Фридрих Ницше

        Светлой памяти Кости Сарапаева, записавшего эту лекцию.
 

        Фридрих Ницше, можно сказать, последователь Шопенгауэра, но вместе с тем и создатель своего направления в философии. В каком смысле Ницше – ученик Шопенгауэра? Он не слушал его лекций, но читал его книги. Здесь следует отметить, что Ницше в первый период своего творчества, когда он писал «Рождение трагедии из духа музыки», находился под колоссальным влиянием Шопенгауэра, но впоследствии объявил решительную войну шопенгауэровскому нигилизму. А нигилизм действительно вытекает из философии Шопенгауэра. Раз мир есть место страдания и ничего больше, то нигилизм, т.е. отрицание этого мира, есть лишь логический шаг, который всякий обязан сделать. Поэтому весь второй период творчества Ницше, когда он писал «Заратустру», проходит под знаком отчаянной борьбы с пессимизмом и нигилизмом Шопенгауэра.
       Прежде чем продолжить разговор о философии Ницше, я скажу несколько слов о Ницше как о человеке. Ницше не был, вообще говоря, профессиональным философом. Он не обучался на философском факультете и никогда не читал лекций по философии в каком-либо из университетов. Он учился на богословском, а затем на филологическом факультете и был профессором классической филологии.
       Отметим, что первое произведение Ницше – «Рождение трагедии из духа музыки» – было посвящено происхождению древнегреческой драмы. Теперь возникает вопрос: как профессор филологии становится философом? Здесь нам надо вспомнить, как стал философом Лев Толстой. Думаю, что и Толстой, и Ницше стали философами под влиянием Шопенгауэра. Т.е. человек ощущает в себе некое призвание быть философом. А что это за призвание? Это призвание рассмотреть мир в целом. Конечно, Ницше мог избрать себе более узкую тему, например, «Древнегреческая драматургия VI-V вв. до н.э.» или «Женские образы у Еврипида». И в этом случае его коллеги-филологи были бы спокойны, а из Ницше получился бы доктор филологических наук, профессор. И большинство филологов о большем и не мечтало. Никто из них не дерзал стать философом и сформулировать свое собственное мировоззрение. Но если филолог в произведении, посвященном рождению древнегреческой трагедии, начинает цитировать Шопенгауэра, то ясно, что этот филолог в конце концов станет философом или уже им стал. Чистый филолог не будет в своем научном изыскании цитировать Шопенгауэра, потому что это не тот жанр. Так что, цитируя Шопенгауэра в «Рождении трагедии», Ницше сделал определенную заявку. Заявку быть философом.
       Здесь проблема. Многие люди заявляют о себе, что они философы. И, вообще говоря, из того, что Ницше был хорошим филологом, автоматически не следовало, что он должен был стать хорошим философом. Но все же Ницше сумел сказать нечто новое и был причислен к философам. В чем состоит это новое, сказанное Ницше как философом, мы сейчас постараемся выяснить.
       Ницше, как он сам говорит, «преодолел Шопенгауэра». Что это значит? Сначала Ницше находился под влиянием Шопенгауэра, что отчетливо прослеживается на примере его первой работы «Рождение трагедии из духа музыки». Однако впоследствии Ницше пошел дальше Шопенгауэра. Шопенгауэр старался не трогать этику Канта. А Ницше в своих более поздних произведениях: «Заратустре», «Генеалогии морали», «Антихристианине» – уже открыто покусился на самое святое в философии Канта: на нравственный императив. Этого Шопенгауэр тронуть не решился. У Шопенгауэра Бог, если бы был, был бы безнравственным, потому что Он создал мир, полный страданий. Но чтобы бросить этот вызов Богу, чтобы посметь осудить Бога, человек сам должен был быть нравственным. Ибо какой смысл обвинять Бога в безнравственности, если сам человек умножает страдания других людей? Такое обвинение может выдвинуть только тот, перед своей совестью чист, т.е. еще сохранил верность нравственному императиву Канта. Т.е. на каком-то уровне Шопенгауэр еще порядочный человек или, по крайней мере, старается им быть.
       Ницше же посмел переступить черту, которую не всякий сможет переступить. Это как с самоубийством: не всякий способен на самоубийство. Также не всякий способен прослыть подлецом или обидеть ребенка: это не всякий может сделать. Некоторые, впрочем, это делают, но при этом философами не становятся. Ницше в своей жизни не был жестоким человеком, напротив, знавшие его близко утверждали, что он был изысканно вежлив и застенчив. Но при этом этот деликатный и застенчивый человек сказал жестокие слова: «Слабым надо помочь умереть». Сказав эти слова, он переступил через некоторую черту, через которую ни один философ в Европе до него переступать не смел. Иными словами, Ницше сказал, что добро и зло относительны: более того, то, что люди называют злом, есть на самом деле добро.
       Теперь я скажу, как Ницше смог преодолеть морализм и пессимизм Шопенгауэра. Как ни странно, преодолеть Шопенгауэра Ницше помог оптимизм. Потому что, в отличие от Шопенгауэра, Ницше – оптимист. Он верил, что человечеству удастся перестроить этот мир и победить царящие в нем страдания. Для этого должен родиться сверхчеловек, который обновит и природу, и человеческое общество. Но сам сверхчеловек есть некий плод, который человечество должно выносить и родить в муках. Христиане считают сверхчеловеком Христа. А согласно Ницше, сверхчеловек еще должен прийти. Он еще не пришел. И этот сверхчеловек должен объединить всех людей, как бы возглавить все человечество, и он, в каком-то смысле, есть тот Антихрист, о котором пишет Владимир Соловьев в книге «Три разговора». Т.е. сверхчеловек как бы заменит собой Христа, станет новым Христом. Такова основная идея Ницше. И поэтому получается, что Ницше – оптимист. Себя Ницше считал предтечей или пророком сверхчеловека. Он говорил: я сам не гожусь на роль сверхчеловека, я не сверхчеловек, но я призвал подготовить людей, интеллектуально и нравственно, к принятию этого сверхчеловека. Как в Евангелии: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте стези Ему». Ницше, конечно, прекрасно знал Евангелие (ведь он был сыном пастора, к тому же целый год проучился на богословском факультете).
       Короче, благодаря идее сверхчеловека, Ницше преодолел шопенгауэровский пессимизм. Поскольку «Бог умер» и на Бога нельзя рассчитывать, что Он поможет, то человечество должно помочь себе само, породив сверхчеловека. Но как может появиться сверхчеловек?  Только благодаря естественному отбору. И здесь Ницше испытал влияние Дарвина. Таким образом, в лице Ницше Дарвин приобрел философское измерение. В книге «Так говорил Заратустра» влияние Дарвина особенно сильно. В ней уже ясно ощущается, как далеко ушел Ницше от Шопенгауэра. По Шопенгауэру, этот мир полон страданий и наша задача – уйти из этого мира: этот мир переделать невозможно, надежды нет, и поэтому единственная возможность – уйти. А Ницше думает не так. Ницше призывает бороться.
        Заратустра – это имя персидского пророка, основателя зороастризма. Я думаю, что это чисто поэтический образ и не следует искать каких-то параллелей между учением Ницше и религией персов. Скорее напрашивается аналогия между Ницше и Гегелем. Как Гегель попытался совершить прорыв через кантовскую критику разума и снова утвердить разум в его правах, так и Ницше пытается совершить прорыв через шопенгауэровскую критику воли, т.е. через шопенгауэровский пессимизм. Шопенгауэр говорит: мир полон страдания, а Ницше ему отвечает: ничего, мы сумеем переделать мир, но для этого нужно подчиниться законам естественного отбора, т.е. уничтожить слабых и создать расу сильных.
        Но сверхчеловек Ницше – ужасен. Он ужасен потому, что безжалостен к слабым. Он друг сильных, но он враг слабых. Потому что таков закон естественного отбора: слабые должны погибнуть. Слабый человек не имеет права произвести потомство, потому что потомство его тоже будет слабым, и таким образом загрязнится, если можно так выразиться, генофонд человечества.  И тот, кто помогает слабым, задерживает приход сверхчеловека и поэтому становится врагом человечества. Аналогичная идея присутствует и у Маркса. Маркс спрашивает: почему мы должны критиковать религию? Потому, отвечает Маркс сам себе, что религия – это дешевые искусственные цветы, маскирующие реальные цепи, которыми сковано человечество. Пока мы не уберем цветы, люди не увидят цепей, а если не увидят цепей, то и не смогут разорвать их. Т.е. нам надо проявить жестокость, лишить людей иллюзий, чтобы люди потом смогли стать свободными. Так и Ницше: мы должны помочь умереть слабым, чтобы сильным стало легче. Потому что сейчас слабые повисли на сильных и мешают им двигаться вперед. И так думал не один Ницше, так думали очень многие. Он оказал влияние на целое поколение. И не будет преувеличением сказать, что дарвиновские идеи, в ницшеанском ли преломлении или в марксистском, привели к Первой мировой войне…
       Если критиковать Ницше, а к этому неизбежно мы придем, то критиковать его надо не за то, что он в 1889 году впал в безумие. Это не его вина, и так может сложиться судьба любого, даже очень достойного человека. Его надо критиковать за то, что он увидел спасение не в том, в ком надо.
       Ницше – эстет. Он филолог. А филологи (сужу по тем, кого знаю) – все эстеты, т.е. люди с обостренным чувством прекрасного. Конечно, не одни лишь филологи эстеты, есть эстеты-художники и эстеты-музыканты. Филолог становится филологом потому, что ценит красоту слога: он понимает, что значит «красота» и что значит «пошлость». Пошлость – это газета, а красота – это Гомер. И филолог не может спутать слог газетной передовицы со слогом Гомера. Филолог всегда обращает внимание на форму, и его раздражает безобразие формы, даже если содержание в целом неплохое. Если человек высказывает хорошую мысль, но делает это аляповато, то филолог будет реагировать не на содержание, а на форму: он не может вынести безобразия формы и сквозь безобразие формы проникнуть в изящество содержания. И поэтому большинство филологов претыкаются о несовершенство (а зачастую и аляповатость) христианской проповеди. Начинают с Евангелия и замечают, что Евангелие написано несовершенным греческим языком, по красоте изложения уступает Гомеру. Также и латинский язык средневековых схоластов убог по сравнению с языком Вергилия и Горация. Язык Евангелия и схоластов беден лексически. Но дело в том, что христианство и должно быть таким. Возьмите таинство Евхаристии: это и есть квинтэссенция христианства. Божество и человечество Иисуса Христа под видом хлеба. Под невзрачным видом приходит Богочеловек. Здесь то, о чем говорит Фома Аквинский: «Praestet fides supplementum sensuum defectui» («Да восполнит вера недостаток чувств»). Никакое христианство невозможно, пока человек не умертвил свои чувства, не умертвил в себе эстета. Пока он эстетствует, он еще не настоящий христианин. Только когда человек увидит эстетику жертвы, эстетику креста, эстетику тернового венца, только тогда он станет настоящим христианином. Настоящий христианин – это реалист; он говорит: да, проповедь Твоя с филологической точки зрения не очень красива, но Ты, в отличие от филологов, имеешь глаголы вечной жизни. И я прощаю проповедникам Твоего учения их стилистические несовершенства и даже грамматические ошибки. И апостол Павел говорит: «Наша проповедь была не в убедительных словах премудрости человеческой, но в явлении духа и силы» (1 Кор 2, 4). Что мог делать апостол Павел? Он мог воскрешать мертвых. Он мог делать то, что Ницше никогда не сделает при всей его филологической одаренности. И сочинение «Так говорил Заратустра» Ницше написал по типу Евангелия: составил из четырех частей. Заратустра, как и Христос евангелий, любит преамбулу: «Истинно говорю вам» и т.д. и т.п. Но в чем разница? Христос – Сын Божий, от него исходит бесконечная сила. А Ницше пытается подменить бесконечное могущество Божие дешевой идеей вечного возвращения, к тому же не своей собственной, а заимствованной у стоиков. Евангелие, при всех своих стилистических несовершенствах, содержит такие, например, слова: «Его нет здесь, Он воскрес». Слова очень простые: «Его нет здесь». Ну что тут такого поэтического? И написано прозой, и рифмы никакой нет. Но слово «воскрес» действует на человека сильнее, чем все слова Заратустры, ибо во всей книге «Так говорил Заратустра» мы не найдем этого слова. Человек не воскресает, он умирает, как опавший лист. И сама по себе человеческая жизнь не имеет смысла: разве что унавозить почву для грядущего сверхчеловека. А он нам за это даже спасибо не скажет. Евангелие же обещает нам, каждому из нас, вечную жизнь, воскресение из мертвых. И никто другой даже обещать нам этого не берется. Ни Ницше, ни Шопенгауэр, ни Дарвин, ни Маркс – никто не обещает нам воскресить нас и тем более не обещает помочь нам стать достойными воскресения. Разве что чудаковатый русский космист Николай Федоров… И поэтому меня не привлекает эстетическое совершенство произведения, если в нем нет слов о воскресении. Не зря большевики, борясь с религией, пытались все, что связано с Богом и Христом, изъять из школьной программы. И даже в стихотворении Лермонтова «Смерть поэта» пытались в некоторых изданиях заменить «Судию» на «суд». А в школе на уроках литературы нам объясняли: «грозный суд» – это суд народный. Испугались «Судии». Может быть, он и Ленина будет судить, этот Судия, – кто знает? Зачем детям такие нехорошие мысли внушать? А вдруг им приснится этот Судия, получится кошмарный сон. Не Судия, а народный суд: вот мы с вами здесь, дети, осудили Дантеса и Николая I, и это и есть тот суд, о котором говорил Лермонтов.
       И вот эти христианские реалии, которыми полна русская (и мировая) литература, живопись, музыка – напрочь отрицает Ницше. И ничего не предлагает взамен, кроме мечты о сверхчеловеке. От смерти же Ницше спасти не может. И не берется (честный и гордится своей честностью!). Честность, конечно, подкупает. Вот прочел я «Заратустру». Интересно, забавно, местами поучительно. Но только все осталось на своих местах: вот смерть, а вот я. Сегодня я еще жив, а завтра – мертв. И кто мне даст воскресение? Ницше меня не воскресит. Сверхчеловек, который якобы явится, что он мне даст? Может быть, он скажет, что я был слабый и меня надо было еще при жизни добить. Т.е. рассчитывать мне не на что. В лучшем случае скажет: ну ладно, был и был. Может быть, сверхчеловек и обеспечит сносную жизнь для сильных, но слабых он, конечно, всех уничтожит. Так что царство его будет довольно мрачным, и обольщаться не следует. Вот почему я против Ницше. Не потому, что мне не нравится эстетика. Вот Оскар Уайльд тоже был эстет, но смог же он увидеть эстетику в христианстве! Да, христианская эстетика необычная, и чтобы понять ее, надо, наверное, побывать в тюрьме. Некоторые жалуются: какие вы, христиане, убогие. Я сам вспоминаю свои первые впечатления от посещения московских баптистов в феврале 1977 года: убогие, простые люди, плохо одетые; когда молятся, начинают плакать. И мне тогда пришла мысль, что если таким будет рай, то это будет ужасно скучно. Вот что значит восприятие эстета. Но вот прошло 15, а потом и 20 лет, и я начал, наконец, понимать, что есть и христианская эстетика. Вот Мать Тереза подняла нищего на тротуаре и увидела в нем Самого Христа. И уж, конечно, душа этого нищего может быть гораздо лучше и красивее, чем душа какой-нибудь поп-звезды.
        Есть эстетика служения бедным. Мать Тереза говорила: я прикоснулась к язвам нищего и это все равно, что я прикоснулась к язвам Самого Христа. А Христос – Бог, и нет ничего красивее Бога. Или красота Девы Марии, прекрасной в своей безгрешности. Ведь всякий человек в какой-то момент грешит, а грех есть безобразие; тут и Ницше со мной согласится: грех безобразен. Есть физическое убожество, и есть нравственное убожество. Что красивого, к примеру, в Анатоле Курагине или в Элен Курагиной? Или вспомним, как Нехлюдов,  герой романа Толстого «Воскресение», соблазняет Катюшу Маслову, а потом дает ей сто рублей. Сам Нехлюдов чувствовал безобразие своего поступка и при воспоминании о нем «охал и морщился, как от зубной боли». Во всяком грехе есть что-то мелкое и пошлое, т.е. неэстетичное. Я лично не видел ни одного красивого порока. Вот, например, в квартире над вами танцуют люди. Они, может быть, получают удовольствие, а вы слышите только топот. И топот этот неэстетичен. А если над вами служат мессу? Тут тишина и покой, люди мысленно возносятся к Богу, ведут себя тихо, благоговейно.
        Возникает вопрос: почему Ницше не увидел эстетики в христианстве? Я думаю, что причина в том, что христианство во времена Ницше уже само перестало воспринимать себя как эстетическую ценность. Может быть, тому виной либеральный протестантизм, который критиковал все и вся, везде в христианстве усматривал выдумку, миф и хотел идти в ногу с наукой и прогрессом. Например, либеральные протестанты уже не верили, что Христос превратил воду в вино на браке в Кане Галилейской. А ведь это были единоверцы Ницше, лютеранские богословы Германии того времени. И получилось так, что «демифологизированное» христианство оказалось неэстетичным. Ведь если это – миф, то – миф, то и Сам Христос, может быть, миф, и тогда получается, что мы верим сказкам. Т.е. нас как бы обманывают. Но любой обман неэстетичен. И верить мифам неэстетично, как неэстетично, когда взрослый человек напяливает на себя детские вещи. Так и верующие христиане, верящие в сказки, представляются Ницше неэстетичными. И поэтому Ницше пожелал дать людям новое Евангелие взамен того, где обнаружилось столько мифов и небылиц. Но о демифологизации христианства заговорили только в XIX веке; зачинателями здесь были Гегель и его последователи: Д.Ф. Штраус и Б. Бауэр. Именно этот кризис веры и придал «реформированному», очищенному от мифов христианству антиэстетический характер.
         А теперь зададим такой вопрос: а если мы поверим буквально? Да, пришел Христос, и эта вода сделалась вином. Тогда все изменится. Тогда появится эстетика. Идет скромный пир, но где вы найдете такой пир, на котором вода превратилась бы в вино? Вода есть вода: вот она течет из крана. А вино есть вино: если вы купили вино, то у вас будет вино; не купили вина – значит, вина не будет. А тут приходит Иисус на пир бедных людей, и им не хватает вина: и Иисус совершает для них чудо. Являет Свое всемогущество. И это эстетика. Великое в малом. Сила в слабости. Пир бедных людей, но там есть то, чего нет ни в одном ресторане мира. И это действительно красиво. А мир денег, мир наживы, мир прибавочной стоимости неэстетичен. И Ницше прав, когда критикует и отвергает этот мир. Ницше ведь мечтал о том, что люди станут жить красиво. Но красоту он видел в сверхчеловеке, а сам даже толком не понимал, что это будет за сверхчеловек. Эпитеты же, посредством которых он описывал сверхчеловека – это эпитеты Христа. Вот Ницше пишет в «Заратустре»: «Истинно, человек – это грязный поток. Нужно быть морем, чтобы впитать в себя этот поток и не загрязниться. Я говорю вам о сверхчеловеке – он и есть это море, в нем может потонуть ваше великое презрение». Разве это не может быть сказано о Христе, Который взял на Себя наши грехи? Наши грехи – это и есть грязный поток, а море – это Иисус Христос. Т.е. образ сам по себе прекрасен, но относить его надо не к сверхчеловеку, который вряд ли будет возиться с нашими грехами: ему просто некогда будет это делать. Этот образ соответствует именно Иисусу Христу, ибо Он уже осуществил это, впитал в Себя, принял на Себя наши грехи. В самом деле, очень многое из «Заратустры» можно было бы отнести, как образы, к Иисусу Христу. И из Ницше получился бы прекрасный богослов, если бы он увидел своего сверхчеловека не в будущем, а уже пришедшим. Как в Евангелии говорится: «Горе тебе, Иерусалим, что ты не узнал дня посещения твоего». Т.е. ты не узнал, когда к тебе пришел Мессия. Вот один раз пришел – и всё. Или как нас иногда посещают святые: Падре Пио, Иоанн Кронштадтский. Не узнала Церковь и Родина их при жизни, не оценила… А потом они умерли, и мы сейчас думаем: надо же, как жалко, были ведь такие люди с нами, мы могли бы их использовать более достойным образом… И вот упустили шанс, а теперь мучаемся… Так и иудеи не оценили Иисуса Христа. А Он ведь, может быть, не для того пришел, чтобы Его распяли. Вот что Гуардини пишет об Иисусе Христе: «Христос пришел, чтобы призвать человечество к участию в Божественной жизни, но человечество отказалось, и Посланник любви оказался в неизмеримой изоляции». Поэтому никто с Иуды, или с фарисеев, или с первосвященников, или с Понтия Пилата вины не снимает. И с нас тоже. Т.е. мы можем использовать людей лучше, чем мы их используем. И Ницше должен был по-другому оценить Иисуса Христа, и тогда из Ницше, может быть, получился бы замечательный проповедник.
         Но не только на одном Ницше лежит вина за то, что он не увидел эстетику в христианстве. Вот я опять возвращаюсь мысленно к баптистам. Почему я не увидел у них эстетики? Тут и моя вина есть, но и их вина тоже. Вот один из баптистов сказал мне: у нас каждый говорит сам. Может быть, человек говорит дело, и он действительно святой. Но человек ведь может и изображать из себя святого, вовсе не будучи таковым. И нет там той силы, которая могла бы этого человека удержать или ввести в какие-то рамки. И тогда начинается такое, так сказать, бесчинство. В Католической Церкви есть некое общее благоговение перед тайной, перед Святыми Дарами. Это всех нас объединяет. Никто из католиков не может сказать: а я в это не верю. Пусть многое бывает лицемерно, пусть некоторые поступки католиков делаются не от души, но, по крайней мере, что-то хранится. Это традиция, и никто не смеет сказать: ваш Фома Аквинский  – круглый дурак. Нет, есть какие-то правила хорошего тона, какая-то сдержанность во всем. А если каждому дать свободу толковать Евангелие как он хочет, то получится хаос. Хаос мнений. И это действительно неэстетично. И еще момент: у баптистов нет эталонов христианской жизни, нет культа святых. А у нас есть, хотя бы тот же Падре Пио. У протестантов в принципе не может быть ничего подобного. И, наконец, третье: все эти протестантские свободы, декларируемые на словах, на деле очень и очень ограниченны. Всем заправляет верхушка церкви, секты и т.п. Разница в том, что в Католической Церкви эта власть открыта и освящена преданием, а там все скрыто и подчас лицемерно. И поэтому неэстетично. А католическая иерархия власти, освященная преданием, – здесь есть эстетика, и, может быть, она понравилась бы Ницше. Не случайно ведь один из гостей и друзей Заратустры – «последний Папа». И то, что Ницше не увидел эстетики в протестантизме, об этом надо задуматься.
        В католичестве гораздо больше эстетики. Хотя бы вот Непорочное Зачатие. И вообще культ Девы Марии. В этом есть многое, что формирует эстетическое восприятие человека. Чем красива Мария? Конечно, Она не похожа на мисс Европы или мисс какого-нибудь североамериканского штата. Потому что по мирским эталонам красоты от женщины требуется некая раскованность. А Дева Мария вне этой обстановки состязания. Но при этом Она – "прекраснее всех дочерей человеческих". Почему? Потому что Она безгрешна. Ни одна из женщин, даже самых красивых, ни Мэрилин Монро, ни Джина Лоллобриджида, ни Джейн Фонда, ни Элизабет Тэйлор, ни принцесса Диана – никто из них не может претендовать на то, что она непорочна, безгрешна. Никакую из женщин нельзя назвать «честнейшей херувим и славнейшей воистину серафим». Даже про принцессу Диану такого не скажешь. Она, может быть, самая добрая и человеколюбивая из женщин ее круга, но с херувимами в чистоте и безгрешности она состязаться не может. Т.е. в Деве Марии есть некий идеал женской красоты, а именно, целомудренной красоты. Поэтому я считаю, что трагедия Ницше, утрата им веры, отчасти связана с протестантизмом, где померк эстетический идеал, в том числе из-за отказа по достоинству почтить Деву Марию. И это предупреждение всем нам. Католическая Церковь должна стремиться стать еще красивее, чтобы таких эстетов, как Ницше, не отталкивать, а, наоборот, привлекать. А мы часто раним своей грубостью, своей вульгарностью, проявляющейся, увы, даже в религиозных чувствах, некоторые тонкие натуры. И они из-за этого покидают нас, как покинул нас Ницше.