Глаз. Фотохудожник находит наконец... Часть 2

Начало: -
Часть 1
http://proza.ru/2010/07/11/202



ЧАСТЬ ВТОРАЯ


1.

Геннадий за столом сидел на кухне над благовонно мёртвой отбивной. Да, он был счастлив. Как умел, был счастлив.

– Щуревич верный друг. Ты не ошибся, – жена утёрла дочке скользкий ротик. Ребёнок пел сквозь тёртую морковку невнятную младенческую песнь.

– Да, милая. Теперь – всё как по маслу.

– Скажи, а тот несчастный, – он не выжил?
- Какой?
- Ну ты рассказывал… Под домом.

Геннадий вздрогнул. Рядом на клеёнку комочек красной кашицы упал. Жена опять заплёванной салфеткой прикрыла извержение моркови.

- Нет. Просто он упал весьма удачно.

- Так он в больнице?!
- Нет, наверное, в морге.

- Убился?
- Тут важнее, КАК убился.

Геннадий посолил томатный сок.
- Конечно, вряд ли в том его заслуга… Нарочно так, пожалуй, не удастся. Я атеист, но ЧТО-ТО, видно, есть.

- Но чья же здесь заслуга? Чья удача?

- Мне – повезло.
Он встал из-за стола.

Жена его руки коснулась робко. Геннадий посмотрел в её глаза. В его душе тихонько шевельнулся какой-то яркий, тёплый, мягкий образ… какие-то насыщенные краски… прохладное немое дуновенье, бесстрашный, плавный ход таких надёжных…

- Прости, но мне пора. К восьми я буду.

- Нет, Гена… это ты меня прости.

Как хорошо, что ты не улыбнулась…



2.

Геннадий шёл по улице весенней, привычно отмечая взором кадр, который можно вырвать из природы, назойливой, неистовой, шумливой, лениво пузырящейся, как магма, – и поместить под вечный лёд стекла.

Он закурил. Пусть врач и запрещает, мол, оба деда умерли от рака… Но если ароматный огонёк так тесно связан с тайной нашей смерти, то рядом с ним авось поймёшь хоть что-то.

- Э! Слышь! Стоять!!

Геннадий обернулся.

Семь близнецов. А может, это клоны? Приземистые, все с короткой стрижкой. Наряд один: спортивные штаны и неизменно кожаная куртка.

И вдруг, его как будто осенило. Их семь, – он это понял, НЕ СЧИТАЯ! Фантастика! Такое ведь бывало! Не помнишь разве?.. Выхватить число, не складывая взглядами предметы, как каменщик какой-то, – раз, и в точку! Ему являлись образы числа, как след от жеста в воздухе, как поза…

В семёрку он от юных лет влюбился. Какая независимая цифра! Она лишь на себя делиться может. Ах, нет, забыл, ещё на единицу… Но как она последней мстит за это, её перекривляя так и сяк!.. Повыше нос несносный задирает (на кончике его печатной шуткой коротенькая сопелька висит), – и валится назад по стойке смирно.

Или – в другом шаблонном варианте, – паясничая, спину выгибает, проткнутая (конечно, понарошку) горизонтальной чёрточкой… Шалунья!

Унылой вислоносой единице лишь остаётся это всё терпеть.

…Он, правда, был готов. Но не настолько. Приподнялся на локте, сплюнул кровь. И снова повалился от удара. Один из них, на вид условно старший, изверг сквозь зубы грубый ультиМАТум.

Геннадий посмотрел ему в глаза.
- Мы, кажется, с тобой уже встречались. Я передал Седому, что не буду…

- Ты что, тупой?! – молодчик, наклонившись, поймал рукой Геннадия за шею. Тот покосился, – прямо возле глаза поблескивало лезвие ножа.

- Урод, давно бывал у окулиста? Я про твои художества не знаю, порнуху ты там клеишь или что, – но если ты, козёл, платить не будешь – готовь костыль и чёрные очёчки.

- А вы Эльмара знаете, ребята? – Геннадий осторожно вытер губы. – Я просто не мобильный позвоню, и завтра вас найдут в помойной яме.

Клинок пощекотал его ресницы.
- Не надо здесь ля-ля, фатограх драный! Мы знаем только то, что ты, ублюдок, вчера заколотил крутые бабки. На нашей территории притом.

- Вы что же, братцы, выкупили залы?..

Его ещё немного попинали. И стало так тепло и безразлично… Кроссовок в свеже-алых пятнах крови; визг тормозов подъехавшей машины… И майский жук в траве – так близко к глазу, – сложивший лапки (мёртвым притворился)…



3.

Он в юности мечтал покончить с жизнью. Зачем? Какая разница, зачем!.. Об этом он строчил в своих блокнотах, повествовал пугливым потаскушкам, носился с бритвой… Но в привычных играх на смену бритве вдруг пришла игла.

Откладывался гамлетовский выбор. Он незаметно ВЫБРАЛ. Было поздно, когда студент однажды утром понял, что он – уже давно самоубийца; и попросту растягивает смерть.

Резиной подпоясывая бицепс, он руку разгибал в суставе локте (так раздвигают девственные бёдра), и, в нежной ямке вены находя, клевал их шприцем, в них себя теряя.

Геннадий умирал и воскресал, воскресший начинал вдруг разлагаться, и умирал опять, и в этой смерти, – блуждая в многокомнатном гробу, – вновь обрастал добротным красным мясом (говядиной, а может быть, свининой). И смерть была длинней, сложней, чем жизнь.

Так всё менялось, словно в негативе. Он шевелился в зеркале в прихожей и, видя это, в ужасе кричал. Колол себя стеклом… Ему казалось, нет ничего страшней живого тела. Как мы могли назвать его ЖИВЫМ!?

Он ванной видел, будто бы сквозь лупу, как плавают в воде чешуйки кожи и выпавшие волосы его… Как выползает пот из тесной поры… Он в бутыль трёхлитровую мочился, и, кое-как под стол её задвинув, там находил полдюжины таких же. И хохотал до рвоты, – голый, дикий, – прикидывая, сколько он с рожденья вонючих этих литров произвёл. И всё вокруг багрянцем отливало…

Он снова умирал в изящных позах… И любовался трупами своими, расставив их в квадратиках паркета, как статуэтки шахмат сувенирных. И постигая красный контур смерти, он видел изобилие такое, такую щедрость жестов, линий, планов!.. На фоне этих грёз вся пышность жизни – каляки годовалого ребёнка.

Он погружался в масляную топь свирепых, жгучих, яростных субстанций. Ему хотелось вмёрзнуть, влиться, въесться – остаться в этих жидких перспективах…

Он поступил иначе. Бросил ширку. Его спасло всесильное желанье всё то, что он увидел в полусмерти перенести искусством в полужизнь. Великое проклятое искусство!.. Искусство сознавать не только смертность, но и стремленье жизни умереть. Искусство видеть вогнутость предметов – и выпуклость теней, бесплотность скал – и плотность, осязаемость пространства, структуру неслучившихся движений – и пустоту того, что происходит. Искусство видеть в шевеленьи плоти лишь сон, которым можно пренебречь, а в замерших чертах – великий проблеск.



4.

Она счастливо нежилась под боком (Геннадий, отдышавшись, закурил), его живот погладила ладонью, щекою о плечо его потёрлась.

- А мне твой друг понравился… Ах, Генка! Я так люблю, когда ты отдыхаешь! С работой ты всегда такой угрюмый.

- Щуревич разберётся, я уверен.

- А как ты ухитрился так упасть? – она рывком приподнялась на локте, потрогала синяк его под глазом.

- Рассказывал уже…
- А я не верю!

Она его в кадык поцеловала и снова улеглась, приятно млея.

- Газеты пишут, этот человек, который, помнишь, выскочил с балкона, он был уже три года наркоманом. Его жена, – она его любила, – таскала по врачам, лечить пыталась. Но ничего ему не помогало. Когда она, отчаявшись, ушла, он взял, вот так…
- Зачем мне эти сказки?! – вдруг раздражённо выкрикнул Геннадий.

- Прости… Я так… Мне просто показалось, что ты, когда рассказывал о нём… о теле бездыханном на асфальте… Мне показалось, ты… проникся чем-то. Жалел его, наверное… Не знаю…

Геннадий помолчал. Пожал плечами (толкнув её лицо нерасторопно).

- Да ладно. Это ты меня прости.



5.

От этих глупых сучек мало толку!.. Пустоголовый мёртвый манекен – и тот, в своей штампованности пошлой понятливее этих манекенщиц, с которыми я вынужден возиться!

Войдя во двор, он вынул сигареты и сбавил шаг. Глубокая затяжка… Безумный ненасытный вдох того, кто пенным взрывом вынырнул из глуби, уже почти смирившись с мутной смертью. Игру в иглу сменил табак в бумаге. (Как быстро нарастает столбик пепла!..)

Ах, если б только можно было проще!..

Он видит пропасть, бездну, многомерность в любом из мириадов силуэтов, в который на мгновенье вписан смертный. Там нет того, что жжёт его глаза, там пластика цветёт без протоплазмы, там эхо многоликое, ЖИВОЕ, в жестокой бесконечности танцует, как может только мрамор танцевать.

Как это передать?! Они бездарны!.. Как мне извлечь оттуда, через линзу, сквозь тело, через очерк – эти блики?!

Геннадий снова крепко затянулся. Он показался сам себе клещом на коже божества, который жадно сосёт его божественную кровь, святую лимфу, сукровицу Тайны. Что божеству!.. Оно неуязвимо. Но слабый и несчастный паразитик в попытке безнадёжной слиться с тайной лишь отравляет собственную плоть. Прозрения невольник! раб таланта!..

Не помню, где читал, – но так удачно! Вдыхая бога, ты вдыхаешь яд, хоть чувствуешь при этом наслажденье.

- Всё. Перекур. Пока обрежьте ногти.

(Они как будто в мясе ковырялись, – испачкав ногти алым и багровым…)

Геннадий хрустнул пальцами, скривившись, и, выходя, раздал своим моделям по дорогой хорошей сигаретке.

Они оделись, кое-как, небрежно, и к благовонным фильтрам присосались.

- Он как-то мне сказал к нему приехать…

- Домой?!
- Ну я ж сказала!
- Ёлки-палки!..

- Мол, у него какие-то идеи. Я думала, что это так, предлог. Пошла, причёску сделала по моде (за что меня он, кстати, так обхаял!), напялила французское бельё, пурпурное такое, с кружевами…

- И правильно. А что? И пошла бы.

- Ну, как он в койке?
- Танька, расскажи!

- Ну, вот я и припёрлась, дура-дурой…

- Он сразу начал?..
- Нет, представьте, девки, художник наш – фанатик, это точно. Часа четыре он меня мурыжил!

Девицы застонали от восторга.
- Вот это кадр!
- Реликтовый мужчина!

- Да просто импотент!
- Скорее, этот… Ему, наверно, мальчики по вкусу.

- Я видела там, в кухне, возле бара на стуле фотографии лежали…

- Ты посмотрела? Чьи?
- Сказал, чужие…

- Он извращенец, да? Я так и знала!

- Нет, погодите вы!..
- А что на снимках?..

Геннадий нарочито хлопнул дверью.
- Короче, я устал. Сеанс окончен. Окурки потушить – и выметайтесь.

Звон паузы. Неслышимый, но длинный, – как шевеленье ватных глыб в ушах, когда нырнёшь поглубже, пострашнее.

Туманные стальные зеркала, – разлитые по креслам и диванам, подобно бликам солнечным на льдине (как мысль о стрелах, выпущенных в небо), – вдруг, глубину и силу потеряли, померкнув, отекли, – грубея, морщась, – поправили бретельки на плечах, всё застегнули, в туфельки обулись… И удалились, фыркая по-детски.


6.

- Скажи, Геннадий… ты со мной несчастлив?

- С тобой – я жив. А это ведь не мало.

Он обернулся к ней… Открытый лоб, глубокие глаза, знакомый очерк широких скул (на диво энергичный), уверенные тонкие уста с печальной, но едва заметно, складкой. Её изящно узкие ладони… Мальчишеские крепкие ключицы… И линия плеча… Она такая…

И вдруг… его накрыла с головой волна знакомо-зыбких ощущений, как будто он опять нырнул в работу; огромное, как зарево восхода,
немыслимое, нежное цунами… прозрачно изумрудный, тёплый веер под небом, улыбающимся тихо… Спокойная лазурь, игривый лучик, доверчиво играющий над чашей, в которой сфокусировалось вмиг всё ласковое, доброе, простое… И золотистых стрел прохладный ливень коснулся тихо, бережно, но смело мембраны сердца, чутко-напряжённой, готовой петь неистовою боль. Ту боль, ради которой он и выжил, ради которой видеть научился нездешними, неплотскими глазами. Но странно!.. В этом внутреннем театре, который на мгновение открылся, привычно потрясая дух и разум художника, напрягшего глаза, – там было всё!.. но НЕ БЫЛО там боли.

Геннадий рефлекторно отшатнулся. Потряс, капризно морщась, головой, как будто просто уши заложило.

- Мой милый… я тебя… – Она умолкла.

- И я тебя. – Геннадий поклонился, черкнул губами по её руке.

- Ты одинок со мной. Я это вижу. Твой мир – не здесь… Но всё же… ты со мною.

В её глазах совсем не видно муки.



7.


Зал ресторана зыбко шевелился, – колония медуз в ветвях кораллов. Лиловые салфетки, алый сумрак, малиновые складки тяжких штор, пунцовых абажуров пирамидки…

Щуревич встал.
- Я вижу, ты нашёл нас. А мы вот тут с подружкой… Познакомьтесь. Карина, – мой партнёр…
- Геннадий.
- Кара.
Девица в красном платье улыбнулась.

- Я закажу, – почти спросил Щуревич; увидев этот взгляд, застывший, мёртвый, он сразу понял: друг напьётся вдрызг.

Геннадий положил на скатерть шляпу.

- Он вас или меня назвал партнёром?

- Смотря, как это слово понимать, – кокетливо заметила Карина.

Официант принёс ещё закуски, бутылку коньяка, уже вторую. Геннадий поднял рюмку.
- За партнерство!

- Я помню ваш фурор в семидесятых. Читала, вы тогда разбогатели.

- Всё выдумки.
- Вас что, теперь ругают?

- Ах, Карочка, уж лучше бы ругали, – вздохнул Щуревич. – Всё гораздо хуже.

(Он чуть кивнул Геннадию спокойно, – мол, всё потом обсудим. Не при ней.)

Карина закурила.
- Признавайтесь, у вас ведь много женщин, правда, Гена?

Он положил в тарелку ветчину, налил себе и снова залпом выпил.
- Да… В мире много женщин. Слишком много.

- Впервые слышу это от мужчины. – Она его разглядывала смело. – О-о!.. Ваше ню! Так странно… Я ведь помню. Вы как-то игнорируете цвет…

- Я говорил ему, – не хочет слушать, – пробормотал Щуревич с полным ртом.

- Вы явно тяготеете к гротеску. Но ваши героини так прекрасны! Они на вас не могут быть в обиде.

- Им нужно быть в обиде на себя.

- Хохмите? Ладно-ладно, я же знаю, художники влюбляются по жизни, им нужно много новых впечатлений.

Геннадий потянулся за бокалом, – нет, рюмка слишком скудная посуда (вначале он решил, что пьёт из рюмки).

- Вся сила впечатления – от сердца. За годы кругосветных путешествий богатый только скуку наживёт, – а дети, просто в комнате играя, переживают столько приключений!

- Но всё-таки фантазия мужская реальных впечатлений не заменит, – подёрнув платье, красное, как горло, Карина обнажила полбедра, как будто невзначай. – Ведь есть реальность!

Он огляделся. Вот они самцы! Съедают вожделенное колено… Придай их взорам видимую форму – увидишь страшных чудищ, как в кошмаре.

- Я реалист. Мне слишком всё понятно.

(Гляди, художник, разве ты не видишь?.. У одного свернулись под очками два непомерных жабьих языка, – выстреливает ими, брызжа слизью. А у другого из глазниц стремиться раздвоенный сверхпохотливый хобот, – им так удобно залезать под юбки!.. Тот шарит тараканьими усами, тот целый ряд присосок протянул, а тот, в углу, её бедро истыкал спиральным гуттаперчевым отростком, какому и названия-то нет!)

- Вы правы. У мужчин одна охота – о что-нибудь плотнее потереться. – Геннадий с отвращением сглотнул. – У них – мечта напильника, простите…

- ХУДОЖНИК же – не трётся так, без смысла, – заметил иронически Щуревич. – Его искусство – вот его интим.

Подколка пролетела мимо цели.

- …Давно нажив мозоль на роговице, они уж так привыкли взглядом щупать, что разучились ВИДЕТЬ навсегда.

Щуревич округлил глаза в восторге.

Второй бокал Геннадий выпил залпом.

- Когда меняешь женщин слишком часто, они в уме сливаются, Карина, в кисель однообразной УНИплоти. И уникальный образ ускользает… Взгляд ничего не схватит на бегу.

Девица хохотнула.
- Вот забавно!.. Вы верите в Единственную, что ли?! С которой будет… э-э… любовь до гроба?

Геннадий разгадал её потуги… Он пил. Самозабвенно, мрачно, смачно.

- Нет-нет, я не поверю, что талант стеснён одной-единственной любовью! Секс для людей искусства, – я-то знаю, – взрыв, поиск вдохновения и темы!..

- Искомое в любой из тысяч женщин. Как не обидно, леди, даже в вас. Но это ЧТО-ТО нужно сделать явным.

Всё затянуло тёплым злым туманом… И только лишь одна его тарелка себя казала жёстко и рельефно. Когтистой лапкой вилка где-то с краю, в изящной напряжённости застыв, охотилась за косточкой маслины, которая ползла неторопливо к спермоподобной капле майонеза. Самодовольный ломоть ветчины, купаясь в луже кетчупа багровой, бесстыдно разрастался, разрастался… уже почти коснулся влажной плотью снопка соломки желчно-буряковой. От этого слепого наступленья коробилась корейская морковка…

Их разговор… Как много, много звуков. И все – из глотки! Дьявол, как противно! Геннадия накрыла тошнота.

- Дружище, ты вернёшься?
- Мы вас ждём!

Дверь. Буква М – ушастая, как филин, с провисшим между ног унылым клювом.

Звон капель. Блеск зеркал и едкий кафель. (Мозаика из розового с алым.) Язык дрожит под пальцем… Едкий кашель в холодное внимающее ухо с лужёным эхом в лужице интимной.

Нет, «бог» переварился как-то… плохо. Плоть отторгает в судорогах кислых его сорокоградусную кровь.

Он встал с колен. Комком бумажной ленты (она была стеснительно-пурпурной) утёр свирепо с мокрой раны рта сверх-искреннюю исповедь закусок. А в зеркале мелькнула морда монстра, лиловая, с налитыми глазами.

Нет, Там и Здесь – всегда несовместимы. Чтоб пить коньяк, «ТАМ» должен воплотиться. Но «ставший ТУТ», – познает тошноту…

Он дверь открыл, покачиваясь, вышел (напротив буква Ж – репейный шарик, невидимым ползком перемещалась)…

Геннадий сел. Карина явно смылась с одним из плотоядных глазоедов. Блаженны эти алчущие тела, им страсть свою не сложно утолить, хотя б и в ресторанном туалете. Согласно тело? Всё! Идите с миром!

Щуревич говорил. Геннадий слушал, привычно, но бессмысленно кивая.

- …конечно, было б проще откупиться. Но у тебя и денег-то осталось… Нет, у меня есть план гораздо лучше. – Взмахнув салфеткой, словно Игорь Кио, раздвоенный Щуревич слился вместе. – Вот, видишь, договор. Я всё улажу. Формальности, – но с ними будет проще. Ты только предоставь мне это право. Да ты и подписать едва-то сможешь!..

Геннадий натянул на уши шляпу, уродливо согнув её поля.



Часть 3
http://proza.ru/2010/07/11/209

Часть 4
http://proza.ru/2010/07/11/216