку на девичье плечо: «Успокойся, малыш. Теперь все будет хорошо…» И Гуля поверила ей, поверила сразу и безоговорочно. Она знала, что именно так теперь и будет – хорошо или даже лучше, чем хорошо. Пусть знакомство случайно, пусть общение мимолетно, а встреча обещает скорую разлуку, - она знает, эта встреча оставит след в ее жизни, неизгладимый и незабываемый, и в новую, непонятно-пугающе-сладкую сторону развернет эту жизнь, лишенную до сей поры смысла и цели… И за этот грядущий  разворот Гуля была заранее так благодарна, что в уголках ее глаз опять зарождалась, щипая роговицу, соленая влага… Только теперь и эти соленые слезы казались ей сладкими.
    Впереди, на крыльце, крошечным солнцем вспыхнула лампа. Зоя вышла, и Гуля вышла следом – и в ноздри ей ударил аромат роз, еще более плотный и одуряющий, чем запах в машине, к которому она уже притерпелась. «Розарий», - кратко пояснила Зоя, перехватив ее удивленный взгляд, взяла Гулю за руку и отправилась с ней к дому. Виктор в это время вернулся к машине, чтобы поставить ее в гараж.

   «Небольшой коттедж», он сказал, и это оказалось так же далеко от истины, как его «неподалеку». Ни хрена себе «небольшой». По представлениям Гули, если и можно так об этом домине выразиться, то только с поправочкой: «небольшой дворец», например. Как и в случае с автомобилем, Гуля не успела удовлетворить свое любопытство, пока стояла снаружи. Зато холл, в котором они очутились, миновав прихожую, сразил ее наповал. Здесь легко могли разместиться несколько комнатушек из ее общаги, а таких высоких потолков Гуля еще никогда не видела. Но больше всего поразила ее пустота: в холле не было ничего. Абсолютно ничего, если не считать развешенных по стенам картин; ну, картинки – они картинки и есть, какая от них польза?..  Ее слегка задела такая расточительность, - если б Гуля (в мечтах или во сне) оказалась хозяйкой этого маленького дворца, у нее ни один квадратный сантиметр не пропадал бы так бездарно…
       Зоин оклик вывел девушку из  прострации, и она послушно дала увести себя на второй этаж по деревянной винтовой лесенке. Лесенка заканчивалась площадкой, от которой расходились веером резные двери. «Здесь у нас столовая, - сказала Зоя тоном заправского экскурсовода. – Или, скорее, столовая и гостиная в одном флаконе, за дефицитом полезной площади… - Последние слова и особенно извиняющийся тон, которым они были произнесены, рассмешили Гулю. – За столовой – кухня.» Гуля удивилась: она полагала, что кухня и прочие подсобные помещения должны бы находиться внизу. А Зоя продолжала хвастаться: «Есть еще Витина мастерская, она на первом этаже.»
- Мастерская? – Гуля опять удивилась. Она честно попыталась представить Виктора за верстаком, но не смогла. «Витя – художник. Настоящий художник», - слово настоящий Зоя особо выделила, и в ее голосе зазвучали нотки благоговения.
    Ну, конечно. Гуля и сама могла бы сообразить (ну это уж вы, мон анфан, своей проницательности явно льстите). Нет, правда: представить Виктора художником было куда проще, чем ремесленником за верстаком; он и выглядел так, как, по мнению Гули, должен выглядеть «настоящий» художник: длинные волосы, мягкая куртка, изящные и сильные кисти рук… Теперь она уже жалела, что проигнорировала картины в холле.
- Какая ж я бездарная хозяйка, - спохватилась хозяйка. – Ты же у меня вся мокрая. Пойдем в столовую, Витя разожжет камин, а я принесу тебе что-нибудь переодеться.
   Так и сделали, и через пятнадцать минут Гуля уже кейфовала, оседлав кресло-качалку и кутаясь в барский бархатный халат. Этим шедевром легко было укутать двух Гуль или трех Зой, и Гуля наслаждалась догадкой, что ее кожи касается ткань, совсем недавно, вероятно, так же нежно ласкавшая Настоящего Художника (тот-то был покрупнее их обеих). Настоящий Художник между тем, разобравшись с камином, удалился в сторону кухни. Где, как быстро догадалась даже не слишком догадливая Гуля, располагалась вторая его «мастерская», священнодействовать в коей доставляло Настоящему Художнику едва ли не большее наслаждение, чем работать в «настоящей» мастерской…
    Картины украшали и стены столовой: три стены, если точнее – четвертая вся была застеклена, обратившись сплошным окном. За которым сейчас темнела беззвездная ночь (гроза почти закончилась, и глухие ее раскаты доносились уже издалека). Кажется, здесь картины теснились даже кучнее, чем в холле – если такое вообще возможно, - но теперь это вызвало у Гули не досаду, а снисходительную улыбку. Согревшись наконец, она повернулась к Зое, о чем-то задумавшейся: «Можно посмотреть?» - та, взглянув удивленно, пожала плечами: «Конечно.» Гуля затянула пояс халата и встала.

    В комнате царил полумрак: верхнего света Зоя не зажигала, засветив лишь несколько свечей в тяжелых бронзовых канделябрах. Их ласковый свет мешался с отблесками гудящего в камине пламени, создавая атмосферу одновременно уютную и изысканную, - но для того чтоб хоть что-то разглядеть, Гуле пришлось подойти почти вплотную. Первой ее внимание привлекла, естественно, «настоящая» картина, каких здесь было в общем немного, - большое, писанное маслом полотно в массивной золоченой раме. Натюрморт. Причем такой натюрморт, что при одном взгляде на него у Гули тихо застонало что-то в животе (когда она ела в последний раз? Несколько часов назад – бабкины щи, а кажется, это было в прошлой жизни). Художник изобразил крытый узорной малиновой скатертью с бахромою стол, на котором расставлены были в кажущемся беспорядке: тяжелые бронзовые подсвечники (явно родственники тяжелых бронзовых канделябров в столовой) с горящими в них свечами, создающими уютную и изысканную атмосферу; еще более тяжелые и солидные вазы, наполненные фруктами – крупные кисти черных и изумрудно-зеленых виноградин, солнечные вспышки апельсинов и персиков с абрикосами, золотистые яблоки, на глянцевых боках которых Гуля, приглядевшись, разглядела даже капельки влаги; - да она даже запах чувствовала этих почти ненатурально живых плодов, настолько натуральными они казались!.. Была еще пара других ваз, хрупких и изящных, и в хрупких изящных вазах пламенели розы (вот уж совсем не удивительно, что и их запах она тоже явственно ощущала: розами-то здесь просто провоняло все); было множество мелких тарелочек – с хлебом, с икрой, непонятно с чем… и было еще большее множество нарядных рюмочек и бокалов, и несколько еще более нарядных бутылок. Наконец, в центре стола на почетном возвышении было воздвигнуто металлическое блюдо, в котором с тою же нарочитою небрежностью свалены были в кучу пантагрюэлевские  ломти хорошо прожаренного, сочного, дымящегося мяса… - Само собой, их дразнящий аромат растревоженное обоняние Гули тоже уловило, и желудок ее опять застонал и запел. Дверь растворилась; дразнящий аромат жареного мяса стал заметно интенсивней – и она поняла, что волшебная сила искусства тут ни при чем: мясо жарилось на кухне, отделенной от столовой лишь одной стеной. Овеваемый этими провокаторскими ароматами, вплыл в комнату Виктор, толкая перед собой почти игрушечный хромированный столик на колесиках
- Зиг хайль, девочки, - провозгласил он, сам в это время проворно продвигаясь в затемненный угол комнаты. Клацнула зажигалка, и Гуля ахнула: хозяин привычным жестом затеплил одну, другую… третью, четвертую – всего шесть свечей, по три в каждом из тяжелых бронзовых подсвечников (явных родственников уже задействованных канделябров и явных близнецов тех, что Гуля видела на привлекшей ее внимание «настоящей» картине). Размещались подсвечники на столе, крытом узорной малиновой скатертью с бахромой, тут же предстала перед Гулей пара хрупких изящных ваз с пламенеющими в них розами. Виктор ловко расставил меж ними несколько других ваз, тяжелых и солидных, заполненных почти ненатурально живыми в свете свечей фруктами. Появились, в порядке живой очереди, и тарелочки-розеточки, и фужерчики-бокальчики, и Гуля уже замерла, с удовольствием предвкушая появление нарядной бутылочки – и точно: именно нарядную бутылку водрузил напоследок на стол Настоящий Художник. И – опаньки  - еще одну… и лишь после этого, развернувшись к дамам, театрально вскинул руку: «Прошу!»

   Гуля смутилась. Халат на ней, конечно, шикарный… но чтобы быть достойной усесться за такой стол, она, наверно, должна быть одета в вечернее платье?.. – Она кинула украдкой взгляд на Зою. Та не мучила себя подобными глупостями и спокойно откликнулась на приглашение брата. Гуля почти заставила себя последовать ее примеру.
   Как оказалось, это была только прелюдия.
- Вы тут располагайтесь, как вам удобно, - мурлыкал Виктор, разливая вино. – Думаю, через полчасика я смогу угостить вас посолиднее… Ну, со знакомством? – Он тепло посмотрел в глаза растерявшейся Гуле и протянул бокал, согретый его руками. – Весьма рекомендую: настоящее «Сансер Убер Брошар» (очень, видно, оба они любили слово «настоящее»). Начинать трапезу хорошим виноградным вином – конечно, сухим и, конечно, белым – верная гарантия, что аппетит вас не подведет. Убежден, что подобного вина вам, дитя мое, пробовать не доводилось.
    Гуля же была убеждена, что аппетит не подведет ее при любом раскладе. А последняя его фраза, в которой она уловила намек на разделявший их социальный барьер, заставила ее вспыхнуть – так, что она сама почувствовала, что краснеет, и растерялась еще безнадежней. Однако пить для храбрости ей не в новинку, а уж коли Виктор сам предлагает ей выпить – она не шокирует его, всего лишь послушавшись… однако ей пришлось еще потерпеть.
- Можно тост? – спросил Виктор, словно ему действительно требовалось разрешение. Гуля только успела подумать, что уже озвученный тост «со знакомством» ничуть не хуже любого другого, - а он уже начал декламировать:

                … Я же скажу, что великая нашему сердцу утеха
                Видеть, как целой страной обладает веселье; как всюду
                Сладко пируют в домах, песнопевцам внимая; как всюду
                Рядом по чину сидят за столами, и хлебом и мясом
                Пышно покрытыми; как из кратер животворных напиток
                Льет виночерпий и в кубках его разносит…

- и, как на сцене, высоко поднял свой «кубок», призывая их присоединиться к нему. Гуля присоединилась, недоумевая: и это у них называется «тост»?
- Что это? – не сдержалась она.
- Гомер, - охотно откликнулась Зоя, и Виктор еще охотнее поддержал: «Гомер, «Одиссея». Песнь девятая… Onorate l’altissimo poeta.»

    Гуля смотрела на них почти с ужасом. Они, может, больные оба? Или действительно основная их цель – почаще и побольнее ее уколоть, показав, указав, доказав: ты, девочка, и впрямь возомнила, что можешь быть с нами на равных? Да ты же, дурочка, просто чмо, срань болотная, как посмела ты хоть возмечтать на минутку?.. Она снова была готова плакать, и надо же какой конфуз еще, какой позорный промах она совершила: брат-то с сестрой выпили по глоточку и явно не собирались убыстрять темп поглощения этой кислятины, а у нее бокал уже пустой стоит. Она испуганно открыла рот, чтобы что-нибудь сказать в оправдание (сама не зная что), но Виктор помахал рукой успокаивающе и снова наполнил ее посуду. «Рад, что вы оценили», сказал он, значительно приподняв бровь.
    Что ж, впредь она будет умнее.
- Зоя, - сказал Виктор, прежде чем снова их покинуть, - ты бы заняла Гулю чем-нибудь. Что ж вы тут скучаете, как сиротки. – И Гуле: - Как вы относитесь к фортепианной музыке, дитя мое?
   Гуля не знала, как она относится к фортепианной музыке, - но на всякий случай кивнула. Виктор обрадовался: «Замечательно. А Зоя замечательно играет, и рояль у нас тоже замечательный – настоящий кабинетный «стейнвей», вы еще не обратили внимание?»
   Она еще не обратила внимание. Но опять кивнула. На всякий случай. С одной стороны, ей немного надоело, что они оба все время как будто хвастаются; с другой… ну, если б у нее был настоящий кабинетный этот самый и все, что есть у них, – она бы тоже, наверно, хвасталась? Но главное… что главное? Ах да. Главное то, что сегодня  ей, как Золушке, выпал шанс приобщиться к жизни тех, кому есть чем хвастаться. И дура она будет, если не воспользуется этим на самую-самую полную катушку.
    Зоя легко поднялась. Прошествовала к кабинетному чуду, поместила себя на вращающийся табурет (еще одно чудо, надо полагать), откинул крышку рояля, откинула назад свой патрицианский стан – и посмотрела на Гулю.
     «… Любите ли вы Брамса?» - спросила она лукаво.
    Гуля затрепетала. Хотела она того или не хотела, сознавала или нет – ей вновь почудилось в воздухе дрожание гнусного намека на ее плебейство. Однако Виктор уже знакомым движением руки успокоил ее: «Всего лишь литературная реминисценция, - сказал он с легкой досадой. – Если, конечно, мы вслед за Зоей поспешим причесть мадам Саган к светлому лику литературы…» - и Гуля поняла, что объектом досады служила не она. А Зоя. И, нужно признаться, это открытие подарило ей минутку мстительной удовлетворенности.

   Зоя повела плечами. Виктор вышел по своим кулинарным делам.
- Брамс, - сухо объявила Зоя. – Пятый венгерский танец, - и с силой затарабанила по клавишам, покуда Гуля уныло прикидывала: сколько еще венгерских танцев ей предстоит выслушать. Кой черт  дернул ее кивать в ответ на вопрос о ее отношении к фортепианной музыке…
    Она приблизилась к столу, схватила свой бокал (прихватив заодно совсем смешной, крошечный бутербродик) и, попивая по глотку кислятину – бутерброда, оказавшегося необыкновенно вкусным, как раз на один глоток хватило, - возобновила свое знакомство с шедеврами местной картинной галереи. Все «настоящие» картины (еще два или три обрамленных холста) оказались натюрмортами, выполненными все в той же старой доброй манере; каждый из них Гуля обстоятельно изучила, каждым добросовестно восхитилась – и каждый вызвал очередное цунами в ее желудке. Чтобы не отвлекаться на посторонние эмоции, она сделала перерыв и желудок немного заполнила: яблоки и абрикосы полетели в него вперемешку с необыкновенно вкусными крошечными бутербродиками. И на этом фоне кислятина в ее бокале тоже казалась ей уже почти вкусной. Правда, она быстро кончилась, а проявить инициативу в этом вопросе Гуля постеснялась; ее храбрости хватило лишь на то, чтоб плеснуть ледяной минералки из хрустального графина. Зоя не обращала внимания на ее маневры, продолжая самозабвенно бить по клавишам. Играла она действительно мастерски, хотя темп, выбранный ею, самому Брамсу скорее всего показался бы уж слишком залихватским.
    Заморив червячка, Гуля перешла к офортам, эстампам, небольшим акварелям, эскизам, сделанным тушью и в карандаше, собрание которых и представляло основные фонды галереи. Это были уже портреты – в основном и в первую очередь, - но гастрономической теме Настоящий Художник не изменил. Хотя даже двух-трех из этих портретиков, пожалуй, хватило бы, чтоб не самый зверский аппетит взять да и отбить… Куда бы Гуля ни кинула взгляд – он втыкался в упоенно вкушающих пищу людей, коих и людьми-то называть не хотелось; к черту «упоенно вкушающих» - едящих, жрущих, употребляющих, питающихся, нажирающихся, хавающих, наворачивающих… Каждое лицо было так искажено, каждая пара глаз сверкала такой мерзкой маслянистостью… каждая длань, устремившаяся к пище, была так сладострастно скрючена, словно едоки не предавались самой безобидной и естественной страсти, а отправляли некий сатанинский ритуал. Это были люди, и талант рисовальщика особо проявился в том, как неустанно и настойчиво, любым отдельно взятым штрихом, нюансом, деталью – точно выписанным рисунком мышцы, верно схваченным движением – подчеркивал он принадлежность этих гротескных существ к человеческой породе. Однако, несмотря на это (и, похоже, в полном резонансе с основной задумкой мастера), общее впечатление серия мини-портретов оставляла совершенно однозначное: стая свиней, в едином порыве столпившихся у корыта с баландой. Солидные, матерые хряки, почтенные матроны-свиноматки, агрессивно-настороженный половозрелый молодняк и молочные поросята с бессмысленно-блаженным, идиотическим оскалом невинной младенческой улыбки, - всяк нашел свое место в этой странной и смрадной мозаике, всякий послушно занял отведенную ему нишу на празднике поклонения Его Величеству Брюху… Гуля, хвала богам, никогда не была излишне тонкой штучкой, и аппетит ей картинки не отбили, - но даже ей стало неприятно, и она молча вернулась в кресло-качалку перед гудящим пламенем. Вернулась и отдалась мрачному созерцанию длиннохвостых рыбок в аквариуме рядом с камином.

   Зоя оторвалась от Брамса и снова посмотрела на Гулю. «Малыш, - сказала она виновато, - тебе, наверно, больше по душе легкая музыка…» Возможно, ее задело неприкрытое равнодушие девушки к ее таланту пианистки, но Гулю это мало парило: она приободрилась. Конечно же, легкая музыка ей больше по душе. – Зоя уже возилась с роскошным центром, снабженным мощными колонками. «Имре Кальман», возвестила она, на что Гуля лишь буркнула: «Иностранных певцов я не люблю…» - зная уже, что ее робкий протест не будет принят во внимание. Так и случилось. «Кальман – композитор, - возразила безмятежно Зоя. – Петь будет Шмыга…» И Шмыга запела.

    Кто бы мог ожидать, что в качестве «легкой музыки» сестра художника навяжет Гуле оперетту. Но Гуле не пришлось разочароваться; ведь что такое, по сути, оперетта, как не добротный классический попс: яркий навязчивый мотивчик, незатейливая рифма, поверхностные радости и страдания – едва ли не намек на настоящее чувство, но такой намек, какого подготовленному слушателю вполне достаточно.

                Понемногу утихает карнавал ночной.
                Разноцветные погасли фонари.
                Разодетая толпа уже спешит домой,
                Лишь влюбленные гуляют до зари.
                Солнца луч чуть золотит бульвар
                И поток влюбленных пар…
                Новый день уже спешит,
                Задорной песенкой звучит
                И зовет меня к возлюбленной моей…

      «Э-эй!!!» - мощно и долго вывела королева оперетты, торжествующе перепрыгнув на квинту вверх, и повторила еще громче и торжественней, сотворив обратный прыжок – квинтой вниз: «И зовет меня к возлюбленной моей!!!...»
     Первые музыкальные фразы – «разноцветные» да «разодетые» - не вызвали отклика в сердце Гули. Но образы гуляющих до рассвета влюбленных пар и возлюбленного, по зову нового дня спешащего к возлюбленной,  тонко срезонировали с ее романтическим настроением; какой семнадцатилетней дурочке эти и им подобные образы не представляются единственными достойными внимания?..  – Она мерно покачивалась в кресле, и отблески огня покачивались перед ее неплотно закрытыми глазами, а перед внутренним взором так же мерно покачивались видения, в содержании коих Гуля даже самой себе не посмела бы признаться. А королева оперетты продолжала заливаться, будто вполне уверенная, что уж это-то юное сердечко завоевать проблемы не составит:

                Карамболина…
                Карамболетта… -
                Ты пылкой юности мечта.
               
                Карамболина…
                Карамболетта…

- тут Гуля отвлеклась на несколько секунд: под веками неприятно зачесалось; она бросила вороватый взгляд на Зою, отвернулась и, тихонько шмыгнув носом, вытерла повлажневшие глаза.

                Карамболина…
                Карамболетта…
                Ты сердце каждого пленишь.

                Карамболина,
                Карамболетта,
                У ног твоих лежит блистательный Париж!.. –

- заверила льстиво примадонна, и Гуля опять шмыгнула носом. От усталости, от съеденного и выпитого, от мерцающих в полумраке огней и чувствительной песенки ее разморило и потянуло в сон, и очень скоро она носом уже не шмыгала, а клевала. Сквозь приятную дурноту с трудом пробивалось задорное сопрано: «Здесь свиданье – и уже роман… ничего, что пуст карман… здесь в чести любой поэт, и не беда, что денег нет – расплатиться можно песенкой своей… - Ээй!!! – И ее подхватят тысячи друзей!!!...»
                Карамболина…
                Карамболетта…

- Гуля мерно покачивалась, и покачивались отблески огня перед глазами, и так же мерно покачивались перед внутренним взором видения, в которых влюбленный нищий поэт оказывался почему-то вполне обеспеченным художником, тоже, однако, в кого-то влюбленным… - Дверь опять растворилась, и Гулю из дремоты как веником  вымело. Явился Виктор со знакомым игрушечным столиком, от которого во все стороны, как круги по воде, расходились провокационные ароматы. Пахло настолько аппетитно, что на сей раз Гуля не стала дожидаться приглашения и без церемоний уселась на свое место. Зоя приглашения тоже не ждала: небрежным щелчком оборвав задорное сопрано, она составила Гуле компанию. Вопреки ожиданиям Гули, Виктор не стал перетаскивать на большой стол две тяжелых посудины (в одной – основное блюдо, в другой гарнир), а сразу разложил по тарелкам то и другое, расставил наполненные тарелки и промурлыкал: «Бонапети» (даже Гуля поняла, что он желает им приятного аппетита). Снова наполнил бокалы из нарядной бутылки: уже из другой, с вином темно-рубинового цвета (настоящее «Мерло», между прочим). «Второй тост за гостьей», подмигнул он Гуле; Гулю бросило в дрожь, в краску, в пот, «я не знаю тостов», прохрипела она в панике. Зоя пришла ей на помощь.
- Гуля пока не освоилась; если никто не против, тост могу сказать я.
     Виктор против не был, Гуля тем более. «Хорошо, - засмеялась Зоя, хитро глядя на художника, - надеюсь не посрамить семейной чести…» - и прочитала, чуть-чуть подчеркнуто подражая брату, почти пародируя (Виктор нахмурился, простодушная Гуля ничего не заметила):

                … Наполни кратеры вином и подай с ним
                Чаши гостям, чтоб могли громолюбцу Зевесу, молящих
                Странников всех покровителю, мы совершить возлиянье…

- Гомер? – вырвалось у Гули почти с отвращением.
- Гомер, - подтвердил нахмурившийся Виктор. – «Одиссея», песнь седьмая. – И глотнул рубинового вина, подавая пример остальным; Зоя, опять с пародийной дотошностью, пробормотала куда-то в сторону произнесенную им недавно фразу: «Onorate l’altissimo poeta…»
Ели в молчании; неизвестно какие причины молчать были у хозяев, а Гуле было не до разговоров – таким вкусным оказалось произведение Настоящего Художника. За считанные минуты она расправилась с содержимым своей тарелки – и с мясом (одновременно острым и сладким и настолько сочным, что во рту оно не просто таяло, а словно моментально растворялось), и с гарниром, больше похожим на очень густой суп из неопознанных Гулей ингредиентов. Расправилась, благодарно посмотрела на шеф-повара и с той же собачьей благодарностью приняла предложенную добавку. От третьей порции пришлось, конечно, отказаться – не без сомнений и не без сожалений; в общем, все трое сложили приборы почти одновременно, хотя Гуля за это время съела столько же, сколько они вдвоем.

     Она откинулась на спинку стула, блаженно постанывая. Виктор смотрел на нее с интересом, и от его пристального взгляда блаженство острыми колючими струйками растекалось по всему ее телу, захватывая не только область пищеварительного тракта, но и сферу тракта мочеполового. Он явно ждал от нее дифирамбов своему кулинарному искусству – а Гуля, к сожалению, была не приучена произносить изящные комплименты. Она только тупо улыбалась да таращилась на него так же пристально, отбросив стеснение; тот же бес кокетства, что  обуял ее за скромным деревенским ужином, овладел ею и теперь. Нет, не тот же: тот был мелким хулиганистым бесенком, этот казался (или оказался) демоном. Демоном с большой буквы; ведь сейчас на нее смотрели очи Художника, куда более достойные стать зеркалом Прекрасной Дамы, чем равнодушные глаза «интеллигента» Толика или злобные пьяные Пупины зенки.
    Но что это?.. нет, она не ошиблась; точно. Поглощенная поглощением пищи богов, она не заметила – и только сейчас обратила внимание, чем именно был поглощен Настоящий Художник, поглощенный поглощением пищи богов. От какового поглощения то и дело отрывался, чтобы левой рукой (Виктор – левша; эта подробность доставляла Гуле какое-то мучительное удовольствие: личность, столь поразившая ее неискушенное воображение, ни в чем не могла походить на простых смертных) взять лежащий рядом, загодя приготовленный карандаш и черкнуть несколько штрихов в лежащем рядом, загодя приготовленном блокноте. Теперь же, когда он закончил есть, это попутное занятие осталось основным и единственным. При этом свой внимательный взгляд он отрывал от Гули только затем, чтобы направить его в блокнот, словно сверяясь: правильно ли он записал произнесенные Гулей слова?..  (а Гуля еще и слов-то никаких не произнесла…)
   Какой ошеломляющий и вдохновляющий вывод напрашивается сам собой, даже если ты и без того не самая умная в мире женщина, а тут еще и окончательно мозги растеклись – от усталости, от съеденного и выпитого, от мерцающих в полумраке огней и соседства Настоящего Художника? Настоящего Мужчины?..

- Что вы рисуете? – спросила Гуля, кокетливо играя бокалом с кокетливо играющей в нем рубиновой влагой.
- Не что, - поправил он мягко. – Кого.
- И... кого? – сердце ее сжалось. И что-то еще сжалось внутри. Не желудок и даже не поджелудочная, но что-то в животе и ниже желудка. Гораздо ниже.
- Угадайте, - сказал Виктор, кокетничая в тон ей. В искусстве флирта Гуля была искушена не лучше, чем в любых других искусствах – и все же была готова поклясться, что он с ней заигрывает. Именно об этом, сама себе не смея в том признаться, мечтала она под задорные рулады королевы оперетты… но когда явно несбыточные, томные и томительные, больше похожие на зубную боль чем на грезы мечтания начинают вдруг неким подразумеваемым контуром проступать сквозь суровые тенета реальности, - это может показаться таким невероятным, таким фантастическим и пугающим, таким… что просто никаким. Гуля никакая сидит; совсем отупела и, не к столу будет сказано, опупела (ау, Пупа); радоваться и волноваться нечему: не «нечему радоваться» в том смысле, что нет причин радоваться или волноваться, а в ней самой нечему это делать. Нет в ней самой ничего, что могло бы откликнуться радостью или волнением – она пустая. Никакая…
    Зоя, как обычно, ринулась на выручку.
-Кончай девчонку шугать,-сказала она –может, чуть резче, чем Гуле хотелось бы. – Видишь же – совсем потерялась.
- Чем я ее шугаю? – огрызнулся Виктор.
- А то сам не знаешь. Не для детей природы твои люциферские многозначительные улыбочки.
    Виктор, видимо, в итоге согласился; во всяком случае, рожу попроще сделал. (В Гуле, за пару секунд до того совсем никакой, зародилось и рвалось в рост семя обиды на Зою, так не вовремя вмешавшуюся.) «Я рисую вас, мон анфан», сказал художник миролюбиво, и она забыла про обиду. Почти забыла – но он добавил без паузы: «Люблю, когда у людей хороший аппетит», и обида вспыхнула с новой силой. Уже на Виктора. Какая гадость. С его-то тактом, с его манерами и воспитанием – разве не мог он сказать «люблю хорошеньких женщин» или, на худой конец, «люблю хороших людей» вместо того чтоб признаваться, что его моделью Гуля сподобилась стать лишь в силу его пристрастия к обжорам. Гуля отвела глаза: ей не хочется дать хозяевам заметить, как изменилось ее настроение, а главное – понять причину такой перемены. Виктор еще внимательней на нее посмотрел. «Предупреждая вашу просьбу, - сказал он, - сразу отвечу: нет, пока не покажу. Может, чуть позже – сейчас это даже не набросок, а набросок наброска.» Гуля поморщилась. Ну и самоуверенный же типус; какой там такт, какие манеры – разве она собиралась о чем-то его просить? (она-то собиралась, но он об этом – откуда мог знать?) «Посидим, отдохнем, - говорил в это время Виктор, - сейчас уже и чай пить будем, или вы предпочитаете кофе?» «Кофе», кивнула Гуля. Обычно она пила чай, но бросить небрежно «кофе» показалось ей более соответствующим ситуации. «Хорошо, мы будем чай, а вас я угощу отличным кофе." - "Тогда мне тоже чай», исправилась Гуля: если уж эти аристократы не гнушаются чая, ей тем более ни к чему изменять своим привычкам.
- Замечательно. – За что ни возьмись, подумала Гуля с раздражением, все у них или «отлично», или «замечательно»… а Виктор уже встал и, понятно, первым делом за свой игрушечный столик-тележку схватился – он, похоже, без него вообще никуда, как кенгуру без сумки. Гуля не просто сытая – объевшаяся, и не просто опохмеленная – захмелевшая, и не нужны ей ни «отличный» кофе, ни «замечательный» чай: ей нужно, чтобы Виктор не носился туда-сюда с этим дурацким столиком, как кенгуру с сумкой или дурак с писаной торбой, а сидел рядом и смотрел на нее тем пристальным взглядом, от которого колючими острыми струйками растекается по телу блаженство. И чтобы рисовал ее – а Гуля уж постарается, в виде ответной любезности, выбросить из головы ту неблаговидную причину, в силу которой она сподобилась стать его моделью…
      Но он уже вышел. Снова вышел, снова нет его рядом, ну что ты будешь делать.
   
      Нужно было что-нибудь сказать: не стоит давать Зое повод думать, что Гулю оживляет лишь присутствие Зоиного брата, а его отсутствие превращает ее в безмолвную мумию; но Гуля не нашлась что сказать, поскольку лишь присутствие Зоиного брата оживляло ее, в отсутствие же его она в безмолвную мумию превращалась. Зоя тоже молчала, меланхолично пощипывая тонкими, нервными пальцами тонкие нервные губы. По счастью, отсутствовал Виктор недолго. Вместе с ним приехали, разместившись на плоской поверхности неизменного транспортного средства: расписанный алыми маками высокий пузатый чайник с кипятком и точно такой же, только поменьше –  заварной; конфетницы с конфетами, печеньицы с печеньцем, вареньицы с вареньицем … помимо того – брус арктически-холодного и антарктически-твердого, как вечная мерзлота, желтого словно желток сливочного масла в расписанной алыми маками фарфоровой масленке и три расписанных маками чайных пары.
    Виктор разливал чай так, словно дирижировал невидимым оркестром, исполняющим неслышимую музыку сфер; это было красиво и необычно,  а вот сам чай совсем не отвечал принципу «не подка-чай». Гуля любила хорошо заваренный и обильно подслащенный «купец» - а это разве чай? Мочай в лучшем случае, если не просто моча: спивки какие-то водянисто-желтоватые с робко плавающими, словно вспугнутые рыбки, бледными чаинками. Что, у аристократов нынче в моде – на заварке экономить?.. – она набралась дерзости попросить: «Можно покрепче?»
   Зоя повела плечами в обычной своей меланхоличной манере, Виктор, ни слова не говоря, подлил из заварника в чашку Гули – только пойло в ее чашке так и осталось водянисто-желтоватым. «Я крепкий люблю, - капризно и беспомощно протянула Гуля. – Чтоб совсем темный, почти черный.»
- Мы черный не пьем, - сказала Зоя, оправдываясь. – Мне как-то все равно, а Витя черный не любит… мы его не пьем, не покупаем даже. Витя у нас любитель – у него желтые сорта есть, зеленые, белые: этот, например, зеленый… - «Зеленый в композиции с белым, - поправил Виктор. – Знаменитая «Зеленая обезьяна» из провинции Фуцзянь. Обычно из зеленых я предпочитаю «Снежный барс»; это довольно редкий и любопытный сорт… но и «Обезьяна» по-своему хороша, не правда ли?» (ох, скажи еще настоящая обезьяна! отличная  скажи! замечательная!  Отличное,  замечательное,  настоящее  желтовато-водянистое пойло с бледными чаинками!.. – Гуля сама не ожидала, что такая ерунда так ее заведет; напряжение долгих предыдущих часов начинало сказываться, давая реакцию; возможно, присутствовало и желание показать и себя не просто обжорой, все что угодно готовой в себя впихнуть, – но человеком, тоже кое-какие симпатии и антипатии в еде имеющим… - наивной Гуле было пока невдомек, насколько смешон и неконструктивен избранный ею способ чуть приблизитьсч к недавно обретенным кумирам.)               
    Но делать нечего – «купчика» ей сегодня никто не предложит. С горестным вздохом Гуля придвинула к себе чашку и огляделась в поисках сахарницы.
    Вот те здрасьте. Новый сюрприз или Виктор просто забыл принести сахар?
- Что-нибудь еще? – спросил он с беспокойством. Голосом, звенящим от негодования (беспокойство в его голосе приятно будоражило, и особенно приятно будоражило негодование в собственном голосе), Гуля отозвалась: «Сахар…» Хозяева переглянулись почти затравленно, и Виктор вскочил. «Сахар на кухне; обычно мы пьем без сахара.  – Он замялся. – Если вам не нравится зеленый… может, все же лучше кофе? Я мигом.»
- Кофе, - кивнула Гуля, теперь – совершенно искренне. Уж лучше кофе, чем этот мочай, который никаким сахаром не спасти.

    Опять они молчали; опять Гуля превратилась в безмолвную мумию, исподлобья наблюдая, как меланхоличная Зоя терзает тонкими пальцами нервные губы. Но аромат кофе, въехавшего в столовую ясно на чем, перебил не только атмосферу меланхолии, но и надоевший запах роз. Кофе оказался действительно хорош – настоящий, отличный,  замечательный: налитый рукою Виктора из узкого кофейника (тонкий фарфор, расписанный полихромным орнаментом) в невесомую чашечку (расписанный полихромным орнаментом тонкий фарфор), крепкий, густой, терпкий и сладкий, с желтеющей поверху ажурной пеной… Виктор предусмотрительно захватил и молочник, чуть поменьше кофейника, ясно какой орнамент на ясно каком фарфоре; но от сливок Гуля отказалась. Обойдется она без сливок, и даже без черного чая как-нибудь обойдется – она будет пить черный кофе. Безумно вкусный кофе. Оказывается, она еще как любит кофе, вот новости… Виктор таял, глядя, как неприкрыто и непритворно наслаждается она этим новым его шедевром – и только и успевал подливать (успевая еще и рисовать, и пить желтоватое пойло). Гуле казалось, желудок ее уже ни грамма не сможет вместить, однако под крепкий, густой, терпкий и сладкий кофе конфеты-печеньица-вареньица как по маслу пошли; впрочем, как раз по маслу-то они и пошли – по арктически-холодному и антарктически-твердому, желтому словно желток маслу. Тем более что Виктор, только и успевая подливать ей кофе, только и успевал подливать в крохотную рюмашку непомерно нахваливаемый им (эпитеты ясно какие) безмерно крепкий ликерчик, всемерно поддерживающий бонапети на должном уровне.
- Ох какое кофе, - стонала Гуля, купаясь в волнах блаженства. - А я смотрю, оно у вас уже в графине, то есть в кувшине сладкое – это из пакетиков, да? два в одном?
    Виктор поперхнулся. Зоя тоже.
- Это «Суматра Манделин»! – воскликнул он страдальчески, с остановившимся взором (ох, скажи еще настоящее…) – Настоящий!..  – И жалко глянул на Зою, будто моля прояснить Гуле всю глубину ее заблуждения. Потом вдруг ожил. «Позвольте, я расскажу вам, как я сварил этот кофе? Научу вас варить  настоящий  кофе – хотите?»
- Конечно, хочу, - оживилась и Гуля. Еще год назад, живя у строгой тетки, подпускавшей ее к плите редко и неохотно («Две хозяйки в дому – война в Крыму, все в дыму» - любимая теткина присказка), она умела варить разве что картошку да яйца. Потом она оказалась на фабрике и в фабричном общежитии – и за недолгое время сумела-таки, при тощем своем кошельке, обеспечить себе с помощью дешевой кулинарной книги пусть не изобильное, но достаточно вкусное и разнообразное питание. Даже Пупа, любивший смачно пожрать, единственное ее женское качество, кажется, действительно ценил – умение вкусно и разнообразно его накормить. Чему-чему, а учиться Гуля уже научилась – жизнь научила; знающие люди говорят «хочешь жить – умей вертеться», люди понимающие уточняют: «чтобы жить, умей учиться…» - а Гуля хотела жить, хотя жизнь временами и казалась ей невыносимо-страшной. И память у нее была хорошая (отличная память, просто замечательная). Возможно, мозгам ее не помешало бы быть чуточку поизвилистей, но отличная память и  замечательное  умение учиться иногда выручали ее, подменяя парочку-другую недостающих извилин. Фабричных мастеров-наставников не раз поражал ее несомненный талант осваивать и усваивать самые сложные последовательности самых сложных операций…
    Конечно, она хотела научиться варить настоящий кофе. Безумно вкусный кофе, вкус которого всегда будет напоминать ей вкус кофе, приготовленного Настоящим Художником…
- Слушайте, - начал вдохновенно Настоящий Художник. – Слушайте и запоминайте; все до словечка запоминайте – ну ладно, если что, я вам потом запишу. (Он же не знал ни про память ее, ни про умение учиться. Проще, конечно, было отвести Гулю на кухню для обучения в процессе практики, но почему-то Виктор выбрал другой путь). Кофе… чем выше сортность исходного продукта, тем качественней, естественно, будет готовый продукт – это, думаю, вы понимаете, - Гуля быстро-быстро закивала в знак понимания, - итак, кофе, непременно свежесмолотый, засыпаем в турку из расчета… эмм, ну я беру обычно пару чайных ложек на порцию, а вам уж придется с собственным вкусом сообразовываться. То же самое с сахаром: скажем, ту же пару ложек добавляем к кофе. А потом ставим турку с кофе и сахаром на самый медленный огонь.
- Как?.. – вклинилась недоверчиво Гуля в твердом убеждении, что он кое-что пропустил. Виктор не дал ей недоумение выразить, перебив нетерпеливо: - Да-да. В том-то весь фокус; вы, главное, слушайте и запоминайте – сейчас я вам ноу-хау открою, основной секрет: никакой воды в турке. Только смесь кофе с сахаром, которую мы с первой же секунды начинаем энергично помешивать. А вода у нас в это время уже вовсю закипает – только не в турке, а в чайнике. Обойдемся без электрочайников, банальный допотопный чайник на соседней конфорке, чтоб совсем под рукой был, когда приспичит. Смесь мешаем маленькой ложечкой, вам удобней это делать левой рукой – короче, «рабочая» рука должна оставаться свободной и готовой в любой миг схватить чайник, это очень важно, счет на секунды идет!.. Далее. Наша кофейно-сахарная смесь, интенсивно помешиваемая и распустившаяся уже в кофейный сироп, начинает быстро густеть… Дитя мое, в лексиконе суфийских дервишей имеется крайне емкое понятие, вакт – время как таковое и момент как таковой; смирите гордыню, дитя мое, откройте врата сознания понятию надлежащего момента… - и в тот самый миг, когда над «сиропом» появляется самый первый, совсем еще светлый и почти незаметный дымок… а сам «сироп» на наших глазах начинает превращаться и вот-вот превратится в тягучую резиноподобную массу – только в этот самый миг, в это мгновение, запомните!.. если вы его упустите, вы все погубите… (в этот самый миг, в это мгновение Виктор больше походил на пророчествующего пророка, чем на заурядного гурмана), вот тогда-то вы – хватаете рукой кипящий чайник и – кипяток! бурлящий! неистовый! Льете! – В кофейный сироп, уже совсем почти превратившийся в тягучую массу!! Которую вы продолжаете интенсивно помешивать – и даже еще интенсивней, если это возможно!!!... И когда ваш кофе взрывается, чтоб из турки извергнуться, - резко выключаете огонь. Уяснили? – возбудился Виктор постепенно, а успокоился мгновенно. – Повторите, - приказал он. – Желательно как можно ближе к тексту, но на первый раз сойдет и как можно ближе к сути. Иначе я вас до утра буду гонять, и не обижайтесь: сами напросились.
- Я не буду жаловаться, - улыбнулась Гуля счастливо. Ей доставляла безумное наслаждение роль его ученицы – безумное, как безумно вкусный вкус безумно вкусного кофе, сваренного им и налитого его рукой. И она повторила. Дословно. Слово в слово, вплоть до знаков препинания, изображенных ею интонационно столь же четко и точно, как четко и точно были они определены интонацией оригинала. Как будто внутри у Гули сидело не то миниатюрное звукозаписывающее устройство, не то суперталантливый попугай.

     Виктор с Зоей уставились в недоумении сначала на нее, потом друг на друга.
- Так не бывает, - сказал Виктор.
- Я никогда в жизни… - начала Зоя и не нашла слов, чтоб закончить фразу.
- Гениально, - сказал Виктор.
- Я впервые… - начала Зоя и не закончила.
- Как ты думаешь… - начал Виктор, Зоя не дала ему закончить.
    «Это знак», сказала она.

    И они замолчали надолго, глядя то друг на друга, то на Гулю, испытавшую в этот самый миг, в это мгновение, в этот вакт наслаждение куда более безумное, чем от безумно вкусного кофе. Это был миг ее торжества, мгновенье ее триумфа – и, несмотря на предполагаемый дефицит извилин, она отлично это понимала
«Невероятно», ворчал Виктор, расхаживая взад-вперед вдоль стола и разговаривая не с Гулей, а с Зоей – как если бы Гуля была всего-навсего заинтриговавшим его экспонатом музейной коллекции, бессловесным и безответным. «Нет, я понимаю, всякие бывают уникумы, но ведь это же… это же нонсенс. «Ох какое кофе!» - застонал он. «Оно у вас сладкое уже в кувшине, то есть в графине!..» - и повернулся наконец к Гуле, начинавшей смутно подозревать, что его замешательство способно ее триумф обесценить и превратить в посмешище. «Мон анфан… дитя, вы не обидитесь, если я кое о чем вас спрошу?»
    Гуля надулась: ей очень не хотелось, чтобы он задавал ей обидные вопросы, но он говорил с ней тем же просящим проникновенным голосом, каким предлагал научить варить настоящий кофе – и она уступила. На минутку Виктор задумался, как сформулировать обидный вопрос.
- Эмм… сколько классов вы, Гуленька, закончили?
    «Девять», потупилась Гуля.
- Получили аттестат за девятилетку?
    Гуля покраснела. Опустила голову, теребя пояс халата. «Справку», прошептала она еле слышно. Виктор сдвинул брови, размышляя.
- А на фабрику вас сразу после школы взяли – никаких курсов, ничего? Я насчет профессионального образования… - «У нас многие так. – Защищаясь, Гуля голову вскинула. Она не понимала, чего он от нее хочет. – Сразу ученицей и взяли, а что такого?» - Нет-нет, Гуленька, вы меня не так поняли; я ведь, собственно, не о том вовсе… просто даже не знаю, как подступиться…
- Давай я, - прервала его Зоя и, глядя Гуле прямо в глаза, спросила: - Ну, например… малыш, ты знаешь, какого рода слово «кофе»?
    Гуля не была уверена в правильном ответе, потому промолчала. «Ясно. А из школьной программы что-нибудь помнишь?»
- Совсем мало; я на уроки-то не ходила почти. Ну их, эти уроки, не люблю я это, - пробурчала Гуля сердито. «Ясно-два. Но хоть что-нибудь?»
- «Бородино» помню.
- Наизусть?
- Как же еще, - Гулю удивил глупый вопрос умной Зои.
- И все?
- Таблицу умножения, - припоминала Гуля. – Future Continuous in the Past, или вот еще:  All the seats in the hall are occupied. – No, not all the seats. Two are vacant: «Все места в зале заняты, нет, не все, два свободны…», это по английскому, только на инглиш я совсем редко ходила, бль… блин… Из истории всякие «даты» : 1861 – отмена крепостного права, в 1456 появилось книгопечатание, реформа суда в 1775, Сталинградская битва – зима сорок второго, в 1799 шестого июня Пушкин родился, отец Сергей Львович, мать – Надежда Осиповна… ой, это по литре, первую пирамиду построил помощник фараона Имхотеп, а Колосс Родосский соорудил Харес, ученик Лисиппа… закон охранения энергии гласит, что энергия не появляется из ничего и не исчезает бесследно, Дмитрий Иванович Менделеев, Павлов Иван Петрович – много всякого-разного, только зачем это вам? Мне самой-то это не нужно, я что знала давно забыть постаралась; я, если захочу, легко могу забывать, - заявила она с наивной гордостью, словно ее умение легко забывать было чем-то еще более удивительным, чем ее умение легко запоминать.
    Зоя в нетерпении подалась вперед. «Future Continuous in the Past, ты сказала; что это такое, ты сама знаешь?»
-  Future Continuous in the Past Tense, -  без запинки отрапортовала Гуля. – Будущее продолженное время в прошедшем.
- А что такое «будущее в прошедшем» - знаешь?
    «Нет, - честно призналась Гуля. Виктор глядел так угрюмо, что она почувствовала за собой вину – и поспешила ее загладить: – Зато я знаете что знаю!.. – Это был предмет ее тайной гордости – тайной потому, что до сих пор некому было хвастаться; теперь у нее было и кому похвастать, и нечто, чем она тоже может хвастать перед хвастливой семейкой. – В восьмом классе наши «англичане» - ну, из спецкласса  – ставили спектакль. Красиво было; вот когда я много чего запомнила. – Она спешила, боясь, что оборвут и не дадут самовыразиться, но потрясенные слушатели и не думали ей мешать, и Гуля взволнованно зачастила: - By what it led on: and yet, within a month! – let me not think on ‘t – Frailty, thy name is woman!..
- Бо-оже мой, - проскрипел Виктор протяжно. – Шекспир, твою мать. «Непостоянство, твое имя – женщина!..»
- Что? – испугалась Гуля. – Чье имя?
- Frailty, thy name is woman!.. – Виктор полурыдал-полурычал. – Гамлет, принц Датский; ты что, совсем не понимаешь, что читаешь?
    «Успокойся, - сказала Зоя осуждающе. – Ты опять ее пугаешь. Надо как-то по-другому – более последовательно, что ли… хотя какая тут последовательность, у меня у самой голова кругом. А ты на произношение внимание обратил?» - «Еще бы, - рявкнул Виктор, не желая успокаиваться. – Еще бы я не обратил внимание на произношение!.. Да она сама «англичанка» из спецкласса, она же нам просто мозги парит. Так не бывает, я тебе говорю – она просто актриса, гениальная артистка, только хотел бы я знать, что она замышляет!..»

   Гуля не могла вникнуть в суть его претензий к ней, но видела, что ее триумф в его глазах вот-вот превратится даже не в посмешище, а в позорное фиаско. Ее начинало потряхивать от противного страха, она переводила взгляд с брата на сестру и душу была готова заложить за то, чтоб вернуть разбитый внезапным порывом ветра тихий уют. В своем гневе, непонятном для нее, Виктор казался ей не обычным разгневанным человеком, а словно бы олицетворением самого Гнева, идолом с маской ярости вместо лица – но она не знала, что сделать, чтобы вернуть утерянное расположение идола… Веки снова неприятно чесались, Гуля снова тихонько шмыгала носом и украдкой вытирала повлажневшие глаза.
- Но я же ничего, - прохныкала она. – Вы же сами просили… - и горько расплакалась, уже не в силах сдерживаться. Зоя, наблюдавшая за ней с отрешенным видом, вздохнула. «Если она и актриса, то действительно гениальная, и играет гениальнее, чем все остальное, что она делает. Только она не актриса, уж поверь мне. Или она сама невинность, или я должна порвать все свои дипломы.»
- Придется поверить, - процедил Виктор. – Психолог у нас ты… Ну и что нам делать с этим чудом света?
- Ты только не мешай мне; я попробую ее немного… поэкзаменовать. А ты пока налей вина; что-то ты совсем забыл свои обязанности. – «Забудешь тут, - Виктор прекратил свою нелепую ходьбу вдоль стола и разлил вино. Передавая Гуле бокал с рубиновой влагой, он мимолетно задел ее руку, дернулся… потом сказал преувеличенно вежливо: - Простите меня, Гуленька. Я ни в коем случае не хотел вас обидеть. Вы ведь не очень сердитесь на меня?»
    «Нет», сказала Гуля. Она на него не сердилась – она была счастлива, что он на нее уже не сердится.
    О тостах никто не вспоминал, выпили молча и быстро. И только после этого вспомнили о тостах.
- Малыш, - сказала Зоя в порыве вдохновения, - а ты не можешь вспомнить… скажем, тост, который я говорила? «Могу», сразу ответила Гуля, всей своей напряженной и угодливой позой изображая вопрос: хотите, чтобы я повторила? а вы за это на меня снова не разозлитесь?.. «Подождите», бросил Виктор. «Пусть уж будет в тему», - снова налил, не глядя какую бутылку берет, какое вино разливает и не пытаясь его рекламировать. Снова раздал бокалы и поднял свой: «Давайте, Гуленька.» Гуля встала – как вставали Виктор и Зоя, декламируя  Гомера. Наморщила лоб. «Наполни кра… кратеры вином и подай к ним, - певуче  выговорила она, так же как Зоя певуче выговаривала гомеровские гекзаметры. Только на непонятных "кратерах" чуть запнулась, - … чаши гостям, чтоб могли громолюбцу Зевесу, странников всех покровителю, мы совершить возлиянье…» И посмотрела на них взглядом собаки, не знающей – ласки ей ждать от хозяев или побоев. 

    Виктор, не глядя, опять взял в руки первую попавшуюся бутылку.
- Э, - сказала Зоя обеспокоенно. – Ты хоть поменьше наливай, мы же сейчас просто напьемся.
    Гуля, может, и не прочь была напиться после всех сегодняшних передряг, но художник послушался Зою и плеснул совсем по чуть-чуть – лишь бы обозначить повод для произнесения еще одного тоста. «Мой тост», выдохнул он; Гуля поняла так, что говорить тост будет он – но художник взревел: «Повторите мой тост, Гуля!»
   Она повторила, уже не спотыкаясь на непонятных «кратерах». Виктор громко захохотал и зааплодировал. Он смотрел на Гулю слегка покрасневшими, мрачными глазами – и девушка поняла, что он уже совсем не так трезв, как ей казалось. Похоже, в одиночестве в своей второй «мастерской» он успел приложиться для вдохновения. Это напугало ее, напомнив мерзкого пьяного Пупу. Но художник так был на Пупу не похож, что воспоминание, мелькнув, испарилось; то хмельное, властное и грозное, что поднималось из бездн его покрасневших глаз, пугая, одновременно будило трепет почтительного и немого предвкушения… Гуля отвернулась, пытаясь избежать засасывающего взгляда этих глаз. «Витя, - предостерегающе сказала Зоя, - ты обещал не мешать мне»; «я не мешаю – разве я мешаю? – он тоже отвернулся от них. – А хотите, - это уже Гуле, - рисуночек-то хотите посмотреть?»
    Ее рука импульсивно дернулась навстречу, но Виктор прикрыл блокнот левой рукой и погрозил ей пальцем правой. «Хоти-ите, я знаю; а я не покажу. Я не буду мешать вам экскременти… экспрементировать…»
- Виктор. – Голос Зои прозвучал жестко.
   «Молчу», - он поднял руки, опустил их и действительно примолк. А рисунок Гуле так и не показал.
- Присядь, Гуля.
   Зоя повернулась к Гуле. По тому, что она назвала ее не «малыш», а по имени, девушка поняла, что обещанный экзамен начался.
- Мне показалось, ты очень внимательно слушала «Фиалку Монмартра». – «Какую фиалку?» - «Ну же. «Фиалку Монмартра», оперетту, Шмыгу… Кальмана… помнишь?» - «Помню.» - «И слова запомнила?» - «Наверно… наверно, запомнила.» - «Попробуешь?»
    Гуля прикрыла глаза. Сосредоточилась. И запела. (Оба – и Зоя, и Виктор – вздрогнули: они не ожидали, что она будет петь.)

   Она очень старалась; старалась так, как, наверно, никогда в жизни. Да ей так и казалось, что сейчас что-то очень важное в ее жизни должно решиться. – Вот только, честно говоря, не очень она понимала: может, для того чтоб это важное решилось для нее хорошо, ей стоит стараться поменьше?.. – и все-таки старалась. Она умела и любила петь, хотя в обычной жизни ей и петь было некому. Сейчас она усердно подражала завоевавшей ее юное сердечко королеве оперетты, мощно и долго выводя знаменитое «Ээй!!!» и торжествующе прыгая вверх и вниз по лесенке квинт. Но в припеве она сбилась, пропустив фразу, на которой отвлеклась, и при переходе ко второму куплету сразу предупредила: «Тут я тоже пропустила, я сразу начну откуда помню: «Здесь свиданье – и уже роман… ничего, что пуст карман… здесь в чести любой поэт, и не беда что денег нет – расплатиться можно песенкой своей – Ээй!!! – И ее подхватят тысячи друзей…»

- Ох, - пробормотала Зоя, когда Гуля закончила, - мне сейчас дурно станет… Витя, ну скажи что-нибудь!
    Виктор оторвал от лица ладони, уткнувшись в которые сидел все это время. «Психолог у нас ты», повторил он, но не насмешливо, а как-то печально. Зоя перевела беспомощный взгляд на Гулю: «Малыш, только не говори, пожалуйста, что ты и венгерский танец запомнила; я тогда совсем свихнусь», - а в голосе явственно звучала мольба: малыш, ну скажи, пожалуйста, что ты и венгерский танец запомнила… «Я мало запомнила, - виновато сказала Гуля, - совсем почти ничего, только начало – потом я не слушала.» И напела несколько начальных тактов в том же залихватском темпе, в каком пятый венгерский исполнялся Зоей. Виктор снова уронил лицо в сложенные лодочкой ладони; плечи его тряслись – он смеялся.
- Во по… попали мы с тобой, - сказал он Зое. – Может, в цирке ее будем по… показывать? Разбо… богатеем… - «Замолчи», резко сказала Зоя – и он сразу перестал смеяться. Но не замолчал. Он обратился наконец напрямую к Гуле: «Может, вы сами нам подскажете – что нам с вами делать?»
   Если б Гуля знала, уж она бы подсказала… хотя она, кажется, знает.
- А вы меня научите мясо готовить, - сказала она, - какое вы сегодня делали.
   Виктор от восторга задохнулся. «О! – заорал он. – Зоя, слышишь! Вот тебе и дитя природы; мы тут паримся и мозги ломаем, а для нее все просто. Мясо научи готовить… и научу, пуркуа па? Слушайте и запоминайте – да что я говорю, разве она может что-нибудь не запомнить! Зоя, может она что-то не запомнить?"
- Может. Я еще не разобралась, но, по-моему, она запоминает все, что чем-то привлекло ее внимание; это-то нормальный процесс, ненормален лишь объем задерживающейся в памяти информации – в первую очередь это касается так называемой «оперативной», или «кратковременной» памяти, хотя и о «долговременной» можно сказать то же самое… - «О господи, Зоя! Кто тебя спрашивал о «процессах» и «объемах», кому это нужно – ты мне реальное что-нибудь можешь сказать? Что-нибудь вменяемое? С чем таким мы столкнулись – ведьма это, ангелица, мутант?.. А-а, - он с досадой махнул рукой, - что ты можешь сказать, ты сама в прострации. Слушайте, Гуленька, еще одно мое ноу-хау, я свои обещания стараюсь держать.» И на одном дыхании продиктовал Гуле рецепт, в коем фигурировали: а) мясо, выдержанное в течение суток в виноградном соке («или же, дитя мое, могу порекомендовать виноградное вино, но ни-ни-ни в коем случае, ни-ни-никогда не уксус! Не этот безбожный столовый уксус, ни-ни-ни!.. равно как ни один из хваленых «фруктовых» или «винных» уксусов. Умоляю вас, Гуленька: когда речь идет о маринаде, не профанируйте идею – забудьте об уксусе; а еще лучше забудьте о нем вообще, о чем бы речь ни шла. Может, при засолке огурцов он и пригодится, но мы же с вами не домохозяйки, Гуленька, мы же с вами не собираемся солить огурцы?.." – этим «мы с вами» он ей раз за разом в самое сердце выстреливал, раз за разом убивая и воскрешая); б) топленое масло, перетопленное собственноручно, в определенной пропорции с нутряным салом – эта смесь надлежащим образом перекаливается в толстостенной чугунной посуде («и скажу вам кстати, Гуленька: использовать перекаленный жир вторично – все равно что вторично съесть уже переваренный торт, уверяю вас; пищевой сэконд хэнд – идея крайне неудачная…»); в) взбитые до устойчивой пены яичные белки с щепоткой мелкой соли и с сахарным песком – сахар и соль нужны не столько для вкуса, сколько для удержания пены во взбитом состоянии: в этой пене, а затем еще в мелко истолченных и просеянных сухарях будут панироваться крупно нарезанные куски мяса перед обжаркой с целью сохранить как можно больше драгоценного сока); г) кислая нота уже прозвучала при мариновании, теперь вступает тема горечи – не самая главная для данного блюда, но тоже немаловажная: несколько минут мясо, обсыпанное перцем всех цветов радуги, тмином и кориандром, обжаривается в раскаленном масле – после чего огонь убавляется до минимума и, воздав должное королю вкусов – сладкому – черносливом (не горстями, как для банального мяса с черносливом, двух-трех сливин вполне достаточно), - мы накрываем посуду крышкой и томим ее содержимое до полного взаимопроникновения ингредиентов и достижения ими Абсолютной Гармонии… А поскольку без четвертой стихии, без четвертого вкуса Абсолютная Гармония абсолютно недостижима, незадолго до конца приготовления весьма осторожно наше блюдо присаливаем… д)… впрочем, достаточно. Гуле-то предстоит еще выслушать целую лекцию о приготовлении сложного гарнира и сложнейшего соуса и справиться с очередной задачей по повторению пройденного. И она с ней, конечно, справится.

- Это надо отметить, - сказал Виктор, когда Гуля справилась с очередной задачей. – Я сейчас вернусь, - и буквально выскочил из столовой. Зоя вышла еще раньше – по каким-то своим делам, а может, ей просто надоели кулинарные заскоки брата и она обрадовалась возможности сбежать, оставив вместо себя такую благодарную слушательницу, как Гуля. Как бы там ни было, на несколько минут Гуля осталась одна. И не могла этими минутками одиночества не воспользоваться.
   Она быстренько протянула руку и схватила вожделенный блокнот, раскрытый на нужной ей странице.
   И тихо опустилась на стул, еще не поняв, отчего ей опять так трудно и больно дышать.

   Она узнала себя, хотя то, во что уперся ее взгляд, сильно отличалось от того, что она привыкла видеть в зеркале. В зеркале ей никогда не приходилось видеть себя такой – едящей, жрущей, употребляющей, питающейся, нажирающейся, хавающей, наворачивающей… Ее лицо было так искажено, глаза блестели так алчно, губы сверкали такой мерзкой маслянистостью… полудетская ручка с ощерившейся зубцами вилкой была так сладострастно скрючена… - это была Гуля, только это была не Гуля. Это была какая-то свинья у корыта, честное слово.

    Гуля не знала даже - успела она вернуть блокнот на место до того как Виктор вернулся, или Виктор успел вернуться до того как она вернула блокнот. Главное – он ничего не заметил. Хотя это очень странно: как, будучи художником, он сумел не заметить ее остекленевшего взгляда, трясущихся губ, поникших плеч?.. – Не заметил.
   Репертуар ее улыбок не был особо разнообразен, но Гуля постаралась выдавить самую веселую. А Виктор улыбался еще веселей – ему-то не приходится для этого все силы напрягать… да и Гуле, кажется, уже не приходится. Не такая уж сильная оказалась боль, чтоб ее невозможно было терпеть; она жалобно поскуливала где-то в районе сердечной мышцы, и только этот жалкий скулеж мешал Гуле полностью насладиться сознанием, что они с художником остались наедине. Сквозь общую сыто-пьяную тупость эта боль и это наслаждение прорывались попеременно, бросая девушку то в жар, то в холод: сонно хлопая ресницами, она бездумно наблюдала танец изящных сильных пальцев, занятых своим делом, - а что это было за дело, она даже не пыталась понять.
    Виктор слегка потянулся к ней… протянул папиросу…
- Давайте, - ободрил и одобрил он. – Это совсем не та дрянь – в прямом и переносном смысле дрянь, - какой на ваших молодежных тусовках балуются. (Ей, наверно, должно бы польстить, что он считает ее причастной к молодежным тусовкам, на которых «дрянью» балуются?) Это пластилин. Афганский. Настоящий… -  Последнего слова он даже не произнес, зато слова «афганский» и «пластилин» выговорил с таким смаком, что последнее слово как бы подразумевалось. После первой же ее неловкой затяжки Виктор косяк отобрал и вдул ей «паровозик». Это был – почти поцелуй…
    Это была – почти сказка… Танец огней в полумраке, треск сгорающих поленьев, задорное сопрано королевы оперетты, Настоящий Мужчина совсем рядом, шепот, шорохи, шампанское… Золушка, Золушка, без пяти двенадцать…


    Гуля не знала, сколько раз пробили часы. Не знала, сколько времени уже провели они вдвоем, без этой надоедливой Зои. «Паровозик»… почти поцелуй, шампанское, шорохи, Шмыга. «Здесь свиданье – и уже роман…» Все вокруг расплывается, тает в огнях и тенях, меняет очертания; «ничего, что пуст карман…» - он все дальше, он все больше – он такой большой но он так далеко Далеко ах как он «и не беда что денег нет» ах как он красиво как весело он смеется почему ей не слышен звук его смеха? – «Ээй!!!» - слишком далеко такой огромный такие красивые руки губы зубы… такие острые белые хищные зубы… и ее подхватят тысячи друзей.
    Начались галлюцинации. Гуля могла бы поклясться, что своими глазами видит, как Виктор, оскалив острые хищные белые зубы, на крохотной сковородке с длинной ручкой поджаривает длиннохвостую рыбку из аквариума – прямо над гудящим пламенем камина. Но это было последнее, что она видела. Вернее, что ей привиделось.

                Карамболина…
                Карамболетта…

    Она отключилась.

* * *

    Ужас как темно. Не темнота вокруг – сама Тьма всепоглощающая… Гуля вытаращила глаза, но и это не помогло: светлее не стало; лишь еще свирепее заработали молотки, вбивающие гвозди прямо в череп. О-о-ох… что она, где она и почему она?

    Пупа. Толик. Картошка, баня, самогон – нет, это все не то, что ей нужно вспомнить. Раскаленные зигзаги молний, столкнувшиеся в ярости воздушные массы, ливень потоком, затормозивший автомобиль…
   Настоящий Художник.

   Виктора рядом не было – если б был, Гуля сразу бы почувствовала. Она была одна. В кромешной тьме, не знающая где и как очутилась, с разбиваемым молотком черепом. Лежать, впрочем, довольно удобно: не удушающая деревенская перина – нормальная, в меру жесткая постель, небольшая аккуратная подушка. Нужно заставить себя снова заснуть – утром разберемся. Гуля повернулась на бок…
    … и услышала стон. Тягучий, мучительный, и непонятно – то ли очень тихий, то ли просто издалека доносится. Гуля даже не испугалась, - ей самой до того нехорошо было, что непонятно-неприятный звук лишь слегка усилил ее собственный дискомфорт. Но через некоторое время кто-то снова застонал. Потом было тихо несколько минут, потом стоны возобновились, перемежаемые тихими, яростными вскриками боли. Гуля вцепилась руками в подушку, будто это могло помочь сообразить – что творится. Она и не пыталась сообразить; замерев от ужаса, она слушала стоны и крики, и ей уже казалось, что кричат совсем близко. А когда она поняла, кто кричит, все ее тело моментально покрылось холодным липким потом.
     Кричала Зоя. Громко, надсадно – кричала, захлебываясь в вое и причитаниях; но разобрать слова Гуля, как ни старалась, не могла.

    Два противоречивых, даже прямо противоположных желания, схожих лишь своей бешеной интенсивностью, разрывали Гулю: зарыться с головой под одеяло, заткнуть пальцами уши, затаиться так, чтоб ей самой не было слышно собственного дыхания… а второе – вскочить и рвануть на помощь Зое. Пока коротенькие, торопливые, путаные мысли сами по себе суетились и колбасились в ее голове, тело ее – тоже само по себе, независимо от мыслей – поднялось с постели, запуталось ногами в одеяле, скинуло одеяло, скинуло ноги на пол; рот сам собой открылся, округлился и совершенно неожиданно для Гули завизжал: «Зоя! Зо-о-ойа-а!..» - на что Зоя отреагировала еще более неожиданным образом. Она не отозвалась, не откликнулась, ничем не дала понять, что услышала этот визг, - только закричала еще громче и еще страшней. Гуля облизала губы, соленые от слез и пота: все ее тело взопрело, особенно лицо – лоб, виски, носогубные складки. А может, это лишний жир потек из пор, воспользовавшись мгновением стресса для  своего освобождения.
    Неизвестно, что сделала бы Гуля в следующий момент, какому из двух демонов – Добра или Зла, стремлению спасти ближнего или инстинкту самосохранения – подчинилась бы, если б в этот самый следующий момент их с Зоей кошмарный дуэт не превратился в совершенно уже беспредельное трио.

    Зоя орала, и Гуля орала, и обе они изо всех сил старались друг друга переорать – именно так казалось затуманенному страхом и отходняками сознанию Гули, и третий голос она услышала не сразу. Голос явно не человеческий, но и это она не сразу поняла. Кто-то заворчал, глухо и недовольно. Потом зарычал. Потом завыл – и в этом низком вое, сбивавшемся временами на истерические фиоритуры, более изощренный слух сумел бы, возможно, расслышать всю тоску Вселенной, сконцентрированную в едином фокусе, - однако на то, чтоб уловить звучащую в нем угрозу, сгодился и плебейский слух Гули. Она и сама вот-вот завыла бы, но страх, нарастающий по экспоненте, сдавил ей горло. Тело безвольной марионеткой болталось туда-сюда, опять туда не знаю куда, выставив перед собой растопыренные руки; эта предосторожность не уберегла Гулю – она все же вперлась с размаху в стену, чувствительно ударившись сначала обеими ладонями, потом головой. И без единого звука сползла по стене на пол.

***

- Хорошая девочка. Молодец. Умница.
Бархатный мужской голос звучал завораживающе.
- Ай умница. Ай молодчинка…
Мужчина в мягкой вельветовой куртке закрыл за собой дверь «тамбура» - крошечной прихожей, в которую только что вошел вслед за сервировочным столиком на колесиках. Жемчужно-серая в рыжих подпалинах красавица-сука из племени овчарок, лежавшая у стены, насторожила уши и вперила в мужчину взгляд умных глаз. Взгляд этот был равнодушен, но безотрывен, в движениях же мужчины можно было прочесть плохо скрываемое беспокойство. Проще говоря, мужчина храбрился и держался с достоинством, но хорошо понимал, на чьей стороне настоящая сила. Овчарка это тоже хорошо понимала.
- Умница, Кали. Хорошая девочка.
Хорошая девочка широко зевнула, показав ярко-красный и почти черный в глубинах зева язык. Но ее равнодушный взгляд оживился, когда мужчина, сняв со столика полную до краев керамическую миску, осторожно поставил ее перед красавицей. Красавица, несомненно, и еще кое-что хорошо понимала: понимала, кто ее… ну, во всяком случае кормит. До проявлений особой приязни она не опустилась, но губы, уже задрожавшие было в попытке оскала, расслабились; овчарка принюхалась, торопливо встала.            Приблизила классический щипец, одновременно острый и грозно-тяжелый, к ароматному вареву и принялась поспешно, неаккуратно, давясь и чавкая его поглощать. Словно кто-то смазал чистые, резкие дневные краски сумеречными полутонами и превратил прекрасное животное в малоэстетичное свиноподобное существо. Хотя эстетика, как показывает практика, дама весьма субъективная – тем паче эстетика эстета-гурмана, срать желающего на общепринятые каноны; на сцене незамедлительно появились заветный блокнот и карандаш, и свиноподобная красотка (не впервые, очевидно) пополнила ряды не то моделей – не то жертв Настоящего Художника.
    Красотка закончила жрать, художник – рисовать. Овчарка вернулась на свое место, вновь превратившись в истинный шедевр природы, замерший в достойной скульпторского резца позе, мужчина открыл вторую дверь.     Дверь в комнату.

Какой-то звук потревожил Гулю, очнувшуюся в уже почти привычных непонятках: что, где, зачем. Рыжими кулаками било в окно солнце. Пронеслись в голове фрагменты ночных кошмаров: поджариваемая над каминным огнем длиннохвостая рыбка, вопли Зои, грозный рык неведомого чудовища… Гуля быстро сумела вспомнить, что это были всего-навсего навеянные "дурью" галлюцинации, и легко от них отмахнулась. Ей не до глюков было: в открывшуюся дверь въезжал знакомый игрушечный столик, и Гуля знала – кто появится вслед за ним.

- Хорошая девочка. Молодец. Умница.
Бархатный мужской голос звучал завораживающе.

- Здравствуйте, – сказала Гуля, тая на глазах. И поднимаясь: вплоть до этого момента она так и подпирала стенку, вдоль которой сползла в ночи на пол. «Проголодались, Гуленька?» - поинтересовался Виктор.
Проголодалась? Да. Нет… Нет, все-таки да. «Да», призналась Гуля.
- Подкрепитесь. А потом поговорим; уверен, у вас есть кое-какие ко мне вопросы.
Мясо, тушеное в сливках с шалфеем и эстрагоном, было просто волшебное – а кто бы стал сомневаться? – Гуля не столько подкрепилась, сколько опять объелась. Не сдержалась, есть такой грех; и от безумно вкусного кофе не удержалась. И от бокала предложенной Виктором кислятины – кто ж с похмелья удержится хотя бы и от кислятины?.. Все время, пока ела и пила, Гуля упорно смотрела вниз, не поднимая глаз на Виктора и гоняя по мозгам накопившиеся в них «кое-какие вопросы». А когда глаза подняла – пожалела о том, что подняла их. В руках Художника, естественно, был заветный блокнот. И карандаш. Все ясно.
- Зачем вы меня рисуете? – спросила она. – Ну… зачем вам… не знаю как сказать. Я…
- Вам не нравится? – подсказал Виктор. – Вы чувствуете себя униженной?
   Гуля благодарно закивала. Он такой умный, он должен был ее понять – и он ее понял.
- А зачем это нужно мне… Боюсь, это трудно объяснить – но я все же попробую. Я ведь очень рассчитываю на вашу помощь, Гуленька; а как вы мне поможете, если даже не знаете – какого рода помощь мне необходима?

    Ему необходима ее помощь. Он рассчитывает на ее помощь… было отчего закружиться голове, и так уже недостаточно устойчиво на плечах сидящей.

- Я художник. («Я знаю», поддакнула Гуля со скопированным у Зои благоговением – он на ее вмешательство внимания не обратил). Как всякий художник, я верю, что создам когда-нибудь нечто стоящее. Настоящее…- Последнего слова он опять не произнес – достаточно было тона, каким он сказал слово «стоящее». – Я даже вижу ее уже, давно уже вижу – картину, для которой родился и жил и которую оставлю человечеству после смерти. Вижу ее в деталях – и вижу, что пока не готов ее писать. Мне хватает таланта, мастерства, воображения, чтобы уже написать полотно, которым мог бы по праву гордиться… - он сделал эффектную паузу, - которым мог бы по праву гордиться ремесленник от искусства; достаточно во мне и внутреннего огня, чтоб ремесленником от искусства не быть. Чего мне недостает – той малости, той безделицы, что только и выделяет истинный шедевр из ряда бесчисленных высокоталантливых поделок… вы меня понимаете, Гуленька?
   Она не понимала, но кивнула. Не на всякий случай, а совершенно искренне, от всего сердца. Этот миг, это мгновение она действительно ощущала как мгновенье трумфа и миг торжества: ей, малообразованной и малокультурной фабричной девчонке, поверяет и доверяет Настоящий Художник свои грандиозные замыслы!.. Пусть она пока не способна понять и оценить этот дар так, как он того заслуживает, - но ведь даны ей для чего-то отличная память и замечательное умение учиться?.. Каждое слово, каждый жест и каждую его сегодняшнюю интонацию она запомнит, выучит, вызубрит, чтобы позже часами перебирать их в памяти, все глубже постигая их истинный смысл; все ближе подбираясь к тому смыслу, который сам он в них вложил. Это будет жемчужина ее коллекции, в которой есть уже рецепты безумно вкусного кофе и безумно вкусного мяса. Ее собственный талант остался до сих пор невостребованным, не принося ей ни радости, ни удовлетворения; зато как пригодится он теперь, когда в ее жизни наконец появилась цель – стать достойной его доверия… его, может быть, дружбы… а возможно, даже и… но мечтать о несбыточном она больше себе не позволит, слишком болезненным будет неизбежное разочарование.
   Гулю жгло любопытство: что именно мечтает он нарисовать… то есть «написать» и на «какого рода помощь» рассчитывает. А вдруг это будет ее портрет?.. А вдруг это будет портрет Прекрасной Дамы, нарисованный… то есть «написанный» с нее?.. – Даже своим скудным умишком Гуля понимает, что это бред: он «видел» свою картину перед собой задолго до знакомства с ней, да и Прекрасной Дамой она может быть только в своем воображении – никак не в его. Это она как-нибудь переживет, она уже привыкла, что счастье для нее возможно лишь в мечтах; но разве даже то, что происходит сейчас, не похоже уже на счастье, о котором совсем недавно мечтать не смелось?.. И ей ли ныть в таком случае?

- Я хочу рассказать вам сказку, дитя мое; вы ведь не будете против?
Мог бы и не спрашивать.
 … Об Одиссее она слышала и раньше, но слышала мало или мало запомнила, - это была совсем не того плана информация, которая могла ее когда-то и чем-то заинтересовать и надолго в памяти задержаться. Если б не вспомнившийся неизвестно откуда стишок: «Ты куда, Одиссей – от жены, от детей? – Шла бы ты домой, Пенелопа…» - за вчерашним ужином она, наверно, решила бы, что «Одиссея» - это и есть жена Одиссея, кто бы ни был он сам: моряк, солдат, пират или что-то в этом роде… Но отныне ей уже никогда не забыть, что «Одиссея» - путешествие Одиссея и одновременно великая поэма об одиссее  Одиссея, написанная великим слепцом Гомером… Никогда уже не забыть ей божественной мягкостью слух ласкающую итальянскую фразу: onorate l’altissimo poeta – «почтите высочайшего поэта!» - фразу, без которой у Виктора ни одно упоминание Гомера не обходится и которой у Данте (еще одного l’altissimo poeta, о коем Гуле тоже нужно будет узнать побольше или хоть что-нибудь) души язычников славят великого слепца… Не забыть и латинских фраз, столь же божественно-мягких (оказывается, итальянский как раз из латыни родился, кто бы мог подумать) и столь же тесно связанных для Виктора – значит, теперь уже и для нее – с одиссеей  Одиссея и с "Одиссеей" Гомера: Nec mortale sonat (не смертного глас звучит); Nec pluribus impar (никому не равный, всех выше); и, наконец, Non plus ultra – дальше некуда, выше некуда, вершина, крайний, последний предел…
   Об Одиссеевой одиссее Виктор поначалу Гуле действительно просто рассказывал, словно сказку; потом, увлекшись рассказом, раскрыл принесенный с собою томик – и принялся, иллюстрируя собственный рассказ, зачитывать целыми периодами:

                Автоликон, посетив плодородную землю Итаки,
                Новорожденного сына у дочери милой нашел там.
                Выждав, когда он закончит свой ужин, ему на колена
                Внука пришла положить Евриклея. Она тут сказала:
                "Автоликон,  богоданному внуку ты выдумать должен
                Имя, какое угодно тебе самому; ты усердно
                Зевса о внуке молил.» То приняв предложенье, сказал он
                Зятю и дочери: «Вашему сыну готово уж имя;
                Вас посетить собираяся, я рассержен несказанно
                Многими был из людей, населяющих тучную землю;
                Пусть назовется мой внук Одиссеем; то значит сердитый"…

- однако и здесь не стерпел Настоящий Художник, не сумел изменить гастрономической теме. Зачитав Гуле, в качестве затравки, эпизод о наречении Одиссея Одиссеем, он уже было перевернул страницу – и не смог это сделать, привлеченный любезным сердцу описанием пиршества. И с волнением продолжил с той же страницы:

                … Пир приказал многославным своим сыновьям приготовить
                Автоликон. И они, исполняя родителя волю,
               Тотчас пригнать повелели быка пятилетнего с поля;
               Голову снявши с быка и его распластавши, на части
              Мясо они разрубили и части, взоткнув их на вертел,
              Начали жарить; изжарив же, их разнесли по порядку.
              Сидя они за обедом весь день до вечернего мрака,
              Ели прекрасное мясо и сладким вином утешались…

- Ой, - сказала Гуля. – А можно добавки? – Она, честное слово, не то хотела сказать. Хотела спросить, например, какую по счету «песнь» он сейчас читал – это ведь, наверно, важно, если он вчера так на их порядковый номер напирал? – но вылетело изо рта почему-то совсем другое. Наверно, потому, что уж очень вкусно он читал; все, что бы Виктор ни делал, получалось у него как-то очень вкусно.
    Виктор посветлел лицом. «Конечно же, - сказал он радостно. – Только уже, наверно, остыло; я схожу погрею?» - «Ничего, я так», отмахнулась Гуля, весьма довольная, что ее просьба так его порадовала. И незачем было на него обижаться: его действительно привлекает в людях хороший аппетит (бонапети, как он выражается), это же ясно. А ей только в удовольствие доставить удовольствие ему… ну и себе, конечно, поскольку тушеное в сливках мясо действительно волшебно – а кто бы сомневался? Даже и слегка остывшее. И кислятина уже не такой кислой кажется – Гуля к ней понемногу привыкать начинает.

***

   Долго ли, коротко, дошло дело и до дела. Сподобился наконец художник поверить девушке свой грандиозный замысел. Даже не слишком догадливая Гуля догадалась уже, что темой его будущего шедевра должна стать одиссея Одиссея; а вот какое именно из дух захватывающих приключений Одиссеевой одиссеи будет изображать шедевр, - об этом мог поведать лишь сам автор; хотя она и не сомневалась, что это будет одно из множества пиршеств, щедро разбросанных по страницам «Одиссеи».
   Она опять не ошиблась. Но лучше бы уж ошиблась…
   Уж слишком зловещим показался ей пир, на котором остановил свой выбор Настоящий Художник.

   Он рассказал ей (вновь и вновь иллюстрируя рассказ свой вновь и вновь зачитываемыми цитатами) об острове циклопов, на который попали Одиссей со товарищи; о муже великанского роста, жившем в пещере, одиноко пасшем баранов и коз и ни с кем из других не водившемся; нелюдимом, свирепом, не знавшем никакого закона, несхожем с вкушающим хлеб человеком, казавшемся дикой, лесистой вершиной горы, над другими воздвигшейся грозно… рассказал, как, «взявши двенадцать надежных и самых отважных», отправился богоравный нанести циклопу визит вежливости – и к каким несчастьям эта неуместная вежливость привела:

                … он быстро
                Прянул, как бешеный зверь, и, огромные вытянув руки,
                Разом меж нами двоих, как щенят, подхватил и ударил
               Оземь; их череп разбился; обрызгало мозгом пещеру.
               Он же, обоих рассекши на части, из них свой ужасный
               Ужин состряпал и жадно, как лев, разъяряемый гладом,
               Съел их, ни кости, ни мяса куска, ни утроб не оставив...

    Напрасно Гуля на добавку польстилась. Сейчас ее вырвет.

    А художник, словно не замечая ее смятения, продолжал развивать перед ней свой грандиозный замысел.
    Ту малую малость, ту крошечную безделицу, которой не хватает его таланту, чтобы стать гениальным и создать гениальное произведение, он надеется найти и ухватить, найдя и ухватив выражение безмятежно-жестокой, наивно-жестокой, не ведающей о собственной жестокости алчности, с которым Полифем (так зовут циклопа) поедает товарищей Одиссея. – Для того и понадобилась ему серия мини-портретов, на которых сыны и дщери человеческие превратились под его талантливой кистью (пером, карандашом…) в столпившееся у корыта с баландой стадо свиней.
    Рассказ о зловещем циклоповом пиршестве Гуля выслушала с отвращением. Рассказ о зловещем грандиозном замысле поверг ее в ужас. Так вот на «какого рода помощь» он «рассчитывает». Прекрасная Дама с прекрасным аппетитом нужна ему лишь для создания образа свиноматки, «разъяряемой гладом»; людоеда, «не ведавшего никакого закона», «в страх приводящего», «несходного с вкушающим хлеб человеком»… Она молчала самым тупым образом, почти уже не слушая, пытаясь переварить обрушившееся на нее потрясение.

    Она не знала, что это еще цветочки. И что ягодок тоже недолго ждать осталось.
Нет, наверно, все-таки Пупа был прав и таких дур как она мир точно еще не видел. Она, оказывается, Виктора совсем не поняла. Или, как минимум, не совсем поняла. Оказывается, выраженье безмятежно-наивно-жестокой алчности, кое он мечтает найти и ухватить, - все еще  не есть та малость и безделица, найдя и ухватив которую высокоталантливый художник надеется вырасти в художника гениального. Потому хотя бы, что циклоп, при всей своей алчной живописности, не может играть главную роль в шедевре, посвященном одиссее Одиссея.
    Главную роль в посвященном Одиссеевой одиссее шедевре должен сыграть, ну конечно же, сам Одиссей.
    … И если Полифем в цитируемом отрывке воплощает в своей персоне безразмерную Алчность (или просто жадность, как Виктор Гуле пояснил), - олицетворением каких чувств, эмоций, страстей, состояний выступает здесь Одиссей?

                Мы, святотатного дела свидетели, руки со стоном
                К Дию отцу подымали; наш ум помутился от скорби…

     Одиссей со товарищи в цитируемом отрывке олицетворяют безмерный страх. Ужас. Фобос и Деймос…
     И если сумеет художник воплотить на холсте воплощенный Ужас, - вот тогда-то он сможет по праву гордиться собственным гением…

    Все это так, но Гуля тут – при каких делах? Аппетит у нее, положим, действительно неплохой. И трусиха она, положим, действительно та еще – но неужели Виктор на полном серьезе ждет, что она настолько испугается сказки об одноглазом великане, что предстанет пред ним воплощенным Ужасом?
- Я же не боюсь, - сказала Гуля, почти извиняясь. – Не настолько боюсь, чтобы…
     Знакомый успокоительный жест рукой. «А вот это, мон анфан, как раз не проблема. Испугаться вам в любом случае придется, уж вы мне поверьте.»
     Он тоже не ошибся. И тут уже с полным основанием сказать можно: лучше бы он, гад, ошибся.

***

    Дальше уже полная хренотень поперла, из которой Гуля при всем желании практически не могла извлечь мало-мальски упорядоченной информации. Она поняла (надеялась, что поняла – и еще больше надеялась, что поняла неправильно), что еще с младых ногтей будущий художник чрезвычайно увлекся идеей антропофагии («Антр… – как-как?» - «Ну, то есть каннибализма. Ну, то есть поедания себе подобных; господи, девочка, с вами просто сложно разговаривать.» С ним самим-то разговаривать – легче не бывает!) – «Каннибалы – это люди, которые едят людей, неужели даже этого не знаете?» - Она не знала. Ей и в голову никогда бы не пришло, что такое случается не только в страшных сказках. Виктора это, похоже, даже слегка расстроило: он мялся и мямлил, с трудом подбирая слова, будто пытался танцевать на тесном и неудобном пятачке. «Поймите правильно, Гуленька, в те годы эта идея увлекала меня чисто абстрактно, в философском плане, я бы даже сказал – в символическом…» В философии, идеях, абстракциях и символах Гуля не рубила совершенно – и решилась задать дрожащим голосом вопрос, неизвестно каким образом ей в голову пришедший:
- Вы… Виктор, вы… простите… вы же не собираетесь меня съесть, нет?
   Вопрос был глупый, ужасный, жуткий. Сумасшедший. Гуля покраснела до слез, но поправиться не успела – он ей не дал. «Ну зачем так сразу быка за яйца, - проворчал он с неудовольствием. Этот нелепый фразеологизм настолько выпадал из его стиля, что Гуля совсем смешалась. – Мне бы хотелось только, чтоб вы поняли… чтоб вы поверили, что здесь, в этом самом доме, неоднократно происходило именно то, о чем мы ведем речь.» - Гуля опять не поняла: что он хочет сказать? Что «здесь, в этом самом доме», люди ели людей? Да еще и «неоднократно»? Зачем она будет верить в такую чушь? «И еще: с вами, Гуленька, тоже может случиться нечто подобное. В самом ближайшем будущем.»

    Гуля тяжело сглотнула, глядя на него во все глаза. Вот теперь она все поняла, только этот простой ответ никак у нее в голове не укладывается. Это ведь не она сумасшедшая. Сумасшедший – это он, Виктор, Настоящий Художник, добрый самаритянин, великолепный инопланетянин… Принять это сложно, но иначе объяснить его поведение – невозможно.
    И опять засомневалась. Она же дура, она снова его не так поняла. Это просто игра: он хочет, чтобы Гуля испугалась. Чтоб предстала пред ним воплощенным Ужасом. Чтоб он мог воплотить на холсте воплощенный Ужас.
- Вы хотите, чтобы я испугалась, да? Чтоб вы меня нарисовали; вы хотите знать, как выглядел Одиссей, когда испугался, правда?
- Неправда. Что ж, выражаясь понятным тебе языком – я хочу тебя съесть.
   Гуля даже не заметила, что он перешел на «ты». Совсем недавно он говорил, что старается держать обещания; и свое обещание он сдержал: Гуля испугалась. По-настоящему. Она почувствовала, как каменеет ее лицо. Как мертвеет ее лицо. «Я не боюсь, что вы меня съедите, - прошептала она помертвевшими, закаменевшими губами. – Я боюсь, что вы с ума сошли.»
- Возможно, вы и правы. С точки зрения среднестатистического обывателя, каннибал и должен быть сумасшедшим. Вы согласны?
Опять на «вы», и опять Гуля этого перехода не заметила. Он смеялся – он смеялся!.. Он, конечно, все врет… но она не может больше здесь оставаться. Она боится находиться рядом с сумасшедшим, даже с таким великолепным сумасшедшим, как Виктор, - нет, именно рядом с ним ей особенно тяжело, ведь она… хорош себе-то врать, она влюбилась, она влюблена, она любит. Любит сумасшедшего – и это, пожалуй, самое страшное в этой страшной сказке. «Простите меня, Виктор, - бормотала она, не слыша себя. – Я пойду, мне пора, мне нужно; я хочу домой, мне завтра на работу.» Виктор молчал. Гуля заставила себя взглянуть на него – он тоже на нее глядел, с добродушным любопытством, и не пытался ее удержать. Девушка даже не знала, радует ее это или все же наоборот. «Спасибо  вам за все, и Зое тоже», - и тут ей стукнуло в голову: а вещи-то! Ее вещи! Не уйдет же она отсюда в его халате!
… и снова сама не знала, что чувствует: она была напугана и стремилась унести ноги из опасного места, но этого будто требовал кто-то извне, знающий, как положено и «нужно» вести себя в подобных обстоятельствах; а сама Гуля как будто  лишь подчинялась, преодолевая заметное внутреннее сопротивление. Так нельзя, это безумие; даже если он не собирается ее съесть (он же не мог это серьезно говорить?) – ей нельзя оставаться рядом с человеком, который хочет ее запугать… «до смерти, - сказал кто-то у нее в голове, - запугать до смерти…» Вот, теперь и она с ума сходит, уже и глюки начались, хотя никакого «пластилина» она сегодня не курила.
- Простите, - повторила Гуля так вежливо, как никогда ей еще не удавалось. – А где моя одежда?
- В шкафу, - ответил он.
    Шкаф в комнате присутствовал. Гуля подошла к нему. Открыла дверцу. Ее джинсы и футболка, высушенные и аккуратно сложенные, лежали на полке. Виктор не соврал… к счастью…или к сожалению. Неужели ему все равно, уйдет она или нет?
    Конечно, все равно. И разве могло быть иначе?
- Я отвернусь, не стесняйтесь. Или можете переодеться в туалете, - сказал Виктор, кивком указав на одну из дверей, выходящих из комнаты. Только сейчас Гуля удосужилась оглядеться и сообразила, что находится явно не в том доме, в котором ужинала сегодня ночью: тот был кирпичный, стены этого были деревянными. Художник заметил ее удивление. «Мы не в коттедже, - объяснил он. – Это флигель – по идее, здесь должна жить прислуга, но прислуги мы не держим…» Гуля не стала требовать объяснений; прихватив одежду, она вышла в указанную Виктором дверь и оказалась в крохотном закутке, где едва разместились унитаз и раковина. Чтоб переодеться, ей больше места и не требовалось, времени переодевание тоже заняло немного – Гуля с удовольствием воспользовалась бы туалетом по прямому назначению, но постеснялась: стенка-то тьфу – фанера, обклеенная с обеих сторон обоями. Это подождет, летом каждый кустик пустит; через пару минут Гуля вернулась в комнату. Не поднимая глаз, аккуратно – как были сложены джинсы с футболкой – сложила халат и поместила его в шкаф, шкаф закрыла, скинула с ног домашние тапки, одолженные вчера гостеприимной хозяйкой. О том, что ей опять придется идти босиком, она старалась не думать. Как и о том, что ей, кажется, вообще не очень хочется уходить.
- Я… пошла?
 Глядя все так же добродушно и весело, Виктор не отвечал. «До свидания», сказала Гуля сдавленно; на это он все-таки ответил. «Я не прощаюсь», ответил он. Гуля замерла. Оглянулась. Посмотрела непонимающе – но, поскольку ничего добавить он не пожелал, ей пришлось направиться ко второй из двух дверей. «Осторожно», сказал Виктор, однако опоздал: она уже открыла дверь. И опять замерла.

   Жемчужно-серая в рыжих подпалинах красавица-сука из племени овчарок, лежавшая у стены ведущего в комнату «тамбура», насторожила уши и вперила в девушку взгляд умных глаз. Губы задрожали в попытке оскала, и Гуля услышала грозный рык, уже знакомый ей по ночным кошмарам. Вздрогнув, она быстро захлопнула дверь и всем телом развернулась к Виктору.
- Что это? Кто это?
   «Это Кали, - был ответ. – Моя маленькая подружка; вы еще не познакомились?»
- Но как же мне выйти?
- Я же сказал: я не прощаюсь, - улыбнулся художник. Добродушно и весело. -  Вы не волнуйтесь – Кали девочка не навязчивая. В «тамбур» ее только на эту ночь завели, обычно она находится во дворе. Это предупреждение – на тот случай, если вы захотите выйти не в дверь, а в окно.
Это не было предупреждение. Это была откровенная угроза. Гуля дрожала все сильней и сильней. Никогда еще она не ощущала себя настолько беспомощной; никогда еще ей не было настолько страшно. Вот теперь-то у нее не осталось сомнений: действительно ли хочет она поскорей унести ноги из этого места.
- Вы не можете… не имеете права…
- На книжной полке есть ручка с бумагой.
- Что-о?!..
- Если вы собираетесь заявить на меня, вам ведь понадобятся бумага и ручка, правда?
    Она даже заплакать не могла. Не могла себе позволить заплакать перед ним. Лицо ее замертвело и окаменело, и Гуле казалось – оно уже никогда не расслабится. Она закрыла глаза, закусила губу, сжала кулаки и стояла так минут  пять, без слов, без мыслей, одни сплошные эмоции…
 … а когда глаза открыла – увидела в руках художника заветный блокнот. И карандаш. Гуля быстро подошла к кровати, легла на живот и спрятала лицо в подушку. И подумала – лениво, отстраненно, как о чем-то совсем не важном: наверно, прятаться-то уже поздно. Наверно, художник уже увидел, как выглядит воплощенный Ужас.
    Дверь комнаты тихо открылась и закрылась. Потом тихо открылась и закрылась дверь «тамбура».

***


     Падма в переводе с санскрита – «лотос».
Падмасана, соответственно, - знаменитая «поза лотоса», одна из основных асан  хатха-йоги. Правая ступня лежит на левом бедре, левая – на правом, спина прямая, руки на коленях. Тело полностью расслаблено: как и прочие йоговские асаны, эта призвана служить не только и не столько банальной растяжке, сколько снятию накопившихся напряжений, растворению блоков, «развязыванию кармических узлов»…

     Саламба сарвангасана – так называемая «поза для всего тела»; людям, далеким от йоги, она знакома под именем «березки». Вес тела приходится на затылок, шею и плечи, руки поддерживают туловище сзади, в районе ребер. Если падмасану считать королевой асан, поза для всего тела будет, несомненно, их королем. Она воздействует, как видно из названия, на весь организм в его целостности; йоги настоятельно рекомендуют выдерживать данную позу не менее десяти минут в день мужчинам и пяти – женщинам…

     Падмасана в сарвангасане, «поза лотоса в асане для всего тела»: сакральный брак августейших особ, короля и королевы йоговских асан. Приняв сарвангу, йог складывает ступни в падму, суммируя эффект обеих королевских поз…

     Зоя опустила ноги на коврик. Опустила руки, вытянула их вдоль тела; слегка склонила голову набок. Она лежала не шевелясь, с закрытыми глазами, полностью расслабленная; если б кто-то видел ее сейчас, мог бы решить, что она крепко спит. Или умерла.
     Шавасана. Поза трупа. Не король, не королева, не августейшая особа – божество…
    Она погружалась в пустоту, в самозабвение, в смерть. Самой себе она казалась придавленной могильной плитой, погребенной, задыхающейся, - но ощущение физического тела постепенно таяло, ускользало от нее: так в процессе физической смерти элемент земли растворяется в элементе воды. Ужасные и ужасающе-прекрасные видения проплывали перед ней на фоне разгорающегося алого зарева. Зоя не следила за временем и не могла бы сказать, сколько прошло, пока эта стадия не перетекла в следующую – растворение элемента воды в элементе огня. Теперь ей чудилось, что она погружена в ледяную воду; ощущение холода было почти невыносимым, но быстро исчезло – вода потеплела… потом стала еще теплее… забулькала, закипая… забурлила, начиная испаряться… Физическое тело, представляющее землю, в ее воображении давно растворилось в воде, тем не менее этот влажный жар казался столь же страшным и непереносимым, как перед этим – ледяной холод. Звуки терялись, рассеивались, стихали, сливаясь в долгую-долгую паузу, а ужасающе-прекрасные видения заволокло клубами густого, тяжелого, сизо-черного дыма. Потом ей представилось, будто то, что от нее еще осталось, распадается на фрагменты, на составные элементы, разносимые ветром по Вселенной; вслед за звуками исчез одуряющий запах роз – последнее, что еще связывало ее с бренным миром – огонь растворился в воздухе. Наконец, при полном отсутствии всяких телесных ощущений, при отсутствии зрения, обоняния, слуха и осязания, она увидела перед собой ровный, ясный, маслянистый свет… Воздух растворился в сознании, не растворимом уже ни в чем.
     Обратную процедуру – «воскрешения», возвращения в бренный мир – она проделала сегодня наспех, почти небрежно. Как случалось в последнее время не раз, медитация не принесла желанного успокоения.
     Зоя переоделась: сняла шорты с лифчиком, в которых занималась, накинула легкий халатик, распустила собранные в хвост волосы. Скатала коврик, убрала его в угол. Вышла из спальни, зашла в столовую. Достав из кармана лафетку аспирина, надорвала ее и кинула по таблетке в каждую из ваз, пламенеющих розами. Все это было проделано как-то машинально, автоматически, словно сама она не совсем понимала где находится и чем занимается. Так же машинально подошла она к застекленной стене, превращенной в сплошное окно, и выглянула во двор. Во дворе Виктор возился с «порше»; обычно  он обихаживал его в гараже, но сегодня изменил этой привычке: воздух после вчерашней грозы казался таким чистым и умытым, солнце – таким щедрым и ласковым, что торчать в гараже ему, конечно, не хотелось. Претензий к машине у него в общем не было, но иногда она вдруг начинала капризничать без видимой причины, и Виктор не терял надежды эту причину выяснить и устранить.
     Зоя взглянула на флигель – крошечный домишко, затерявшийся меж яблоневых и вишневых деревьев, давно превратившихся в дички. Ничего экстраординарного во флигеле, судя по всему, не происходило; она снова перевела взгляд на художника.       Жемчужно-серая красавица Кали, лежа в тени коттеджа, наблюдала за ним так же пристально, как Зоя. Словно почувствовав это, Виктор поднял голову и тоже посмотрел на овчарку. Потом, словно почувствовав еще один взгляд, голову повернул и увидел Зою, смотрящую на него.

    Какое-то время они провели в безмолвном и неподвижном созерцании, глаза в глаза, пока Виктор, опомнившись, не захлопнул торопливо капот. Сел в «порше»,  автомобиль фыркнул, заворчал и плавно тронулся с места. Медленно выехав из раскрытых ворот, художник остановил машину, ворота закрыл и снова занял водительское место. И уехал, больше не оглядываясь.


- Хорошая девочка. Молодец. Умница…
Сквозь раскрытое окно до Гули доносился голос Зои, ласкающей собаку, но оторвать лицо от подушки ей так и не захотелось. Никогда не занималась девушка медитацией, и слова-то такого не слышала, - однако сейчас ей тоже казалось, что она умерла. Или просто очень хотелось умереть. Не ждать. Не надеяться. Не бояться…
Дверь «тамбура» тихо открылась и закрылась. Зоя легонько, костяшками пальцев постучала в дверь: «Гуля, к тебе можно?» - уже и «к тебе». Гуля уже полноправный житель этого мерзкого «флигеля», так его растак… она не ответила, и Зоя постучала громче: «Гуля?» Гуля не горела желанием видеть пианистку – она не знала, какая роль предназначена той в страшной сказке, но не ждала от сестры своего тюремщика ничего хорошего. С другой стороны, может же Зоя хоть что-то ей объяснить, рассказать… Гуля откликнулась неохотно: «Да?»
Во всяком случае, виноватой Зоя не выглядела. Хотя не выглядела и особо довольной: обычное для нее меланхоличное выражение можно было посчитать печальным или равнодушным, и Гуля пока не знала – какое из этих двух предположений ближе к истине. Она хмуро наблюдала за приближающейся Зоей, и тут вдруг в голову ей пришла на удивление здравая мысль.
     Если грозный рык неведомого чудовища ей ночью не прислышался – а он ей не прислышался, поскольку рычала, как выяснилось, вполне реальная собака, - значит, не прислышались и Зоины крики. Собака рычала, Зоя кричала… ее били. Бил художник, а если не бил – то еще худшее что-то с ней делал. В таком случае, Зоя сама – жертва, и она не может быть на стороне их общего мучителя. Он, конечно, ее брат… но и для самой Гули Виктор значит уже, кажется, больше, чем если б был ей братом, родственником, другом, - это же не значит, что они должны сдаться на милость его больной психики?.. А две головы лучше, чем одна – это Гуля усвоила тем более твердо, что до сих пор свои проблемы ей приходилось решать в основном одной головой – своей. И решать, как правило, весьма неудачно.
- Что вам надо? – спросила она сухо, все еще настороженная.
- Ты позволишь мне присесть?
     Гуля горько усмехнулась. «Здесь вы хозяйка; а я… я даже не гостья. Не знаю, как назвать-то.»
- Пленница, ты хочешь сказать?
- Во, точно. Точно, пленница. – Гуле понравилось слово: оно, казалось, отражает самую суть. Всего ничего пообщалась она со сладкой парочкой – еще и суток нет, - но это общение успело пробудить в ней вкус к красивому и точному слову. Может, он и сам пробудился бы; может, он ей вообще от природы был свойствен, только в привычном для нее кругу развиться и проявить себя, конечно, не мог… Пленница. Она – пленница. Или вот так:

                Сижу за решеткой в темнице сырой…

- одно из немногих стихотворений, запомнившихся со школьной скамьи. «Узник». Узница. Гуля – узница мерзкого «флигеля», так его растак… Так приятно было обнаружить, что и сама она умеет иногда находить красивые и точные слова, что даже на сердце как-то полегчало. Но Гуля вспомнила кое-что и опять нахмурилась. «Можно спросить?»
- Спрашивай, малыш, конечно.
- Что он вам делал? Сегодня ночью?
     Задавая вопрос, Гуля еще надеялась: Зоя удивится. Изумится. Глянет с изумлением, может, пальцем у виска покрутит, скажет с самой искренней убежденностью: «Ты что, малыш, тебе приснилось…» - Зоя молчала. И чем дольше молчала, тем тоскливей становилось Гуле. «Ну говорите, Зоя, не молчите!»
     Зоя убрала прядь волос, упавшую на глаза.
- Я взрослая женщина, - сказала она без всякого выражения. – Свои проблемы я привыкла решать сама, не впутывая в них маленьких девочек.
- Но он вас бьет! – возмутилась Гуля. Так возмутилась, будто саму ее никто никогда не бил. – Я слышала! – Зоя устало вздохнула. Сейчас она казалась не просто взрослой женщиной, а почти старухой. «Гуля, я тебя уверяю: это совсем не такие вещи, которые тебе нужно знать. Не всякое знание, понимаешь ли, бывает полезно. Особенно в твоем возрасте».

Гуля смутилась. В конце концов, кто позволил ей лезть в душу к этой усталой женщине? Понравилось бы ей самой, если б кто-то вмешивался в ее отношения с Пупой?.. – Ну конечно, понравилось бы. Еще как бы ей понравилось, если б, скажем, Толик хоть раз за нее заступился.
Только Зоя – это не Гуля. Совсем не Гуля. Она такая… другая; конечно, уж она-то сама могла бы за себя постоять, если бы…
Если бы могла.

     Совсем измучилась Гуля. «Нас ведь теперь двое, - прошептала она. – Вдвоем-то мы могли бы что-нибудь придумать».
Зоя усмехнулась самым краешком тонких нервных губ.
- Нет, малыш, нас не двое. Каждый, как известно, умирает в одиночку. И если ты собираешься что-то против Виктора предпринять – я тебе, моя милая, вряд ли смогу реально помочь.
- Но почему? – воскликнула Гуля с отчаянием. – Только потому, что он ваш брат?! – от этого предположения Зоя с досадой отмахнулась. – Я ведь слышала: машина уехала; слышала, как вы разговаривали с собакой; его ведь сейчас здесь нет?
- Вити? Нет, - согласилась женщина.
- Вот. А собаку вы не боитесь, она вас знает. Мы прямо сейчас могли бы убежать!
 Зоя опять согласилась, но только с первым ее утверждением.
- Собаку – не боюсь. Я боюсь…
- Брата, да? Вы боитесь Виктора? – Гулю вдруг потащило куда-то, она быстро, торопливо зашептала, наклонившись к Зое: - Тогда помогите мне.  Меня-то он не найдет; он не знает моей фамилии, не знает где я живу…
- Знает. Ты же сама про общагу рассказывала. И про фабрику знает.
- Ну, пусть. В городе он мне ничего не сможет сде… - Гуля осеклась. Господи, какая она, оказывается, сука, как ей не стыдно! «Ой, Зой, простите. Правда простите, я сама не знаю, с чего вдруг я так… - я, конечно, вас здесь не брошу! Мы вместе уйдем, там он и вам ничего не сделает! Или можно еще в милицию пойти…»
Зоя опять позволила себе усмехнуться краешком губ – бледных, ненакрашенных.
- Гуля, - выговорила она с расстановкой. – Я еще раз повторяю: ты моими проблемами не грузись, ни к чему они тебе. У тебя ведь и своих достаточно? И еще одно, тоже нелишним будет повторить. Я могу тебе немного помочь, - Гуля насторожилась, - поддержать тебя; придти поболтать, чтоб тебе слишком одиноко и страшно не было; выслушать тебя, почитать что-нибудь принести, послушать. Но…
Гуля была само внимание.
- Но я не думаю, что могу решиться помочь тебе бежать, - закончила Зоя убитым голосом. Действительно закончила: этот убитый тон ясно показывал, что развивать тему она не намерена. Однако это «не думаю» Гулю чуть приободрило: значит, может и передумать. Если у них будет на это время. Если Виктор даст им это время.
 «А соседи? – вспомнила она. – Должны же тут какие-то соседи быть?»
- Соседи… Ты вспомни, как мы добирались – здесь же на много километров вокруг никакого жилья.
- А вообще этот дом ваш, коттедж этот – откуда взялся?
- Откуда, Гуля, дома берутся? Их строят.
- А почему так далеко от людей?
- По колчану, - грубо ответила Зоя. – Откуда я знаю – почему, нипочему. – Она встала. – Устала я; пойду. Если хочешь, чтобы я приходила, – скажи. Не хочешь – тоже скажи, я тебе докучать не буду. – Гуля взвилась: «Нет-нет, Зоенька, пожалуйста, приходите, как же я тут совсем одна? Вы не обижайтесь, если я что не так…» - «Что тебе принести?»
Гуля задумалась. Еду ей, насколько она поняла, будет носить Виктор; что там Зоя говорила про «почитать-послушать»? Она набрала побольше воздуха. «Принесите Гомера».
- Гомера?.. – Зоины глаза округлились. Гуля храбро встретила ее взгляд. «Гомера. «Одиссею». И, если можно, «Фиалку Монмартра». И Брамса. – Она искоса взглянула на Зою: не смеется ли та. Но Зоя не смеялась; кажется, она даже смотрела на Гулю с каким-то новым уважением. – А на чем тут можно слушать?»
- Магнитофон я принесу, только Шмыги у меня на кассетах нет. Брамс – есть; что еще? Может, Моцарт? Бах? Бетховен?
- Моцарт, - сказала Гуля. – Бах. И Бетховен. И еще я хотела спросить… Зоя, вы мне правду скажите – вы думаете, он на самом деле этот… антропофаг? – Ей стало чуточку стыдно, что она, плебейка, смеет такие шикарные слова употреблять. Зоя помрачнела и отмахнулась. «Ничего я не знаю, Гуля. Совсем ничего. Не знаю – чего от него ждать можно, на что он вообще способен… я пошла, отдыхай.» - И ушла.
Гуля не стала ложиться – села в оставленное Зоей кресло, скорчилась в нем, зажмурилась. Вот теперь можно было и поплакать, но слез почему-то не было. Не было и мыслей, хотя подумать, наверно, ой как не мешало бы. Не лезли мысли в голову – кроме одной, навязчивой и ненужной.
Мысль была такая: ей представлялось, что и Виктор, придя сюда в следующий раз, вдруг посмотрит на нее с тем же новым уважением, услышав Брамса или Бетховена. И увидев на столе раскрытого Гомера…

* * *
Обед Гуле принесла все та же Зоя, Виктор еще не вернулся (можно уже не уточнять, что Гуля опять не успела понять, очень сильно ее сей факт порадовал или столь же сильно огорчил); причем состоял обед исключительно из наспех приготовленных полуфабрикатов. Кулинарное искусство явно не имело здесь статуса общесемейного идола. Гуля-то, честно говоря, рассчитывала и на обещанную моральную поддержку, но, увидев замкнутое, бледное лицо женщины, отказалась от мысли просить Зою посидеть с ней. Тем более что теперь у нее было чем себя занять.

    Принести заказанное «почитать-послушать» Зоя, конечно, не забыла, к поручению она отнеслась серьезно и даже прихватила кое-что сверх заказа: не только магнитофон с кассетами и потрепанный голубой томик Гомера в переводе Жуковского, но еще плюс к нему «Легенды и мифы Древней Греции» Куна и толковый словарь.
- А это зачем? – спросила Гуля о «лишних» книгах.
- Пригодится, - туманно заверила Зоя.
    «Толковый», - бормотала девушка, разглядывая явно не нужный ей, скучный толстенный фолиант. – «Толковый» - это что, путевый, что ли? В смысле «хороший»?
    Зоя скрыла улыбку.
- «Толковый» - значит толкующий, растолковывающий. Разъясняющий: если слово непонятное попадется, можешь здесь посмотреть.
- Да как же я найду! – очень искренне удивилась Гуля. – Тут же одно слово год искать будешь…
Ее опасения оказались преувеличенными. Зоя объяснила все, что нужно, – алфавит Гуля знала и принцип ухватила сразу. Ей грел душу маленький секрет, связавший их и без слов обеими понятый: в Гуле – не без влияния новых знакомых – нежданно-негаданно проснулось желание воспользоваться наконец своим природным даром, тренировать, шлифовать и облагораживать его, дабы интеллектуальную пропасть между новыми знакомыми и собой хоть чуточку, хоть для  видимости присыпать; а Зоя, похоже, была совсем не прочь девочке в этом помочь.
    Зоя пробыла недолго, да Гуля и не нуждалась уже в ее обществе. За несколько последних минут, пока женщина собиралась уходить, нетерпение во взглядах, бросаемых Гулей на вожделенную голубую книжку, возросло многократно. Она была готова плюнуть на вежливость и вцепиться в книгу, позабыв про хозяйку; наконец та удалилась, оставив ее в одиночестве. Гуля, дрожа от неведомого до сих пор возбуждения, открыла книгу. Перевернула две-три страницы…

     И обломалась. Бог мой, как же она обломалась. Это было совсем не то. Совсем, совсем не то. Совсем не то ей Виктор рассказывал. В его устах Одиссеева одиссея звучала настоящей волшебной сказкой, которую не могло испортить даже обилие цитат, на Гулин неискушенный слух довольно тяжеловесных. Теперь же перед ней океанской гладью расстилался бесконечный, ровный, неимоверно плотный и насыщенный текст, в волнах которого – в бесчисленных строчках, периодах, буквах и знаках – она неминуемо должна была захлебнуться. Чтобы никогда уже не выплыть.

                … Ясно увидеть ее, и собаки увидели также:
                Лаять не смея, они, завизжав, со двора побежали.
                Знак головою она подала. Одиссей, догадавшись…

                … Праведно-строгих судей. Я тринадцатый, главный. Пусть каждый
                Чистое верхнее платье с хитоном и полным талантом…

                Вышел из спальни, лицом лучезарному богу подобный…

                … Мягким покровом для тела косматые мантии бросить.
                Факелы взявши, пошли из столовой рабыни; когда же…

     Хаос – вот что такое этот океан, расстилающийся перед нею. Отчаяние – вот что чувствует Гуля, лихорадочно листая «Одиссею». Где тут циклопы, где Автоликон, где «кратеры животворные», как их найти?.. Телемах – кто такой Телемах и что он тут делает? Кто такой Алкиной, кто такая Афина, «сладкоречивая, светлокудрявая» дева Цирцея, «сладкогласный песнопевец» Демодок, «сын Орменонов, бессмертным подобный» Ктесий, «усердный Евмей свинопас» - кто такие и к чему они тут?
Вечером придет Виктор – она была уверена в этом. Вплывет в ее темницу под музыку Баха вслед за знакомым столиком; увидит на столе раскрытую голубую книжку… Эта книжка и нужна-то была ей в первую очередь для того, чтобы научиться поддерживать разговор с Виктором, если не на равных, то как ученица с мудрым Учителем… И с таких высот, на которые сегодня впервые она забралась, снова плюхнуться назад, в постылое тягуче-серое болото!.. Всяк сверчок знай свой шесток, и из грязи в князи ха-ха, -  и в калашный ряд со свиным-то рылом, и… и еще такое вот она слышала, не помнит уже где: что дозволено Юпитеру…
     … не дозволено быку.

     Гуля так расстроилась, что сама себе удивлялась: можно подумать, у нее нет более серьезных поводов для переживаний. Да если даже она весь толстенный «толковый» словарь наизусть вызубрит и каждую ноту венгерских танцев, сколько их ни есть, выучит и с утра до вечера будет их распевать, - она все равно останется бычарой, так же как Виктор останется Юпитером, даже если не то что латинский – русский язык забудет… (Маленький штрих. Гуля была уверена, что речь в пословице идет о планете Юпитер; задуматься о том, кому понадобилось мешать астрономию с ветеринарией, ей в голову не приходило. Ей бы не Гомера, а О’Генри почитать, весьма поучительную историю о девице, перепутавшей Paris – Париса Троянского – с Paris -  Парижем… ) Да хрен бы с ним со всем совсем… или совсем со всем… (дрожь ее пробрала, хотя она еще не поняла, что родила первый в своей жизни каламбур). Этот гад ее съесть грозится, а она тут сидит мозги ломает, как бы ей этого гада удивить, вот же стыдобище.
Но как же ей хочется этого гада удивить.

* * *
Ко времени ужина гад так и не появился. Гуля яростно убеждала себя, что если и разочарована – то лишь в связи с переходом на фаст фуд. Да еще и в бездарном Зоином исполнении… Зато та же Зоя помогла ей справиться с другим разочарованием, не менее болезненным.
- Ну и как Гомер? – спросила она с искренним интересом, появившись с фаст фудом. Гуля опять купилась на эту заинтересованность и так же искренне призналась: «Никак. Слишком много слов…»
- Незнакомых слов? – уточнила Зоя, выразительно поглядывая на ею же принесенный толковый словарь. – «Не только; всяких. Знакомых еще больше, но такие они все… - Гуля наморщила нос, вспоминая хитровыделанные гомеровские эпитеты. – «Хитроумные», вот. И «многомудрые». – И зарделась от удовольствия: так к месту пришлись найденные ею хитровыделанные, «хитроумные» и «многомудрые» гомеровские эпитеты. – Я в них путаюсь, ничего не понимаю – кто откуда взялся, кто что делает, зачем…»
Зоя все еще не смеялась. Наоборот.
- Знакомая история, - кивнула она. – Со мной такое тоже бывало… - Гуле не поверилось, но Зоя продолжила: - Особенно когда я впервые взялась «Улисса» почитать.
- «Улицу»? – не расслышала Гуля.
- «Улисса». Еще одну «Одиссею»…
- А есть еще одна «Одиссея»?
- … или, скорее, еще одного «Одиссея».
- А есть еще один Одиссей? – Гуля навострила ушки.
- Погоди, Гуль, не мельтеши; сейчас объясню. «Улисс» - так римляне называли самого Одиссея, считай латинское его имя. – Гуля сделала зарубку в памяти: Улисс. – И так же называется еще один литературный шедевр, «Улисс» Джеймса Джойса. Его называют «главным романом двадцатого века» - а за двадцатый век, уж поверь мне, действительно замечательных книг было написано до хэ и больше… - Гулю не смутила и даже не очень удивила эта неожиданная грубость аристократки-пианистки с дипломом психолога. Вовсе уж оранжерейным созданием пианистка, похоже, тоже не была; и то, что она позволила себе на миг вырваться из рамок приторно-вежливого официоза, как бы подчеркивало тот почти задушевный характер, который вдруг приняла их беседа. Зоя же тем более не казалась смущенной. – Ужасно сложная штука – этот «Улисс», - пожаловалась она. – Все мозги мне изломал, все нервы вымотал, я реветь была готова. Я ж такая умненькая девочка была, такая начитанная – кому как не мне, читая Джойса, не от досады бы плакать – от восторга!.. И такой облом – веришь, нет. – Теперь Гуля верила. Ей в голову не пришло бы подивиться – зачем человеку так себя мучить: не читается – не читай, всего делов; как раз в этом-то она сейчас Зою вполне могла понять. – Гомер хотя бы одного стиля держится, в него достаточно один раз… (то ли «врубиться» Зоя сказала, то ли «влюбиться» - Гуля не поняла), и дальше уже как по хорошей лыжне идешь, знай себе наслаждайся. А у этого что ни глава – то новый стиль, что ни строчка – сплошные подтексты, контексты, аллюзии и симфонизм. А я в сюжете-то потерялась – как ты говоришь, «откуда кто взялся и кто что делает»… - Зоя разошлась не на шутку. В ее голосе и сейчас звучала досада, будто она заново переживала то давнее свое унижение. Гуля смотрела на нее во все глаза и во все уши слушала. «И... так и не прочли?» - спросила она запинаясь. Женщина ухмыльнулась.
- Куда бы я делась. Прочла, конечно. Осадой я его взяла – как Трою. Может, так и не одолела бы… но на каждую Трою, к счастью, имеется свой Троянский конь.
 У Гули закружилась голова. Что-то настолько грандиозное мелькнуло перед ней, что она едва не задохнулась в попытке это грандиозное охватить, освоить, усвоить… вплоть до вчерашнего вечера она почти не знала наслаждений помимо чисто физических: выпить-покурить-пожрать и завалиться спать; но и вчерашние впечатления меркли перед той панорамой, что чуть приоткрылась ей в эту минуту благодаря сидящей рядом женщине. «Подождите… ой, Зоенька, подождите», - бормотала она, вновь и вновь ужасаясь собственному косноязычию, неумению выразить в словах то, что рвалось из груди и чем так хотелось поделиться с этой волшебницей. С этой феей, способной превращать тыкву в карету и мышей в лошадей, чтобы Золушка-Гуля смогла отправиться на первый в своей жизни бал. «Сейчас. Книга – «Улисс» называется?»
«Улисс», - сказала Зоя, с любопытством на нее глядя.
- Про еще одного Одиссея?
- Ну… конечно, не буквально. Джойсовский так называемый Улисс - не гомеровский Одиссей, «не бог, не царь и не герой» - обычный дублинский еврей-интеллигент среднего возраста, и одиссея его – повседневность обычного современного интеллигента… короче, это сложно так сразу объяснить. Джойс не переписывает Гомера на современный лад – он им вдохновляется: его гением, его музыкой, его размахом, и одновременно самой жизнью вдохновляется – обычной жизнью обычного горожанина; он от обычной жизни пляшет и создает собственный шедевр, свою музыку, свое полотно… ну как я могу такие вещи объяснить, такие вещи не объясняют – их чувствуют! – Зоя всплеснула руками, опять досадуя. Гуля, конечно, ничего не поняла из того, что она ей сказала, но это было не очень важно. Мозгами не поняла – зато ухватила что-то почти на физическом, зверином уровне: так пес, не зная слов, понимает хозяина. «Я просто… - шепчет она, боясь, что задушевная беседа кончится, едва начавшись, - просто хотела сказать, что это… ну, красиво.»
- Что именно «красиво»? – В голосе Зои – еще большее любопытство, чем раньше.
- Вы про «Улисса» рассказывали. Про книгу «Улисс».
- Ну.
- И сказали… - Она секунду помедлила, потом процитировала: «Осадой я его взяла – как Трою. На каждую Трою имеется свой Троянский конь».
- Ну.
Гуля смотрела с отчаянием. Ей не хватало слов. «Ну, - сказала Зоя в третий раз; это был приказ. – Рожай, Гуля».
     Девушка чувствовала себя так, будто действительно разродиться не могла. На глазах выступили слезы, на лбу – испарина. «Нне могу, - простонала она. – Не получается…» Зоя вместе с ней мучилась, у нее, кажется, даже лоб и глаза такие же мокрые были. «Я попробую понять, - предложила она, - а ты поправь если что. Тебе понравилось, что, говоря о книге «Улисс», - Зоя напряженно следила за Гулей, а Гуля напряженно следила за Зоей, - я воспользовалась образами Трои и Троянского коня. А эти образы сами  тесно связаны с образом Улисса-Одиссея – и тебе показалось, что это красиво. Что в этом тоже есть своя… музыка?»
 Гуля выдохнула – резко и шумно. Минуту назад ей казалось, что для того чтоб ответить, ей не хватит миллиона слов. Зоя уложилась в несколько фраз.
     Теперь уже Зоя на нее во все глаза глядела. Слушать во все уши было нечего – Гуля молчала, еще не придя в себя от пережитого только что.
- Гуля, - сказала Зоя задумчиво. – А ты ведь, похоже, еще и умница. Помимо прочего.
     Это было уже слишком. Хозяйка наконец погладила понятливую псину. Фея спустилась с небес, чтоб подбодрить оробевшую Золушку.
Гуля вынесла и это – она не расплакалась.

     Немного позже они пили чай. Зеленый. С магазинными булками.
- А про Трою-то, - напомнила Гуля. – Про Троянского коня.
- Очень просто. Я смухлевала. К «Улиссу» имеются пространные комментарии, буквально по главам – отдельно по сюжету, по гомеровским ассоциациям… достаточно, чтоб сориентироваться. И такие комментарии к каждой главе я стала читать еще до того, как за главу возьмусь. И все довольно быстро на свои места встало; и почти так же быстро «Улисс» оказался одной из моих любимых книг – из тех, которые открываешь, когда хочешь получить настоящее наслаждение…
- Клево, - вздохнула Гуля. – Может, про «Одиссею» тоже чего-нибудь такое есть?
  Только что они почти на равных болтали, как две подружки, – и опять Зоя на нее снисходительно смотрит.
- А я, думаешь, зачем тебе про Троянского коня сказала?
Гуля даже чашку отставила. И про булку забыла. Посидела немного, тупо глядя на смеющуюся Зою и мысленно вновь перелистывая потрепанную голубую книжку. Там, в самом конце… она и внимания не обратила – вот идиотка-то. Встала. Медленно дошла до окна. Медленно взяла с подоконника голубой томик. Медленно добралась до последних страниц. Медленно прочитала – вслух, внезапно осипнув: «Приложение. Краткое содержание песен, составленное В. Жуковским. – Так и прочитала: «Вэ Жуковским». – Песнь первая. Первый день…»
- Ну-ну, - улыбалась довольная Зоя. Гуля откашлялась, прочищая горло.
     «Собрание богов, - читает она громко и выразительно. – Они определяют, что Одиссей, преследуемый Посейдоном, должен наконец возвратиться в свое отечество Итаку. Афина, под видом Ментеса, является Телемаху и дает ему совет посетить Пилос и Спарту и выгнать женихов Пенелопы из Одиссеева дома. Телемах в первый раз говорит решительно с матерью и женихами. Ночь…»
- Все, - сказала она растерянно. Зоя улыбаться не перестала. Но с лица Гули улыбка, едва-едва зародившаяся, благополучно сползла. «Все, - уныло повторила она. – Про первую «песнь» больше ничего. Мне это не поможет… опять за рыбу деньги – ну кто такие… - Перечислила, не глядя в книгу: - Посейдон, Калипсо, Телемах… Афина… Ментес какой-то…»
  Зоя тоже встала. Пригладила волосы руками; Гуля молила про себя – пусть она быстрее уйдет, зануда старая, так не хочется при ней давать волю злым слезам очередного разочарования… «Пойду пока, - сказала пианистка. – Засиделась… Кстати, сюжет – далеко не главное. Ты попробуй в само звучание вслушаться, в мелодию; ты девочка музыкальная, у тебя хорошо должно получиться. – И уже с порога: - Я тебе еще одну книгу давала; забыла?» - и, посмеиваясь, открыла и закрыла дверь. Потом вторую.
Гуля осталась одна. Но не совсем.
Она осталась с Бахом. С Гомером. И с Куном…
Куном зачитываются дети – только детство Гули прошло совсем не так, как у тех, кто в детстве читает Куна.

     В эту ночь ей не пришлось просыпаться от воплей и воя. Во-первых, Виктор не приехал. Во-вторых, Гуля всю ночь не спала – сон сморил ее лишь под утро, перед самым рассветом. Свет так и остался включенным, «Легенды и мифы», от которых до самого рассвета не могла она оторваться, так и остались лежать рядом с ней на подушке.

* * *

     Прошло еще два дня. О побеге Гуля почти не думала – другим были мозги заняты. Скучать ей было некогда; хотя, конечно, она знала, что все равно скучает. По Виктору… Судьба дала ей несколько дней форы, и Гуля была полна решимости использовать передышку по полной программе. Когда он приедет – он ее просто не узнает…
Она читала Куна и слушала Баха. День начинался под «Бранденбургские концерты»,  пролетал под «Бранденбургские концерты» и под «Бранденбургские концерты» заканчивался. Брамс, Бетховен и Моцарт со скромным достоинством ждали своей очереди; неизвестно, «врубилась» Гуля в Баха или же «влюбилась», факт тот, что с каждым днем его музыка становилась ей все ближе, родней и… понятней, что ли. Чаще, чем «Бранденбургские концерты»,  Гуля ставила только  затесавшийся среди записей сборник – но лишь для того, чтоб послушать знаменитую «Токкату и фугу ре-минор» все того же Баха. Не потому  что знаменитая, об этом она ничего не знала. Но всякий раз, когда в напряженной, выжидающей тишине раздавались первые звуки «Токкаты», ее пробирала нервная дрожь. То ли молиться хотелось, то ли плакать – но плакать было стыдно, а молиться она не умела…
Это Бах помог ей услышать Гомера.

     Гуля не спешила снова браться за «Одиссею», хотя уже знала наизусть и «краткое содержание песен, составленное Вэ Жуковским», и все куновские «легенды и мифы», хоть как-то с "Одиссеей"  связанные. Она опасалась новых разочарований; опасалась, что не сумеет последовать Зоиному совету и «вслушаться» в музыку гомеровского стиха.
 Не одна лишь хорошая память причиной тому, что миг, когда она все-таки открыла Гомера, запомнился ей надолго. Руки ее вспотели от волнения и мелко-мелко, почти незаметно подрагивали; но приглушенное рокотание органа (чтобы не отвлекаться, Гуля убавила звук почти до минимума) успокаивало и как будто даже подбадривало.

                Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который,
                Странствуя долго со дня, как святой Илион им разрушен,
                Многих людей города посетил и обычаи видел…

     На долю секунды вдруг стало как-то жутко. На долю секунды вдруг стало как-то смешно: разве это она, Гуля? Неужели это она, Гуля, – читает Гомера (уже почти читает) и слушает Баха (уже почти «врубившись» или даже «влюбившись»)? Видели б ее сейчас Пупа с Толиком, то-то смеху было бы…

     … Нет, она не могла бы сказать, что читается ей легко. Но это было… это было, как она в разговоре с Зоей выразилась, «красиво». Действительно красиво, по-настоящему красиво – словно первые звуки «Токкаты» в тишине раздаются. Это – хотелось петь; над этим хотелось молиться и плакать.
Слезы текли по ее щекам, и она их уже не стеснялась.

     Плакать расхотелось довольно быстро: с непривычки Гуля быстро устала и все чаще отвлекалась. Снова перед ней безбрежный океан, снова хаос, какофония, сквозь которую лишь изредка пробирается чудесная, до дрожи пробирающая мелодия… Помучившись с час, Гуля сменила тактику. Она уже не пыталась читать все подряд, а с привередливостью начинающего гурмана выискивала лакомые кусочки по собственному вкусу. Маневр удался – она и не заметила, как аж до пятой «песни» добралась, и вот уже Эрмий-Гермес, вестник богов, требует от Калипсо отпустить Одиссея:

                … Калипсо, богиня богинь, содрогнувшись,
                Голос возвысила свой и крылатое бросила слово:
                "Боги ревнивые, сколь вы безжалостно к нам непреклонны!..
                Ныне и я вас прогневала, боги, дав смертному мужу
                Помощь, когда, обхватив корабельную доску, в волнах он
                Гибнул – корабль же его быстроходный был пламенным громом
                Зевса разбит посреди беспредельно-пустынного моря;
                Так он, сопутников верных своих потеряв, напоследок,
                Схваченный бурей, сюда был волнами великими брошен.
                Здесь приютивши его и заботясь о нем, я хотела
                Милому дать и бессмертье и вечно-цветущую младость.
                Но повелений Зевеса эгидодержавца не смеет
                Между богов ни один отклонить от себя, ни нарушить;
                Пусть он – когда уж того так упорно желает Кронион –
                Морю неверному снова предастся; помочь я не в силах…"
   
 Не была Гуля богиней, влюбленною в смертного; нет, не была. Скорее уж наоборот – жалкой смертной, влюбившейся не то в божество, не то в исчадие ада… но какое это имеет значение? Она не пыталась примерить на себя роль Калипсо – просто плакала и тосковала вместе с ней, и, отзываясь на слезы богини, тоска ее собственной безнадежной любви – любви без надежды – росла в ней, разрасталась и струилась из глаз ручейками жемчужных слез, которых она не замечала. Ей было так горько, что почти сладко; так больно, что почти блаженно; еще немного – и она возненавидела бы Одиссея, богоравного похитителя женских сердец… а отсюда совсем недалеко и до ненависти к богоравному демону, открывшему ей «беспредельно-пустынное море» гомеровского стиха…

                … Светлая нимфа пошла к Одиссею, могучему мужу,
                Волю Зевеса принявши из  уст благовестного бога.
                Он одиноко сидел на утесистом бреге, и очи
                Были в слезах; утекала медлительно капля за каплей
                Жизнь для него в непрестанной тоске по отчизне; и хладный
                Сердцем к богине, с ней ночи свои он делил принужденно
                В гроте глубоком, желанью ее непокорный желаньем.
                Дни же свои проводил он, сидя на прибрежном утесе,
                Горем, и плачем, и вздохами душу питая и очи,
                Полные слез, обратив на пустыню безбрежного моря……

     Одиссея тоже жалко. – За что его ненавидеть? За то, что не любит? за то, что «узник»? за то, что «пленник»?
Гуля чувствовала себя опустошенной. Выжатой. Выпитой… Слишком много потрясений за столь короткий срок – всего-то несколько дней…
Она закрыла книгу, выключила магнитофон, выключила свет и легла спать.


            * * *
Единственное окно флигеля выходило на запущенный сад, и увидеть возвращение богоравного Гуля не могла. Зато хорошо слышала фырчание мотора, грохот раскрываемых-закрываемых ворот и скрип открываемых-закрываемых дверей гаража. Легко понять, что несколько последующих часов ей было не до музыки и не до изящной словесности. Хотя орган, конечно, звучал, и звучал громко и торжественно, и Гуля не забывала переворачивать кассету. Как не забыла и разложить «небрежно» раскрытого Гомера на самом видном месте.
О завтраке для Гули никто не позаботился. Впрочем, Зоя – видно, имея в виду вероятность подобных антрактов – успела притащить во флигель еще и электрический чайник с заваркой (зеленый чай, само собой) и печенье. Так что изнывала и маялась Гуля не от голода – от нетерпения. Она ждала и сама не знала чего ждет… но отлично поняла чего дождалась, когда в «тамбуре» мягко заскрипели резиновые колесики.

     Конечно, Виктор удивился. Еще бы он не удивился.
- Бах?.. – протянул он. И тут же добавил, ловко расставляя приборы: - Я сам-то, признаться, не большой любитель. Это Зоя у нас по каменному веку прется.
     Гуля проглотила комок в горле. Но если уж Зое не стыдно по «каменному веку» переться, то ей и подавно. Она даже решилась на маленький бунт. «А Гомер – не «каменный век»? – спросила она, чуть дрогнув голосом. Виктор глянул заинтересованно-поощряюще.
- Умница, - сказал он. Опять «умница»; теперь уже не хозяйка, а Сам Хозяин удосужился понятливую псину за ушком почесать, и опять Гуля сумела не разреветься от благодарности.
Конечно, мясо в луковом соусе было безумно вкусным. Еще бы оно не было.

      Немного позже пили чай. Сегодня – красный, или улун. («Ни-ни-ни в коем случае не «оолонг», дитя мое: опять профанация, на сей раз европейская; улун по-китайски – «Красный Дракон». Звучит?..») Гуля узнала – и, понятно, до гробовой доски запомнила, - что «красный» «черный дракон» бывает аж восьми сортов. От «стандартного», минуя «хороший», «прекрасный», «высший», «тонкий», «тончайший» и «отборный» - до «отборнейшего» (офигеть, да? вот людям делать нечего). «Отборной» тайваньской «формозой» и угощал ее Виктор в данный момент. Без сахара. Гуля не спорила – все-таки этот «улун» больше похож на чай, чем зеленый мочай.
      Заветный блокнот с карандашом на сцене так и не появились; и на том спасибо. А «небрежно» раскрытого на столе Гомера художник так и не заметил – может, и за это ей стоит судьбу поблагодарить?
- Ну, Гуленька, рассказывайте, - предложил он, закуривая после обеда,
- как вы тут без меня.
- Нормально, - сказала она сдержанно. – Читаю… - Она понимала, что должна бы поднять вопрос о своем освобождении, но как-то это было не к месту. Или, во всяком случае, не ко времени. «Читаете? А можно поинтересоваться – что именно?»
- «Одиссею», - сказала Гуля, глядя куда-то в сторону.

Еще бы он не удивился.

     «И… как «Одиссея»?» - спросил он, почти как Зоя. Гуле пришлось снова прибегнуть к ничего не значащему «нормально»; она вдруг поняла, что еще совсем не готова говорить с ним о Гомере. Но что-то еще нужно было сказать
– ну, она и сказала:
-  «Одиссей» по-гречески – сердитый, да?
- Ну, - сказал он, опять как Зоя.
- А «Улисс» по-латински?
 Если он опять был удивлен, то не показал своего удивления. «Самое забавное, что Улисс, «латинское имя» Одиссея, - сказал он очень серьезно, - на самом деле тоже греческое. Даже еще более древнее, чем имя Одиссей,  старинной формой которого оно является. Возможно, это древнее имя – Ulixes, Ulysses – показалось римлянам более звучным; хотя в латинском остались и слова, родственные традиционному имени Одиссея в значении «сердитый»: например, odio, «ненавижу», или odiosus – «ненавистный»… да что там в латинском, если через латынь этот корень проник даже в русский: есть такое словечко «одиозный», прямой потомок имени Одиссея…»
     Так. Готова она или нет, а разговор о Гомере уже сам собой завязался; ну, Гуля, рожай… «Уликсэс… - повторила она, смакуя. – Улиссэс… Красиво. И Одиссей – тоже красиво, да? в «Одиссее» много красивых имен, да? Навсикая, Калипсо, Телемах, Антиной… Аполлон, Посейдон…» - Кажется, художника не особо впечатлила обширность новых ее познаний; он ее перебил. «Греческие имена вообще красивые, - сказал он рассеянно. – Зоя, например».
Гулю как будто стулом по башке шарахнули.- Зоя? Зо-я?!.. Зоя – русское имя!
- Греческое, - так же рассеянно возразил он. – «Зоэ» по-гречески – жизнь… - Тут он наконец заметил ее смятение и, улыбнувшись, пояснил: «Большинство русских христианских имен происходит из греческого. Федор, например, – «божий дар». Леонид – «подобный льву», Никита – «победитель»; Елена – «солнечная»… много, очень  много». – А... Виктор? – спросила Гуля. Смутившись при этом просто до безобразия, но не сумев удержаться от этого вопроса: слишком ей хотелось услышать ответ на него
- Виктор – тоже «победитель», как Никита. Только не по-гречески, а по-латински. – Гуля сдавленно ойкнула. – От глагола vincere, то есть «побеждать»… Древние утверждали, - продолжает он на одном дыхании, - что имя человека непосредственно влияет на его судьбу; есть даже латинская поговорка: Nomen est Omen, или «Наименование есть предзнаменование»… - «Номен эст омэн», повторила Гуля про себя; то-то же сансер убер брошары и мерло такой кислятиной оказались: приличный-то продукт небось «мерлом» не обзовут!.. – А вы, Гуленька, в это верите?
- Нне знаю… - Она не верила и не не верила. Просто никогда о подобных вещах не задумывалась.
- Я – верю. И вот еще что. Те же древние – Платон, в частности… эмм, был такой великий греческий философ и мистик Платон, так вот он полагал, что вообще имя, название, слово – и есть самая суть любой вещи, ее реальный смысл и содержание. При том что слова созвучные либо, например, лишь одним звуком или слогом различающиеся, для настоящего «мастера имен» означают одну и ту же суть и имеют один и тот же смысл; это только нам, профанам, они разными словами кажутся… - Художник видел, что Гуля опять толком ничего не понимает, и попытался помочь ей. «Ну вот, например. Victor – «победитель», а, скажем, victum – одна из форм глагола vivere. «Жить», «быть живым»… неплохая парочка к греческому зоэ, правда?»
- Вас, наверно, специально родители так назвали, - сказала Гуля с уважением. – Почти одно и то же имя по-гречески и по-латински.
- Что? – он чуть смешался. – Ах да, родители… ну да. А как вам понравится такой поворот: victum, помимо «живого» или «живущего», означает еще и «кормящийся», «питающийся», а существительное victus – «пища, пропитание». – Гуля засмеялась по-настоящему радостно: она просто наслаждалась этой захватывающей игрой. – Вы когда-нибудь слышали такую фамилию – Похлебкин? – Гуля фыркнула и замотала головой. – Ну как же, - огорчился он. – Вильям Похлебкин был замечательнейший и архипопулярный кулинар, автор столь же популярных книг по кулинарии… Вам не кажется, что, как то случилось и с Похлебкиным, я в некотором роде оказался заложником «кулинарной» составляющей своего имени? – Теперь он весело смеялся вместе с ней, Гуля же от избытка чувств почти всхрюкивала. Но вдруг художник резко замолк. Молча, улыбаясь уже одними губами, смотрит на Гулю.
- А есть еще латинское слово victim, - сказал Виктор.
Гуля посмотрела вопросительно.
- «Жертва», - сказал Виктор.
Гуля поежилась. Непонятно почему.
- И есть еще латинское слово vexator – обратите внимание, «е» безударное, так что слышится фактически «виксатор», - сказал Виктор.
Гуля ждала. Молча.
- «Палач», - сказал Виктор.
Гуля молчала. Губы ее дрожали.
- И если глагол vincere, от которого произошло имя Виктор, означает «побеждать», - сказал Виктор, - то глагол vincire – «вязать, связывать, сковывать, заключать в оковы»… да, и еще «очаровывать» и «околдовывать». – Он опять улыбался.
Гуля была очарована и околдована. До тихого ужаса. Она почувствовала, что необходимо срочно перевести беседу в другое русло; тем более что ответ на вопрос, который она собиралась задать, ей тоже очень хотелось услышать.
- А как «Гуля» переводится – вы не знаете? – шепнула она. Буквально шепнула: голос ее не слушался. Художник задумался.
- Вообще-то «Гуля» - уменьшительное имя. Если не ошибаюсь, гуль по-тюркски – «озеро». А полное имя как – Гульнара, Айгуль?
- Гузель, - сказала  Гузель. «Гузель? Эмм… нет, пожалуй, не скажу. Не знаю. Возможно, «газель»?  - Гузель-«газель» со скромной гордостью потупилась, но он вдруг засмеялся еще веселее, чем прежде. «А вот что могу сказать с уверенностью: по-латински gula  - «глотка». Так и читается: гуля…и… опаньки… погодите-ка, Гуленька…» - Он откинул голову и не просто рассмеялся – расхохотался. «Это, знаете, как «деньги к деньгам»: стоит слово вспомнить, тут же целый отряд в очередь выстраивается. Мне в свое время пришлось серьезно проштудировать словарь американского сленга Вентуорта и Флекснера; зачем и почему – к делу не относится, но несколько словечек вам тоже, вероятно, покажутся занимательными. Gulia – так американец может назвать любое незнакомое блюдо, от слова «гуляш». И вот вам еще парочка любопытных словес: goozle («гузл»). То ли «горло», то ли та же «глотка» - словцо, сколько  я помню, архаичное и диалектное; и guzzle. Пишется как «гузл», читается, принимая в расчет закрытый слог, как «газл», - чем не «Гузель» или «газель»?.. А переводится: «пить» - причем пить крепкие напитки, причем постоянно или в неимоверных количествах… как вам?
Гуля не смеялась. Ей не было весело. Да уж, это не привычные Пупины «дура» и «рожа». Гениальный художник и уколоть умеет так гениально, как Пупе в самом его безбашенном сне не примечтается. Ей не было весело – ей было стыдно, словно художник открытым текстом обвинил ее в обжорстве и пьянстве. И еще ей было страшно. Не менее злую шутку, чем Виктор, сыграла с ней ее отличная и замечательная  память, в которую теперь до гробовой доски остались впаяны слова vexator и victim.
     «Палач» и «жертва». Nomen est omen, или «Наименование есть предзнаменование».

- Вам уже не по вкусу эта игра? – угадал Виктор, все еще улыбаясь. – Надеюсь, вы все же не настолько наивны, чтобы ждать от каннибала, что он будет щадить ваши чувства? – Сейчас он откровенно наслаждался, как наслаждалась Гуля несколько минут назад. Гулю это разозлило; тем более что и заветные канцтовары не замедлили появиться и были приведены в полную боевую готовность.
- Никакой вы не каннибал, - сказала она хрипло. – Сами себе всякую ерунду придумываете и меня хотите напугать.
- Правда?.. А не будет бестактностью с моей стороны полюбопытствовать – на каком основании вы сделали такой вывод?
- Ни на каком. Это ведь… ежу понятно.
 Виктор, капитулируя, развел руками (с карандашом в левой). «Быстро вы меня раскусили, - признал он притворно-покорно. – Если я приоткрою вам свою страшную тайну и кое в чем признаюсь – вы, вероятно, столь же молниеносно уличите меня в неискренности…»
- К-какую еще… тайну?
- Право, ничего особенного, - кокетничал Виктор. – Не стоит разговора - при вашей-то, мон анфан, сверхъестественной проницательности.
- Нет, скажите.
- Я не скажу. Я просто спрошу. Вы ведь, как я не мог не заметить, тоже испытываете к госпоже Кулинарии некоторый пиетет?
- Чего-чего?
- Готовить любите? – перевел художник. – Получаете от этого удовольствие?
- Получаю. Люблю…
- Рецепты собираете? – предположил он. «Собираю», признала она почему-то с неохотой.
- И при этом ни разу не удосужились поинтересоваться – из какого именно мяса готовились те блюда, что вы с таким бесхитростным блаженством дегустировали… пожалуй, Зоя сказала бы, что вы приняли подсознательное решение эти вопросом не задаваться.
- Что-о-о?.. – Но было уже поздно. Укол, нанесенный рукой опытного фехтовальщика, пришелся точно в цель. Все было точь-в-точь как  в той задушевной беседе с Зоей – плохо понимая слова, Гуля ухватила их смысл как понятливая псина. Она побледнела до оттенка, какой принимает застиранная простыня, даже до легкой синевы – словно простыню еще и подсинивали при каждой стирке. Дым сигареты, которую она как раз только закурила, попал Гуле не в ту «гулю», она поперхнулась и закашлялась. И не могла остановиться: по мере того как страшный смысл его заковыристого вопроса прояснялся для нее, удушающий кашель переходил в рвотные спазмы, разрывающие ее несчастную «гулю». Она сама не могла остановиться и не могла остановить художника, чей жестокий карандаш бесстрастно фиксировал происходящее. Борясь с особенно сильным спазмом, Гуля промычала что-то невнятное и бросилась в туалет. Где ее наконец вырвало. И когда она увидела падающие в унитаз, еще не тронутые пищеварительным процессом куски мяса, ее повело. Ей пришлось ухватиться за край сиденья, чтоб не рухнуть прямо на кафельный пол.
Дверь открылась и закрылась. И вторая тоже.
               
* * *

- Не надо, - крикнула Гуля в отчаяньи. – Не заходите сюда… потом… пожалуйста…
Она лежала в темноте, недавно наступившей, лицом в подушку, но скрип резиновых колесиков слышала. Он терзал ее музыкальные уши с такой же силой, с какой раньше «очаровывал» их и «околдовывал».
- Это я, - тихо сказала Зоя. И включила свет. Гуля не повернулась на ее голос. – Посмотри на меня, Гуля, - сказала Зоя так же тихо, но настойчиво. – Ты должна поесть.
 Гуля застонала сквозь зубы. Поесть… Вот уж точно – nec plus ultra.
 Но голову она подняла и умоляюще посмотрела на Зою сквозь спутанные волосы.
- Он вам рассказал… что он мне сказал?
- Да, - сказала Зоя и ничего больше не прибавила.
- Но это же неправда? –
«Не знаю. Я же говорила тебе – ничего я не знаю…»
 Гуля вскочила. «Но вы тоже это ели!» – заорала она гневно. – «Вам что, все равно?!» Она бросила взгляд на столик. Слава богу, ничего подозрительного на нем не было – опять фаст фуд. «Он снова уехал? Я не слышала…»
- Нет. Он спит. Поешь, Гуля.
Гулю трясло; она просто вибрировала от страха и отвращения. «Не могу я есть, - крикнула она. - Он что, откармливать меня собрался!»
«Не надо на меня кричать», сказала Зоя холодно. Гуля осеклась. Если еще и с Зоей она поссорится – это будет катастрофа. Остаться один на один с этим гадом… об этом и подумать-то жутко.
«Простите, Зоенька, правда; я же с ума схожу…» - просипела она, тяжело опускаясь на постель. «Я тут целый день думаю и думаю…»
- Что-нибудь надумала? – Зоя приподняла тоненькие брови. Девушка подтянула колени к подбородку. «Вы должны мне помочь.»
- Я же ска…
- Подождите, - перебила Гуля нетерпеливо. – Вы правда взрослая женщина, вы сами решите – останетесь или со мной сбежите; а я, - она почти истерично выпалила это отчаянное я, - я здесь оставаться не могу! Может, он и врет все, только он все равно псих, и нас всех с ума сведет или просто угробит -  что ли вы не понимаете!
- И как ты собираешься сбежать? – Зоин голос звучал спокойно, но Гуля почувствовала, что женщина слегка напряглась.
     Гуля на самом деле целый день голову проломала – по крайней мере с обеда и до этого позднего ужина. Нет, сначала она просто рыдала и валялась в безнадежной прострации, овеваемая величественными волнами «Бранденбургских концертов». Но в самый невыносимый момент, по уже наметившейся привычке, ее рука сама потянулась к «небрежно» раскрытой и без всяких кавычек небрежно забытой на столе голубой книжке. И как назло – а может, Гуля именно этого и хотела, сама о том не догадываясь, - раскрылась книга на страшной девятой «песни», прямо на отвратительном циклоповом пиршестве. Гулю опять затошнило, но этот приступ она перетерпела. Ей казалось мучительно важным  узнать, как Одиссей справился с этим гадом… в смысле с циклопом. Этот гад… в смысле Виктор, - он ей пока ничего об этом не рассказывал, а «Вэ Жуковский» был, как обычно, краток: «Опьянив его, Одиссей пронзает ему глаз и потом хитростью спасает себя и товарищей от его бешенства…» Теперь Гуле предстояло выяснить, какую именно хитрость задумал хитроумный и многомудрый. Она очень внимательно прочла весь пассаж и глубоко задумалась. В конце концов, Джойс ведь не переписывал Гомера «на современный лад», а им «вдохновлялся»; может, и ее «вдохновят» хитрость хитроумного и мудрость многомудрого?..
     У нее не было никакой подходящей палки, и никакого огня, на котором эту палку можно было бы опалить; не на зажигалке же это делать? Ну, пусть даже на зажигалке – все равно палки нет. Не в зажигалке и не в палке дело; она могла бы собрать все свои физические силы и оторвать литую металлическую ручку от дверцы шкафа, ее и опалять не нужно – у нее достаточно острый штырек. Но ей не хватит никаких сил – ни тех же физических, ни тем более моральных – воткнуть этот штырь Виктору в глаз. К тому же Виктор-то не циклоп, и эту жуткую процедуру ей пришлось бы повторять дважды; а он, значит, будет стоять и ждать, когда она ее закончит?.. Ну, представим – невозможно представить, но на минутку представим, - что она это сделала. Что ей это даст? – Ничего. Виктор и так здесь почти не бывает; убежать ей мешает не его присутствие, а присутствие собаки.
      Потом она прицепилась к словам «опьянив его». Опьянить Виктора, наверно, можно было бы – его собственным вином. Во всяком случае, это не такая безнадежная затея, как с палкой. Но опять же: что ей это дает? Собака-то остается, и собаку не напоишь…
 Собаку не напоишь…
Собаку не напоишь, да. Но ее можно накормить. Отравить…

     Гуле не сиделось на месте. Она ходила взад-вперед по маленькой комнатке, обхватив плечи руками и дрожа от возбуждения.
     Собаку… жалко. Красивая собака. Страшная и красивая. Даже не потому жалко что красивая, а просто… ну, собака же. Живая… Она резко остановилась. Ненависть к красивой и страшной овчарке вдруг переполнила ее. Она, Гуля, может и не красавица, но она ведь тоже – живая!!! И она не может здесь оставаться, в этом сумасшедшем доме, где ее или съедят, или просто угробят, или до настоящей психушки доведут!!! Эти живые, эти зоэ, эти виктумы!!!
     Victim. Vexator… Фиксатор долбаный. Вибратор  сраный. Да пошел бы ты…
     Но материться под Баха и над Гомером она все же не решилась.

     Ну ладно. «Вернемся к нашим баранам», как Виктор говорит… Бараны… На баранах Одиссей со товарищи из пещеры ослепшего циклопа выбрались – вернее, не на баранах, а под баранами, под их брюхами. Но баранов у нее тоже нет. На чем ей выбираться – на собаке?.. Эта собачка куда больше на волка похожа, чем на овечку.
     Опять же: все упирается в собаку. Похожую на волка. В живую собаку, которая не должна остаться живой, чтобы Гуля осталась живой; «вот таким образом», как Виктор говорит…
     Она так  хочет жить. Она так  не хочет умирать. Она так  не хочет сходить с ума, она так  боится смерти или безумия, она так  мало прожила… у нее вся жизнь впереди – жизнь, обретшая наконец цель и смысл. Нет, не «стать достойной» этого гада (бр-р, это в какое чудо-юдо надо превратиться, чтоб быть его достойной?) – хотя, конечно, что-то из этой безжалостно растоптанной мечты сохранилось, растворившись в новой ее мечте: жить. Жить, читая l’altissimo poeta Гомера… l’altissimo poeta Данте… и даже, может быть, Джойса?.. Слушая Баха (ну и пусть «каменный век»). Бетховена. Моцарта. Брамса. Общаясь с теми, кто читает «высочайших поэтов» и слушает высочайших музыкантов… учиться. Учиться!!! – ей всего семнадцать, она еще такое  может со свой жизнью сделать!!!...
Могла бы. Если б не собака

     Вариант за вариантом вплывали в ее раскаленный мозг, и вариант за вариантом она отвергала. Пыталась даже, по примеру богоравного, «молить о защите Палладу» - «светлоокую» деву Афину, богиню мудрости; но молиться она, к сожалению, пока так и не научилась. Несмотря на это, Афина, похоже, к ее мольбам прислушалась: ближе к вечеру раскаленный Гулин мозг впервые посетила действительно здравая мысль.
Она взяла в руки простой стеклянный стакан, из которого целый день пила чай. Оглянулась, подыскивая что-нибудь достаточно тяжелое. Ничего нет; но стакан можно просто разбить, бросив на пол, и потом истолочь обутыми в тапки ногами. Собрать это крошево… Виктор принесет ей ужин (охх) – она, конечно, есть откажется, а он скорее всего оставит еду здесь. В надежде, что позже она слишком проголодается, чтобы терпеть, – или просто чтобы помучить ее райскими ароматами адского варева. Ни в какие разговоры с ним она вступать не будет, и ему ничего не останется, кроме как уйти. Дальше дело техники – нужно взять тарелку с адским варевом (о-о-оххх), засыпать в него стеклянную крошку и хорошенько перемешать. Потом Гуля должна выставить тарелку во двор, за две двери. Райские ароматы, несомненно, привлекут красавицу-овчарку. И когда она содержимое тарелки съест… говорят, это очень мучительная смерть – весь желудок изрезан. Гуля раз слышала, как соседка жаловалась тетке, что кто-то таким варварским способом истребил ее кота.
Не до жалости. На войне как на войне. Только вот… собака-то, наверно, ученая. Обученные собаки – они ведь не едят то, что чужие дают? И не подбирают что плохо лежит?
Это новое препятствие Гулю почти взбесило, но и почти обрадовало. Убивать кого бы то ни было она не только не хотела – не верила, что сможет. А если точнее – была уверена, что не сможет. Ни на какой войне и ни в каких обстоятельствах. И даже думать об этом глупо было, только время зря тратить. О мудрая дева Паллада, но неужели нет никакого другого выхода?..
И Афина опять услышала ее мольбы.

Собаку надо накормить, да. Не убивать. Собаку надо накормить.
Да. обученные собаки ничего не берут у чужих. У чужих.
Она должна стать для овчарки своей. Как Зоя, которая спокойно ходит мимо нее, ласкает ее и, наверно, даже кормит, когда Виктора нет. Именно Зоя и должна Гулю с собакой «познакомить». Объяснить: это – своя; кажется, именно так это и делается? – И тогда Гуля в любой момент может просто выйти из флигеля, открыть ворота – в крайнем случае через забор перелезет, ей уже не в новинку – и уйти.
   … И вот теперь она это Зое объясняла. Та хмурилась и с ответом не спешила. Гуля смотрела на нее с той же мольбой, с какой к Афине взывала: ну, фея, ну, богиня, рожай…
- Вообще-то мысль интересная, - сказала Зоя таким тоном, будто утверждала, что мысль ужасно скучная. Гуля опять завибрировала с головы до ног. «Я подумаю, - бросила Зоя. – Так сразу ничего не могу сказать».
- Зоя! Зоенька, - Гуля сплела руки в отчаянном жесте. – ну что думать-то, время ведь идет. Откуда нам знать, сколько у нас этого времени!
- Я обещала подумать. И это еще не значит, что я соглашусь.
И ушла, явно весьма недовольная своей воспитанницей. Гуля опять разрыдалась, но спустя какое-то время чуть-чуть успокоилась. Хоть какая-то надежда появилась, хоть какой-то просвет… Она заснула в слезах – и проснулась в ужасе. Глубокой ночью. Проснулась от Зоиных криков и присоединившегося к ним чуть позже собачьего рыка и воя.
Все, что Гуля могла, - это проклинать собственное бессилие. Страшные звуки продолжались, может, с полчаса, но Гуля опять до рассвета заснуть не сумела.

* * *

- Гуля! Проснись.
Девушка спала так крепко, что не слышала Зоиного прихода. Она приподняла голову, сонно таращась и моргая, и сразу вспомнила прошедшую ночь. Пригляделась к Зое – женщина казалась расстроенной, но синяков и царапин на ее лице не наблюдалось. Как и после предыдущих ночей… Потом Гуля вспомнила вечер, предшествовавший ночи, и Зоино обещание.
- Вы подумали? Зоя?
 Зоя помедлила. И медленно выговорила: «Да. Я подумала».
- И... что? Зоя, скажите! Вы сделаете, как я просила?
«Нет», сказала Зоя. И свет померк в Гулиных глазах. Зачем только Зоя ее разбудила; ей ведь что-то приятное снилось – или, по крайней мере, не слишком противное… Зоя повторила: «Нет. В этом нет нужды. Я тоже уйду – ты будешь со мной, и Кали тебя не тронет.»
Вот такие качели: от надежды к отчаянью, и снова к надежде, и все это за какие-то полминуты. Зоя уйдет с ней!
Гуля просто-напросто выпрыгнула из постели, уже готовая собираться.
- Не сейчас, - остановила ее Зоя. – Сегодня ночью. Когда он… - и поправилась, поймав себя на этом неприязненном «он», - когда Витя будет спать.
- Не больно-то ваш Витя по ночам спит, - пробормотала Гуля, но развивать деликатную тему не стала. Может, Зоя сама ей все расскажет. Если и не расскажет, ничего страшного; все страхи скоро окажутся позади, и благодарить в очередной раз нужно будет эту фею и волшебницу…
- Да, - сколько Зоя бесстрастно, с самым непроницаемым лицом, какое Гуле доводилось когда-либо видеть. – Может так оказаться, что он долго не заснет. Ты все приготовь, оденься и одетая ложись спать; когда будет нужно, я тебя разбужу. – В руках у нее был пакет, и сейчас она его открыла. И достала из него пару кроссовок и пару носок: «Вот, это тебе». - Почему-то этот обыденный жест окончательно убедил Гулю, что все происходит наяву и Зоя действительно решилась. Она испытывала сильный соблазн обнять Зою и закружить по комнате, но непроницаемое лицо пианистки как-то не очень к этому располагало. И Гуля сдержала свой порыв.

     Этот день тянулся дольше, чем все остальные вместе взятые. Никаких вещей, кроме тех что на ней, у Гули не было, так что все «сборы» ограничились наглаживанием выстиранной еще с вечера футболки (которую она стирала каждый вечер и каждое утро гладила найденным в шкафу тяжелым доисторическим утюгом). И когда «собралась» - она обнаружила, что жить ей до ночи предстоит еще целую вечность, и спасти ее от вечности опять не могли ни Гомер, ни Бах.  Тем не менее «Токкату» она прослушала раз двадцать подряд, не меньше: неизвестно, когда ей еще доведется это услышать. Даже если она сможет купить записи (продаются ли такие – тоже неизвестно), вряд ли соседки по общежитию позволят ей крутить их в свое удовольствие… Последние звуки замирают в напряженной тишине – щелчок клавиши – шорох перематываемой назад ленты – первые звуки раздаются в выжидающей тишине, и так по кругу… Снова хотелось молиться и плакать, только плакать хотелось больше, чем молиться. Она смотрела в окно – открытое, как всегда, - взгляд ее упирался в стену коттеджа. В сплошное, от пола до потолка, окно в столовой на втором этаже; сейчас на его стекле вовсю играли и перемигивались солнечные зайчики, а она вспоминала, как в этом окне, черном и зыбком, отражались гудящее пламя камина и танцующие огоньки свечей… и смутный, расплывчатый профиль Настоящего Художника, наклонившегося к ней… закрыв глаза, она почти воочию видела его длинные сильные пальцы, сомкнувшиеся вокруг хрустальной ножки фужера с золотистой влагой… шампанское, шорохи, Шмыга, «паровозик», почти поцелуй… почти смерть почти наяву. Резко встряхивала головой, гоня видение прочь – и снова падала в него, как в бесконечно глубокую пропасть, на дне которой ей суждено успокоиться навеки. Органное двухголосие раскололо на две половинки и ее внимающий, впивающий музыку мозг: высокие, чистые, светлые переливы превращались в огоньки свечей, отражающиеся в золотистой влаге, в его улыбку, тогда как вступающие время от времени басы дышали сдержанной, но неотвратимой угрозой. Снова ей не сиделось, снова, обхватив руками плечи, ходила она взад-вперед по комнате, снова плакала и молилась. «Боги ревнивые, сколь вы безжалостно к нам непреклонны!..»
     Что с ней? Ведь только сегодня утром, узнав о Зоиных планах, она была так счастлива, как, кажется, никогда прежде. ОНА ЖЕ НЕ МОЖЕТ ЖАЛЕТЬ О ТОМ, ЧТО ЕЕ МЕЧТА О СВОБОДЕ ВОТ-ВОТ СБУДЕТСЯ! Что страшный сон останется страшным сном, который нужно будет поскорее забыть… и никогда, никогда, никогда… ни в коем случае, мон анфан, ни-ни-ни… никогда больше не вспоминать…
Гуля села. Сейчас она обхватила руками не плечи, а голову, расколотую полифонией. Встала. Резким, нервным движением кисти выдернула вилку из розетки – благословенная тишина свалилась на нее. Села. Выпрямилась. Завтра в это время она уже будет дома.
     Дома… и дома-то у нее нет. В первый раз за эти дни ей пришлось впустить в себя мысль, от которой она упорно отмахивалась: с работы ее, наверно, выгонят – за прогулы? И где она будет жить?
     Придется опять проситься к тетке, пока не найдет другую работу с общагой. А может, еще и не выгонят: начальство хорошо к ней относится, он ж безотказная. А когда узнают, что она в вечернюю школу собралась, – может, не только не выгонят, а еще уговаривать будут остаться…
Но в школу – обязательно. Это в первую очередь.
… Дверь открывается и закрывается.
И вторая тоже.
Настоящий Художник.
- Зоя сказала, вы полностью на чай перешли; фигуру бережете? – Тон был самый миролюбивый, но в одну фразу Виктор, как померещилось Гуле, умудрился втиснуть аж целых два неприятных намека: на ее далекую от совершенства фигуру и на ее страх перед его предполагаемым людоедством (в которое Гуля до сих пор не верила, но сама невозможная возможность которого до сих пор ее ужасала). – Так что я решил ограничиться десертом, самым незамысловатым. Это «безе», по-французски «поцелуйчики» - вы любите?
     «Ой, – сказала Гуля неожиданно для себя – она ведь не собиралась с ним в разговоры вступать. – Люблю…» И запылала. Самое мерзкое, что запылала не только лицом, но и ушами. Что это она сейчас сказала? Что она «поцелуйчики» любит?
- Аки-оки. – Это была его манера говорить «o'кей», которую он (сам признавался) все из того же американского слэнга позаимствовал.    «Поцелуйчики» оказались не снежно-белыми, как магазинные безешки, а насыщенного кремового цвета. Свежайшие, сладчайшие (сбережешь тут фигуру), крохотные и ароматные, они в самом буквальном смысле во рту таяли, не успевала Гуля их на язык положить. Она героически старалась держаться приличного и достойного темпа, но искушение было слишком велико: через каких-то пять минут блюдо, только что полное «поцелуйчиков», опустело. Гуля подняла глаза на Виктора – благодарно, виновато, испуганно, тоскующе…
Сегодня он был совсем  другой. Он был такой… такой молодой, несмотря на лучики серебра в черной гриве, такой озорной – невзирая на горькие складки в углах красиво очерченного рта, которых раньше она почему-то не замечала. Озорной мальчишка без возраста, вне возраста, глаза как сверкающие на солнце голубые льдинки; голубые глаза к черным волосам – это круто, правда? Сверкают и смеются. Только губы – бледные-бледные, и эти горькие складки в их углах…
- Я вам приготовил маленький подарок, - сказал он, посмеиваясь голубыми льдинками-глазами. Гуля чуть не подавилась последним глотком «формозы». Подарок?..
Он издевается над ней?

     Виктор поднялся. «Минуточку…» - вышел в «тамбур», вернулся с прижатым к груди свертком. Важный, как Дед Мороз. Рожа довольная, как у Снегурочки. Глаза-льдинки хитрые, как… как у хитроумного Одиссея.
- Я подумал, мрачновато тут у вас. Слишком спартанская обстановка для молодой девушки. Я, правда, живописец, а не дизайнер, – но, думаю, мы можем атмосферу немного оживить. Отвернетесь на минутку?
Это была просьба. Никак не приказ.
Гуля отвернулась.

     Одной минутой не обошлось. Гуля слышала, как шелестит бумага. Как Виктор прохаживается вдоль стены; она не только отвернулась – глаза зажмурила, чтоб случайно не испортить ему и себе удовольствие от сюрприза. (Хотя какая-то ее часть не слишком доверяла этой его миролюбивой маске.)
- Аки-оки, - сказал Виктор, и она повернулась. И расцвела. Голые стены комнаты ее не смущали и не казались ей «мрачноватыми»; но теперь, когда он развесил на них картинки, как игрушки на елку, Гуля не могла не признать: атмосфера оживилась. Еще как; хотя «картинок» было не так уж и много.
     Художник держал в пальцах заветный карандаш, но сейчас он собирался использовать его в качестве указки. «Вот, - сказал он немного смущенно. – Юной любительнице Гомера – от старого гомерофила».

     Гуля прижала руки к груди и, широко распахнув глаза, подошла к стене, у которой он стоял. К некоторой ее досаде, «картинки» оказались не картинами – большими фотографиями. Яркие, глянцевые, похожие на рекламные плакаты, они висели не строго на одном уровне – одна чуть повыше и немного сбоку от другой; как если бы в серой ночи на белой, погруженной в сон стене вдруг вспыхнули на смежных этажах два победно-разноцветных окна. Посуда какая-то (ну конечно); «что это?» - спросила Гуля, одновременно разочарованная и заинтригованная.
     По хорошему-то, нужно бы спросить – при чем тут Гомер, но она с разбегу не нашла нужной формулировки.
- Экспонаты Эрмитажа, - важно объяснил Виктор, как будто это и впрямь что-то объясняло. И тут же сам себя со смехом перебил: - Нет, конечно, не эти фото; то, что вы на них видите, хранится в Эрмитаже. Вот это, - взмах карандашом, - глиняная гидрия, пятый век до нашей эры. Древняя Греция.
- Гидрия? – Про гидру Гуля читала у Куна, про Лернейскую, а вот гидрия… Она присмотрелась. Ваза, что ли, такая. Красивая. Человечки смешные, узорчики. Черные на красном. «Ахилл привязывает к колеснице Гектора», - сказал Виктор. «Ахилл и Гектор – персонажи «Илиа…»
- Знаю, - быстро сказала Гуля. Он запнулся. «Вы уже и «Илиаду» успели прочесть?» - Зря она вылезла. Хотелось бы его уверить, что да, уже прочла – но врать, наоборот, не хотелось бы. Она вздохнула и призналась: «Нет. «Легенды и мифы Древней Греции»…»
- Куна?
- Куна.
- Совсем хорошо. Моя задача как экскурсовода упрощается.
- … Пятый век до нашей эры? – вдруг удивилась Гуля – она только сейчас сообразила посчитать. – Гомер жил две с половиной тыщи лет назад?!
- Гомер жил раньше. Как минимум на триста-четыреста лет.
- Это что получается… «как минимум» восьмой… до нашей эры?
     Он кивнул и переместил карандаш вверх и вбок. «Вот, как раз. Восьмой век до нашей эры, самый конец так называемого «гомеровского периода» греческой истории. Глиняная кружка».
Действительно, кружка. Невзрачная и щербатая – никакого сравнения с великолепной гидрией. Но если учесть, на сколько лет эта кружка гидрии старше… «И Одиссей тоже… тогда же жил, когда Гомер?» - Виктора ее благоговейный ужас перед такой древностью, кажется, забавлял, и он не упустил случая еще сильней ее поразить. «Ну а Одиссей – если он действительно существовал – жил на триста-четыреста лет раньше Гомера. Историки спорят о вероятной дате Троянской войны, но в любом случае относят ее не позже чем к двенадцатому (в самом крайнем случае – одиннадцатому) веку…»
Вот спасибочки. Гуля просто не могла охватить разумом такую пропасть времени. Пропасть, лежащую между ней и Одиссеем… Это еще нужно было как-то осмыслить, только не сейчас, не при нем; Гуля повернулась к другой стене. Вслед за ней повернулся и карандаш. «Александр Иванов – про «Явление Христа народу», наверно, все же слышали?»
     Слышала. Когда она к Пупе приходила, тот обычно так ее и встречал: «Во. Явление Христа…» Пупины шутки никогда не отличались разнообразием. «Это Христос сидит?»
- «Христа» он гораздо позже напишет. Это опять Ахилл.
- Ой… а старик?
- Приам. Картина, с которой сделана репродукция, называется «Приам, испрашивающий у Ахиллеса тело Гектора». – Гуля кивнула: с троянским царем и его отцовской трагедией она тоже уже знакома. – И написал ее Иванов, когда ему было восемнадцать.
Этим он ее совсем добил. Восемнадцать. Почти как ей.
Никогда, никогда, никогда… ни в коем случае, мон анфан, ни-ни-никогда не будет она своей  среди этих людей.

     Гуля насупилась, исподлобья разглядывая картину. Потом резко отвернулась – и встретилась с его взглядом. Понимающим. Сочувствующим. И подумала с внезапной тоской: завтра меня здесь не будет, я вижу тебя в последний раз. Ни-ни-никогда. Ни-ни-ни… куда ей от этого взгляда деваться?
- Спасибо… - Вот она-то точно овечка, а не волчица. Этот гад ее съесть грозится, а она ему «спасибо» говорит. За «маленький подарок». Если б собирался хоть когда-то ее отпустить – хрен бы он, «старый гомерофил», подарил ей эти свои маленькие реликвии.
Это было как озарение. Каким местом она, дура, думает? – «атмосферу оживить»… похоже, долго он ее здесь держать собрался. Ни-ни-ни…

 И вдруг: а вдруг?.. А может, все еще исправится? Он сегодня такой другой – может, временное помешательство было да прошло, он опять здоров, и он… собирается долго ее здесь держать. Ужины в столовой-гостиной, безумно вкусный кофе с безумно вкусным мясом (ясно ведь, что никакой он не антропофаг), танцующие огоньки свечей отражаются в золотистой и рубиновой влаге, Гомер, картины по стенам, понимающие взгляды – без страха, без недоверия, без Зоиных воплей по ночам… Зоя. Ночью Зоя придет за ней.
Она шумно дышала, не в силах справиться с собой. Уйти? Остаться?
     Внимательный взгляд. Понимающий. Сочувствующий. «Я не так бескорыстен, как могло бы показаться; это не столько подарок, сколько взятка».
Она не ответила. Она не понимала, о чем он.
- Гуля? Вы меня слышите?
- Да.
- Вы плохо себя чувствуете?
- Ни… нет. – Никуда не уйти? Или никогда не остаться?
- Так я могу вас попросить кое о чем?
- О чем? – эхом откликнулась Гуля.
- Я хотел бы вас порисовать. – Гуля дернулась, он положил руку ей на плечо с хитрой улыбкой хитроумного Одиссея. – Вы же не едите.
Раньше он не спрашивал разрешения.
- Да.

     Это, оказывается, был взгляд художника – всего-навсего. Цепкий и проницательный.
Гуля нервничала. Она думала, он сам скажет ей, какую позу принять и как держаться; но он просто смотрел на нее. «Можете разговаривать, если хотите. И вообще расслабьтесь, чувствуйте себя свободно.»
- Я не знаю, что говорить. Лучше вы… скажите что-нибудь. По-латински.
     Виктор тихо рассмеялся. «Гуленька, вы просто ненасытная ученица» - а она-то уже в стул руками вцепилась, ожидая, что после «ненасытная» он скажет «глотка». Или «гуля», чтоб уж исполнить ее просьбу говорить по-латински.
- Non sum quails eram.
- Нонсумква…
- Я уж не тот, каков я был…
- Да, - откликнулась она. Имея в виду: да, вы сегодня другой; и только потом поняла, что он ей латинскую фразу переводит. «А вы латынь долго учили, пока выучили?»
- Я бы не сказал, что я ее выучил, - признался он как-то брюзгливо. – По верхушкам… А стишок хотите?
«Да». - И он заговорил нараспев: Da mi basia mille, deinde centum. Dein mille altera, dein secunda centum. Dein utque altera mille, deinde centum. Dein... – что-то вроде: «Дай мне тысячу поцелуев, потом сто, вторую тысячу, вторую сотню, потом еще тысячу, еще сто, а уж потом…» Гай Валерий Катулл.
Опять «поцелуйчики». Опять Гуля пылает – и лицом, и ушами. Он же знает, что смущает ее, зачем он так себя ведет?
Она не позволит себе мечтать о несбыточном.

- Еще что-нибудь.
- Я лучше по-итальянски – можно?
- Ура! – Пусть видит, какая она ненасытная ученица. – По-итальянски я пока только onorate l’altissimo poeta  слышала.
- С итальянским-то у меня дела еще хуже, чем с латынью («Еще хуже!..» - воскликнула Гуля в тихом негодовании), но что-нибудь вспомню. Вот, например, раз уж вы l’altissimo poeta  упомянули, - Данте. Lasciate ogni speranza, voi ch’entrate. «Оставь надежду всяк сюда входящий.» Или, в лучшем из всех возможных переводов – классическом переводе Лозинского: «Входящие, оставьте упованье…»
Может, кому-то эта Дантова фраза оскомину набила; Гуля слышала ее впервые, да еще в таком драматическом исполнении, что ей опять стало чуть жутковато. Но разговор был слишком интересным, чтобы отвлекаться на левые эмоции. «Красиво, - сказала Гуля мечтательно. – А еще?»
- С удовольствием. Слушайте:

                Molti consigli delle donno sonno
                Meglio improviso, ch’a pensarvi, usciti;
                Che questo e speciale e proprio dono
                Fra tanti e tanti lor dal ciel largiti...

     Виктор опять читал нараспев, да стихи и сами звучали как музыка. Гуля блаженно прикрыла глаза. «Переведите», попросила она сытым, расслабленным голосом.
- Ну, сам-то я вряд ли мог бы это сделать. Вот как перевел этот пассаж известный переводчик Гаспаров:
Что затеет женщина, то выходит
                Часто лучше бездумно, чем подумавши;
                Уж таков один из неисчетных
                Даров им от всевышнего неба…

     Гуля глаза приоткрыла, покосилась на Виктора: не пытается ли он на что-то намекнуть? Нет, не похоже. «Тоже Данте?» - спросила она. «Ариосто. Один из Святой Троицы великих эпических поэтов итальянского Возрождения – Данте, Тассо, Ариосто. «Божественная комедия», «Освобожденный Иерусалим» и рыцарский эпос «Неистовый Роланд». Об авторе которого русский поэт Батюшков писал: «Возьмите душу Вергилия, воображение Тасса, ум Гомера, остроумие Вольтера, добродушие Лафонтена, гибкость Овидия: вот Ариост!» - Гуля невольно отметила про себя, что цитата прозвучала в любимом Виктором «рецептурном» стиле: возьмите кусок сочного, дымящегося, хорошо прожаренного мяса… а к нему еще сложный гарнир и сложнейший соус… ох-х. Но неприятную мысль прогнала другая, совсем непонятно – приятная или тоже пугающая, от которой Гуля почти расстроилась: оказывается, еще и Ариосто ей совершенно необходимо как можно быстрее почитать. И еще больше расстроилась, услышав:
- Проблема в том, что адекватного перевода «Роланда» на русский до сих пор не существует. Я могу назвать отличные переложения «Божественной комедии» даже помимо гениального перевода Лозинского – Ольги Чюминой, Д… Минаева, - но к «русскому» Ариосто судьба почему-то далеко не так щедра… Это очень крупное произведение – не только по своему литературному масштабу, но и по размеру. («Неужели даже больше «Одиссеи»?» - удивилась Гуля.) Что вы, намного больше, во много раз, не говоря уж о сюжетной насыщенности на квадратный миллиметр текста. Перевести этот текст полностью, не выходя при этом за рамки ариостовой «золотой строфы», - эта задача пока что осталась неподъемной. Чтобы дать возможность русскоязычному читателю получить общее представление о тексте, Гаспаров рискнул перевести его верлибром. Белым стихом – без рифмы и строгой размерности. Понятно, что такой перевод не может быть полноценным, теряя, может быть, самую соль, самую суть – ведь именно «золотая октава» Ариосто вознесла своего создателя на Парнас. Попробуйте-ка изложить верлибром «Евгения Онегина» (написанного, кстати сказать, не без явного влияния «Роланда», которым Пушкин искренне восхищался и которого тоже переводил)!.. Позвольте, - художник сам был захвачен, все больше распаляясь, и Гуля вместе с ним, - я вам на примере продемонстрирую. «Дева-роза», один из самых знаменитых фрагментов поэмы. Вот как он звучит в гаспаровском переводе верлибром:

                Девушка подобна розе –
                В саду, на родимой ветке,
                В беспечном, уединенном,
                Безопасном от пастуха и стада;    
                Нежный ветер и роса рассвета
                И земля и влага к ней благосклонны;
                Только те, кто влюблены и любимы,
                На груди и в кудрях ее лелеют…

- … как вы выражаетесь, «красиво», правда?
- Красиво, - подтвердила Гуля, слегка недоумевая: почему вдруг – «как вы выражаетесь». Красиво, оно и есть красиво, разве нет? Виктор торжественно поднял палец: «Но…»
- Но?..
- Но вот вам другой перевод, уже с рифмой и размером, все того же Батюшкова:
                Девица юная подобна розе нежной,
                Взлелеянной весной под сению надежной;
                Ни стадо алчное, ни взоры пастухов
                Не знают тайн сокровища лугов;
                Но ветер сладостный, но рощи благовонны,
                Земля и небеса прекрасной благосклонны…

          - Чуете? Теплее? А вот еще один, чуть более поздний – Катенина, в котором поэт постарался сохранить своеобразие и ритмику «золотой октавы» (октава означает восьмистишие). Как говорится, почувствуйте разницу:

                Красавица, как роза молодая –
                Доколь она, родимых честь садов,
                В них кроется, беспечно поживая,
                Сбережена от стад и пастухов;
                Лелеет ветр, заря поит росою,
                Любима всем, и небом и землею,
                И спор у дев: кому ее сорвать,
                Чью голову, чью грудь ей украшать
- Почувствовали?
- Да, - ответила Гуля отрывисто. Она, конечно, почувствовала. Только еще лучше чувствовала она, что уши у нее опять горят. Может, он все же пытается ей целый вечер на что-то намекнуть – то «поцелуйчики», то basia mille, то «дева-роза»?.. И если так, должна ли она что-то понять и дать понять, что поняла? Господи, это ж куда важнее, чем  все на свете высочайшие поэты, музыканты и художники… кроме одного.
- Да вы меня слушаете? – Она только моргнула в растерянности, красная, несчастная. – Дело в том, Гуленька, что я к вам не с единственной просьбой сегодня явился. А с двумя.
     Она глупо улыбалась, глядя на него почти со страхом.
- Есть у меня мечта, - сказал он. И наклонился к ней.
 Она зажмурилась.
- Перевести Ариосто, - сказал он. И откинулся на спинку стула.
 Она вздрогнула.
- Полностью, - сказал он. – «Золотой октавой»… нет, я не настолько самоуверен, чтоб рассчитывать когда-либо овладеть итальянским в достаточной для этого степени; но переводчик имеет право использовать подстрочник, это довольно обычная практика. Я намерен воспользоваться в качестве подстрочника переводом Гаспарова: уж одного-то крайне важного достоинства у него не отнимешь – точности и дотошности…
Все-таки он ненормальный. Мало ему мечты о гениальной картине?!...
- И вторая моя просьба, с которой я к вам шел, - продолжал художник небрежно, словно речь шла о самых обычных материях, - выслушать набросок, который я в качестве эксперимента сделал, и оценить его – вас с вашим музыкальным слухом мне просто небо послало. Вы ведь не будете против? – спросил он умоляюще.
Гуля уже начала привыкать к тому, что в ней живут несколько совершенно разных личностей, реагирующих на события кто в лес кто по дрова. Удар, конечно, был тяжелый – на что надеялась, дура, ведь только что зарекалась это делать, - и перенесла она его тяжело… одна Гуля тяжело перенесла, а другая просто тащилась от того, что он ее снова о помощи просит. И какой помощи! – не постирать, не погладить, не пуговицу пришить («мы-то с вами, мон анфан, не домохозяйки…») – выслушать и оценить его перевод. Его, можно сказать, собственные стихи!
Она подобралась, напряглась, как перед прыжком, и сказала: «Давайте».

- Мы так сделаем. Сначала я вам этот отрывок в переводе Гаспарова зачитаю, а потом уже свой вариант. Я уже говорил, что «Неистовый Роланд» чрезвычайно насыщен великим множеством сюжетных линий; линия самого Роланда – лишь одна из них. В частности, моим любимым персонажем всегда был двоюродный брат Роланда, рыцарь Астольф. Вам, кстати, тоже было бы интересно узнать о некоторых его приключениях. Он, скажем, летал на крылатом коне…
- Как Беллерофонт! – обрадовалась Гуля.
- … и выгнал мерзких гарпий, досаждавших старику Сенапу…
- Как аргонавты Зет и Калаид!
- …и вслед за ними отправился на экскурсию в преисподнюю…
- Как Одиссей, - прошептала Гуля с восторгом.
- И как Эней . – «Эней?» - «Эней – римская версия Одиссея.» «Но римская версия Одиссея… разве не Улисс?» - «Улисс, - терпеливо объясняет Виктор, - «римское имя» самого Одиссея. Эней же, собственно, защитник Трои и потому противник Одиссея… но Вергилий – это автор «Энеиды», описывающей одиссею Энея, - настолько не скрывал и даже подчеркивал, что пляшет от «Одиссеи» (к слову, и на острове циклопов Эней тоже побывал), что не будет большой натяжкой назвать его «римским Одиссеем».
- Вергилий вдохновлялся Гомером.
- Да, можно и так сказать. Как Ариосто, в свою очередь, вдохновлялся Вергилием – отсюда совпадения в сюжете, постоянные ссылки и аллюзии; и Данте для своего «Ада» выбрал проводником все того же Вергилия – надо полагать, как специалиста по прогулкам в преисподнюю…
У Гули ум за разум заходил. Да сколько ж существует этих «еще одних Одиссеев» и «еще одних Одиссей»!
 «Чего ж вы хотели, - Виктор улыбнулся ее растерянности. – Гомер – литературный Адам, праотец всей европейской словесности; странно было бы, скорее, если б прямых наследников и потомков у него оказалось меньше…  вот еще одна деталь, которая тоже связана с генетикой и тоже должна вас заинтересовать: легендарный предок Роланда с Астольфом – как и их патрона, французского короля Карла Великого, - Гектор, величайший защитник Трои и один из величайших персонажей папы-Гомера... Но не думайте, что мы отвлеклись; эпизод, который я собираюсь вам зачитать, как раз из той же оперы – вы позволите?»
Гуля приготовилась слушать, вся внимание. Это выражение внимательной сосредоточенности на ее рожице, видимо, привлекло художника – и карандаш опять забегал под его ровный, чуть монотонный голос:
- Астольф приплывает в Египет и на своем коне Рабикане скачет вдоль берега Нила. Навстречу ему – кораблик, на корме кораблика – отшельник, и очень не советует старик Астольфу двигаться дальше в выбранном направлении:

                «Не проедешь ты шести верст,
                Как заедешь на лютую засаду,
                А в засаде – злой великан,
                Семь локтей от темени до пят.
                От него уйти
                Нет надежды ни конному, ни пешему;
                Он кому вгрызется в горло, с кого сдерет кожу,
                Тех разорвет на части, этих сглотнет живьем…»

     Гуля беспокойно зашевелилась. Словно не замечая этого, Виктор продолжал читать все так же монотонно:

                «У злодея жестокая забава –
                Выплел он умелую сеть
                И раскинул невдали от пещеры,
                Пыльным притаив ее песком –
                Кто не знает, тот не заметит,
                Какова она тонка и крепка.
                Кто ни мимо, на того он с криком,
                Тот шарахнется, и мигом в плену».

     Гуля опустила глаза. Ей хотелось закричать, но почему-то она не смела перебить увлекшегося чтеца.

                «А терзатель с хохотом
                Тащит запутавшихся в свой дом,
                Будь то рыцарь, будь то девица,
                Будь то подлый или большой человек.
                Сгложет мясо, высосет кровь и мозг,
                А кости разметет по безлюдью;
                Где ни взглянешь, человечьи кожи –
                Страшное убранство его жилья…»
- Не надо больше, - сказала Гуля с тихой паникой. – Я не хочу это слушать.
- Правда же? Правда же верлибр здесь не у места?.. Ладно, я не буду вас больше мучить. – Но она не успела вздохнуть с облегчением. – Вы обещали выслушать мой вариант, в котором я по мере сил старался держаться ритмики и «рифмики» ариостовой октавы; готовы?
Она слабо помотала головой, но художник этого будто и не видел. Он читал упоенно, и упоенно летал над листами блокнота карандаш, а оглушенная Гуля никак не могла заставить себя нацепить равнодушную маску. «Итак, вы помните – Египет, Нил, кораблик, старичок…»

                «Ты не успеешь далеко отъехать –
                В засаде ожидает великан.
                Таких не видано нигде от века,
                Настолько рост ему огромный дан.
                И не сбежать-не избежать, коль человек
                Попал в его расставленный капкан:
                На части раздерет, или в охотку
                Кожу сдерет, или вгрызется в глотку.»

     Девушка откровенно плакала, молча, не умея скрыть слез и обращая не больше внимания на порхающий над блокнотом карандаш, чем художник на ее нежелание слушать. Сопротивляться она даже не пыталась в тупой надежде, что когда-то эта мука все же кончится.

                «Игрой жестокою себя он тешит:
                Подбросит сеть на тропку, отойдет,
                Устроится подальше, веки смежит,
                Но не заснет – а терпеливо ждет,
                Покуда путник – конный или пеший –
                В его засаду злую попадет.
                Вот тут уж он появится, ликуя,
                И плач, и крики узников смакуя.

                И тащит всех, от хохота рыдая,
                В свой дом на мученическую смерть –
                Неважно: рыцарь, дева молодая,
                Высокородный иль ничтожный смерд, -
                Сожрет любого, кости обглодает
                И выпьет кровь своих невинных жертв.
                Куда ни кинет взгляд – лоскутья кожи
                И ломти плоти, со свиною схожей…»

     Закончил наконец? Но нет: художник как будто в самый раж вошел; если б не блокнот, удерживающий его у стола, – он бы, наверно, вкруг этого стола в пляс пустился. «Остановись!..» - вскричал он…

                «Остановись! Повороти направо –
                Вот мой тебе разумнейший совет…»
                Но рыцарь только усмехнулся. «Право,
                Спасибо за заботу, - был ответ. –
                Но ничего – Ты знаешь, Боже правый! –
                Дороже чести в этом мире нет.
                Не стоит тратить понапрасну слов:
                Я рыцарь. Значит – ко всему готов.

                Не поверну я, а продолжу путь.

Я мог бы отступить и жизнь сберечь,
Но честь, утративши, нельзя вернуть –
Нет, будь что будет… пусть придется лечь
В сырую землю, навсегда уснуть,
Как каждому и суждено извечно,
Добычей смерти стать... А может быть,
Господь услышит рыцаря мольбы

И мне дарует новую победу,
Моей рукой избавив твой народ
От страшных игрищ человекоеда.
Ох, чую я, ему не повезет
И не придется нынче пообедать
И вновь отведать сей запретный плод…»
«Благословенье Божье да пребудет
С тобою, рыцарь; да запомнят люди

Великий подвиг твой», - старик сказал
И осенил его креста знаменьем.
Вдоль Нила снова рыцарь поскакал
Вперед, не изменяя направления.
Вдруг видит он среди прибрежных скал
Жилье в глуши, в тиши, в уединеньи.
Из окон смрадные тела свисают,
Над ними стаи воронов витают.

Весь дом увешан трупами так плотно,
Что дома-то под ними не видать –
Так может где-нибудь в горах охотник
Добычу как трофеи прибивать
На зависть отрокам к своим воротам:
Медвежью лапу, шкуру с рваной пастью,
Разбитый череп… вот и людоед
Устроил выставку своих побед.

Калигорант (так каннибала звали,
Украсившего дом зловонный свой
Останками несчастных тех, что пали,
Приняв неравный и бесчестный бой,
И пищею для великана стали)
Явился вмиг, заслышав глас чужой –
Поскольку вот пошел уж третий месяц,
Как некого злодею было съесть.

Он чуть помедлил – может, миг один,
И бросился вперед, как зверь лесной,
Чтоб заскочить за спину паладина
И на него весь вес обрушить свой,
И, обхватив Астольфа дланью длинной,
Перетащить его к себе домой,
Где столько беззащитных слабых жертв
Уже он умертвил жестокосердно…

     И вдруг замолчал. Минуты три молчали оба.
- Дальше, - потребовала Гуля, сузив от бессильного гнева мокрые глаза.
– Он же его победил?
- Кто кого? – художник прикинулся непонимающим.
- Рыцарь – людоеда.
- Дальше я еще не прочитал, - нагло соврал Виктор. – Слишком увлекся «переводом».
- Победил, - сказала Гуля убежденно.
- Почему вы так в этом уверены?
- Потому… потому что. – Она искала и не могла найти ответ, но она его знала, он уже на кончике языка вертелся. – Да! потому что Одиссей победил циклопа. И потому что Астольф еще должен был «прогуляться» в преисподнюю – а как бы он это сделал, если б Калигорант его съел; назад-то, из преисподней-то, он тогда уже не вернулся бы?.. Путешествие в Аид – одно из последних приключений одиссеи Одиссея – значит, и Энея, вы сами говорили, что Вергилий плясал от «Одиссеи» - значит, и Астольфа, раз Ариосто плясал от Вергилия!.. И до этого приключения Астольф доживет, что бы вы там не говорили!
Виктор поднял руки. Этот взгляд, которым он ее сейчас одарил, она не забудет никогда. За один этот взгляд ему все бы можно было простить…
- Виктор, - сказал Виктор.
- Как?..
- Вы, Гуленька, сегодня victor. Победитель… - И прибавил: «Но я не теряю надежды отыграться».

     … нет, не все. Далеко не все можно этому человеку простить, даже когда он смотрит таким восхищенным взглядом. Он же все разыграл как по нотам; идя к ней с подарками, он уже знал, что будет читать ей эту мерзость. (Прости, Ариосто. Мерзость – не твои великие стихи и даже не «перевод» Виктора, мерзость – почему и зачем он их читал, это же так понятно); и «перевод» этот он для нее сделал, специально, и специально наизусть выучил, и блокнот с карандашом не забыл приготовить, и так ловко на Ариосто разговор навел, что она не почуяла опасности… Потому что знал, как она на опасность среагирует, и не мог упустить случай реакцию эту зарисовать. Потому что мечтой его было не перевести Ариосто, как он ей тут вдохновенно баки заливал, а воплотить на холсте воплощенный Ужас – и только для этого нужна ему ее помощь.
Lasciate ogni speranza. Оставь надежду всяк сюда входящий.

     Она постарается не показать ему, как ей тошно. Она постарается доказать, что victor сегодня – она, а не Виктор. Лучше бы, конечно, ему уйти, но пока он здесь – она будет держаться. «…Не поверну я, а продолжу путь. Я мог бы отступить и жизнь сберечь, но честь, утративши, нельзя вернуть – нет, будь что будет… пусть придется лечь в сырую землю, навсегда уснуть, как каждому и суждено извечно, добычей смерти стать… А может быть, Господь услышит рыцаря мольбы и мне дарует новую победу…»
Красиво. Виктор, кажется, не очень одобряет это слово, но это его проблемы. Он, кажется, и Баха не очень одобряет – а она вот не собирается в угоду ему от Баха отрекаться.
- Почему вы не любите старинную музыку? – спросила она самым светским тоном, на какой была способна. – Только не говорите про каменный век.
- Почему?.. Я мог бы, если хотите, еще одним стишком ответить… - «Ох нет, не хочу», торопливо заверила Гуля. «Смотрите сами. Я думал, вам будет интересно – это стих о «Токкате» Баха, которую вы постоянно крутите».
     Маленький реванш он все-таки взял. Конечно же, Гуля не могла не заинтересоваться; ладно хоть он не заставил ее уговаривать его прочитать стих.
- Строго говоря, автор - Йозеф Кнехт, герой «Игры в бисер» Гессе – назвал его «По поводу одной токкаты Баха». Но я думаю, мы не ошибемся, решив, что знаем – о которой идет речь:

                Мрак первозданный. Тишина. Вдруг луч,
                Пробившийся над краем рваных туч,
                Ваяет из небытия слепого
                Вершины, склоны, пропасти, хребты,
                И твердость скал творя из пустоты,
                И невесомость неба голубого.

                В зародыше угадывая плод,
                Взывая властно к творческим раздорам,
                Луч надвое все делит. И дрожит
                Мир в лихорадке, и борьба кипит,
                И дивный возникает лад. И хором
                Вселенная Творцу хвалу поет.

                И тянется опять к отцу творенье,
                И к божеству и духу рвется снова,
                И этой тяги полон мир всегда.
                Она и боль, и радость, и беда,
                И счастье, и борьба, и вдохновенье,
                И храм, и песня, и любовь, и слово…

     Гуля шевелила губами, повторяя про себя услышанные слова. Ей так и не удалось понять, кто именно был их автором; но, был это неизвестный Гессе или столь же неизвестный Кнехт,  – он, слушая Баха, слышал то же, что и она. Только она никогда не сумела бы рассказать об этом так, как он.
- Я не поняла, - сказала Гуля. – То есть, я думала, вы хотите что-то про Баха ругательное прочитать…
- А может, я такое и прочитал?
- Нет. Совсем нет. – Гуля сердито покрутила головой. – Наоборот.
- «Красиво»? – поддразнил Виктор . Она сдержалась и сухо подтвердила: «Красиво.»
- Вот и я о том же. А главное – вранье.
«Где – вранье?!» - возмутилась девушка, чувствуя себя почти оскорбленной.
- Да вот хотя бы: «Взывая властно к творческим раздорам…» Гуля подхватила: «Луч надвое все делит, и кипит мир в лихорадке, и борьба кипит…» - «Ну-ну. Нет у Баха никаких «раздоров», и «лихорадки» нет, и «борьбы». И «боли», и «беды» - ничего этого нет и в помине, одна имитация. Потому что уже с первых тактов определенно ясно, что при любом раскладе в результате этой «борьбы» «возникнет дивный лад» и Вселенная будет петь хвалу Творцу. А если еще честнее – с первых тактов этот дивный лад уже возникает, и о какой борьбе можно говорить?
Для нее это было слишком сложно. Позже, одна, она хорошенько вспомнит и прочитанный стих, и то, что сказал Виктор, – не для того чтоб согласиться или не согласиться, а чтобы хоть понять. «Ладно, пусть, я не могу пока спорить. Но Гомер ведь тоже… нет, я сейчас не про каменный век. Гомер же тоже – ну, «красиво»? – Гуля этого слова и сама уже стеснялась, но более подходящего в ее активном словаре пока не было. Хотя… «Гомер ведь тоже – “дивный лад”?»
- Та литература, которую называют классической, либо достаточно наивна – чем и прелестна, - либо, напротив, ее представители слишком умны, чтоб пытаться рисовать мир одной краской. Как бы ни ласкали взор все мыслимые оттенки этого единственного колера ( в данном случае я говорю о белом цвете). Литератору сложнее соврать, чем музыканту.
- А художнику?
Виктор так нахмурился, что она сразу поняла – этот вопрос ему почему-то не понравился. И она сделала вид, что просто не задавала его: ей не хотелось лишний раз художника сердить.
- А какую музыку вы тогда слушаете? Рок, наверно? – Аргументами в пользу такой догадки служили его возраст и длинные волосы, и вообще художник еще больше, чем на Настоящего Художника, походил на оставившую сцену рок-звезду. Но он только вздохнул. «Вот уж чего никогда не понимал. Моя музыка – классика, но классика современная: Скрябин в первую очередь. Пуленк, Шнитке, Денисов…» Гуля тоже вздохнула. Эти имена ей совсем ничего не говорили, да и устала она за этот вечер так, словно две смены подряд пропахала. Виктор это заметил – а может, он и сам устал. От ее тупости.
 Он пожелал ей спокойной ночи и ушел спать. А она осталась ждать Зою.


     Она ждала Зою – пока не обнаружила, что ждет Зоиных криков. И даже уже почти привычно ждет, почти равнодушно – просто как сигнал, что после них можно ждать уже и Зоиного прихода…Обнаружив это, она так на себя рассердилась, что заплакала. А поплакав – приказала себе к звукам, доносящимся через окно, не прислушиваться, и быстро заснула. Одетая, как и договаривались. И разбудили ее, естественно, Зоины крики.

     Ничего подобного она еще не слышала. Зоя просто выла, и очень скоро стало не разобрать, когда воет она, а когда – собака. И никогда еще это не продолжалось так долго. Гуля, заледенев от страха, уже не верила, что этот ужас может сам собою когда-то закончиться. Она не могла больше терпеть и разрываться между демонами Добра и Зла, между стремлением помочь ближнему и инстинктом самосохранения. Она должна…
Что должна? Предложить себя овчарке на ужин?
Матерясь сквозь бурные слезы и сама уже почти воя, Гуля подошла к раскрытому окну. К двери лучше не соваться – Кали услышит скрип открываемых дверей, тем более что открыть нужно две. Ей надо попробовать вылезти через окно…
Это было страшно. Много страшнее, чем удирать из дома Пупиной бабки: там она рисковала только быть избитой, овчарка же вполне могла перегрызть ей глотку. «Гулю»… 
Гуля сглотнула и осторожно высунулась из окна. Собака завывала за углом; еще осторожнее девушка перелезла через подоконник и уже коснулась одной ногой земли, когда из-за угла к ней метнулась тень, показавшаяся просто огромной. Гуля тихо взвизгнула и одним махом забралась назад. Кали молча устроилась под окном, задрав свою прекрасную морду и пристально глядя на Гулю. «Я своя, - шептала девушка, плача. – Своя, пойми ты», - заслышав ее голос, Кали тихо зарычала; в свете, льющемся из окна, было видно, как приподнялась ее губа. И тут раздался новый крик. Кали вроде опять собралась подпевать, но этот крик был последним.
     Гуля выключила свет – пусть Виктор думает, что она спит, - и вернулась в кровать. Снова ждать; кто бы знал, как ей это надоело. В коттедже света тоже не было, и Гуля надеялась: Виктор скоро уснет, и Зоя наконец появится. Теперь она тем более не откажется от своего плана – после такой-то экзекуции (что же там все-таки происходит ночь за ночью? – этот вопрос мучительно терзал Гулю, но природное, наивное, инстинктивное нежелание совать нос куда не просят пересиливало: Зоя сама расскажет. Если найдет нужным. И если они сумеют удрать… - вот это сейчас важнее всего). А Зоя все не шла, и в какой-то момент в Гулину голову вползла страшная мысль: а не убил ли ее брат сегодня? – Она опять приподнялась. И услышала, как Зоя, подходя к флигелю, тихонько переговаривается с собакой.
     Гуля начала вставать навстречу, но Зоя с порога тихо зашипела и, быстро подойдя к кровати, села рядом. «Подождем еще полчаса, - шепнула она, приобняв задрожавшую Гулю и сама дрожа. – Для полной уверенности.» Гуле эти полчаса казались излишней роскошью, но теперь ей предстояло полностью довериться суждениям женщины: кому лучше ее было знать повадки и привычки ее сумасшедшего братца? Она молча кивнула и принялась шнуровать кроссовки.
     За исключением этого, дел у нее не оставалось. Время опять потянулось томительно долго. Тишина и темнота действовали ей на нервы, усиливая напряжение, как и возбужденное дыхание сидящей рядом Зои.
     «Пора», наконец сказала та шепотом. Они встали и, стараясь не производить шума, вышли из комнаты. Обе скрипучие двери миновали благополучно. Во дворе их уже поджидала бдительная Кали; Зоя прошептала ей несколько слов, не расслышанных Гулей, - и собака осталась там, где сидела, проводив их поворотом внимательного взгляда. Зоя направилась к калитке, Гуля схватила ее за руку. «Может, лучше через забор?» - предложила она, понизив голос; женщина отрицательно замотала головой и повлекла Гулю за собой. Она уже протянула руку к тяжелой щеколде, когда на крыльце коттеджа маленьким солнцем вспыхнула лампа.

     Вокруг было так тихо, что Виктору тоже не пришлось повышать голос. И голос этот был совершенно естественным и совершенно не сонным.
- Зоя, - позвал он. – Не слишком поздно для прогулки? Или, вернее сказать, не слишком рано?
     Он был прав: начинало светать. В этом зарождающемся свете, мешающемся со светом яркой лампы на крыльце, Гуля успела рассмотреть Зоино лицо – потом она часто вспоминала его именно таким, каким увидела в эту минуту: еще более замкнутым и ничего не выражающим, чем обычно. «Бежим», проскрипела Гуля, женщина никак не отреагировала, Гуля опять повернула к калитке. Художник заметил это движение.
- Кали, - сказал он предупреждающе. Неясно было, кого он предупреждает: собаку о том, что надо подготовиться к атаке – или Гулю о том же самом. Собака встала на ноги. Гуля остановилась как вкопанная. Ей все еще не верилось, что их замечательный план так позорно провалился.
- Иди домой, Зоя, - приказал художник, подходя к ним. - Я провожу Гулю во флигель.
 Пианистка безропотно повиновалась, и Гуля осталась наедине с Виктором – если не считать, конечно, Кали. Но в данный момент это романтическое уединение с возлюбленным совсем не радовало ее. Самое странное, что она чувствовала себя виноватой, будто, попытавшись сбежать, как-то обманула его – и он поймал ее на месте преступления. Может, это потому, что он именно так себя вел: словно она его обманула и он ее на месте преступления застал. Он был холоден и отчужден и не сказал Гуле ни слова, только, зайдя вместе с ней в комнату, подошел к окну, закрыл все четыре створки, плотно вогнав щеколды в пазы, и вышел. Так ни слова и не сказав.
Две двери открылись. А закрылись – три.
 Третьей была мощная металлическая входная дверь, защищавшая вторую, деревянную; раньше эту дверь вообще не закрывали. Угрожающе загрохотал такой же мощный замок, а через несколько минут художник появился у окна, единственного окна во флигеле. И – чего Гуля никак не ожидала – принялся снаружи навешивать на него ставень. Тоже мощный и тоже металлический, такой, наверно, в настоящей тюрьме использовать могут.
     Так Гуля оказалась настоящей «узницей». Настоящей «пленницей». До этого у нее хоть какая-то иллюзия свободы оставалась – открытое окно, солнце, воздух, пение птиц… «Погодите», слабо крикнула она, начиная паниковать, – художник не отозвался. Гуля забарабанила в окно со своей стороны, рискуя разбить стекло и порезаться, но ничего не услышала в ответ. Темнота и тишина не просто действовали на нервы – они давили на нее, подавляли ее, оглушая и ослепляя. Она включила свет, где только могла, и в приступе буйного отчаяния повалилась на кровать.

* * *

     Зоя пришла, наверно, через неделю. Или Гуле, лишенной часов и возможности ориентироваться по солнечному свету, показалось, что она провела в полном одиночестве никак не меньше нескольких дней. Она ужасно проголодалась – печенье давно было съедено, и ей приходилось довольствоваться чаем, чтоб хоть чуть-чуть успокоить бунтующий желудок. Когда же пианистка наконец появилась, девушка первым делом набросилась на пельмени. Магазинные… - И лишь насытившись, повернулась к Зое.
- Гуля, - сказала та, чуть не плача. – Прости меня, малыш…
- Вы-то при чем? – хмуро ответствовала Гуля. – Все братец ваш. Недоумок.
     Зоя не спорила. Помолчав минутку, она сказала: «Не отчаивайся. Может, мы еще что-нибудь придумаем».
Главное, что Зоя сама не отчаялась. И осталась на ее стороне. Это была хорошая новость.
«Витя просил передать, - сказала еще Зоя, - что он сюда больше не придет».
     Это была еще одна хорошая новость, но почему-то она больно резанула Гулю. Даже не из-за ее несчастной идиотской влюбленности – тут как будто было что-то более глубокое. На щеках ее от возмущения проступили красные пятна.
- Он правда считает, что я его обманула! – воскликнула она, до боли сжав кулачки. – Что предала его. Что это я перед ним виновата, а не он передо мной!
     Зоя смотрела на нее внимательным взглядом профессионального психолога. «Меня не удивляет, что он так считает, - он же… ну, пусть «недоумок»; его реакции не всегда соответствуют вызвавшим их событиям. Меня больше смущает, что ты и сама так считаешь».
- Я?! – вскинулась Гуля. – Вы с ума сошли! – И тут же прикусила язычок. Она, конечно, так не думала, не могла думать. Но ведь что-то похожее она и впрямь чувствовала, когда Виктор «провожал» ее во флигель – без единого слова, холодный и отчужденный. А вот как Зоя смогла догадаться о том, о чем сама-то Гуля практически не догадывалась?
Зоя же психолог, - напомнила она себе. Наверно, они это умеют.
 И посмотрела на Зою с уважением. Почти со страхом – но и с надеждой. Зоя слишком умная, чтоб не суметь помочь и ей, и самой себе.
- Вы сказали «что-нибудь придумаем». Только я опять думала все это время и… ничего не придумала.
- Не беда, - сказала Зоя. – Не вешай нос. На каждую Трою имеется свой Троянский конь.

     Виктор сдержал обещание: он больше не приходил. Зато Зоя стала очень много времени проводить со своей подопечной. От разговоров о новой попытке побега она отказывалась наотрез, туманно намекая, что нечто происходит и готовится, – но не посвящая Гулю в детали. Гуля измаялась душой, однако настаивать не смела – перспектива потерять Зоину дружбу ее просто устрашала. Она уже привыкла к этим визитам, подсела на них и не могла бы без них обойтись; ее несчастная идиотская влюбленность в отстуствие своего предмета, кажется, перегруппировалась и все активней устремляла сама себя на ближайшую родственницу предмета. Гуля, конечно, не могла знать, что подобные процессы давно зафиксированы в психологии и получили имя: «перенесение»; и тем более не могла знать, как часто объектом такого «перенесения» служит для своих пациентов психолог, проводящий терапию. – А беседы девушки со своей старшей подругой по несчастью подозрительно напоминали психотерапевтические сеансы, и легко догадаться, кто на таких «сеансах» выступал в роли терапевта и кто – терапируемого. Мягко и неназойливо, но настойчиво, используя точные, выверенные вопросы, реплики и хорошо продуманные паузы, Зоя вела Гулю по полузабытым колдобинам и буеракам всей ее прожитой коротенькой жизни – и снова Гуля, донельзя растроганная этим непривычным вниманием к своей малозначительной личности, расплеталась и вываливала на женщину все, что ту могло, по ее мнению, заинтересовать.
     Профессиональных Зоиных уловок и ухищрений девочка в упор не замечала, ей казалось – они просто разговаривают по душам, как ни с кем и никогда еще ей не приходилось разговаривать. Шаг за шагом уходила Гуля в прошлое, и путешествие это было безотрадным. Пупа и пара-тройка его предшественников… унылые школьные годы, ползущие с черепашьей скоростью, крикливые, вечно недовольные ею учителя… строгая, а если честно – просто злобная тетка. Ни-ни-ни… никто из этих людей никогда не был для нее своим, вокруг всегда были одни чужие. Чужие, непонятные, враждебные…
     Может, именно об этом она думала, когда рот ее неожиданно – опять для нее самой неожиданно – произнес:
- Я всегда была пленницей. Узницей.
«Что ты сказала?» - удивилась Зоя. Гуля смутилась, но выдержала Зоин удивленный взгляд, не отведя своего. И добавила – уже более осмысленно:
- Я всегда была жертвой.
 Зоя потерла руками виски, как будто у нее внезапно разболелась голова. «Честно говоря, - сказала она осторожно, - к этой мысли мне и хотелось тебя подвести. Но я не ожидала, что ты сама так быстро до этого додумаешься».
- Я не додумалась, - возразила Гуля, такая же удивленная, как Зоя. – Как-то… не знаю. Само получилось.

- … Но почему! – вопросила Гуля с горечью после продолжительных и напряженных раздумий. – Почему так? Почему одни всегда викторы, а другие всю жизнь – виктимы?
Если предыдущая ее ремарка Зою удивила, то теперь она на минуту просто дара речи лишилась.
- Кто?.. – спросила она, растерявшись. – Кто тебе сказал… ну, про виктимов?
- Кто-кто, - Гуля усмехнулась. – Виктор, конечно, кто ж еще. – «Да, действительно. И что он тебе говорил?»
- Что виктор – это Победитель. А виктим – Жертва. И еще что виктум – «живой» и «живущий»… почти как Зоя. Про номен эст омен и все в таком роде, я не очень поняла. – Про гулю Гуля скромно умолчала.
- А про виктимологию что-нибудь говорил?
     «Виктимология, - повторила Гуля недоуменно. – Нет; это что еще за зверь?»
- Я тебе подскажу. «Зоология», например, - «наука о живом»…
     Кажется, за последние дни Гулин мозг стал-таки чуть поизвилистей; сейчас он сработал так, словно извилин имел вполне достаточно. Если зоэ – это «жизнь»…
- Виктимология – наука о жертвах, - сказала она. На всякий случай с вопросительной интонацией, но вполне уверенная, что угадала правильно. –«Только не отдельная наука, а одна из отраслей психологии. Изучающая психологию жертвы».
Зоя – психолог… Если б Гуля была Алисой, она бы сказала, что события развиваются все чудесатей и чудесатей. А если б Гуля была Улиссом…
     … она сказала бы, что Афина Премудрая услышала ее («его» - Улисса) мольбы и сама явилась к ней (к «нему») на помощь в образе… ну, в данном случае в образе Премудрой Зои. Кто лучше человека, имеющего отношение к виктимологии, ответит на Гулин вопрос о викторах и виктимах?
- Вы… - Гуля призадумалась. Как бы это сказать-то. Зоологией занимается зоолог, биологией биолог, геологией – геолог; виктимологией… - Вы – виктимолог?
     «Похоже, что так», развеселилась Зоя. Гуля не поняла: все-таки «так» или только «похоже, что так»; не поняла и причины Зоиного веселья. Но это, как говорит Виктор, не суть важно. Не для того явилась Афина Улиссу, чтоб играть в слова… Она попросила: «Расскажите про психологию жертвы.»
- Предмет «психологии жертвы», - еще веселее сказала Зоя, - составляют лица, оказавшиеся жертвами собственной психологии.
«Как это?» - Гулин голос слегка напрягся: если виктимолог Зоя будет продолжать в том же духе, вряд ли ее ученицу ждут значительные успехи в области виктимологии. Наверно, Зоя поняла это, поскольку стала серьезней. «Людей, раз за разом выступающих в роли жертвы, как правило, отличают некоторые специфические особенности характера, мировосприятия и восприятия самих себя. Своего рода «комплекс жертвы». Такие люди как магнитом притягивают к себя соответствующие ситуации и соответствующих противников – условно говоря, «палачей».
«Какие  особенности? Какой комплекс?» - Гуле не терпелось от теории перейти к практике.
- Человек-«жертва» потому и «жертва», что изначально склонен считать и чувствовать себя именно жертвой – других людей, обстоятельств, злого рока… Окружающий мир видится ему как нечто безусловно враждебное, агрессивное по отношению к его «слабой», «беспомощной», «беззащитной», «зависимой» личности; заметь, что эти эпитеты – сознательно или бессознательно – он присваивает себе сам. От чего он в действительности зависим – так это как раз от подобных эпитетов, в соответствии с которыми строит свою жизнь.
- А если, - перебила запальчиво Гуля, - если этот «окружающий мир» на самом деле… ну… «безусловно враждебный и агрессивный»? Если человек на самом деле «слабый», «беспомощный», «беззащитный» и «зависимый»? – Зоя посмотрела на нее долгим взглядом. «Вот. Именно об этом я и толкую…»
Гуля ее поняла. И опустила голову. И тихо спросила:
- Ну и как с этим бороться?
- В первую очередь – осознать свою роль. Увидеть себя играющим эту роль.
     Гуля не стала спрашивать, какую роль. Ясно: роль жертвы. «А во вторую?» - «А во вторую – осознать и увидеть, что это действительно всего-навсего роль, причем добровольно на себя взятая. А добровольно принятую роль актер может просто отказаться играть; может выбрать для себя другую – возможно, прямо противоположную. Кто, кроме него самого, может запретить ему увидеть и осознать себя… гм, виктором?
Гуля не стала спрашивать, как это сделать. О деталях они могут поговорить позже; то, что она уже услышала, слишком велико для ее маленькой башки. Ей над этим еще думать и думать.
Но Зоя сама заговорила о деталях.
«Предполагается, что в биографии каждого… гм, виктима (термины просто потрясные – не обидишься, если я их у тебя позаимствую?) присутствует – обычно в глубоком детстве – психологическая травма, послужившая как бы пусковым механизмом виктимности. Считается тоже, что, вспомнив и заново пережив («отреагировав») травмирующее событие, индивид разрушает некоторый блок в своей психике, бессознательно поставленный им самим с целью защититься от тяжелых воспоминаний; блок, препятствующий свободному току психической энергии по от века предназначенным ей энергетическим каналам…» - Это совсем уже китайская грамота была; Гуля резко перебила: «Вы просто скажите – что я делать должна?»
- Вспомнить.
- Что?
- Я не знаю.
Приплыли. Если она не знает – откуда Гуле знать?
- … Я заметила, - сказала Зоя вкрадчиво, - ты рассказываешь только о годах, прожитых в общаге или с теткой. А твои родители… извини – они умерли?
     Гуле совсем не хотелось обсуждать эту тему, но куда денешься – как говорит Виктор, «сама напросилась». «Мама – да».» - И быстро добавила, надеясь пресечь дальнейшие вопросы: «Попала под машину. А отец тогда уже с нами не жил. Все.»
- Ты не хочешь рассказать подробней?
- Не хочу. Нисколечко. Ни капельки.
- Ясно. Тогда, наверно, спокойной ночи.
- Почему?! Еще рано! – От неожиданности Гуля перешла на какой-то писк.- Не уходите, Зоя… я могу что-нибудь другое рассказать.
«Другое – не нужно. Смысла не имеет.» - Гуля повторила: «Почему?»
- Потому что, похоже, мы уже у цели, - ответила Зоя загадочно. – Только ты еще не готова эту цель штурмовать. Продолжим завтра… если ты наконец созреешь.
     Гуля хотела возразить, но… «Психолог у нас ты», сказал Виктор. Виктимолог у них – Зоя; ей, наверно, лучше знать, как Гуле справиться с надоевшим «комплексом жертвы».
«Спокойной ночи», - вздохнув, сказала она.

* * *

     Нужно спать. Она не хочет ни о чем думать.
Не хочет. Нисколечко. Ни капельки.
  - … А мысли кружатся и крутятся вокруг невидимой точки, подползая к ней и тут же в страхе от нее отшатываясь…
Спать нужно, спать. Ни о чем не думать.
  - … Мысли крутятся и кружатся – теперь уже по проторенной дорожке: Пупа… унылые школьные годы… злобная тетка…
     Гуля знает, что засыпает. Сон навалился на нее тяжело, как Пупа. – Или это Пупа на нее тяжело навалился, и она задыхается под ним, как на безразмерной деревенской перине. Задыхается, плачет, стонет, кричит… - Или это Зоя стонет и кричит. Зою бьет Настоящий Художник. – Или это Гулю Настоящий Художник – бьет. Или не художник. Может, просто порыв ветра несется в лицо, как знакомый кулак, и она по привычке даже не пытается уклониться. Нет, кто-то бьет ее – кто-то свой. Родной и любимый.
Она проснулась так резко, что не сразу поняла, что проснулась. И еще не сразу поняла, почему постель мокрая – хоть выжимай; решила в панике, что во сне обмочилась со страху. Только чуть позже дошло, что просто вспотела – но тоже от страха. Что за сон ей снился?      Очень страшный сон.
     Отца она не помнила, совсем. Но почему-то казалось, что сегодня ей приснился отец. Вспоминать этот сон, очень страшный, ни капельки, ну нисколечко не хотелось – она б и пытаться не стала, она уж лучше попыталась бы еще раз заснуть, но ее подвела отличная и замечательная память. Зоин голос зазвучал в голове размеренно и четко – так, словно Зоя здесь присутствовала:
«Предполагается, что в биографии… гм, виктима… психологическая травма… обычно в детстве… «отреагировав»…
«Вспомнить», повторила Зоя.
«Что?»  - повторил ее собственный голос.
«Я не знаю», повторил Зоин голос.
     Вспомнив Зоин голос, Гуля честно постаралась вспомнить и приснившийся страшный сон. Однако момент, видно, был упущен: впечатления сна таяли и испарялись, не давая за себя зацепиться; может, это работа того самого блока, о котором говорила Зоя?.. – Осталось только предположение, что ей, возможно,  снился отец… и еще что он ее, возможно, бил?..
     Пускай. Пусть так: теперь у нее есть хотя бы подобие догадки – что именно (возможно) ей нужно бы постараться вспомнить. Больше того: она уже знает, насколько это страшно. И значит, сама может принять вполне сознательное (еще одно словечко из лексикона Зои, обожающей говорить о «сознательном» и «бессознательном») решение: стоит ли ей напрягать свою отлично-замечательную память, чтоб воскресить в ней травмирующее событие, - или, наоборот, бежать от него задрав штаны?.. на этот вопрос ей придется ответить – но, наверно, потом, позже. Судя по скорости, с которой испарились воспоминания страшного сна, воскресить в памяти психологическую травму – задача ой-ой-ой какая непростая.
     Если у нее и будет время попробовать решить эту задачу. Если Виктор даст ей это время.
Больше всего ей хотелось, чтобы Зоя прямо сейчас пришла к ней и помогла разобраться с ее странным и страшным сном. Но она понимала, что надеяться на это бессмысленно: на дворе, скорее всего, глубокая ночь, Зоя давно спит и сама видит сны. А Гуле было так страшно снова засыпать, что она решила немного почитать. «Одиссею», само собой; и Баха, само собой, надо поставить, это был уже почти ритуал: читать Гомера под Баха… Она включила магнитофон. Поколебалась, выбирая между «Токкатой и Фугой ре-минор» и «Бранденбургскими концертами», - и в очередной раз предпочла «Токкату».
     … Мрак первозданный. Тишина. Вдруг луч, пробившийся над краем рваных туч, ваяет из небытия слепого вершины, склоны, пропасти, хребты, и твердость скал творя из пустоты, и невесомость неба голубого…

                … И вступил Одиссей на корабль быстроходный; и молча
                Лег он на мягко-широкий ковер. И на лавки порядком
                Сели гребцы и, канат отвязав от причального камня,
                Разом ударили в весла и взбрызнули темную влагу…

     … В зародыше угадывая плод, взывая властно к творческим раздорам, луч надвое все делит, и дрожит мир в лихорадке, и борьба кипит… - Нет, говорите, там никакой «борьбы»? никаких «раздоров», никакой «лихорадки»? Как же тогда насчет высоких, чистых, светлых переливов, тех, что превращаются в огоньки свечей, отражающихся в золотистой влаге… в вашу, Виктор, улыбку… - и как насчет вступающих временами басов, дышащих сдержанной, но неотвратимой угрозой?..

                … Тою порой миротворно слетал Одиссею на вежды
                Сон непробудный, усладный, с безмолвною смертию сходный.
                Быстро (как полем широким коней четверня, неустанно
                Сильным гонимых бичом, поражающим всех совокупно,
                Чуть до земли прикасаясь ногами, легко совершает
                Путь свой), корабль, воздвигая корму, побежал, и, пурпурной
                Сзади волной напирая, его многошумное море
                Мчало вперед; беспрепятственно плыл он; и сокол, быстрейший
                Между пернатыми неба, его не догнал бы в полете, -
                Так он стремительно, зыбь рассекая, летел через море,
                Мужа неся богоравного, полного мыслей высоких,
                Много встречавшего бед, сокрушающих сердце, средь бурной
                Странствуя зыби, и много великих видавшего браней –
                Ныне же спал он, забыв претерпенное, сном беззаботным…

     … и дивный возникает лад, и хором Вселенная Творцу хвалу поет. И тянется опять к отцу творенье, и к божеству и духу рвется снова. И этой тяги полон мир всегда – она и боль, и радость, и беда… и счастье, и борьба, и вдохновенье… и храм, и песня, и любовь, и слово…

                … Но поднялася звезда лучезарная, вестница светлой,
                В сумраке раннем родившейся Эос; и, путь свой окончив,
                К брегу Итаки достигнул корабль, облегающий море…
- Что это? – Гуля даже головой хорошенько встряхнула, надеясь, что она не ошиблась: Одиссей вернулся домой. Уже вернулся… Наверно, это хороший знак – только чем, интересно, богоравный Улисс собирается заниматься еще полкнижки?
Последние звуки замирают в напряженной тишине – щелчок – шорох ленты – первые звуки раздаются в выжидающей тишине, и так по кругу.
И опять: что это? И опять Гуля головой трясет, сама себе не веря.
     Скребущий металлический звук: кто-то открывает тяжелый дверной замок.
Афина Премудрая услышала ее («его» - Улисса) мольбы и явилась к ней (к «нему») в образе Премудрой Зои.
Все как доктор прописал.

* * *
Открылась дверь, и вторая, и третья. Гуля глянула – и обомлела.
Настоящий Художник.

     Настоящий Художник был пьян как сапожник; и еще бутылка в руке. И опять какой-то сверток (снова «подарок»?) Какая в бутылке влага – золотистая или рубиновая, – Гуля смогла разглядеть, только когда он поставил ее на стол. Скореевсе-таки золотисто-рубиновая, потому что это коньяк. Гуля как-то видела такой на витрине магазина – ее, помнится, поразила совершенно несусветная цена пузырька самого противного из известных ей напитков.
     Виктор вылил остатки чая из ее стакана прямо на пол и плеснул щедрой рукой, от души. Почти полстакана. «Выпейте, Гуленька. У меня сегодня праздник».
- У вас же. Не у меня, - резонно возразила она, подозрительно к нему приглядываясь.
- Ну, не ломайтесь, вы же любите выпить.
- Коньяк – ненавижу, - отрезала девушка с вызовом: да, плебейка, и что с того? Виктор неприятно скрипнул зубами, схватил стакан и заглотил содержимое одним махом. Приоткрыл рот, дернул кадыком, словно начал задыхаться и сразу передумал; Гулю одолела жалость – она сунула ему в руку печеньку на закусь, но он от нее отмахнулся, и печенье полетело на пол. Вслед за остатками чая.
Она пригляделась еще подозрительней. Белки его глаз не то что покраснели – побагровели. Морщинки вокруг глаз, обычно почти незаметные, обозначились четко и резко. Как и мешки под глазами, и горькие складки в углах рта. Черная грива с ниточками потускневшего серебра свисала на опухшее лицо сальными, неаккуратными прядями.
Гуля смотрит на него – и как будто опять задыхается, то ли под пьяным Пупой, то ли на безразмерной деревенской перине. Но нет, конечно, какой же это Пупа. Никакой это, конечно, не Пупа. Это же Виктор. Виктор.
     Или…

     Или… виктим? – Гуля едва не отшатнулась. Ей стало страшно, как было страшно в сегодняшнем ночном кошмаре. И кошмарная мысль ее мучила: мысль, будто это лицо – именно это, такое, каким она видит его сейчас, - она видела уже много, много раз.
Может быть, в зеркале. Когда сама была пьяная как сапожник, как Настоящий Художник, такая пьяная, что даже отлично-замечательная  память не пожелала сохранить в сознании это отражение. Или, может, как раз в сегодняшнем кошмаре.
А возможно – и в кошмаре, и в зеркале.

- Я вам уже не нравлюсь? – спросил Виктор с тошной ухмылкой.
- Вы мне никогда и не нравились. Ну, то есть… нравились сначала, немного – пока не начали меня пугать.
- Да ну? Немного? Совсем немного, да? – он покачал головой иронически-недоверчиво. – Только не говорите мне, что Зоя наконец ошиблась в диагнозе – я в это никогда не поверю.
- Зоя? Ошиблась?
- Нет, конечно. Зоя никогда не ошибается.
 До Гули еще не дошло. Она смотрит непонимающе. «В каком диагнозе?»
- В твоем, понятно. – Виктор опять перешел на «ты», и вообще от его обычного лоска почти ничего не осталось. – Зоя уверена – ты в меня втрескалась по уши.
«Втреска…» - «Ну. Влюбилась. Врезалась. Вконтачилась».
 Виктор не мог поверить в Зоину ошибку – а каково было Гуле поверить в такую пакость со стороны старшей подруги? Подруги по несчастью? Куда легче принять, что Виктор врет. «Вы врете, - вымолвила она. – Зоя не могла такое сказать». Это заявление художника заинтересовало:
- Почему не могла? Потому что ты в меня не влюбилась?
- Да, не влюбилась, - злобно выкрикнула Гуля, со злою тоской предавая свою идиотскую несчастную влюбленность. – И вообще. Даже если б она так думала, то вам бы это не сказала. Зоя не такая». - «Зоя не такая, как вы», чуть не сказала она, но в последний миг все же сдержалась.
Он устроился поудобнее, продолжая тошно ухмыляться. «Меня впечатляет твоя лояльность к Зое. Уж Зоя-то тебе, видно, точно нравится? В Зою-то ты, видно, и впрямь влюбилась?» «Не влюбилась!!! – прорычала она.
– Не говорите ерунду, я ее просто… люблю.»
 «Замечательно.» Опять «замечательно», черт бы их всех подрал. Гуля что-то ничего замечательного в ситуации не видит. «Все, хватит, мне надоело. Я не хочу больше об этом говорить. Покажите лучше, что вы там опять притащили.»
Он снова заинтересовался.
- Вон как ты заговорила. У нашей малышки прорезался голос? Ну что ж… умничка. – А ей послышалось: узничка. Мол, ты, узница, пленница, чмо, срань болотная – как смеешь вот так? Закрой хлебало, дура. Когда мужчины разговаривают, бабам лучше помолчать, и вообще – надоело на твою рожу глядеть. «Это мне на твою надоело», вырвалось у нее совершенно непроизвольно, она даже не знала к чьей роже это относится – Виктора, Пупы, давно забытого пьяного любимого отца или к своей собственной, отражающейся в зеркале в тяжелые периоды жизни. Виктор, слава богу, не расслышал. Гуля решительно протянула руку, налила в стакан на палец коньяку, выпила, едва не подавившись. И закусила печеньем.
 «Не пей вина, Гертруда, - напел художник себе под нос, - пьянство не красит дам. Нажрешься в хлам – и станет противно соратникам и друзьям…» - А ей самой уже противно стало. И коньяк, как ему положено, противный, и Виктор, и сама она себе противна – ну на хрена она за этим стаканом потянулась! Что, совсем без бухла не жизнь, что ли? Уж если этот красавчик на ее глазах превращается в тошнотворную развалину – как должна выглядеть Гуля, красотой никогда не блиставшая, когда она бывает пьяная как сапожник?
Еще бы не противно.

- Кстати, можешь расслабиться. Никто тебя есть не собирается, и никогда не собирался.
- Я и не боялась. – Гуля врала по-черному – но уж если кого и должна совесть мучить, так это его, а не ее.
- Это был спектакль, конечно. Сочиненный… угадай с трех раз – кем?
- Чего тут угадывать. Я знаю – вами. – Небось считает, что вправе гордиться очередным своим гениальным шедевром… урод. Кстати, на самом деле – урод, в буквальном смысле. Весь какой-то обрюзгший, почти как Пупа. Может, он и трезвый-то никакой не красавец, может, эта его инопланетянская красота ей с пьяных глаз примерещилась. Или, возможно, его черты просто напомнили ей кого-то – родного, любимого, своего…
- Еще две попытки.
- Попытки?
- Я же сказал – с трех раз. Ты пока не угадала. – Гуля снова начала злиться: «Чего я вам не угадала?»
- Почему – мне? Себе в первую очередь. Так кто, по-твоему, был автором спектакля, так тебе не понравившегося?
     Спектакль ей не понравился, базара нет. Но и тон его теперешний – тоже не понравился. Она глядела на него, напряженно сузив глаза.
Думать не хочется. Нисколечко. Ни капельки. А мысли кружатся и крутятся вокруг невидимой точки…  «Ну же, Гуленька?»
«Я тебе не Гуленька, - сказала она, вставая, - а Гузель Рафисовна. Отвяжись от меня, и коньяк свой уноси, блевать от него тянет.» И чуть не добавила: и от тебя тоже.
И чуть не добавила: «И от Зои твоей». И сама этой мысли испугалась.
Если она рассчитывала Виктора задеть, то просчиталась. Он явно забавлялся – в той мере, в какой еще способен был соображать. «Гузель Рафисовна, вы просто прелесть; а самое прелестное, что вы сами-то об этом не догадываетесь…» Всего пару дней назад за такое признание она бы десять лет жизни отдала не задумываясь – сейчас оно ее душу нисколько не согрело. Леденела душа, медленно и верно. Мысли кружились… крутились… ни-ни-ни…
«Зоя», сказала она, не собираясь ничего говорить. Но как ни скудна была фраза, художник понял ее правильно. «Угадали, Гузель Рафисовна, - сказал он заплетающимся языком. – Со второй попытки; поздравляю».
Ни-ни-ни… Нисколько. Ни капельки… Она взяла себя в руки.
- А вас-то с чем поздравить? Вы сказали – у вас праздник.
- Я закончил картину. – И принялся разворачивать сверток. Очень небольшой. Гуля затрепетала: «Про Одиссея?!..» - ее слегка расстроило, что знаменитый шедевр оказался таким крошечным: ее-то воображению рисовалось нечто монументальное; Виктор тихо рассмеялся. «Нет… к сожалению.» И развернул сверток.
У нее язык отнялся. Оказывается, галерея мини-портретов, на которых люди превращались в столпившихся у корыта свиней, - это еще цветочки. Оказывается, Настоящий Художник может быть еще безжалостней к своим моделям.
Точнее, к модели. Это был автопортрет.

     Гуля гадала, изнывая от жалости: как он-то смог увидеть это свое выражение? Это  свое лицо? – неужели с зеркала срисовывал, в таком-то состоянии? (Ей не пришло в голову задуматься – как сама она почти смогла почти разглядеть почти собственное почти отражение в лицах окружающих, реальных или привидевшихся во сне.) «Я писал это десять лет, - сказала художник. – Вернее, нет, конечно. Просто начал десять лет назад, а закончил сегодня».
     «Я хотел назвать этот портрет Виктор, - добавил Виктор. – В то время я уже увлекался Платоном; и в то время я не предполагал, что к моменту своего окончания он будет достоин совсем другого имени».
Гуля не стала спрашивать, какого имени. Она знала это имя.
Виктим.

     Нет. Она не поддастся жалости. Да, наверно, в каждом человеке есть и виктор, и виктим – Победитель и Жертва. Но каждый в первую очередь – виктум. Живой… И ни один из живущих не имеет права становиться для прочих живых вексатором с безударной «е», слышимой как «и», то есть  Палачом; это она знает точно. А Виктор именно эту роль взял на себя и исполнял с упоением, разве нет? И насчет Зои он все равно врет – это тоже стало ей только что абсолютно ясно. И она готова предъявить ему доказательство.
- Значит, Зоя сочинила, да? сама так сочинила, чтоб вы ее каждую ночь били – да?
     Виктор тяжело приподнял голову и изобразил изумление. Не очень удачно изобразил.
- Я – Зою? Бред какой-то.
- Ага, бред. А то я глухая. А то я не слышу, как она кричит и стонет.
Он, кажется, даже чуть протрезвел.
 «Гуля… подожди, ты… вы на самом деле…» - его изумление уже не казалось фальшивым. Но она ему все равно ни на грамм не верила; если выяснится, что никаких стонов и воплей не было – значит, что же, теперь оказывается, что это не он, а она с ума сошла? Чушь собачья. Тем более что и Зоя, пусть не вдаваясь в жуткие подробности, ни разу не оспорила сам факт, что что-то жуткое он с ней по ночам вытворяет. Врет он, опять все врет – не вздумай на эту удочку попасться, мон анфан!
А он все пялится изумленно и бормочет.
- Что? я не слышу!..
- Просто не верится! – воскликнул он почти трезво. – В наши-то времена, в вашем-то возрасте – разве возможно сохранить такую… пардон, невинность. Чтобы не сказать наивность… - Он уже хохотал – как-то хрипло-визгливо и как-то очень обидно. – Гуля, вы… нет, девочка, ты меня уморишь.
– Хохот резко прекратился. Виктор смотрел на нее трезвым и спокойным взглядом. – Бил?
- Бил. – Гуля кивнула, отчаявшись что-то понять.
- За это стоит выпить. – Он снова налил, протянул ей стакан, она машинально выпила. Даже не поперхнулась. За ней следом сразу выпил и он.
- Все-таки – бил?
Она не ответила, уже вообще ни в чем не уверенная.
- Девочка, - вздохнул он, - ты никогда не слышала о том, что некоторые женщины вопят и стонут, занимаясь сексом?

* * *

     У Гули имелось несколько собственных гипотез по поводу происходящего между Зоей и Виктором – и почти любая из них была пострашнее банального мордобоя. Но в их рамки никак не вписывалось то, что сказал сейчас Виктор. Откровенно говоря, ей показалось сначала, что он задал ей нечто вроде головоломки: разгадай, девочка, какой именно потайной смысл скрывают мои слова… Однако потайной смысл не угадывался – и постепенно стало ясно, что его, может быть, вовсе и не было. Что слова художника следует понимать буквально.
Это было не страшно. Это было – чудовищно.
- Она ваша сестра! – Гуля едва не задохнулась. До этого-то все противно было, а уж теперь…
- Сестра? – опять его удивление искренним кажется. – А, да, точно… только это все туфта. Зоя любит придумывать себе новые социальные роли – на ее языке это называется ролевой тренинг. Зоя, если ты заметила, вообще женщина со странностями. Не от мира сего.
 Зоя – со странностями? Уж кому бы говорить, только не Виктору. Людей более странных, чем Настоящий Художник, Гуля еще не встречала. «Ну, вы-то всяко не лучше, - проворчала она. – Даже если правда Зоя все придумала. – Она замялась. – А зачем?.. Зачем придумала, зачем ей это нужно было?»
- Как тебе объяснить. Я свои-то действия иногда понять не могу, где уж мне Зоины мотивы трактовать.
- Ну хотя бы – как все получилось?
- О, это надолго. Слишком далеко лезть надо.
- А вы покороче.
- Ну хорошо, я попробую. – Художник опустил голову и замолчал. Минут на пять.

* * *

     История эта началась лет десять назад или даже больше, когда довольно молодой еще художник осознал внезапно глубину пропасти между своими способностями – художник был скорее талантлив, чем гениален, - и своими амбициями. Понятно, это была трагедия. Жизненный крах. То, что через подобные трагедии проходят девять из десяти творческих натур, не только не утешало, наоборот – еще сильней растравляло рану. Как девять из десяти творческих натур в ситуации краха, он пал в объятья депрессии. А чем на Руси лечат душевные болячки, известно всякому. Художник все-таки не спился окончательно, хотя вкус к выпивке и приобрел. И не покатился по наклонной, став с годами весьма востребованным и щедро оплачиваемым мастером. Из тех, кого сам он называл «ремесленниками от искусства».
А тоска осталась. И уходить не собиралась.

     Ничего новаторского или экстраординарного не было и в том, что в конце концов он оказался на приеме у психолога. Авторитетно разъяснившего ему, что он сам принял на себя роль жертвы и что лишь ему самому решать, стоит ли эту роль поменять. Может быть, на прямо противоположную.
… Гуля не стала спрашивать, кто был этим психологом.

- Она, понимаешь, все правильно говорит, - сказал Виктор. – Красиво говорит – заслушаешься. Вот и я уши развесил. Я ж тогда не знал, что она сама – жертва.
- Зоя … не-ет!!!
- «Не-ет», - передразнил он. – Много ты понимаешь. И Зоя тоже не больше тебя понимает; в других, может, что-то понимает, а с самой собой разобраться недосуг. Она полагает, в этом нет необходимости. У психоаналитиков, знаешь, еще со времен Фрейда было жесткое правило: ты можешь проводить терапию только после того, как опытный аналитик проведет ее с тобой и хоть немного твое собственное сознание почистит. Жаль, такого закона нет, чтобы считающих себя безупречными близко к пациентам не подпускать… к пациентам еще куда ни шло, а вот от прочих вещей, коими Зоя увлекается, таких как она вообще за километры держать надо.
- Каких вещей?
- Блин, да всяких, - пробормотал Виктор; он не забывал наливать в стакан и опорожнять его, и язык его опять заметно заплетался. – Йога, Тантра, даосские практики… мистика всяческая.
- Ой. Ух ты. Ни фига себе. А каких – «таких как она»?
- Блажных. У нее и без Тантры в голове кавардак. Я в эти темы никогда глубоко не лез – но даже я понимаю, что прежде чем рваться в небеса, неплохо бы за землю прочнее зацепиться. Без страховки-то с неба падать кайфа мало. У буддистов даже термин специальный есть: «заземление». Только попробуй-ка Зое предложить «заземлиться»; так отбреет, что мама дорогая – что-что, а это она умеет.
Хоть и был Виктор пьян, но слова его звучали… резонно. Весомо. Вполне «заземленно». Гуля почти поверила ему. Тем более что кое-что очень к месту вспомнилось.
 Вспомнилось, как Зоя командовала «братом»; как он мгновенно умолкал, стоило ей приказать ему это. Если Виктор старается уверить ее, что в этой паре (о том, что они – пара, Гуля старалась пока не думать: слишком болезненная тема. Она ревнует, и самое мерзкое – непонятно, кого к кому больше ревнует) ведущей является Зоя, а он – ведомым, это может оказаться правдой.
- Но все равно. Не просто так же, ни с того ни с сего, она всю эту кутерьму со мной затеяла? 
- Нет, конечно. Какая-то логика, пусть извращенная, и в ее поступках присутствует. Видишь, когда я тебе про свои грандиозные замыслы гнал – это же было… - он закусил губу, подбирая слова.
- Ролевой тренинг, - деликатно подсказала Гуля. Он обрадовался. «Во! Умничка. («Узничка», послышалось Гуле.) Только я эту роль тоже не с потолка взял – я ее срисовал.»
- С себя? С прошлого себя – ну, когда еще амбиции..?
- Не без того, конечно. Но у меня была и другая натурщица. - Гуля не стала спрашивать, какая. – Вот уж кто под пытками не признает, что на гения не тянет. Мать Российской Виктимологии… а ты просто под руку попала. Зоя давно мечтала об эксперименте: раздобыть натуральную Жертву, создать ей психологически невыносимые условия и в этих невыносимых условиях собственноручно вырастить из Жертвы Победителя… все уши прожужжала, но пока нам не встретилась ты – вся байда оставалась прожектом, я уже и слушать перестал. А тут, глядишь, ты подвернулась… считай подарок от самого Будды Амитабхи. Зоя-то точно как подарок это приняла.
Будда, Гуля знала, это бог такой – навроде Христа или Аллаха. А что он еще и Амитабха, она запомнит. Зачем, пока неясно, но почему-то кажется: когда-то это пригодится. Она же ненасытная ученица.
- Но если вы так относитесь к тому, что Зоя делает, - зачем вы в этом участвуете?
     «Я люблю ее», просто сказал художник. Гулино сердце екнуло. От ревности. Самое мерзкое, что непонятно… дальше понятно. «Нет, не люблю – она мой наркотик. Тот самый Палач, без которого я, как и положено Жертве, не мыслю существования… я довольно жалок, верно?» Гуля не успела ответить – он сменил тему: «Еще насчет собаки. Собачка, конечно, на вид грозная, порычать-поскалиться любит – я и сам ее побаиваюсь, честно. Но не кусается. По крайней мере, на моей памяти еще никого не тронула.»
- Вы боитесь Кали? Свою собаку?
- Собака не моя, - протестует он. – Зоина…
Гуля думала о своем.
- Значит, опасности вообще никакой не было?
«Не было».
Минута молчания.
«Сначала не было. Теперь – есть».
Немая сцена. Он опять за свои фокусы?
- Какая  опасность?
«Зря ты сказала Зое про милицию».
- Ка…какую… -  Но она уже вспомнила – какую. Уговаривая Зою бежать, она сказала: в городе он нас не тронет, там и в милицию можно пойти… «До того-то она о возможных последствиях вообще не думала, не в ее это привычках. Ну кто тебя хватится – кому ты, говоря по совести, там, в городе, нужна? – Смешно, но в данный момент он совсем не пытался сделать ей больно; чешет абсолютно простодушно и невинно: что у пьяного на языке…нет, кажется, не смешно. Совсем не смешно…- А теперь боится тебя отпускать. Не знаю какая нам с ней статья светит, но явно не самая легкая… киднеппинг какой-нибудь – по нынешним-то временам схлопотать можно под завязку».
- И… что? Что она хочет со мной делать? – Выталкиваемые из горла слова как будто царапают горло.
- Гулька, веришь – понятия не имею. Хочешь поклянусь?
Сам пьет, а ей даже не предлагает. И не надо, вот радости-то – его противный коньяк лакать. Тут такое творится, что… как Виктор выразился, «у ней и без Тантры в голове кавардак». А у Гули в голове кавардак и без коньяка.
     Виктор совсем раскис. Разомлел. Говорил протяжно, и паузы между словами становились все дольше, хотя сами слова все еще производили впечатление осмысленных – сказывалась многолетняя привычка к словоупотреблению. «Подпоив его…»
«Подпоив его…»

                … Тут подошел я отважно и речь обратил к людоеду,
                Полную чашу вина золотого ему предлагая:
                «Выпей, циклоп, золотого вина, человечьим насытясь
                Мясом; узнаешь, какой драгоценный напиток на нашем
                Был корабле; для тебя я его сохранил, уповая
                Милость в тебе обрести; но свирепствуешь ты нестерпимо…»

- А этого и подпаивать не нужно, этот сам себя подпоил. Глаза закатываются, и он уже даже не старается открытыми их удержать. Засыпает. Тоненькая струйка слюны тянется из уголка красиво очерченных губ, которые сегодня почему-то не кажутся красивыми.

                Тут повалился он навзничь, совсем опьянелый, и набок
                Свисла  могучая шея, и всепобеждающей силой
                Сон овладел им; вино и куски человечьего мяса
                Выбросил он из разинутой пасти, не в меру насытясь…

     Виктор спал, Гуля дрожала. Только сейчас поняв, что за все эти дни вплоть до этой минуты ни разу не испытала настоящего  страха. Во всех Викторовых страшилках изначально присутствовала какая-то фальшь, наигранность, натянутость… какой-то перебор. Какой из него художник, не Гуле судить, а вот актер явно так себе. Ни разу она не сумела увидеть в нем настоящего врага, жаждущего по-настоящему ее запугать. Не почувствовала настоящего противника, по-настоящему страшного. Такого, каким оказалась Зоя…
Но сейчас рядом был только пьяный спящий Виктор. Не такой страшный, как Зоя (и, возможно, не такой любимый, как она). Да еще собака во дворе – тоже, если верить Виктору, не такая уж страшная. Хотя это как знать. «Ни разу никого не тронула» - а сам ее боится.
И Гуля боится. Но другой такой возможности, с этой металлической дверью и ставнями на окнах, у нее может и не быть.
Что, интересно, Зоя сейчас делает? Спит? Или ждет «брата», прислушиваясь – не заскрипят ли двери флигеля?
Гуля хотела сбросить тапочки – ей чужого не надо, - но перспектива снова шуровать в ночи босиком заставила ее передумать. Они украли ее свободу; если она и заберет их тапки, они же еще ей должны останутся. А раз уж так – в счет этого ихнего долга одну кассетку прихватить тоже не грех… или даже две. И она «прихватила» «Бранденбургские концерты» и сборник с «Токкатой»: эти не обеднеют, а Гуля так и не знает до сих пор – продаются ли такие записи. (Гомера-то, наверно, найти проще – может, даже в фабричной библиотеке; ей по-любому предстоит выяснить, что в этой библиотеке можно отыскать…) И совсем ей не стыдно. «На полке есть ручка с бумагой», если захотят в милицию обратиться.
Милиция… А она? – она должна… «обращаться»-то?
Успеет еще об этом подумать.

     Странно: страха не было. Почти не было. Коленки чуть подрагивали, но на душе было как-то мутно-жестко-спокойно. Будь что будет. Она сама выбрала роль жертвы, и только от нее зависит… и так далее. Зоя, может,  сука та еще – но кое-чему она свою подопечную все-таки научила.

                Не поверну я, а продолжу путь.
                Я мог бы отступить и жизнь сберечь,
                Но честь, утративши, нельзя вернуть –
                Нет, будь что будет… пусть придется лечь
                В сырую землю, навсегда уснуть,
                Как каждому и суждено извечно,
                Добычей смерти стать... А может быть,
                Господь услышит рыцаря мольбы

                И мне дарует новую победу,
                Моей рукой избавив твой народ
                От страшных игрищ человекоеда…

     Так насчет милиции-то как?.. Ладно, потом.
Вперед, мон анфан.

                Не стоит тратить понапрасну слов:
                Я рыцарь. Значит – ко всему готов.

     Дверь заскрипела под ее рукой. Гуля не выдержала и оглянулась. Веки Виктора прикрыты – но не совсем. Не до конца. Кажется, что он наблюдает за ней из-под этих опущенных век.
А может, не кажется. Может, так и есть. Может, он так спокоен лишь потому, что знает: ключ от железной двери так же спокойно лежит в кармане мягкой вельветовой куртки.
Гуля отвернулась и больше не оглядывалась. Будь что будет… Ключ торчал в замке.
Впереди была еще Кали. Красавица-сука из племени овчарок.

     Замок открылся почти без скрипа, зато металлическая дверь визжала почти вдвое громче обеих деревянных вместе взятых. Во дворе начинало светать; Гуля услышала приглушенное рычанье и сделала судорожный шаг вперед.
     Кали тут как тут – заспанная и удивленная. Рычанье чуть громче. Гуля распрямила позвоночник, расправила плечи и твердым шагом направилась к калитке. «Не поверну я, но продолжу путь…» В животе было пусто и холодно, и вспотела рука, сжимающая ворованные кассеты – вот вам и страх, заказывали? – но шаги оставались все такими же твердыми и легкими. И душа, несмотря на проснувшийся страх, оставалась такой же мутно-жестко-спокойной. Будь что будет.
У калитки она опять не выдержала. Опять оглянулась. Но собаку проигнорировала, и на темницу свою, в которой остался спать пьяный художник, бросить прощальный взгляд тоже не пожелала. Она смотрела на стену коттеджа – на ту самую, застекленную. Превращенную в сплошное окно. – Ей опять кажется?.. Кажется ей, что серая тень сереет за сереющим в сером рассвете стеклом?..
Страх пригвоздил ее к месту. Сейчас Зоя (если это Зоя, а не танцующие в сером рассвете серые тени)… что сделает Зоя? Испепелит ее взглядом? Метнет в нее отравленную стрелу – прямо через стекло? Прямо через стекло ее загипнотизирует?
Серая тень шевельнулась, и у Гули не осталось сомнений – это была Зоя. Однако, раз шевельнувшись, больше она не двигалась. Гуля помахала ей рукой и твердым легким шагом вышла за калитку. Снова оглянулась. С нового места Зою было уже неплохо видно – она смотрела на Гулю.
Какое-то время они провели в безмолвном и неподвижном созерцании, глаза в глаза, пока Гуля, опомнившись, не захлопнула за собой калитку.


* * *
Торжества и эйфории, испытанных при бегстве из деревенского дома, сейчас она не чувствовала. Мутно-жестко-спокойное сознание: она на свободе – это хорошо. Она может заблудиться в лесу, где, если Зоя сказала правду, на много километров никакого жилья, - это плохо. Она сбежала от Зои и Виктора – это или хорошо, или плохо, или никак.
 Постояла, прислушалась. Где-то вдали гудит электричка: хорошо. Она будет выбираться к железке.
Споткнулась о корягу. Тапок потерялся в густой жесткой траве: плохо.
Тапок нашелся. Хорошо.

     Через час блужданий присела под дерево передохнуть. Снова поезд гудит, уже намного ближе. Она уже не сомневалась, что рано или поздно выйдет на железную дорогу; а где железка – там люди, ориентиры, возможности…
Воспоминания, словно ждавшие минуты отдыха, нахлынули на нее. Самовнушенная анестезия начала отходить. Сколько ей пришлось пережить за последние несколько дней… или недель? – вот бы кому-нибудь рассказать, поплакаться… Зое, например…
Чепуха. Зое она уже никогда ничего не расскажет, и к этой мысли придется привыкнуть. А рассказать – хочется. Хоть кому-нибудь – рассказать, или хоть письмо написать… некому. А хочется. Умей она хорошо писать, она бы написала… книжку.
Ой. Ух ты. Ни фига себе.

     Гуля села удобнее. Рассмеялась хрипло: ты, девочка, и впрямь возомнила, что можешь быть с «ними» на равных? (С «ними» - это ведь даже не с Виктором и не с Зоей. Это: с Гомером и Бахом – ну пусть не на равных, но даже пожелать одной ступенькой ближе к ним стать – разве это не дерзость?) Да ты же, дурочка, просто чмо, срань болотная, как посмела ты хоть возмечтать на минутку?
Но если бы она научилась (а научиться писать, наверно, все-таки можно – если очень постараться? Или нет?) –
- то ее книжка называлась бы «Психология жертвы». Или, может быть, «Жертвы психологии».

     Мечтать, оказывается, иногда очень стыдно. И очень страшно. Страшно повторить судьбу Настоящего Художника, вдруг осознавшего глубину пропасти между своими способностями и своими амбициями. Возьми себя в руки, мон анфан.
Но если бы…
- то ее книжка начиналась бы так:
   
     «- Закрой хлебало, дура, - сказал Пупа. – Когда мужчины разговаривают, бабам лучше помолчать».