Об идеализме

     Любят у нас граждане почтить природу своим присутствием. Да так, что ее, мать нашу, долго после этого тошнит. Особенно в жару. Она нам, понимаешь, прохладные берега, а мы ей – следы большой жратвы и полный рояль пустых бутылок в кустах. В самом деле - не тащить же все это обглоданное добро с собой в город на крутой тачке. Не на тех нарвались. Скажите еще спасибо, что мы, следуя какой-никакой культурке, не разбрасываем мусор, где придется, а скармливаем его заложенной когда-то кем-то куче метрах в ста от того места, где мы отдыхаем. И не надо нас лечить - все так делают. А если не все, то большинство. Одни – стыдясь и незаметно, другие – со смехом и походя. Так что, следами нашего жизнерадостного отдыха помечены практически все природные объекты одной шестой (давайте не будем идеализировать непреходящее коммунальное сознание наших бывших сограждан) части суши.
     Признаться, живет и во мне этот странный ген мстительного антиказенного упоения. Подчиняясь ему, я бессознательно ищу, куда без лишних хлопот пристроить шкурку банана или огрызок яблока, например. Если же никто не видит - могу скинуть в казенные кусты и кое-что покрупнее. И лишь укоризненный взгляд жены останавливает меня в шаге от деяния, силой тайного наслаждения сравнимого с ковырянием в носу. Однако и я, проходя каждый день по берегу любимого озера мимо памятника отбросам общества, морщу нос и хмурю лоб, считая, что это слишком. На берегу у меня есть единомышленники, и, случается, мы морщим носы вместе. На обратном пути, посвежев и взбодрившись, я непременно угляжу в беспризорной куче отходов немощный образ нашего датского королевства, о чем и сообщу в полный голос моим спутникам, которые со мной охотно согласятся.
     Быть может, от того, что сам страдаю по-русски безответственным, интеллигентским безволием посметь породнить слово и дело, я с острым любопытством воспринял весть соседей по даче о том, что на озере появился одинокий, никому незнакомый чудак, который в одиночку и, судя по всему, по доброй воле разбирает пресловутую кучу на части и мелкими партиями вывозит на собственной машине в неизвестном направлении. На возвышенного чудака следовало посмотреть, и я, улучив момент, объявился на берегу.
     Искать долго не пришлось – незнакомый чудак как раз был занят упомянутым делом. Им оказался худощавый, невысокий седовласый человек, похожий на мастерового, одетый так, как требовало его занятие: потрепанные штаны и рубаха, а конечности защищены сапогами и резиновыми перчатками. Инопланетянин, одним словом. Вдоль тропы, ведущей к месту отдыха, уже образовался ряд из пакетов, предназначенных к вывозу. Немалую часть кучи, чей возраст был никак не меньше пяти лет, и которая за это время превратилась в самодовольный нарыв на зеленой коже берега, человек уже удалил. На оставшуюся часть невозможно было смотреть без содрогания: чавкающая слизь под его перепачканными сапогами напоминала черный гной порубленного на куски чудовища.
     Мастеровой тревожно, словно стыдясь своего благородного занятия, покосился на мой незапятнанный вид, и я ощутил вдруг, что чувствует человек с физическими недостатками, выставленный на обозрение праздношатающейся публики, готовой разразиться гоготом в его адрес.
     - Бог в помощь, добрый человек! - поторопился поддержать я его несовременными словами, которые раньше только слышал и читал.
     - Спасибо! - поблагодарил он строго, не отрываясь от дела.
     Я постоял, определяясь с намерениями, и, наконец, решился:
     - Давайте, я вам помогу!
     - Да я и сам уже, вроде, справился - подобрело его лицо. - А, кроме того, у вас нет перчаток и сапог. Хотя, если хотите, помогите мне перенести эти пакеты к машине.
     Я с готовностью принялся таскать пакеты за триста метров на дорогу. Через пять ходок я уже чувствовал себя масоном и веротерпцем, строгим взором отклоняя любопытные взгляды редких в эту пору зевак, которым, был я уверен, недоступна вся глубина моего подвижничества. Еще через три ходки я окончательно возомнил себя верным компаньоном моего благородного сообщника и перед тем, как подхватить очередную порцию мусора заметил ему:
     - В конце концов, кроме людей за свиньями убирать некому!
     Человек вежливо улыбнулся.
     - Как вас звать-величать? - спросил я.
     - Марк Захарыч, - ответил он, - а вас?
     Я назвался.
     Мимо нас к озеру проследовала пара, он и она, оба кавказской национальности, оба с ярко выраженными пляжными намерениями. Кавказец как-то странно на нас посмотрел, я же в ответ обжег его нехорошим взглядом.
     «Понаехали тут на нашу голову, засрали всю землю, теперь убирай за ними!» - хотел подумать я, но не успел, потому что кавказец вдруг остановился и, протянув вещи спутнице, что-то сказал ей, а потом обратился к нам:
     - Давайте я вам помогу.
     - Спасибо, - сказал в ответ Марк Захарыч, - но у нас больше нет мешков…
     - У меня есть мешки. В машине.
     Он пошел и принес десять больших добротных мешков, и мы втроем – еврей, кавказец и я, русский Ванька, испытывая подъем духа и трогательное единение, за полчаса привели в относительный порядок небольшой кусок российской земли, после чего пожали друг другу руки и разбрелись в разные стороны, как разъезжаются по стране после победы ее солдаты.
     Перед этим Марк сказал, словно оправдывая свое незваное волонтерство:
     - Если будет чисто, люди не захотят больше сорить.
     Спорная, весьма спорная по нынешним меркам мысль, и мирюсь я с ней только потому, что она принадлежит человеку, страдающему таким общественно полезным идеализмом.
     «Эй, просыпайся!» - будит меня по утрам из благополучного Лондона мой европейский друг, которому вроде бы сам бог велел просыпаться на три часа позже. 
     «Эй, просыпайтесь!» - кричу я тем, кто может еще проснуться, кому чужд свинячий реализм нашей нынешней жизни, кто помнит, чей он и откуда родом, кто иностранные тачки, заморскую еду и одежду воспринимает, как личное оскорбление силам и возможностям нашей страны; кто говорит на иностранном языке из учтивости и по необходимости, не упуская при этом возможности оценить красоту и силу родного языка. Обувайте сапоги решимости, надевайте перчатки идеализма! Наша жизнь покрылась огромным количеством самодовольных нарывов, которые без лишнего пафоса и жертвенной гордости следует удалить, даже если придется иметь дело с чавкающей слизью, напоминающей черный гной больного чудовища. Сделайте это, и вы увидите, как оживают и розовеют омертвевшие участки общественной кожи!
     До каких же пор Марку Захарычу заниматься этим вместо нас?