Давний случай в электричке

В годы комсомольско-окуджавского отрочества занесло меня как-то в районный город Сасово. В лётное училище хотел поступать. На перекладных добирался. С кучей электричек. Не приняли. Хилый, потому что. И робкий.  Потому назад добирался с теми же электричками, с пересадками, протиранием штанов на вокзальных фанерных скамейках, кое где, ещё с вырезаной надписью МПС.

В электричке я читал свежеиспечённый на дрянной бумаге том Солженицына. Тогда его впервые выпустили в печать после запрета. И наоборот: тогда как раз посадили запрещённого, а сегодня знаменитого, Александра Новикова. Мы с приятелями обожали под пивко слушать симпатичный шлягер «У павильона «Пиво-воды» стоял советский постовой». Нам казалось это таким романтичным, жизненным. А всё запрещённое, по определению, хорошим. Ну кто же будет отрицать, что опальный полузапрещённый Высоцкий был всенародным любимцем?

Моим соседом оказался мужик, на вид лет за тридцать, имевший характерный вид человека со справкой об освобождении. Фикса, ёршик волос с полсантиметра, наколки на руках. Всё при всём. Ехал домой в Рязань электричками из Мордовии. Им, со справкой, в пригородных поездах без билета можно… А несостоявшимся курсантам – за деньги. Которых было очень не густо в кармане.
Видно было, человек в душевном расположении духа.
 -Чё читаешь, парнёк? – поинтересовался.
- Да вот, смотри…

 - А-а-а… - протянул мой сосед разочарованно. – И что, интересно?
 - Да вот только начал.
 - Да брось… Почитай что-нибудь стоящее.

Я опешил. Как? Запрещённый писатель – это не стоящее?

 - Да знаю я этого гуся. Он у нас в школе физику преподавал. Никудышний был учитель. Никто у него ни черта не понимал. А сам – заносчивый, злой такой. Он у нас недолго был. А книжонку его про Ивана Денисыча я на зоне ещё по первой ходке читал, как же… Херня. Поверь моему слову, херня. Фальшивый он мужик. Ты «Калину красную» смотрел? Вот мужик искренне старался, а всё же – не то. Но ведь – искренне. А этот – фальшивый. Пойдём, покурим. А-а-а, не куришь… Молодец…

Не поверил я тогда бывшему зэку.


Не поверил я тогда бывшему зэку.
Урод, думал я, уголовник, уркаган… Если ты тупой, физики не понимаешь, так учитель виноват… По себе, уркагану, всех равнять… Запрещённый писатель не может не быть великим. Что Пастернак, что Булгаков. Да хотя бы и Ленина взять…. И Высоцкого…

А благодушный урка рассказывал, между тем, что такое сизо и шизо. Объяснял, что такое кича, а что такое параша. Как поднимают, как опускают. И какая будет жизнь на зоне, если попадёшь в петухи. Про законы и про понятия. И про отмороженных, которым закон не писан, это называл он беспределом. Это нынче слово такое знакомо всем, его каждый день депутаты по телевизору произносят. А тогда я такого слова и слыхом не слыхал. Да и где его услышишь, на зоне-то я не бывал, с урками не общался. Откуда же мне «феню» знать? И кто такой кум. И что значит «в законе». И что такое «общак». И про «дурку». И про «очко».
 - Тебе совет мой, пацан. Если кто предложит в очко сыграть – не соглашайся никогда, понял, пацан. Проиграешься до трусов, а потом тебя опустят, когда платить будет нечем. Помни мои слова, пацан. В очко… не играй, пацан, никогда. Вот в дурака – можно. Хочешь, сыграем, я тебе «погоны» от шестёрок до туза прилеплю? Моя краплёная, давай твоей, всё равно, - то же самое, прилеплю. Не, в натуре, хочешь?

Покурил, и снова:
 - А ты знаешь, пацан, что такое «подсадной»? Нет? Это в камеру тебе подсаживают, чтобы стучал на тебя. На братву. И в карты вот так же. Один всегда подсадняк. Он  после к вам подсаживается и проигрывает всё время. А ты сперва выигрываешь. А подсадняк проигрывает и тебя дурит. А на зоне если раскусят, что ты закладываешь – опустят. А тут – тебя опустят, когда платиь нечем будет.

- А то вот вызовут кого к куму – значит, кум в стукачи завербовал. Потому кум втихаря вызывает, чтобы честные не видели, кто был. Иначе почки отобьют. Или опустят. А не согласишься – кум тебе почки отобьёт… Этим, чуркам, которые на вышке, им пофигу. Сапогами по почкам…

И болтал, и болтал. Какое там чтение…
А мне ещё три пересадки. А денег в обрез. Пирожка не на что купить. А он по справке, бесплатно… Падла…

Только в другой электричке взялся я снова за чтение. И предстал передо мной неожиданно самодовольный беспредельщик.

«Я метал подчиненным  бесспорные  приказы,  убежденный,  что  лучше  тех
приказов и  быть не может. Даже на  фронте,  где  всех нас, кажется, равняла
смерть,  моя власть быстро  убедила меня,  что  я - человек  высшего сорта.
Сидя, выслушивал я их, стоящих по "смирно". Обрывал, указывал. Отцов и дедов
называл на "ты". Посылал их  под  снарядами сращивать  разорванные  провода,  чтоб  только  высшие  начальники  меня  не попрекнули. Ел  свое  офицерское масло с печеньем, не раздумываясь, почему оно мне  положено,  а солдату нет.»

Это он про себя, любимого…

«Заставлял  солдат  горбить,  копать  мне особые
землянки на каждом новом месте и накатывать  туда  бревешки  потолще,  чтобы
было мне удобно  и безопасно» .

И главное, прямо как мой попутчик, равнял всех по себе. «Вот что с  человеком делают погоны». Видно, искренне считал, что все офицеры такие же беспредельщики, как он.

Описывает и прямое своё мародёрство. Почти такое же «опущение», как на зоне. А ведь это он ещё и в колонию не попал, и даже не подозревал, что попадёт. «… еще  вспоминаю: сшили мне планшетку из немецкой  кожи (не  человеческой,
нет,  из шоферского сидения), а ремешка не было. Я тужил. Вдруг на  каком-то
партизанском комиссаре (из местного райкома)  увидели такой  как раз ремешок
-- и сняли…»
На языке сегодняшних урок и депутатов это и называется «беспредел». Правда, тогда ещё такое слово было не в ходу, я его только что от попутчика услышал.

Чем дальше читал я ещё три часа назад считавшегося мною великим и безупречным запрещённого автора, тем более приходил в ужас от его, как принято тогда было говорить, морального облика. Но добил меня чемодан.

«В  этом чемодане были мои офицерские вещи  и все письменное, взятое при  мне --  для моего осуждения. То есть,  как -- чемодан? Он, сержант,  хотел, чтобы я, офицер, взял  и нес чемодан? то есть, громоздкую вещь, запрещенную новым внутренним уставом? а  рядом с  порожними  руками  шли  бы  шесть  рядовых?  И --  представитель побежденной нации?
     Так сложно я всего не выразил сержанту, но сказал:
     -- Я -- офицер. Пусть несет немец».

Я уж не говорю о том, что «великий» не стесняется сказать, что нарушал устав. У меня не укладывалось в голове, как можно вообще воевать с чемоданом. Ну, генералы, полковники, понятно… Конечно, человеку надо куда-то положить грязные кальсоны. Но как идти в атаку с чемоданом? Этого я не понимал… Я знал до сих пор, слышал от фронтовиков, что вещи на фронте хранили в вещмешке. Я никак не мог нарисовать в своём воображении Александра Матросова, устремившегося на вражескую амбразуру с чемоданом…

«Шесть спин  впереди, постоянных шесть  спин…  Ни одобрения, ни осуждения не было в их покачивании».

«Немец вскоре устал. Он  перекладывал чемодан  из руки в руку, брался за
сердце, делал знаки конвою, что  нести не  может. И тогда сосед  его в паре,
военнопленный, бог знает что отведавший только что в немецком плену (а может
быть и милосердие тоже) -- по своей воле взял чемодан и понёс.
     И  несли потом  другие  военнопленные,  тоже  безо  всякого  приказания
конвоя. И снова немец.
     Но не я.
     И никто не говорил мне ни слова».

Я подумал – брезговали…

Где-то краем уха слышал я из «вражьих голосов» на коротких волнах, что запрещённый гений из зоны попал в «шарашку». Я ещё думал, что он там делал, в этой шарашке, он же учитель школьный. А там учёные мирового уровня были. А в электричке понял, что он там, в шарашке,  делал и почему попал.
«В офицерской шкуре  привыкнув  к незаслуженно-высокому положению среди  окружающих, я и  в лагере всё лез  на какие-то  должности, и тотчас же падал  с них… И  снайперский глаз  первого  же кума,  новоиерусалимского, сразу  меня
заметил».

Мой попутчик уверял, что тот, кто куму не продавался, тому отбивали почки и бросали в шизо. А что же я прочитал?
«-- Ах,  советский! Ну  вот это  другой разговор,  --  радуется опер. --
Теперь мы можем с вами разговаривать как два советских человека… мы с вами должны действовать заодно. Вы поможете нам, мы -- вам...
     Я чувствую, что я уже пополз... Тут еще музыка эта... А  он набрасывает
и набрасывает аккуратные петельки: я должен помочь им быть  в курсе дела.  Я
могу стать  случайным  свидетелем  некоторых разговоров. Я должен буду о них
сообщить...»
Ну, думаю, дальше будет написано про почки, про шизо, про страдания. Мой кумир запросто не сдастся! Чёрта с два! Увы:
«"Обязательство.
     Я, имя рек, даю обязательство сообщать оперуполномоченному лагучастка о
готовящихся побегах заключённых..."» - подписывает мой кумир псевдонимом «Ветров».

 - Не может быть! – кричу я вслух, оборачиваются в мою сторону тревожно пассажиры электрички: что за псих?

Потом я долго размышлял, зачем же он написал про это, что завербовали его в подсадные? Скрыл бы, да и всё. Дошло: как скароешь, документ-то остался, почерк узнаваем, скандал будет. Но для таких дураков, как я, запретный гений вешает лапшу:
«Я забыл совсем что полгода назад… написал:  "ядерный физик"». Это он в учётной карточке какой-то написал, якобы.
Как будто, в личном деле не было всей подноготной каждого. А если бы написал: агроном – мичуринец, его бы определили сады сажать, значит. Что-то, когда ему срок паяли, его уверениям, что он верный ленинец, а не шпион, никто не верил, а тут – поверили и даже не проверили. Боже мой! Как же мне горько стало! Да что же меня за дурака держат… Аж слёзы навернулись от обиды за себя.

Хотя, едва попав в лагерь, пытался он сунуться в разные тёплые места. «-- Ольга Петровна! Я -- хороший математик, быстро считаю. Я слышал, вам на заводе нужен счетовод. Возьмите меня!
     --  Счетовод?!  --  возмущается  она,  еще темнеет её  жесткое  лицо, и
кончики красной косынки перематываются на еЈ затылок. -- Счетоводом я  любую
девчушку посажу…      -- Поставь  его с  ломом и  глаз не спускай!  Чтобы  шесть вагонеток за смену нагрузил! Чтобы вкалывал!»
Пришлось подаваться в стукачи. Да ещё и в шарашку… Видать, за особые заслуги.

Чёртов попутчик из сасовской электрички! И зачем он мне только повстречался. Если бы он мне про зону уши не прожужжал, разве бы плакал я от досады и обиды, что запрещённый мой кумир и лауреат оказался банальным стукачом и беспредельщиком?

И ведь, сколько лет прошло, а вспомню – обидно. И зачем я того зека встретил?...

А раз не вышло из меня лётчика, подался я на режимный завод транспортировщиком. Какой – никакой, а рулевой!