Батюшка и поп

Ремонт подходил к концу. Нам с «Жигулём» тогда здорово досталось в ДТП. Латали обоих. Меня – весёлые молодые ребята в белых халатах, специалисты-оптимисты. На СТО были тоже специалисты, только с постоянно кислыми выражениями, будто зуб всё время ноет. В любой цех – «ваша очередь ещё не подошла». Хотя, все сроки, оговоренные договором, давно прошли. Как говорил бабке сельский электрик – Бэз могорыча нэ свитыть лампочка Ильича. Украинский юмор. Оставалось поменять  амортизаторы. Радости моей не было предела. Подняли «Марусю», так ласково я называл свою машину, на подъёмнике, и хмурый слесарь зазвенел ключами.

Как вдруг. В бокс, с трудом протиснувшись в дверь, проникла довольно странная фигура. Бочкообразный, в чёрной рясе до пят, бородатый, покрытый шляпой, руки плохо прилегают, явный священнослужитель. И прямо к слесарю. Короткий, вполголоса, диалог, и поехала моя Маруся вниз. Открылись ворота бокса, и, на глазах у меня, удивлённого, вдвоём, они вытолкали её на улицу. На мои нервные протесты, слесарь коротко рыкнул – успеешь, не мешай. Поп ушёл в бокс, умудрившись, вообще, меня не заметить. За час ему поменяли пружину, и вдвоём они вышли из бокса.

И бог бы с ним, не горит же у меня, если бы не было до того ментов, оттопыривших губу вышестоящих господ-товарищей – типичной халявной публики. Ну торопится поп на кристины, на отпевание – служба. Извинится, думаю, и с Богом. Щас!

Не обращая на меня внимания, поп, задрав, как баба, сутану, вытащил из кармана толстенный бумажник, раскрыл его и послюнявил толстые пальцы-сардельки. Жирное лицо его, мокрое от пота, выпирало сквозь бороду и было сосредоточенно. Отслюнив несколько бумажек, он вручил их благодарному слесарю и втиснулся в просевшую под ним «шестёрку».

Слесарь уже шаманил мою Марусю, а я всё переваривал неожиданную встречу. Никак не покидало ощущение, будто прикоснулся к дьяволу.

А спустя немного времени, судьба столкнула нас вновь.

Был родительский день. Я пришёл на сельское кладбище помянуть бабушку. Как обычно, пришёл попозже. Не сторонник я кладбищенских застолий, с длительными возлияниями, переходящими, порой, в откровенное поминальное гулянье. Маленькому, бабушка говорила мне, что нарушать покой усопших грешно. Этого и придерживался.

На кладбище было тихо. Положил на могилу цветы, как принято – угощение, принял стопку, курю, вспоминаю свою бабушку, самую добрую, самую красивую и молодую – так я называл её мальчишкой. Покурил, попрощался и пошел через кладбище напрямую – навпростець, по-украински, лавируя между могилами. Удивился относительной чистоте, отсутствию оставленного поминального угощения на могилах. Обычно, всё это собирают дети, бедные люди, во второй половине дня, завершая «гробки» - так здесь называют родительский день.

На выходе с кладбища небольшая группа людей будто ожидала кого. Подошёл, поздоровался. Люди стояли возле большой кучи харчей, снесенных со всего кладбища. Я спросил, кто и зачем собрал это в кучу, и чего они ждут. Ответила мне старушка.
 – Це батюшка свыням свойим забэрэ. Вин вжэ одного прычепа повиз, зараз прыйидэ – забэрэ останне. Мы допоможемо завантажить.

Я отошёл под деревья, закурил. Куличи, сладости, крашенки, колбаса. Вспомнил о библейских хлебах. Вспомнил русскую бабушку, назидавшую нам, детям – Не кидайтесь хлебом, грех это. Хлеб – святое. Вспомнил питерских детишек, вывезенных из блокады к нам в эвакуацию. На душе было муторно.

В ворота въехала знакомая «шестёрка» с высокобортным прицепом. В таких селяне возят свиней на бойню. Из машины вылез старый знакомый. Толстое брюхо его украшал массивный крест. Дьявол собирал дань, в добавок к стоимости поминальных молитв. Теперь и свиньи его будут сыты. Аминь.

Много лет спустя, жарким летним днём, я ехал к себе в село. Дорога пустынна – выходной. Сквозь марево над раскалённым асфальтом впереди замаячила одинокая фигурка путника, помогавшего себе в одолении пространства коротким посохом. Догоняю. Похоже – священник, или монах. Небольшого росточка, в рясе и чёрной скуфейке. Остановился, открыл дверцу. Передо мной – старенький священнослужитель, седенький, с дорожной сумкой через плечо. Видно, что идёт издалека, устал, лицо в испарине. На предложение подвезти, садится с благодарностью и, вижу, с радостью.

Начинаю разговор, журю – что ж, дескать, батюшка, не голосуешь, мог ведь и мимо проехать. Он мне – «Так ведь не проехал. На всё божья воля, сынок». Давно не слышал, я этого слова. С тех пор, как похоронил отца – отцового «сынок». И произнёс его батюшка так, что в горле предательски запершило. Потихоньку разговорились.

Идёт он из соседнего села, куда ходил в командировку, младенца крестить. Вот теперь возвращается. Автобус по этим дням не ходит, добирается с божьей помощью. Спросил, верую ли, про семью, детей. Слушал внимательно. И тогда решил я рассказать ему о великом прогрешении своём.

«Насмажыла бабуся моя, Палажка, груш в русской печи. Палажка – это, как у русских, Пелагея. А «насмажила» - вроде как, насушила, или напекла. Ведра три-четыре. Потом рассыпала их на рядно на горыщи под соломенной стрехой – на чердаке,значит. Вкусные получились груши, сладкие. Сорт груш такой – «цукрова», сахарная, значит. А есть их настрого запретила – чтоб запора не было.

Соберётся, бывало, бабуся с соседками в воскресение, ботинки, саквы-мешки холщёвые, через плечо, и попылили шляхом в город, на базар. Мир посмотреть, с земляками из соседних сёл пообщаться.

Пока бабушка базарует, залезу на горыще, наемся груш, на сено упаду – тепло, духмяно. Бывало, и заснёшь там.

Приходит бабушка. Глянула на меня, руками всплеснула – Нащё ж ти груши йив? Я ей вру бессовестно – не ел, мол, никаких груш. Бабушка на икону показала – боженька мне всё рассказал.

На следующий раз, когда бабушка ушла на базар, подставил я лесенку, да и опустил рушник ниже – закрыл глаза лику божьему. Торжествуя, наелся груш. Только бабушка опять меня уличила, сославшись на Бога. А на моё – «Не мог он видеть, я его рушником закрыл», она сказала, что Бог, он и через рушник видит.

В следующий базарный день и свершил я святотатство, затаив зло на Бога. Ножницами, взял и расковырял глаза на лике Божьем. Наелся груш, и, торжествуя безнаказанность свою, дожидался бабушку.

Когда бабушка, глядя на меня, злорадно ухмыляющегося, сказала, что груши она выбросит в яму, меня прорвало. Плача от обиды, я заявил, что Бог не мог ничего видеть – Я ж ему глаза выковырял.

И невдомёк было глупому пацану, что после каждого поедания груш, вокруг рта, лицо его было вымазано золой, в которой смажились вкусные груши.»

Батюшка внимательно слушал моё покаяние. Боковым зрением я наблюдал за ним. Внешне он был серьёзен, и только глаза смеялись.

Мне нужно было сворачивать направо, батюшке – дальше по трассе. Мы сели в тени, на автобусной остановке. Какое-то время спустя, я голоснул самосвалу, и шофёр сразу пригласил батюшку в кабину.

Прощаясь, батюшка перекрестил меня – Береги тебя Бог, сынок. На моё – «Я ж безбожник», он сказал – «Он и это тебе простит». Батюшка был уверен в этом. У не го были добрые глаза.