Школьное упражнение 2

Школьное упражнение – К рисунку Нади Раушевой
 ( по мотивам рассказа Лермонтова “Штос”). Этот рассказ получил четвёртое место в конкурсе "Вернисаж 11"

               
Он решился.  Ещё с утра Лугин снял портрет со стены и убрал его в другую комнату, повернув лицом к стене. Какое-то внутреннее чутьё подсказывало ему, что старик и этот, на портрете, играют против него вместе и  необходимо лишить старика этой поддержки.

  Потом достал из небольшого чемодана дуэльные пистолеты. Один тут же убрал. Другой смазал, зарядил, сунул в карман. Лугин умел обращаться с оружием ещё с детства, сначала стрельба в цель, потом – охота. Но необходимости драться на дуэли у него никогда не было, он не мстил обидчикам, тая горечь ото всех, даже от себя. Сегодня же день был особенный, он должен спасти Её, единственную и желанную и ради этого он был способен на всё – даже на убийство.

 Руки плохо слушались, стучало сердце и только крепко сжатые губы выдавали необычную для него уверенность.

Уже вечерело. Он не мог присесть, ходил по комнате и ждал. Время как будто остановилось. Впрочем, в ноябре в Петербурге всегда сумрачно, и понять который час иногда бывает весьма затруднительно.

Вдруг в дверь постучали. Вошёл один из завсегдатаев вечеров госпожи Минской, доктор N. Он был, как всегда, бодр, чист и приятен.
- Вот, - сказал он с милой улыбкой, - меня просили зайти к Вам. Что-то Вы не жалуете нас последнее время. Да Вы, очевидно, нездоровы, жёлтое лицо, белки глаз. Так я и знал. Не следовало Вам приезжать в Петербург в такое время года. В Италии сейчас куда как лучше, любовались бы себе на голубое небо, ели апельсины, писали бы свои этюды. Я слышал у Вас там и поклонницы появились. А здесь я и сам не в своей тарелке. Этот петербургский туман, он чудовищен.

Доктор ходил по комнате, опираясь на зонт и оглядывая комнату.
- Да Вы хотя бы велели затопить, здесь же находиться невозможно… Выпишу-ка я Вам микстурку, знаете, от нервов, ну ту, что обычно прописываю. Скажу по секрету, я и сам её иногда на ночь принимаю, потом утром – такая лёгкость и спится хорошо. Развейтесь.  Ну, что же Вы всё молчите? Неужели помешал?
А я ведь к Вам по делу, говорят, в Вашей квартире какой-то портрет интересный висит. Вот и Минская взглянуть захотела. Спрашивает – не могли бы Вы этот портрет ей привезти и знаете – прямо сейчас.

- Нет, нет, - почти закричал Лугин. Если хотите – завтра, когда-нибудь ещё, только не сегодня.
- Именно сегодня, Вам же самому лучше будет. И не спорьте.
Доктор позвал своего слугу, которого оставил за дверью, отыскал картину  и велел ему забрать её. Лугин забегАл справа, слева, пытался помешать им, хватал и тянул на себя раму.
Однако слуга унёс портрет, вышел и доктор, Лугин бросился за ними, как был, в домашней одежде, успел только накинуть на себя что-то, что под руку попалось.
- Вот и хорошо, с прежним добродушием сказал доктор, садитесь, поехали. Правда, Вы не одеты. Ну, ничего. Мне велено Вас в любом виде привезти.


На улице шёл мокрый снег, было мрачно, серо, холодно, но фонари ещё не зажигали. Подъехали к дому Минской. Доктор пошёл почему-то через чёрный ход, где только кухарки и сновали, прошли через девичью, кухню и оказались в коридоре, откуда – знакомая анфилада комнат. Странной была эта процессия – впереди – бодрый доктор, за ним – слуга с портретом, а сзади небольшой, лысоватый, болезненно-суетливый, несуразный Лугин. В одной из боковых комнат горел тусклый голубой светильник, расписанный тонкими волнистыми линиями, под ним –кресло, рядом – туалетный столик, на нём коробочки, ящички для украшений – эдакий дамский уголок. Напротив – дверь. Кто-то резко отворил её – на пороге стояла Минская – как всегда при параде, волосы в причёску собраны, платье по моде, слегка оголённые плечи, сверху – лёгкий шарф, но какая-то судорожность в  движениях выдавали в ней крайнее нетерпение, пальцы слегка дрожали.
Она указала рукой, куда поставить портрет – на одно из кресел,  которое стояло ближе к свету. С одной стороны, из окна, на него падал мрачный  отблеск сумрачного неба, сверху – неяркое, рассеянное молочно-голубое, во что была погружена эта комната, мельком взглянула на портрет, рукой подала знак доктору – выйти, Лугина – этой же рукой - потянула к картине.

- Я знала, что это Он. Как же, как же я его ненавижу. Смотрите, как кривятся его губы, как он холоден, циничен, груб. Сколько горя я вынесла… Да, знаете ли Вы, что когда умерла моя матушка, а она только из-за него умерла, он меня после окончания пансиона, там бросил, все разъехались, а мне и ехать некуда, он всё проиграл – и имение наше, и всё. А потом, в своей неудержимой страсти к картам, и меня.
То, что я теперь в свете, только государыне одной обязана.
Они стояли рядом, эта потерявшая  свой лоск дама, превратившаяся в трепетную, несчастную женщину, и он – ещё молодой,  но какой-то измученный своими рефлексиями мужчина, и нервная дрожь передавалась от одного к другому, сливалась с искажённой гримасой  человека, который смотрел на них с картины. Лугин бросился к портрету, чтобы перевернуть его, не видеть этого лица, но Минская не пустила, закричала, казалось, они не видели ничего кроме этого изображения, которое на их глазах стало изменяться: опустились уголки рта, появились морщины сначала мелкие, потом всё более и более глубокие,  веки нависли над мутными глазами, которые казались обведёнными красной каймой. Теперь на них смотрел старик, знакомый Лугину по ночным играм в карты.
 - Уберите, уберите его, - вскрикнула Минская.
Лугин бросился к портрету, но вдруг лицо старика исчезло, исчезла рама.
Измученный ночными видениями Лугин упал в кресло, прикрыл лицо правой рукой, Минская, отвернувшись, кажется, сохраняла самообладание, только лицо её как-то неестественно сжалось, пальцы стали совсем холодными…