Степная птица

Анна, жена литовца, просыпалась рано, ворочала неподъёмные чугуны, варила скотине, мужу, себе, иногда выходила за калитку, стояла на дороге и глазам своим поверить не могла: что же это жизнь накуролесила, куда она людей разметала. Неужели ради тёплых сортиров бросили они это приволье, эту красоту, законопатили себя в душных городских квартирах? Вот и дети её теперь далеко от этих мест, и внуки. Она ходила по самой далёкой от станции улице, которую люди прозвали Голым концом,  и ещё не могла знать,
что через несколько лет, когда и от тех домов, которые ещё при ней последним вздохом к земле жались, останутся только пепелища – назовут это место красиво – улица Заовражная. Не могла она знать, что и её избы не будет, и её сестры, и той, что от них наискосок, и дальше, дальше.…Не думала она, что только старый коршун будет зорким глазом оглядывать сверху их землю и видеть не видимое, соединяя времена, сплетая их так туго, что сольются века, и то, что было сто лет назад и то, что было вчера – станут одним днём.
Он любил сидеть на трубе крайнего дома, за которым поля непаханые, наклонять голову вправо, влево, вниз,  напряжённо всматриваясь в землю, будто читая по отпечаткам на ней книгу, медленно, по слогам, как дети, едва выучившие буквы. Когда-то жизнь этой степной птицы тесно переплеталась с той, которая была там, под ним: он высматривал жёлтые комочки, вылезшие из-под наседки, едва народившихся щенков, котят, враждовал с людьми, мешавшими его охоте. Но теперь, когда коршун остался один, ему было достаточно двух полевых мышей в сутки и главным для него стало – увидеть то, что подсказывало ему сердце.
Даже тогда, когда дом сгорел, и осталась только печь с трубой, он, по-прежнему, оглядывал землю своими блестящими всевидящими глазами, вздыхал и издавал странные, то глухие, то звонкие вибрации, так не похожие на пение птицы. Вместо заросшей крапивой ямы и обуглившихся деревьев, он видел дом, вишнёвый сад, яблони, под ними - то упитанно-круглого малыша с пшеничными волосами рядом с узенькой черноволосой  сестрой, то их бабку, расслабленную, уставшую от жизни.
Эту бабку жизнь не щадила, не изнеживала. Её распухшие ноги и желейное тело только тогда и отлёживались в избе, когда сил уже совсем не было. Но и тогда, стащив себя с постели она, опираясь на палку, частенько наведывалась к сестре, которая жила от неё наискосок со своим мужем.
Анна и Анастасия были сёстрами. Анна в деревне жила целый год, а Анастасия с марта по ноябрь, потом уезжала в город к сыну. Их жизни сраслись Карагандой, Воркутой, Магаданом. В те годы, когда их растил Сталин, у Анастасии в бухгалтерии что-то не сошлось – то ли на два мешка овса оказалось больше, то ли меньше, только сослали её, а за ней и сестру – для порядка. Вернувшись, Анастасия, Настя, вышла замуж за Андрея. И вот что чудно – эти два мешка специально кто-то Насте подбросил, чтобы её спровадить куда подальше, с Андреем чтобы разлучить, а получилось – сосватали, потому что он ждал её, когда, казалось бы, уже и ждать глупо, и надо бы на ком хочешь жениться, годы то они жизнь за собой тянут.
Андрей был высок, красив, силён….Сына родил. Себе новый дом отстроил, свояченице. Но в степи без горя не бывает.
Прибежали мужики,бабы – колодец пора чистить, а глубина – несусветная, трусят все.
Андрей полез, да там и остался, сверху что-то на него уронили… нарочно ли, нет, никто не понял. Еле вытащили.
Вот и вдовая.
А внучок – весь в деда – и силой, и умением, и любовью к родной земле.  Бабка  на него дом записала. А что? Он за ним до поры, до времени приглядывал.
А потом стал приезжать всё реже, реже.  А приедет – пьянка- гулянка, шашлыки да девочки – весёлый домик, одним словом. На одну осень там себе гнездышко свила одна парочка – баран да ярочка, а потом опять надолго одиноким бросили.... Долго сторожил то место старый коршун, охраняя остатки старой печи, но, как только она развалилась, исчез.
Правда, кружит иногда над полями, над оврагами, над улицей Заовражной какая-то большая птица,  будто всматривается в прошлое, будто что-то ищет.