Волки

                Дмитрий Криушов


                ВОЛКИ

Нет, мы не волки,
Мы лишь оттиски их тени.


                1. Улыбки волков.


Признаться, я очень люблю собак, да и кто их, если уж начистоту, не любит: даже крайне назойливые, вездесущие  пенсионерки, эта вечно сварливая угроза психическому здоровью граждан, и те то косточку в окошко им выбросят, то похлебку в специально поставленную для этих целей миску, что возле люка теплотрассы, плеснут. Однако собакам этого, мягко говоря, недостаточно: вы думаете, они из–за вашего жалкого батона, что вы купили в магазине, вам так хвостом виляют? Нетушки, ничего вы не понимаете в нежных собачачьих душах.

Поэтому поверьте мне просто так, на слово: как никто другой из людей я знаю, что надо собаке: ведь я их отлавливаю. Собачник я, по–вашему, по–обывательски, а, если официально, по трудовой книжке, то уже кинолог. Мои собачки, они в глубине своей души добрые зверюги, но – бездомные, а это, согласитесь, накладывает отпечаток на психику. Что на их, что на мою.

Так что, если всю ночь напролет под вашими окнами лает хвостатая свора, это еще не значит, что собаки вас не любят, да из собственной, от природы им присущей, зловредности, вам спать мешают, скорее, напротив: они вас зовут. «Гав – гав! Гау! Гав!».  Перевожу: «Я тут, хозяин! Я здесь, под твоим окном, мерзну, мой друг, мой милосердный вожак, имеющий право есть колбасу!».

 Да, если кто еще не понял: центр мироздания для моих лохматых друзей – это их стая,  все же остальное – периферия, достойная внимания лишь потому, что в ней есть что поесть, такая вот петрушка. Если же на природу вдруг напала зима, а еда замерзла – то хотя бы погрызть.

 Люди, кстати,  тоже могут стать членами стаи, очень часто – даже вожаками, но они в ней все равно слегка чужеродны, пугающи, наподобие медведя для нас с вами, когда тот встает на задние лапы (для них это – ноги, просто не все человеки это понимают), да причем так естественно и фатально для жертвы, что как людям, так и собачкам сразу же хочется поджать хвост, и забиться в темный угол. Если, конечно, эти призраки медведей в виде нас, двуногих, их не кормят, или же стая достаточно велика, чтобы дать достойный отпор. Ну, или, по крайней мере, разбежаться куда глаза глядят. Кстати, господа начальники, вас это тоже в полной мере касается: и вас боятся, и вы, даже самим себе не сознаваясь в этом, тоже боитесь.

Так что к шефу я пошел, поджав хвост: не дай бог запах перегара опять учует. А как тут не пить, когда, считай, каждый божий день животинок на их погибель отлавливаешь? Хорошо хоть, самому кузов нашего «газончика» за ними прибирать не приходится, а то эти собачатинки, видимо, предчувствую свою близкую кончину, вечно под конец поездки так все от страха изгадят, что там без лопаты и делать нечего.

Я уже за годы службы и удивляться перестал, откуда и когда у дворняг внутри столько накопилось, один лишь факт не дает покоя: бывает, они всю дорогу заливаются лаем, как оглашенные, а порой молчат, будто воды в пасть набрали. Сколько я ни пытался выявить природу этого феномена – все тщетно. Усыпляющего, кроме особых случаев, вроде всегда одинаковую дозу выбираю.

Однако: есть у сучки течка – лают, нет – также голосят так, что из кабины их слышно, если, конечно, не баинькают от снотворного. Доминирующие кобели? Тоже враки: порой  те молчат, как партизаны. Задористая шавка? Опять-таки не подходит: все они там, в кузове, по большому счету, такие.

Я даже с солнечной активностью пробовал зависимость выявить, да с гороскопом: абсолютно ничего не получается. Так что, пока последнюю шкурку на лапках в кузов не кинешь, неведомо: с музыкой будет дорога или без. Да, и не верьте этим телевизионным балаболкам: снотворного нашим собачкам лишь минут на двадцать хватает, а дальше… дальше надо слушать. Если не… Но об этом потом. Короче, хреновое нам снотворное поставляют, шумное.
 
Я робко постучал в дверь с табличкой «директор»:
-Вызывали, Люсь Пална?
-Заходи, ветеран.

Она, когда в добром расположении духа, или же если ей от меня что–то срочно надо, всегда меня «ветераном» зовет. И дело даже не в том, что я кусанный – перекусанный, просто работаю здесь давненько, уже шесть лет почти: как меня с «ЗИКа» турнули во времена ранней перестройки, уж не буду говорить, за что, она тогда еще «ускорением» называлась, так и работаю собачником, потому как ничего, кроме как за станком стоять, больше ничегошеньки и не умею: ни сапоги тачать, ни электронику ремонтировать.

И не надо мне говорить, что я был плохим токарем: сам–то я правду знаю. Бывало, лично и резцы точил, и станки настраивал, да много еще чего. Но: голод не тетка, и теперь я собачек ловлю.

Поняв, что нагоняя сегодня до вечера не будет, присел на стул. И что Павловна вечно эти четки свои перебирает? Собачьим богам молится, что ли?

-Чай будешь? Фу! – отмахнулась та, - И не дыши в мою сторону! Будешь, нет?
-Как всегда, пол-ложки сахара, - кивнул я, с опаской посматривая на журнал вызовов: может, там какой подвох?

Вообще-то у меня начальница гуманная, как по отношению к людям, так и к собакам. Или, может, она не гуманная, а «кининная»? Или «киносная»? Миролюбивая такая вся, короче: полненькая, лет за пятьдесят, взгляд – родной, собачий (но не сучий в паскудном смысле этого слова), и брови выщипанные.

 Интересно, зачем она это с собой делает? Муж от нее давно уже ушел, а, если я не ошибаюсь, близких друзей у нее нет. Хотя… Видел ее как–то прогуливающейся по Плотинке с моложавым еще господином, да вот только тот смотрел на нее с явным испугом. Одна она на белом свете, если не считать сучку – дочку, которая даже знаться с ней не желает, и ребятишкам своим не дает.

Наша Ольга – коммутатор (вечно – дежурная, как ее прозвали) рассказывала, как в контору к директору вместе с мамкой заявились внуки, и, после минуты разговора, вышли из кабинета, крича: «Убийца! Убийца!», - и плевали на пол. В правдивости этой истории я почти не сомневаюсь: сам видел подсохшие следы от плевков на полу. Хреново быть такой бабушкой.

-Паш, ну сколько же можно! – придвинула та ко мне чай.
-Люсь Пална, Вы же сами все знаете. Что же Вы вечно об одном и том же?! Вы видели вчерашнего кобелька? Щенок же совсем! Рыженький такой, кудрявый который. Папа эрдельчиком, наверное, был. Или – мама.

-Паша, по себе зверей не судят, - взглянула она на мою шевелюру, доставая из стола шахматы, - У тебя как рыжий, так родственник. А ты моего доберманчика сегодня покормил?
-Первым же делом, - соврал я, и развел руки, словно бы демонстрируя величину мнимой кости, - Вот такой мосол. Уж и не знаю, откуда его привезли. Все собаки в соседних клетках аж обслюнявились.

-И что? -  принялась та расставлять фигуры.
-Он ни с кем не поделился. Вы, как обычно, черными?

-Да ходи уже. Слушай, а как мне его назвать? Он ведь уже больше месяца как у нас, а усыплять жалко. И не берет же его никто, вот сволочи! – и вздохнула, - Сама бы взяла, да куда мне. Паш, может, хоть ты этого красавца возьмешь?
Я еще лет пять назад как нарисовал на ножке ферзя фигу, чтобы слова впустую не тратить. Вот и сейчас молча ее продемонстрировал.
 
-Злой ты, Паша, хуже волка, - придвинула она навстречу мне пешку, - Тебя даже собаки, и то не все любят.
-А кто нас с вами, кроме собак, еще любит? – завел я обычную шарманку.

Вы скажете, что это – жестоко? Ага, как же! Да в нашей конторе женатых, да замужних не то, что по пальцам можно пересчитать – одной руки хватит. Если не считать, конечно, ветеринаров, которые регулярно сбегают в частные клиники, да шоферов: им-то что? Привез – увез, а чего и куда – не их совести дело.

Это при Полиграфе Полиграфовиче водитель вместе с Шариковым за кошаками добровольно бегал, а здесь большинству из них лень, субординация: есть стрелки, вроде меня, есть топтуны (то бишь – новички), и есть профессиональная шоферня, вроде моего Кольки: те только за приработок на все согласны. Короче, кто во что горазд, хотя каждый из нас умеет практически все. Вот и вся наша иерархия.

-Никто, - минут через двадцать ответила она, поставив мне шах, -  Паш, съезди ты сам на это Вайнера, а? Не могу я уже! Ты ходить-то будешь? Ага, вон ты как пошел, - и защелкала ногтем большого пальца по зубу, - Вот так вот, значит. Опять объегорить меня хочешь. Думаешь, я твоего офицерика не вижу? Настроил тут редутов, псиная морда.

Я был слегка удивлен: «псиная морда» - это тот редкий комплимент, который наша начальница произносит лишь, когда человека узревает где–то почти на самом пике мироздания, неподалеку от собаки. Но, естественно, пониже. А что я такого особенного сделал? Ну, да: зевни она, мог бы много что похрумкать из ее фигур, а что случилось бы дальше, у меня ума не хватает, я не Каспаров.

Кстати, и отчего эти чемпионы все на «К»? Корчной, Карпов, Каспаров, теперь вон еще и этот, молодой, туда же лезет, как там его. Куклукскан, блин, сплошной получается. А этому Фишеру я могу и ножку своего ферзя показать, чтобы он уяснил, куда его путь – дорога лежит. Про Вишвананда (или как его там?) Ананда и вовсе молчу, ни к чему произносить вслух то, что должно остаться интимным.

Та сделала мне бяку: в ответ на мою агрессивную защиту (вроде, она как-то там называется, читал про нее в журнале), обозначила угрозу конем:

-Съезди, а? Не могу ведь я уже: то жильцы жалуются, мол, развелось тут, то Сашку второй раз уже эта баба со второго подъезда вместе с бригадой посылает куда подальше, чуть ли не сама в удавку лезет, да задницу свою тощую под выстрел подставляет. Поговори уж с ней, с дурой: ну нету у меня житья от них от всех! Одни пишут в администрацию, администрация – мне, баба эта малахольная – «айболитам» из этих новоявленных защитников животных, и откуда они только взялись на мою голову, никогда раньше про таких не слышала, и опять – таки все сходится на мне! Ой! Паша! Не ходи ты так, - просящее насупилась та, - Дай переходить. Заболталась, даже и не заметила. Я перехожу?

-Будь по-вашему: переходить не дам, а схожу тогда лучше вот сюда, - и подставил свого бедного белого офицерика под бой, - А то работать уже надо, да и чай уже давно кончился.

Дальше все было как обычно: рубиловка – месиловка. Каждый из нас наготовил столько ловушек, что даже хваленый «ККК» от такого кровопролития бы вздрогнул. А что прикажете делать, когда у нас с начальницей схожая манера игры, ее можно сравнить разве что с пешим походом по болоту: «хлюп – хлюп». Осторожненько так идешь сперва, чтобы не вляпаться.

 Затем: опа! Опасность впереди поджидает, однако сзади и под ногами еще хуже, теперь только «чпоки – чпоки», да «чав – чав», лишь брызги вокруг во все стороны летят. А как тебя начнет затягивать – так уже рвись изо всех сил вперед, да не оглядывайся на покинутый тобой берег: только там, впереди, возле березок, твое спасение. Там яркая, сочная травка, земелька теплая, мхом поросшая, цветочки с ягодками, но они – не главное, важнее всего – земля, твердая почва. Так и в шахматах: нечего жалеть о том, что потеряно и профукано: чего не вернешь, того не воротишь. Одна надежда: где мы, там должна валяться случайная победа.

-Тоже мне, работничек нашелся, - выдохнула начальница, оглядывая дымящееся поле битвы, - И что, выходит, опять ничья?
-А у Вас есть варианты? – надоело мне играть, - И не смотрите на меня так: съезжу я. Прямо сейчас возьму и съезжу. Как там эту вашу собаколюбицу зовут?
-На, - с готовностью подала та мне листочек с координатами, - Что хочешь делай, но чтобы больше этих писем, - хлопнула она с досадой стопкой бумаг об стол, - у меня больше не было! Иди! Ничья. Нет, стой: твоя «копейка» еще на ходу?
-Была, - пожал я плечами.
-Тогда это, в бухгалтерии денежку возьми, литров двадцать плесни себе. Но – чеки чтобы принес! И – не больше! – возвратила она себе начальственный вид.

А мне-то что? Где двадцать – там и тридцать, не впервой родную контору грабить. А то  мне порой приходится до сада ездить, вот бензинка и пригодится. Хотя, каюсь, езжу я туда нечасто, лишь затем, чтобы помочь своим престарелым родителям картошку посадить, окучить и выкопать. Участок был бы в принципе неплохой, если бы на нем садить петрушку, а не картошку: срезал все зараз – и отдыхай себе, шашлыки жарь.

Но мои родители, выросшие в голодные военные и послевоенные годы, наотрез отказались менять рацион питания: с картошкой надежнее, мол. Может, они и правы, если вдуматься: столько лет, практически все детство, каждый год ждать весеннюю  лебеду, да молодую крапиву, как манну небесную, а сладкую перемороженную черную картошку с колхозных полей называть тортиком, - как же тут свою, свежую, не выращивать.

 Я, разумеется, такого уже не едал, даже суп из крапивы, и тот всего раза два – три в жизни пробовал, но у меня–то он был со сливочным маслом да с батоном, а не с жалкой коркой мокрого хлеба, как в сороковые. Кстати, крапивный суп на самом деле не так уж и плох, если в него добавить питательных ингредиентов, да поработать перед этим с лопатой: на «ура» проходит. Жалели меня, видимо, родители: не стали совсем уж наглядно показывать, из-за  каких харчей они такими маленькими выросли.

 Как сейчас вижу перед собой открытое, улыбающееся лицо отца: «Ешьте, дети, тюрю, молочка-то нет: увели коровку со двора, мой свет». Это он про коллективизацию, которую не совсем успешно пережил мой дед, и поэтому вместо того, чтобы родиться в зажиточном и теплом Поволжье, я появился на свет здесь, на безжалостно промозглом Урале. Но все же мне повезло, что я родился хотя бы чуть попозже. Впрочем: как знать?

-Чего заснул? – окликнула меня начальница, - Хватит на сегодня шахмат, работай иди. Да, и этого своего Берендея ко мне кликни.

Берендей – это Сашка, старший во второй бригаде. Его прозвище приплелось уже вместе с ним, еще тогда, когда я только-только стал бригадиром, а он – обычным «топтуном» голосистым. Ему тогда не то, что ружье, петлю еще не доверяли: настолько он был несуразен. Ан ведь нет: пара лет, и поднатаскался, порой таких зверюг приводит, что даже мне самому боязно становится.

Разве что есть у него большой минус: собачек он не любит. Вот я, к примеру, с ними как? Сперва лаской, а затем – хлоп! Спи, родная, пока не проснешься. А как проснешься, тут уж как судьба – индейка распорядится: заберут тебя за недельку из нашей  передержки, что на Сибирском, значит – и вправду индейка. Если нет, то выхода у тебя два, и оба злодейские. Первый, понятно: могильник–то недалеко. А второй… Бррр!

«Чего Бррр?» - спросите вы. Отвечу: сам не без греха – не все собачатки к нам в приемник попадают. Сдал их в укромном дворике, денежку получил, и все: было «Гав», а стало «Ням». Нет, не подумайте чего лишнего, их мяса я не ел, не могу просто, однако вот носки брал и беру: теплые они. Порой их даже рукой по вечерам глажу:

-Барбосинка, что же тебя угораздило-то так? Глазоньки твои где задорненькие? – и хлопаю рюмашку за упокой беспокойной растительницы шерсти для носок.

А что? Селедочка с лучком совсем даже недурная закуска, а если водочку еще и собачьим носком занюхать – вообще милое дело. Как ни странно, но даже через год этот псякумский запах из носок не выветривается, не исчезает: это такая сладость, которую ни на один аромат женщины не променяешь. Преувеличиваю? Может быть. Но: вы сперва отловите собачку, обреките ее на заклание, и понюхайте носки из ее шерсти. Что, еще не пробирает? Тогда отведайте шашлык у уличного торговца: он вкусный.

Весело у нас во дворе управления по отлову: птички чирикают, собачки лают, мужички сидят на скамеечках вокруг мусорного бачка, курят. Я тоже присел:

-Сашок, тебя наша зовет. Похоже, опять: я краем глаза разнарядку видел.
-Паха, а ты что, сам не мог? – возмутился тот, выбрасывая чинарик, - Я уже третью неделю подряд, как к этим вивисекторам езжу! Сам вези к этим членоглазым! Там эта!... – и замолк, постучав сжатыми кулаками друг об друга.

Понятно, отчего: ни для кого уже не секрет, что Берендей анатомичке симпатизирует, но взаимопонимания не находит: та, хоть уже и не замужем, но еще не стремится. Возможно, что страдают от этого оба: я-то своим острым чутьем собачатника чую, что они друг к дружке уже всерьез принюхиваются: вон как у нее взор погас, когда месяц назад вместо него приехал я.

И не спорьте со мной: человечья привязанность немногим отличается от собачьей, разве что только злопамятностью: собаки, они измен никогда не прощают, а вот человек… человек, наверное, даже любви не прощает, такая уж он тварь. Оттого-то, виимо, и стремится извести под корень все живое, все, что дышит и свободно любит, дабы мякинную совесть свою подушкой придушить. А она, как и преданность собачья, не душится: навек она с тобой, душителем.

-«Эта» ему, - отнял я у него свежую газету, - Давай лучше посмотрим, что там у нас написано. Ага, вот, как раз про тебя: «Помощь одиноким и престарелым». Что, не подходит? Тут и телефончик есть. Э! – отмахнулся я от него, - Я шучу, не нервничай, но сам все понимаешь, о чем я. Ехал бы ты, а? На самом же деле: когда я еще за друга порадуюсь. Берендей, не зли людей, дай за тебя порадоваться. Ника, бери своего начальника, вези, и все такое прочее.

«Никой» прозвали водителя Сашки, чтобы не путаться: так что мой рулевой – Колька, а его – Ника. Победа, блин, только с ручками. Своими глазами видел, как он в марте догу шею свернул, и даже не поморщился. Громила еще тот, собачка не горюй: после встречи с таким доброхотом недолго тебе жить осталось.

Напарники, дежурно поматюкавшись, направились к отстойнику, где содержались обреченные животинки. Сейчас вычеркнут их из списка, и прощай, сердечко молодое, отвезут тебя неведомо куда. Что дальше? Сожгут наверняка в конце-то концов, или просто ошметки на помойку выкинут, что же еще с ним, безгрешным, делать?

Докурив, я решил-таки посмотреть в очередной раз на добермана. И что такого в нем Павловна нашла? Ну, да, тварюга знатная: грудь – колесом, глаза ненавистью так и пылкают, разве что прутья клетки не грызет. Симпатичный зверь, весь в меня: так молодость и вспоминаешь.

Эх, где мои семнадцать лет? Посмотрел бы на меня тогда кто так, как он, живо бы огреб. Или я: тут уж как карта ляжет. А может, размяться, стариной, так сказать, тряхнуть? Да и на  Вайнера ехать неохота: там с этой пенсионеркой наверняка свара разгорится, а я от скандалов и криков уже устал. Нет, я понимаю: любовь к братьям своим меньшим – это святое, тут я двумя руками за, но когда предлагаешь этим бабушкам самим поухаживать за их подопечной бездомной стаей, да кормить ее – ни в какую! Косточку, мол, вынесу им из супа, кашкой покормлю, но только здесь, возле подъезда. Никому их не отдам, мои они!

 Ага, твои. Были бы твои, так домой бы всю дюжину к себе забрала, да блох у них вычесывала. Или хотя бы к нам приезжала, пшенкой своей их кормила, да фекалии из клетки убирала. Так ведь нет: то, что  ее любимицы за последнее время двух ребятишек во дворе покусали, так это ведь нормальная реакция на детскую агрессию: злые те стали, испорченные, не то, что они в прежние годы: мы, дескать, пионерами да октябрятами были. Да хоть тимуровцами, елки вы зеленые! Говоришь, что ты – хозяйка, так води их на поводке, да какашки с газона за ними убирай!

Я присел на корточки возле клетки с доберманом. Присмотрелся:

-Все, будешь у меня Добрым. Как тебе новое имя - нравится?

Видимо, не очень: тот аж нос задрал и клыки мне демонстрирует, но – молчит. Хороший, воспитанный мальчик.

-Добрый, играть будешь? – и протянул ему пригоршню сухариков, которые у меня распиханы по всем карманам, - Жрать хочешь, Добрый? Кушанькай, хавчик хороший, сам жарил. Или ты раньше одним мяском потчевался? Так ведь нету у меня мяска, даже дома, и то один суповой набор лежит. Ага, хочешь: вон как слюнки-то пустил.

Опаньки. Уважаю: сел, и, как наша преподавательница по математике из техникума, равнодушно смотрит, как будто тебя тут нет. Молодец, с таким можно и один на один побаловаться. Обойдя вокруг ряда клеток, я открыл заднюю дверь в его вольерчик:

-Идешь?

Да, я дурак, причем – психованный. Добрый спокойно проходит мимо меня, не лает, и лишь нехотя озирается. Обидно даже, насколько благородно он это делает: как будто не он крутит головой посреди мира, а наоборот. Вот это – порода! И кто же его такого выбросил? Или, может, все же потерялся? Хотя: за столько времени, если бы захотели, то нашли бы. Чтобы раньше времени не разозлить пса, я присел перед ним:

-Играть бум? – и бросил в сторону палочку.
Тот даже бровью не повел.
-Так, значит, в эту игру не бум. Ты что, сразу в догонялки хочешь? А ну – сидеть! – и поднял руку.

Попа слегка нырнула, но вновь вернулась на место: не признает, зараза, во мне хозяина, но это даже к лучшему: нет ничего слаще для такого дурака, как я, чем отведать заранее отравленный пряник.

-Ай, молодца! Может, тогда хоть побегаем? – подмигнул я ему, - Я – удираю, а ты меня ловишь, как тебе такая игра? Поехали?

Сидит, молчит. Сел, кстати, без команды: ишь, своенравный какой. Я сперва пошел, а затем и побежал от него: «Сработает – не сработает?». Сработало: метров через тридцать, учуяв мой адреналин, Добрый рванул за мной так, что когти по асфальту заскрежетали.

Ага, знаем мы вас, доберманов: сейчас главное – глотку показать, но не подставить. Овчарики (прошу у них прощения, я их тоже люблю), так те более прагматичны, хватают в основном за руки, добики же норовят сразу вцепиться в горло, они красоту полета превыше всего ценят. На бегу я резко обернулся, спиной, кожными мурашкам почувствовав критическую черту: так и есть, настоящий доберман. Овчарка еще метра полтора бы пробежала, а этот – с разбега, и летит, дурила, как стрела.

 На, милый мой, получай. Непонятно? Самое больное место у любой собаки – ее нос. И, если ты с ней всерьез бьешься, то так же, как и боксеру на ринге, здесь главное – не уворачиваться тупо, не отстраняться, а, напротив, идти в контру, лоб в лоб. В данном случае – нос в лоб.

Вмазавшись уже беззащитным носом в мою башку, Добрый вякнул, и, скособочась в метре от меня, прикрыл лапой (чуть не сказал: ладошкой) нос. А мне что, многим легче? В нем ведь килограммов под двадцать, и это все с разбега! Хорошо хоть, голову своими клычищами не задел: было у меня уже такое, потом скальп зашивать пришлось. В башке гудит, но синхронно с сердцем так: «Тук – тук. Тук – тук.». Оклемавшись, я подошел ко псу:

-Добрый, дружить бум? – и положил руку ему на холку.

Взыбленная по всему хребту шерсть потихоньку улеглась: утихает обида, значит. Хорошая собака доберман: честная, но хитрая. Не удивлюсь, если он меня через минуту тяпнуть надумает: взбалмошные они все, эти короткошерстные.

Но нет: не тяпнет, по глазам вижу. Просто обиделся, наверное, да оскорбленная гордость еще покоя не дает. Как же так: его! – и по носу! Несуразица получается, не входит это в его благородную собачью голову. А нечего на меня прыгать, ты не Бубка, тебе моей высоты не взять. Подсовываю ему в знак примирения под самый нос корм. Тот, собака в прямом и переносном смысле, лишь отвернулся.

-Возьми! – подкинул я приличного размера сухарик в воздух.

Правильно, двери закрываются. Только губы бумкнули, как футбольный мячик при ударе. Хорошая реакция, но можно потренироваться и еще: подождет это Вайнера треклятое со всеми своими пенсионерами, на которых Берендей уже столько раз мне жаловался. А уж их-то собачки и вовсе без меня проживут. Хоть на часок подольше, но протянут.
 
Кстати, даже странно: и чего это мы все так за жизнь цепляемся? С какого такого перепуга? Часом раньше, часом позже, какая разница? «Час» можно в данной фразе поменять на «год», или «десятилетие», сути это не меняет: жить отчего–то каждому все равно хочется.

Вон мой сосед, бывший философ, утверждает, что все наши беды – от надежды, про ящик Пандоры еще мне толковал, да про немецкого мыслителя с собачьей фамилией Блох. Движущая, мол, сила всего бытия эта надежда, экзистенциальная вся такая. Тьфу ты, язык сломаешь! И зачем такие сложные слова выдумывать? Наверное, от них тот и спился, понадеявшись на авось, да не вывезло: замерз как–то прямо во дворе, спасибо все тем же собачкам, на второй день его отрыли из-под снега. Может, тоже надеялись хорошего чего найти, а раскопали философа.

Но – хватит о высоких материях, начнем их материализовывать, тренируя прыгучесть реального и совершенно голодного пса. Я подкидывал кусочки корма, а тот в прыжке их ловил. Молодец: ни одного сухарика не уронил. Еще бы! Ему–то везет, его хоть Пална порой подкармливает: то горбушку кинет, то кость супную, людьми обглоданную. Признаться, даже я, и то ему разок кусок хлеба бросил,

 И то - из солидарности с начальницей: остальные–то собаки всю неделю голодом сидят, пока не настанет их смертный час. А что делать, если ты, животинка, никому не понравилась? Освобождай клетку, милая моя, другие заждались уже. Нездоровая среди них, собак, конкуренция: так и норовят чужое место занять, чтобы через неделю, в свою очередь, уступить клетку очередному новичку.

Кстати, только новички у нас в передержке  и лают: на второй день, как правило, собачки умолкают. То ли с голодухи, то ли смертушку близкую чуют. А как ее не чуять? Вон сколько их черепков у нас на отшибе в овраге валяется, хоть любителей физиологии животных на экскурсии води.  Только вот не желаю я отчего–то, чтобы Доброго, как и многих других, мои доблестные коллеги в пятницу под водочку скушали. Освободив один карман от сухариков, я потрепал зверя по загривку:

-Все, все, отдышись. Понравилось еду отрабатывать, да? Это тебе не в клетке на голодное брюхо сидеть, Добрый. Да, запомни, ты – Добрый, - и протянул ему еще несколько сухариков из другого кармана на ладони, - Вот так, Добрый. Хорошо. Добрый – хорошо, - и, подкармливая, повторял вновь и вновь его новую кличку, гладя по голове.

Совсем забыл: никогда не называйте собачью голову башкой, обидно для меня это. А если мне будет обидно, то, как говорилось в фильме «Мимино», и вам тоже будет обидно. Так что это ничего, что наш пес уши к голове слегка подприжал, это не признак трусости: наверное, просто по людским рукам соскучился. И ведь хозяев–то, сволочей, не найти! Сколько он еще здесь продержится? Ну, месяц от силы, и то, если я его подкармливать буду. И не дай Бог, если его Берендей заколбасит: честное слово, морду тому набью!

Надоел он мне уже со своими гастрономическими пристрастиями. Мясо в магазине, видите ли, ему дорогое. А когда оно по карточкам было, так ведь и вовсе, бывало, как увидит упитанную, да чистенькую собачку, тут же с мужиками на водку начинает скидываться. А водка, она что - дешевая? Дармовая? Нет, я тоже, разумеется, с ними выпиваю, но всегда закусываю одним лишь хлебом, да рукавом занюхиваю. А те - мяском, да еще и нахваливают.
 
Неужели на самом деле пропадать такому кобельку? Но будем опять–таки надеяться на лучшее, а там как Бог даст. Добившись от собакуна, чтобы тот откликался на «Доброго», я закрыл его в клетке, пообещав сдуру на прощанье завтра поделиться с ним суповым набором.

 Какого, спрашивается, лешего?! В морозилке его как раз на большую кастрюлю супа бы хватило, а это мне на всю неделю, теперь же придется варить в маленькой. Взял, и сам себе все настроение испортил. С горя плюнув по пути в клетку, где дрыхли две изможденные голодом и ожиданием скорого конца сучки, подошел к курилке, где все еще бездельничали мужики. Молча выкурив с ними сигарету, кивнул Кольке: «Поехали». Хоть время для меня и не деньги, но Палне–то обещал съездить по этому адресу, чтоб его.  С его обитателями вместе.

На дворе стояла наша, что ни на есть собачачья, погодка: солнышко светит, но еще не печет, как летом. Короче говоря, для отлова – самое то: блохастики мирно греются на солнышке, на тебя лишь время от времени лениво посматривают в полудреме, можно тоже неподалеку от них посидеть, позагорать под сладкими лучами весеннего солнышка, да оружие проверить.

Да, поделюсь опытом: для работы также очень удобны самая ранняя весна и поздняя осень, когда вся хвостатая братия кучкуется возле теплотрасс, хоть голыми руками их бери, ничего против не скажут: разомлели от двустороннего нагрева, как в микроволновке. Но сегодня мне не до отлова: надо как можно быстрее и как можно больше отстрелять, и на скотомогильник, пока бабушки не очнулись. По-быстрому закинув четыре тушки в кузов, я заметил спешащую на выручку своих подопечных пышущую праведным гневом пенсионерку, и тут же скомандовал Коле:

-Ехай быстро, и жди меня за углом, с ней я сам разберусь.

Как та ни пыталась догнать грузовик, у нее ничего не получилось: дымя, Колямба скрылся за поворотом. Поэтому барабулька решила излить весь гнев на меня, а на кого же еще?

-Сукин сын! Кто тебе позволил?!
-Вы говорите с представителем государственных органов! – выкинул я вперед руку, дабы отвлечь ее внимание, а, следовательно, и сбить напор, - Так что ведите себя поадекватнее, гражданочка. И представьтесь, пожалуйста.

-Каких таких органов?! – заорала та на весь двор, - Где мои собачки?!
-Таких, - помахал я перед ее близорукими глазами корочкой почетного дружинника, - Комитета по чрезвычайным ситуациям. КЧС, может, слышали? Вы что, про собачий грипп не читали? Включите телевизор, там через неделю про наш комитет передача должна быть на первом. Так вот, про собачий грипп…

-Какой?! – перебила та меня.

-Собачий, зараза, - деланно вздохнул я, -  Каждый третий умирает. Помните, в Америке лет пятнадцать назад свиной грипп был? Тысячи померли! А еще помните, как у нас в семидесятых все тополя в центре города выкосили? Та же причина, теперь–то можно об этом свободно говорить. Так что, если Вы имели в последние дни контакты с животными, настоятельно советую Вам обратиться в поликлинику, и поставить прививку хотя бы от обычного гриппа: от собачьего еще не изобрели. Да, это – Вам, - и подал ей замызганную марлевую повязку, - Носите на здоровье. Вот еще что: если увидите, что поблизости собачки чихают – обходите их стороной, это может быть опасно. Звоните сразу в милицию, или в службу по отлову собак, но они там слишком гуманные: полечат – полечат, и отпускают. Лучше уж сразу в милицию, так надежнее: оттуда еще никто не убегал. Телефончики подсказать?

-Не надо, - осторожно взяла та повязку, поутихнув.

-Спасибо вам за сотрудничество, товарищ, - пожав ее руку, потопал я к нашему временно замершему «газончику», по дороге подмигнув паре прячущихся в кустах шавок: пусть живут.
 
Все–таки двор без собак – пустой двор, безголосый, серый и скучный. По сути, это то же самое, как детская площадка без детей. Да и мне работа на пару лет вперед обеспечена, если всех под корень не изводить.

 Но, признаться, на кой сдалась мне эта работа? Нет, денег мне хватает, даже за квартиру долгов нет, да и в еде себе не отказываю: уже пол – холодильника заплесневелыми батонами забито, поскольку выкинуть их лень, а все на сухари изрезать рука вечером тоже уже не поднимается. И зачем я каждый день свежий батон покупаю? Пару кусков на ужин, пару – на завтрак, вот и вся судьба батона, вечером жди, надкусанный, пополнения. Может, на булки какие перейти? Оно же экономичнее получится, да и отходов меньше.

Сев в машину, я в очередной раз пожалел, что поторопился, и всадил собачкам по 
полной дозе дитилина , а не четвертинку: Ванька – кулинар дохляков не берет, что и правильно – сам, если такую собачатинку есть будешь, скопытишься. Эх, сейчас бы сдал этих четверых ему, денежку получил, и можно смело в магазин, за беленькой и батоном: куда же без него?

А наутро – кефирчик, он хорошо стресс снимает, только млею я от него почему–то. Да что уж теперь  рассуждать: снотворное для хвостатых сегодня я взял такое, что, если от него и зевают, то в последний раз. Потом – хлоп! – и уже ни ногой, ни ногой, да и дышать возможности нет, только глазки от предсмертного ужаса блестят. Мозг живет, и, зараза такая, жить хочет, а тут – не вздохнуть, ни, извините меня, пернуть.  Вот и помирают мои красавцы от асфиксии, будучи в трезвом уме и твердой памяти. Не самая завидная смерть, скажу я вам, уж лучше на шашлыки пойти: там хоть не так мучительно безысходно. Все, хватит рассуждать! Сейчас отвезем этих собачатинок до ямы, туда их скидаем, и обратно, в офис, чаи гонять. Скукота.
 
-Паш, может, хоть радио включим? – протянул руку к приемнику Колька, - А то ты сегодня что–то смурной.
-Да не хочу я твоего радио, - с легким раздражением посмотрел я на недавно купленную вскладчину корейскую магнитолу, - Там опять про политику начнут. Давай я лучше старых добрых Битлов поставлю, - и достаю коробочки кассету, - Нет, и зачем я сегодня такие патроны взял? Завтра точно к Ваньке поедем, пора уже нам с тобой материальное положение поправить. Завтра у нас что, пятница?
-Четверг.

-Ну вот, так и знал. Ты куда рулишь-то? Нам же на яму, или по чаю с плюшками уже соскучился? Тебе что там мать сегодня положила? – и протянул было руку к его сумке.
-Иваныч, и не надейся: самому мало, - усмехается Колямба, пряча пакет за спину.

Не люблю я эту дорогу до могильника: тряская она, да и в кузове никто под музыку не подпевает. Мертвая дорога это, причем – в один конец. Как для собак, так и для людей, которые их туда отвозят: ни один обратно еще человеком не вернулся. Вот и я, как ни крути,  уже давно, даже не припомнить, когда это в первый раз было, не вполне человек.

Может, прикажут мне завтра бомжей отстреливать, так тоже без малейшего содрогания поеду. Очерствела моя душа, и между людьми и собачками я теперь могу найти лишь одно отличие: люди тяжелее. Побросав еще теплые тушки в яму, я вместо прощального поцелуя плюнул им вслед. Нет, в собачий рай я охотно верю, а вот в человечий – не очень. Помолитесь там за меня, собачки.

В конторе я первым делом зашел в бухгалтерию с неизменным приветствием:

-Привет, девочки!
-Паш, опять ты? – вытащил замуслявленную папиросу изо рта наш единственный бухгалтер, он же и кассир.

-К тебе, Слава тебе (Уже никто не помнит, как его на самом деле зовут, а это прозвище прилипло к бухгалтеру оттого, что он любой разговор заканчивает: «Слава тебе, Господи»). -  Пална насчет меня говорила?
-Слава тебе, Господи, не говорила, - и попытался было закрыться от меня газеткой.
-Слава, она сказала, чтобы я денежку у тебя на бензинчик получил.
-А морда не треснет? – со вздохом отложил тот газету.

И что он вечно жмотится? Его деньги, что ли? Песок ведь уже сыпется изо всех щелей, а все над каждой копеечкой трясется. И куда они ему? Наверняка ведь такой же бобыль, как и все прочие, ему чего, жалко? Ну, воруешь ты, так ведь никто и не против, на то сюда ты и посажен, однако же, и про других не забывай, а то ведь можем и собачкам тебя скормить: они у нас оголодавшие. Вслух этого, конечно, я говорить не стал, и лишь присел на стульчик, тиснув по ходу папироску из его пачки:

-Тридцать литров. Да, кстати, тебе те носки подошли?
-Подошли, - с душевной болью начал он что–то считать на калькуляторе (Как будто он цену бензина знает!), - У меня ревматизм, спина болит, а тот поясок уже изодрался весь.

Скривился еще весь, будто параличом или мигренью (по-моему, это же почти одно и то же?), с головы до пят охваченный. Так бы и треснуть ему по его комедиантски сощуренной физиономии. Однако, положа руку на сердце, Слава – хороший мужик, беззлобный, иногда даже полезный, нельзя этого не учитывать.

-Ты хоть бы наглость поимел! – возмутился я, - Носки будут, но пояс – отдельно.
-На тебе на сорок, - оторвал наконец тот от ящика стола, как от сердца, рублики, - Все, иди, слава тебе, Господи.

А разве я имею что–то против? Попрощавшись с бухгалтером, потопал в соседний кабинет, к Палне, отчет  о проделанной работе держать: соцобязательства, может, и отменили, а вот зарплату – нет. А какая конкретно она будет, зависит целиком и полностью от одного человека – от директора.  Та оказалась в кабинете не одна, а с очкастым типчиком лет двадцати. Я хотел было ретироваться, но начальница лишь плотоядно улыбнулась, но не мне:

-Александр Геннадьевич, знакомься, это наш ветеран, Павел Иванович. Будешь стажироваться в его бригаде. Прямо с сегодняшнего дня и заступай.

Моим первым желанием было вспылить, но я все же остановился: раз уж она меня по имени – отчеству назвала, значит, дело тут нечисто. Надо обождать, послушать, может, и прояснится чего. Молчание – золото, так пусть же мой алчный слух уловит хотя бы его эхо:

-Ваше задание выполнено. Четыре единицы локализовано на полигоне, - нес околесицу я, на всякий случай присматриваясь к гаврику, - Запланированный объем на завтра – четыре для передержки и столько же на третий маршрут.

Про «третий маршрут» знали только мы трое: я, Колька и Пална. А что? У нее тоже ревматизм. По мне, так пусть лучше этого очкарика она Берендею отдает, если не хочет остаться без целебной собачьей шерстки. Не надо мне таких подарков, я не беременный. Начальница закряхтела, посматривая на паренька:

-На завтра – один первый, и один – второй. Начни со второго.

Объясняю: «Первый» - это сюда, в отстойник, «Третий» -  уже, думаю, понятно куда, а «Второй» - это как груз двести, то бишь – на скотомогильник.

-Как скажете, - равнодушничаю я, скрежеща внутренне зубами, - Только вот я Доброму обещал завтра с утра косточек привезти, когда же мне смену–то обучать?
-Чего? – нахмурилась начальница, - Какому такому доброму?

-Я, Людмила Павловна, так добермана назвал, он уже и откликается.
-О как! Добрый, значит, - и этак пустенько посмотрела сквозь меня, - У них - пограничный пес Алый, а у нас, выходит, бездомный пес Добрый, - и, пожевав губами, сложила на животе руки, - Ладно, Паш, будь по–твоему. Откликается, говоришь?

-Хотите проверить? Только вот у меня даже сухарики закончились.
-Извините! – как в школе, поднял руку Александр… как его там? – У меня с собой кости есть, - и достал из сумки пакет со множеством мослов аж с кусками недосрезанного мяса. У меня суповой набор, и то поплоше будет, - Давайте его сейчас покормим! А? Завтра я еще принесу, честное слово.

Похоже, это было неожиданностью не только для меня, но и для Палны: та тоже непонимающе смотрела на пакет. Быть может, ей тоже хотелось супа. Но – она, как и положено директору, опомнилась раньше, нежели чем я:

-Паша, идите вместе к вольеру этого твоего Доброго, там и посмотрим. Вся ответственность – на тебе.
-Знаю – знаю, - позволил я тут себе фривольность, - Как что, так сразу рыжий.
-Идите! – повысила голос обычно незлобивая Пална.

И что за сухофрукта ко мне подсунули? Даже следы от юношеских прыщей на морде еще не полностью сошли. Нескладный мне попался субъект, неудобный. Вот, чуть было не запнулся по дороге: засунул свой нос в мешок, да мослы там высматривает. Или он к ним принюхивается? В итоге, разумеется, споткнулся. Однако основные мои мысли текли в одном, строго определенном,  направлении: «Как бы его побыстрее, да побезопаснее куда подальше сбагрить?». По пути к клеткам родилось лишь одно более-менее разумное решение:

-Я к своим подчиненным обращаюсь на «ты», так что слушай: коли возьмет у тебя Добрый твои кости – значит, твоя взяла, будешь со мной работать, а на нет и суда нет. Честно говорю: я ни мешать, ни препятствовать не буду, хоть целуйся с ним, мне все равно. Но – если жрать откажется – не обессудь. Лады?
-Лады. А кто из них Добрый? – азартно, но с опаской заозирался тот  на разношерстных заключенных, с тоской глядевших на нас из-за решеток.

Я подвел его к нужной клетке, и закурил, устроившись неподалеку:

-Работай.

Признаться, мне было самому интересно посмотреть, что насчет этого очкарика скажет отнюдь не миролюбивый Добрый. Посидим, посмотрим, да послушаем. Увлеченный сценкой возле вольера, я даже не обратил внимания, что присел на ящик возле самой клетки напротив, за что и поплатился: только я закурил и положил ладонь на колено, ее тут же лизнули.

 Дворняжка. Явно не из моего отлова: всех своих последних я помню. Просунула свою узкую мордашку сквозь прутья, и что есть силы пытается прикоснуться к моей руке своим беззащитным языком – лопаткой. Да, слабый я человек! Не могу я смотреть спокойно на это лицо по ту сторону прутьев, на его язык, в его глаза смотреть не могу!

 Хоть местами меняйся, тем более, что непонятно, кто еще из нас за этой решеткой. Крякнув, я достал косточку у «социолога», как я его за глаза окрестил, из пакета, и протянул дворняге:

-Знаешь, а ведь послезавтра, оказывается, пятница. Тебя как: быстро, и на шампур, или помучиться хочешь? Да – да, покушай, молодец. Да не подавись ты! Разве же можно так жадно на косточку бросаться?! Что, уже все? Извини, сестричка, но остальное – для пока живых. Это ничего, что я возле тебя курю? Ладно, уболтала, какой там у тебя номер? Одиннадцатый, хорошо, - взглянул я на табличку на клетке, - Ты только не бойся, ножиком почти не больно, наш Берендей, он это умеет. Да не дрожи ты! Иди, приляг, может, еще и повезет: у тебя еще целых два дня, чтобы тебя кто забрал, хотя я, признаться, в это не очень-то верю. Иди, поспи на сытый желудок, и я тоже пойду: видишь, у меня халат порвался, его зашивать придется, - продемонстрировал я ей появившуюся прореху в рукаве, - Главное – про тебя не забыть, а то ведь ты и не напомнишь. Так что покедова, бабулька.

Надоело мне смотреть на этот цирк: практикант косточки аж за ограждения кидал, а Добрый все лежит, положив морду между лап, да с тоской во взгляде слюну пускает. Сколько же можно издеваться над псом? Отворив клетку, я подозвал новоявленного дрессировщика:

-Милости прошу. После Вас. Собирай все свое добро, и канай отсюда.
-Это как? – с испугом посмотрел тот на меня.

-Собирай – ручками, а канай - ножками. На кой мне сдался такой работник, у которого даже помирающие с голодухи собаки есть отказываются?
-Я не буду, - насупился тот.
-Что не будешь-то, социолог?
-Я ее накормлю, - буркнул тот.

Во дурак. Он что, еще ничего не понял? Да пошел он! Больного лечить – что ученого учить, все одно толка ноль. Кхм. Особенно, если ты – бездарь.

-Дело твое, - захлопнул я обратно клетку, - Тогда я, пожалуй, удалюсь, а ты хоть до утра уговаривай Доброго покушать. До утра ничего не съест – скатертью тебе дорога, и барабан на шею. И не вздумай меня обмануть: напрасно это все, так и знай.

Под навесиком дымили Берендей с Никой, причем Ника был куда как более счастлив, чем бригадир. К чему бы это? Не срослось у них сегодня с этой экзекуторшей, или же я, как это часто со мной бывает, опять неправ? Присев рядом с собратом по собачьему цеху, вновь с грустью взглянул на драный халат:

-Одиннадцатая.
-Чего? – пыхнул тот на меня дымом, прогоняя пелену раздумий со своих белесых глаз.
-На пятницу – одиннадцатая, я ее сегодня кормил, завтра, естественно, не буду. Вроде ничего, не завалящая. Я ей обещал, что быстро будет. Да, и чего у тебя там?
-Чего там? – окончательно сфокусировал тот на мне взгляд.
-Понял, извини. Договорились, да?

Сашка зло посмотрел на меня:

-А тебе-то что?! Свечку держать собрался?
-Попросишь – подержу. Не меньжуйся, колись уже. Все нормально?

Пожалуй, злоба – одно из тех немногочисленных проявлений чувств, что я наблюдал в глазах Берендея. Но и она скоро угасла, сменившись привычной скабрезностью:

-Хочешь – держи. За билеты заплати, и отвянь. Задарма отдаю! – заржал вдруг он на всю площадку, - По бутылке с рыла, и хоть все приходите! Ох, и погуляем!

Был бы я врачом, наверняка лечебные ванны Берендею прописал бы, и чтобы с грязью,  больно уж он нервный. Но я - простой собачник, и поэтому я просто протянул тому свою отнюдь не лечебную ладонь:

-Удачи, Берендей. Запомни: на пятницу - одиннадцатая. Добика тронешь – даже Палне пожаловаться не успеешь. Да, я правда рад за тебя, Сашка, - и потопал неизвестно отчего обратно к клеткам.

И вправду: зачем мне туда? Там ведь все та же, вполне предсказуемая, картина: мой потенциальный подопечный чуть ли на коленях, безо всякой санкции открыв клетку, умоляет Доброго отведать косточку. На кой  ему это все надо? Ладно, допустим, у наших собачек как жизнь, так и смерть, подобающая. У нас, их ближайших родственников по крови, судьба тоже немногим лучше, но зачем же этот–то сопляк к нам, матерым, лезет?

Судя по его чистенькому одеянию, явно не из самой бедной семьи этот маменькин сынок к нам пожаловал. Какого черта? С какой такой тайной целью? Или вывеску над нашей передержкой стоит повесить, как в Дахау, или же в Бухенвальде, где-то там она была: «Каждому - свое»? Но, боюсь, вряд ли поможет: каждый нормальный русский обязательно заглянет узнать, что ему тут персонального причитается. Да то же самое, дурила, что и снаружи, только все сразу!

-Что, не выходит каменный цветок, Данила – мастер? – наклонился я к Сашке.
-Будет, - сквозь зубы процедил тот, - Уйдите, пожалуйста. До утра точно будет.

Ну, и что же с ними обоими прикажете делать? Псякум, как я гляжу, уже глаза от запаха жрачки под самый мозг закатил, но все равно пока держится. А меня нет собачьих слов в моем скудном лексиконе, чтобы ему объяснить, за что он муку такую терпит, а человечьих он, к сожалению, немного усвоил, не поймет, скотинка, как я его жалею. Может, стоит перестать быть человеком, и тогда Добрый тоже позабудет про свою собачью сущность? Да, наверное, и на самом деле лучше так, без слов: приподняв ему морду рукой, я улыбнулся, напрочь позабыв про человеческий грим. Тот улыбнулся мне в ответ.

И это были улыбки волков. По крайней мере, лично я в этом не сомневаюсь.

               
                2. НЕПРАВИЛЬНЫЙ ПРИКУС.


Не могу я долго спать, когда мою душу бередит всякая дрянь вроде ее самой: одна она обычно у меня некрикливая, порой даже покладистая. Но сегодня не спалось: видать, она чувствовала, что Добрый до сих пор голодный, и при этом страдает понапрасну. Причем: из–за меня, который взял вчера в ларьке спирта «Ройял», и с батоном да килькой в томатном соусе его приговорил…

 Так, а сколько же я вчера выпил? Помню, оставалось прилично, да и не под силу мне выпить за вечер литру спирта в одно рыло. Чапнув с утра для запаха сразу пятьдесят, пошел чистить зубы и совершать ритуальное омовение: такая вот у меня дурная привычка. Не могу я грязным ходить, и пусть даже горячей воды в кране  нет, что отнюдь не редкость для Уралмаша, но все равно ополоснусь. Хуже, когда нет холодной: ни, извините, в туалет сходить, ни толком помыться -  не переносит моя кожа кипятка, никакая закалка не помогает. Матерясь и ежась, я оделся и поспешил на остановку.
 
Ругаться, разумеется, грешно, но я ведь по делу? Здесь до Сибирского тракта ехать полтора часа, да и то с пересадкой, а у меня в джинсах помятый проездной за прошлый месяц. Как же тут не ругаться? Половина супового набора неприятно холодит мне внутренний карман, хотя и непонятно, зачем я его взял: наверняка вчерашние мослы так нетронутые и валяются в клетке, так ведь нет, даже в газету эту слипшуюся ледышку засунуть не поленился. Теперь, дорогой мой Павел Иванович, и чувствуй этот костяной холодок возле собственного сердца, отогревай его.

В передержке все почти так же, как и вчера, разве что в одном углу клетки Доброго на невесть откуда взявшемся рванье дрыхнет социолог. Собакун притулился неподалеку, но хвостом к костям. Наверное, это чтобы уж совсем с ума не сойти. Я присел в третьем углу, и неправ тот, кто утверждает, что в помещении углов должно быть четыре: напротив, сколько в нем душ, столько и углов. Бывает даже, что угол всего один, и он – повсюду, куда не кинь взгляд, и он всегда с тобой. Лишь бы не острым углом к тебе. Я кинул косточкой из супового набора в социолога:

-Съел? Шел бы ты, паря, к своей мамке, не место тебе здесь.

Тот продрал глаза, и первым делом взглянул на пол. Увидев нетронутые кости, сел на драной телогрейке, которой ночью укрывался, и посмотрел на нас с Добрым так, как амеба на микроскоп. Дескать, я-то тут, а мне вас уже и не видать. Трубочку свою переверни, ученый твою мать, дай полюбоваться на тебя, касатик.

Кстати, взгляд только что проснувшегося человека может много чего о нем рассказать: и то, о чем он мечтал, и то, чего он боится, и даже то, что он ел за ужином. К примеру, Сашка вчера вечером, несомненно, ничего не ел. Кусок хлеба или же пирожок с капустой (однозначно не с мясом), и… Все. Голодный лег, ошалевший встал. Вернее, сел. Затем поднялся на ноги, подогнув  голову:

-Извините, а туалет у вас здесь где?
-В голове. Иди сейчас направо, вдоль вольеров, потом еще раз направо, - рисую я рукой изнутри клетки невидимые, но тем не менее реально существующие направления, - А уж где ты газетку найдешь – твое дело. Нет, постой, вроде возле одиннадцатой сучки, что наискосок,  вчера валялась. Посмотри там на ящике.

-Угм, - достал тот из кармана очки, - А уже что, утро?
-Не радует? Тепло же, вроде. Скажи, а что тебе снилось? Нет, сперва сходи, ну тебя: клетки положено в чистоте содержать.

Пока тот ходил – бродил, да в порядок себя приводил, я портил воздух табачным дымом. Добрый от этого, разумеется, весь внутренне негодовал, но сдерживался. Вот и я вместе с ним потерплю, пока этот студент не вернется. Самое время пораздумывать, зачем мы втроем в одной клетке собрались. Что не случайно – сомнению не подлежит, но что же это такое, которое способно меня в мои-то годы хоть чему-то научить?

Нет, проучить – это легко, мне ли этого не знать, я, признаться, порой даже горжусь тем, сколько мне всего перенесть довелось, однако вот насчет того, чтобы я опять учился – это, думаю, дохлый номер, стар я уже для этого. Но – извините, явилася наша потеря. Опаньки, и какие же мы явились порозовевшие–то! Неужели этот задохлик вчера так много, вопреки моим умозаключениям, съел, что от одного похода к яме ему всего за пять минут повеселелось? Аж пятнами весь пошел, бедолага.

-Завтракать будешь? – протянул я ему захваченный с собой бутерброд, - Извини, чая нет, термос уже год как разбился: один кавказец постарался. Ох, и хорошая, скажу я тебе, была зверюга! Пушистый такой, злой, и что? Добрый, ты меня слушаешь? – обратился я уже ко псу, - Ты тоже слушай – слушай. Из тебя вон носки не получатся, а вот из него знатные бы вышли, если бы этот идиот шкуру в котлован не выбросил. Саш, ты бери бутик, он обычный, картонный, почти без мяса. Ага, бери, только руки об штаны вытри, и где ты так испачкаться успел? - начал я вдруг слегка уважать студента за упорство.

А что? Кто из вас согласился бы переночевать весной без шерсти на теле в открытой клетке, да еще и с Добрым впридачу? Тот ведь не кошка какая, вполне мог и обидеться за то, что ему тут чистый воздух смрадным человеческим дыханием портят. Это нам почти все равно, кто там у тебя под боком сопит, если не храпит, конечно. Но мы даже и за одно это порой своего ближнего придушить готовы, так что же говорить про собак с их острым обонянием. Кстати, почему именно «острым»? Отчего не «впитывающим» там, или «губчатым»? Или, на худой конец, «цепким»? Дождавшись, когда студент доест свой (а я ведь его для себя берег!), бутерброд, дабы не перебивать тому аппетита, закурил:

-Ты куришь?
-Да, извините, - и протянул мне пачку «Опала».

-Слушай, кучкин твой хвост, я и так уже курю, - и помахал сигаретой, -  Так вот: на кой хрен ты здесь сегодня ночевал? В гостинице места не нашлось, что ли? Ты где живешь-то?
-С родителями пока, - потупился тот.
-Первый ответ должен соответствовать первому вопросу, а ты отвечаешь сразу на третий. Так на кой хрен?
-Так надо, - только буркнул тот, отвернувшись.

Злится, гаденыш. Это ничего, это полезно. Кхм. Хорошо, согласен с вами: не для всех, бывают люди, у которых на пользу аллергия, однако для всех прочих польза ничего плохого, кроме последствий, не приносит. Все, дискуссия завершена. Затушив окурок об железный пол, я кинул его к «личинке», которую псякум умудрился–таки за ночь выдавить из себя:

-Убирай тогда.
-Я?! – всполыхнули недоумением глаза.
-Любишь кататься, люби и за собой прибираться. Не слышал такую поговорку?
-Так это же не мое! – попробовал возмутиться тот.
-А это, как ты говоришь, «так надо».

Социолог, найдя минут через пять лопату, со скорбным видом пронес дерьмо к выходу. Нет, он точно больной. По его возвращении я, уже не в силах выдерживать больше безумный взгляд Доброго, достал свой завернутый в газетку суповой набор:

-Студент, это из–за тебя он так долго терпел. Добрый, иди ко мне, страдалец. Как я вчера и обещал, на вот тебе, принес.

Мое подношение закончилось не просто быстро, а моментально. Стоит, мордоворот, напротив меня, обрубком своего хвоста машет. И зачем машет?  Там же всего четыре фаланги осталось, все равно же никому не видно. Наверное, скоро породу совсем уж бесхвостых собак выведут, чтобы их хозяев совесть излишне не мучила.

 И то правда: приходишь ты, к примеру, с работы домой, а там наряду с твоей женой собачка тебя безразлично встречает, и никакого диссонанса: что той на тебя наплевать, что этой. Даже думать не надо, кого первой приласкать, а то вдруг, отозвавшись на искреннюю радость, собачатинку сперва поцелуешь, и потом целый вечер выслушивай: «Твоя псина для тебя дороже, чем я!». И, сколько ни оправдывайся, сам–то себе все равно не докажешь, что, как собака бесхвостая, что жена эта безмозглая,  тебе обе якобы рады. Прав был Господь, когда женщину хвоста лишил.

-Вот такой у нас аппетит, а, Добрый? – пожулькал я того за ухом, - Слушай, Саша, а ты сможешь такого к праотцам отправить? Ты же к ямке какать ходил?

Молчит, злится. Вот и хорошо: может, побыстрее от нас смоется. Хотя: слишком уж упрямый, а упрямство порой сродни честности, что в нашем заведении абсолютно нежелательно. Не дай Бог, еще и человеком окажется. Может, и на самом деле его по второму номеру прокатить? Глядишь, когда за лапки подостывшие без перчаток возьмется, да в эти отуманенные глазки взглянет, все желание и пропадет?

-Что молчишь, как мухомор среди поганок?  Или мне за ружьем сходить? Так смогешь, нет, своего ночного соседа возле ямки завалить?
-Ты – зверь, Иваныч, - неожиданно растопырил тот пальцы, как будто задушить меня собирается, - Нельзя так, су… Супостат!

Добрый, прищурившись, зарычал на моего обидчика. Сволочь, и как же я его теперь убивать буду? Неужто Берендея просить? Хоть я и дрянь, конечно, но тому, кто за тебя заступается, исполнить приговор к «вышке» рука точно не поднимется. А ведь жизнешки осталось-то ему всего ничего, примерно с пару блоков сигарет. А может, даже и меньше, это уж как настроение у Палны будет.

Помню, мы где–то с год назад аж десяток за один вечер под откос скинули. Разве что прагматичный Ника успел на своем настоять: из овчарки тогда такой шашлык получился, что даже я слюну глотал. Вкусный, наверное, был собакун.

-Сопли не жуй, социолог. Вопрос первый: как насчет соседа? – и, спросив, сам насторожился: Боже упаси, согласится.
-Не могу я его: он же меня не тронул, - похоже, поверил в серьезность моего предложения тот.

-Хорошие дела, - слегка отлегло у меня от сердца, -  Круговая порука, значит. Так, а если я сам, вот этими вот руками, его шмальну, да потом тебя труп выбрасывать заставлю? Куда выкидывать, ты уже знаешь: прогулялся. Нет, прикинь, на самом деле, что от этого пса толку? Жрет, да гадит, вот и весь прок. Шел бы ты, паря, своей дорогой: не для тебя эта работа. На меня посмотри: оно тебе это надо? Че щуришься? Хорош глазки тут мне строить, правду говори.

Сомнение, видать, у пацана. То, что он меня уже ненавидит, налицо, однако этого явно недостаточно, дабы ему отринуть даже самое мысль о том, чтобы бросить свою явно противоестественную идею. Не нравится мне его взгляд, слишком уж мутный он. И сгорбился студент не так, как горбятся все остальные люди: у нас хребет растет ниже, и со спины, а у этого он прет прямо из грудины, да чуть ли не в подбородок своим острым, как жало, острием, упирается. Пожалуй, не ту я политику партии выбрал в общении с ним, погорячился слегка. Или, может, партия была не та?

-Надо, - выдохнул наконец правду строптивец, - У меня красный диплом должен быть, а научный руководитель мне сказал, что если я эту практику не пройду, то в аспирантуру к себе не возьмет. Приказал, чтобы я здесь месяц отработал.

Нет, точно социолог. На собственную жизнь ему наплевать, дай только чужие поизучать. А то, что чужие жизни – это полный капут, с этим-то как быть? Пусть даже годы подопытных и прошли вне, снаружи, без внимания дотошного естествоиспытателя, но ведь факт окончательного, бесповоротного конца, того, за которым уже вовсе, напрочь, наизнанку, ничего нет, налицо, достоверен? И что теперь, за эти жалкие корочки кандидата наук он, получается, готов собственной душой пожертвовать?  Сопьется ведь, или с ума сойдет.

-Знаешь, этот твой руководитель, мать его, или садист, или просто мразь конченая. Очень тебя прошу: отступись ты от этой идеи, не по плечу она тебе, - демонстративно облизав мосол из вчерашнего, так и нетронутого, подношения от Сашки Доброму, кинул его псу, - Возьми, Добрый, можно. Хорошо возьми, молодец. Остальное тоже возьми.

Да, совет для начинающих собачников: собакам, как и военным, необходимо повторить команду несколько раз, чтобы те поверили в ее истинность. Дать подтверждение приказа, так сказать. Затем это входит в привычку, но некоторые уникумы вопреки всем законам все-таки принимают решение сразу, почти интуитивно. Пес отлично меня понял с первого раза, и за пару минут подчистую схрумкал останки приношения.

-Вот и хорошо, Добрый, - потрепал я того по загривку, - Я сейчас твоих братьев истреблять под корень поеду, ты меня как, дождешься? И еще: гадить в клетке не советую, вечерком тебя прогуляю, лады? – и закрыл за собой и за студентом дверь.

Вот маразматик очкастый! За мной ведь идет, как хвостик, никак от своей бредовой идеи насчет аспирантуры отказаться не хочет. Бесцеремонно оставив его возле дверей Палны, я почти без стука вошел в кабинет:

-Люсь Пална, а нельзя как-нибудь без меня? – и присел напротив, - Не годен он, ну – не годен! Белый билет! Очкарик, социолог он, а не палач!

-Ой, и как он у нас заговорил! – ухмыльнулась та, - Забыл уже, что ли, как сам в первый раз ездил? Пришел на полусогнутых, а глазки пу – у -  устенькие, - покружила она пальцами перед глазами, - Я даже испугалась за тебя сперва, как бы ты не свихнулся. Ан ведь нет: живой, здоровый, и работаешь, - и, закусив губу, наклонила голову, - Не жалей ты этого сопляка, он мне сам не нравится, навязали мне его. Не могла я отказаться, вот и ты не моги. Убежит – и скатертью ему дорога, нашей вины в этом нет, так что постарайся сегодня без жалости, пострашнее. И не смотри на меня так! Думаешь, я что, этих животин тоже не жалею?! – и закурила. Видимо, переживает директриса: редко с ней такое случается, чтобы курить, - Паш, может, тогда партейку?

Сама не поняла, что предложила: явно же что мне, что ей, играть некогда и незачем, потому как игра без желания – что езда по правилам, скучно это. Что, разве не так? А вы погоняйте во всю дурь своего движка по трассе, зная на все сто процентов, что на ней нет гаишников! И давите на гашетку вплоть до самой до Уфы. Или до Москвы, разница-то небольшая. Что, еще не скучно? Тогда выпейте перед поездкой для храбрости.

-Да неохота пока, может, вечерком. Давайте адреса, да я поехал.

Так, смотрим: двухсотые с Завокзальной (и откуда они там берутся бесконечно – ума не приложу: на поездах приезжают, что ли?), другой, первый вариант – на ЖБИ. С чего бы начать? А, поеду сразу в эти трущобы барачные: вторая–то ходка все равно здесь заканчивается. Жаль, конечно, что подзаработать не удастся, но против воли начальства не попрешь.

-Коля, студент! – позвал я своих лоботрясов из курилки, - Поехали.
 
И что я этого сопляка так жалею? Он же сам себе профессию выбрал, никто его не заставлял. А если уж так сильно с животными работать нравится – занимался бы коровками, да вымя у них щупал. Оплодотворял бы их из шприца всю жизнь, селекцию там всякую проводил. Глядишь,  новую породу бы вывел,  на кой ему сдались эти собаки? Павлов он, что ли? Кузьма Кузьмич его имя, и дед у него тоже был Кузьма!
 
Заехав во двор, мы остановились. Удачное нашлось место для парковки: и тушки таскать недалеко, и от глаз людских подальше. Так, сейчас главное – животинок не спугнуть, а то они разбегутся кто куда, ищи их потом по подворотням. Колямба взял свое ружье, я же свое вручил социологу:

-Действуем тихо и спокойно. Саша, ты, в первую очередь, только не торопись, присматривай за вон той брюхатой сучкой, а как побежит, испугавшись – стреляй. Предохранитель – вот он, - показал я ему, - идите тихонечко, без напряга, возьмите их по диагонали, чтобы друг в друга не попасть, и по моему сигналу работайте. Саша, ты бери пример с Коли: видишь, он за спину оружие спрятал? Думаешь, собаки дурные, и не поймут, зачем мы сюда пожаловали? Так посмотри на них: видишь, уже нервничают. Заходите с угла, и чтобы без суеты. Все, пошли. Хопа! – хлопаю я негромко в ладоши.

-А этот дедок? – неуверенно показал мне пальцем студент на старика, которого я из–за листвы и не приметил.
-Чего дедок? – присмотревшись, усмехнулся я, - Его стрелять не надо, он с паспортом. Идите уже, и минут через пять – на позиции.

Я подошел к скамейке под кленом:

-Здравствуйте! Присесть можно?
-Да садись уже, душегубец, - прошамкал тот, - Всех возьмешь?

Да, не повезло мне с собеседником: врать бесполезно, да и самому стыдно потом будет. «Что, тебе тоже бывает стыдно?» - спросите вы. Да, бывает. Вернее, есть. Всегда есть, эта совесть проклятущая меня не просто ест, она меня изъедает, гложет ежесекундно и ... Нет, не придумали ученые еще таких единиц измерения, чтобы сказать, какое оно, это «постоянно». С бесконечным количеством букв «н». Однако наш нежданный пенсионер попался вроде не крикливый, а спокойный и рассудочный, быть может, и поймет. Проверив ладонью скамейку на наличие пыли, подсаживаюсь к нему:

-Сколько получится.  А Вам как хотелось бы? Кстати, это не Вы нас вызывали?
-Да Боже упаси, - грустно взглянул тот на греющуюся в лучах солнца свору, - Это соседка, наверное. Почетная железнодорожница, такие вот дела. Эх… Сынок, закурить есть?

Я протянул ему сигарету и закурил сам. Помолчав, взглянул на до одури голубое небо, просвечивающее даже сквозь листья, а затем на свои истоптанные грязные ботинки:

-Лужи кругом у вас тут. Меня Пашей зовут, а Вас?
-Василий я. Иванович. Хорошие у тебя сигареты, Паша. Дорогие?
-Да откуда? – пожал я плечами, - Вон и зарплату задерживают, а работать надо.
 
-Надо, - выпустил тот колечко дыма, - А я вот уже на пенсии. Каждый день я здесь сижу, да попердываю, - крякнув, посмотрел на меня он, - Знаешь, а ведь меня в сорок втором именно собачки раненого с поля вытащили.
-Это как? – машу я перед лицом, отгоняя дым.

-А вот так. Мы же, мужики, тяжелые, и не смотри на меня так: тогда я за девяносто весил. Да… У нас в части и организовали несколько групп, чтобы раненых до медсанбата доставлять, много их было, орали, сволочи, по ночам на нейтральной полосе всю ночь напролет, нам, остальным, спать не давали. Так вот: бралась одна медсестричка, боец, санки, и пара – тройка собак в упряжке. Как у чукчей там, или якутов. Очень умные были эти собаки: бывало, застонешь от боли – они тихонько идти начинают, не трясут, только замолк – тут же бегом, солдата спасать. Пока на месте остальным сестричка раны перевязывает,  санки вернуться и успевают. А куда деваться? Ей одной от силы двух человек за день вытащить удается, а с собачками – человек пятнадцать. Как, ты говоришь, тебя там зовут?

-Паша.
-Ага, это хорошо, - кивает собеседник, -  Был у меня такой друг, вместе в окопах вшей с ним кормили. Теперь запомнил: Паша. Знаешь, Паша, я лично этого не видел, но ведь и танки собаки тоже подрывали, такие вот они. Нет, я все не про то. Дай еще сигарету. Не, зажигалку не надо, я по–своему, по–стариковски, спичками. А они сразу умирают? Быстро, да? Без боли?

Фух. А что делать, если я врать не умею? Не могу я, не умею, и все тут! Однако правда-матка настолько омерзительна, что не только перед этим ветераном, перед самой малой букашкой на нашей земле за всех родственников четвероногих безымянных бойцов великой войны больно. Да, именно мне – больно, а им – еще нет.
 
-Нет, - отмахиваюсь я от наваждения, -  Они минут пять – шесть еще живут, только дышать уже не могут. Простите.

Мы посмотрели друг на друга (глаза в глаза, зрачок в зрачок, радужка в радужку), затем дед вдруг поднялся со скамейки:

-Жди, я сейчас вернусь. У меня первый этаж, так что без меня не начинай, - и пошел, опираясь на палочку, к подъезду.

Через пару минут вернулся, держа в руках здоровенный нож:

-На. Убей их сразу, чтобы не мучились. А я посмотрю, проверю.

И я кивнул Кольке: начинай. (На кой вам про дальнейшее рассказывать?). Вот и все: пять штук, остальные успели разбежаться. Даже студент, по–моему, одну, ту, которая с пузом,  подстрелил. Теперь главное: слово – не воробей. А честь – не синица, ее не перекрасишь. Поэтому я подошел к расползающимся из последних сил в разные стороны собакам, и перерезал им всем подряд глотки. Крови было много, но это ведь удобрение? Здесь важно не запачкаться, да голову жертвы назад запрокинуть, чтобы все из них вытекло.

-Грузите, - наконец вытер я нож об траву.
-Иваныч, ты что, сдурел? Мы же весь кузов перемажем! – возмутился водитель.

Студент же тихо – мирно блевал возле дерева, боясь даже голову повернуть в сторону тушек. Может, хоть сейчас его проймет?

-Грузите, я сказал. Потом все объясню, - и, вернувшись на скамейку, вернул нож владельцу, - Все, как Вы сказали. Им было больно, но недолго. 
-Забери себе, он все равно трофейный, - тоскливо отодвинул от себя лезвие спасенный когда-то собаками солдат.

-Извините, но – не надо: у меня свой есть. Нельзя мне их резать: и из этих-то крови минимум литр набежит, а кто кузов потом мыть будет? А, представьте,  если дети во дворе гуляют? Лучше уж так, без крови. Прощайте, Василий Иванович, - положил я нож на скамью.
-Бог простит, - зачем-то осмотрел тот острие.

Правильный дедок оказался, не чванливый: помог даже своей клюкой тушку поглубже в кузов затолкнуть, а то я никак не мог ее крюком подцепить. То ли тяжелая эта сучка при жизни была, то ли я чересчур нервничаю, тщетно пытаясь не думать о тех, кого не смогли спасти собаки. Помахав напоследок воину рукой, я залез в кабину и достал кефир:

-Будешь? – предложил я сидящему посередине Саше, - Что, социолог, не лезет в тебя пока? Это ничего, это пройдет. Коле тогда хоть передай, ему тоже витамины нужны.

Хорошая сегодня дорога, даже светофоры, и те, как запрограммированные, перед каждым перекрестком на зеленый переключались. На скотомогильнике я выкинул пустую бутылку из-под кисломолочного продукта в яму, и, открыв кузов, достал кочергу. Сперва, как обычно, хотел было вытаскивать собачатинок сам, но потом, передумав,  сунул крюк социологу:

-Первым делом подтаскиваешь поближе, почти к борту, потом ты хватаешь по очереди  тварюг за задние лапы, я – за передние, и бросаем их в бездну к кефировой матери. Чего стоишь? Не бойся: блохи от мертвых собак живых людей не кусают, они только у тех животных, у которых подшерсток, находятся. Или не знал этого, аспирант?
-Знал, - дрожащей рукой взял тот палку с крючком, - Что, прямо за шкуру и цеплять?
-Десятый раз уже говорю. Коля, да не мешай ты, - махнул я на водителя, - Саша, может, все же не надо это тебе?
-Надо, - и зацепил-таки, зажмурившись, ближайшее тельце.

Сволочь. Наверное, я тоже так попервости работал. Разве что от этого меня никто не отговаривал. Вытащил–таки наконец студент на борт собачку, и, закусив губу, скинул на землю:

-Все?
-Да нет, сосунок, - уже не со злостью, а, скорее, с грустью, с обреченностью, говорю я, -  Колек, неси «купель». А ты, коллега наш будущий, самолично должен сбросить псину в котлован. Туда ее, вниз, к остальным. Руками удобнее, но, если брезгуешь, можешь и крюком.

Колямба уже расставил стаканчики на крае борта, а студент все пыхтел, пытаясь спихнуть слегка одеревеневшую  тушу с обрыва. От нечего делать я закурил, подмигнув водиле:

-Погодка-то сегодня, а?
-Да ну тебя, Иваныч, провоняло все от жары, - и, наклонившись в котлован, посмотрел на стоящий неподалеку бульдозер, - Во, точно: опять Васька – бульдозерист в «синей яме». Дня два уже как не присыпано. Не веришь, сам погляди.

Я наклонился над обрывом вслед за ним: точно, Васька в «яме». И когда успели туда столько кошек-собак накидать? Прав Колька: минимум два дня прошло. Интересно, где же они лошадь–то взяли? О, вон и наша, новенькая, сволочь (если кто не в ладу с русским языком объясняю, что «сволочь» - это не ругательно, это тот, кто… Кому туда дорога суждена, вот), к ней покатилась. Гладенько так легла, носом к вздувшемуся лошадиному животу, как будто титьку там ищет.  Странно: обычно лошадей на колбасу отправляют, а тут – выкинули. Может, больная какая была?

-Социолог, с «крещением» тебя, - подойдя к машине, поднял я стакан. Второй же подал ему, - Ты это, не торопись, первый раз не закусывают, а занюхивают. И последние пять капель плесни в могильник, за упокой, так сказать. Вот, правильно, - проследил я за ним, - теперь ты тоже волк, санитар города. Эх, и дрянь же водка! – кашляю я от омерзения, - Фу, «андроповка», и то была получше.

Уже напару скидав с ним остальной груз, без прощальных речей мы поехали по новому адресу. Там было, естественно, попроще: и тварюги живые, да и соседи любопытные под руку не лезут: постояли в сторонке, поинтересовались, да по своим делам разошлись. Нет, похоже, мало пробрало этого студента на «крещении»: былую зелень лица тот сменил на бледность, а на щеках даже на порозовелость. Не знаю, не мое это дело, может, ветеринары и должны такими быть, но взгляд мне его точно не нравится: слишком уж он бредящий. Вон и от кефира тоже отказался. Так, глядишь, завтра со всеми и мяско одиннадцатой за обе щеки уплетать будет.

Распихав в передержке полуживых тварюг по клеткам, первым делом подошел к Доброму. И не говорите, что это – слабость, сентиментальность слюнявая, но без этого злобного пса скучно мне, одиноко. И не надо мне ничего говорить, прошу вас, не надо!

-К тебе пополнение, - заглядываю я в полутьму, -  Что, уже и не рад? Ничего, утешься, я тоже этому не рад. Я сейчас к директору схожу, а потом уже, как договаривались. Чего нос воротишь? Да, пахнет от меня другими собаками, но ведь это еще не повод ревновать: я с ними не спал, а вот наш академик с тобой, кстати, в одной клетке ночевал. Так ведь я же не ревную? Все, жди, поиграем. Чего «гав»? Какую такую игру? А я знаю? Ладно, не косись на меня так: придумаю что–нибудь.

Пална сидела перед доской с уже расставленными фигурами:

-Наконец–то! Присаживайся, рассказывай. Как «крестник»? – и показала пальцем на полуразвалившийся книжный шкаф, служивший ей навроде серванта, - Чашку свою доставай, чая тебе налью, пока горячий.
-Хуже, чем я думал. Пална! Зачем вторую ложку сахара-то?! – запоздало спохватился я, - Ну, вот, опять придется этот сироп глотать.
-Тебе полезно, а то опять проиграешь. Сахар – он для мозга необходим. Кровообращение там, сосуды всякие. Печенье будешь?
-Давайте, - охотно киваю я с голодухи, -  Нет, честно: чай у Вас хороший, но без сахара он все же лучше, - и сходил, почти не глядя, пешкой с правого поля, - А что касается пользы – так сами смотрите, не проиграйте.

Все настроение испортил бухгалтер, заглянувший минуты через три:

-Там это, Ника загибается, - и, глупо захихикав, удалился.

Что–то на шутку не очень похоже: у нас таким не шутят. Не спорю, чувством юмора «Слава тебе» не обделен, как, впрочем, и все остальные (кроме Берендея с его Никой, разумеется), но ситуация явно скользкая. Мы с Люсь Палной, второпях допив чай, пошли к выходу, ожидая очередной проделки судьбы.

И что? Оказалось – ничего особенного, Ника просто в стрельбе упражняется. То приляжет, то пригнется, да из лопаты по всем окружающим стреляет. Недоволен, конечно, что собаки от его выстрелов не всегда умирают, вновь и вновь незримые патроны в своем чудо - карабине меняет, матерясь на весь двор, что же теперь нам партию в шахматы–то прерывать?

-Берендей, сколько он сегодня выпил? – спросил я недовольно у коллеги.
-Паш, отстань! – отмахнулся тот, - Знаю, что надо было ему с утра, да я запретил: за рулем ведь. И что теперь с ним делать?
-Да ну  тебя с твоими дурацкими вопросами! – фыркнул я, - А я с тобой как тогда поступил? А тебе что сделать так же мешает?

Это отдельная история, примерно годовалой давности, но все же расскажу: запер я его тогда в свободной клетке, и они часа два с собачками наперекрик голосили в непокрытые тучами небеса. Берендей, покинув свое ночное царство, поутру на меня, слава Богу, не обиделся, и вроде бы никаких ухудшений в отношениях не прослеживается, разве что обоюдная скрытая скорбь осталась.

-Ты с ума съехал? Он же с лопатой! А вдруг набросится? – отмахивается тот.
-Смотри: это твой водитель, так что спозаранку ему хоть пятьдесят, но надо. С ветеринаршей–то как? Стой, Сашок, смотри -  на нас в штыковую пошел, похоже. Не пора ли нам делать ноги? - и я, как последний трус, первый дернул к конторе.
 
Ни к чему мне несовместимые с жизнью повреждения организма.

Корче, партию нам доиграть так и не удалось: этот облагодетельствованный белочкой маньяк пытался все то стекла разбить, то ни в чем неповинную березку срубить, пока под ней же и не прилег. Затем приехала скорая, и нам стало совсем тихо. Хоть бы дождь пошел, по крыше для разнообразия постучал, а то мне в шахматы уже вовсе невмоготу. Или радио какое бурлыкало, не молчать же так!

-Пална, я поеду? Мне же еще на автобус, а там опять. Может, хоть назавтра что доброе будет? Правда: ну неохота мне в такую рань вставать. Есть что на Уралмаше?

Та порылась в заявках:

-Только ради тебя. Колю пришлю тебе к девяти, на кольце троллейбуса опять «третьих» полно. И – привези мне пояс, не забудь!
 
Обещать на все сто я не стал, но домой поехал вполне удовлетворенный: даже Добрый, и тот  у меня безо всяких игр схрумкал пару печенинок, которые я прикарманил у начальницы в кабинете. Она все видела, разумеется, но виду не подала. Нет на свете худших начальников, чем полудобрые: злые – те понятно, их бояться надо, да от них прятаться, добрые – езди на них, сколько хочешь, однако вот этот промежуточный вариант хуже всего: того и гляди, за грань перейдешь. А дальше - читай мораль: «не буди лиха».

Утром, слегка освежив горлышко остатками спирта, выглянул в окно: Коля уже стоит под окнами, торопыга этакий. Булькнув поверх кефирчика, я спустился вниз. Вот это погодка! На небе – ни облачка, тополя укрыли свои еще недавно голые, неприкрытые телеса листочками, и мягко так, по–весеннему, шебуршат.

Летом или же осенью деревья при ветре звучат совсем иначе: их как будто наждачкой от копоти города кто драит, вот они и злятся на город и людей, в нем живущих. А весной – красота: забыли они, видимо, за долгую зиму, что совсем скоро, оглянуться не успеешь, придет осень.  Нет, люблю я эти нежные, еще слегка клейкие листочки, жадно впитывающие в себя солнышко. Если и есть рай на свете, то там, наверное, всегда весна. Хотя: картошка–то тоже всем нужна. Наверное, ее в чистилище выращивают. Как и все остальное, что мыть и чистить надо. Колбасу–то точно там: не могут такую дрянь добрые и чистые духом люди делать. Еще раз полюбовавшись на эту изумрудную зелень, закурив, присел на скамеечку рядом с Колей:

-Что–то я плохо какать стал в последнее время. Спирт, наверное, дерьмо. Ты как думаешь?
- А ты, Иваныч, портвешок лучше бери, - блаженно заложив руки за голову, откинулся он, оперевшись спиной о растущий рядом со скамейкой клен, - Бодун покрепче будет, это нет базара, зато всю дрянь из тебя поутру аж вместе с мозгами выносит.

-Насоветуешь тоже. Ты сюда как ехал?
-По Космонавтов, а что? – приоткрыл тот на меня глаз.
-Возле вокзала пробок нет?
-Средне. Нам куда: на Коммунистическую?
-Туда, - и я выбросил окурок в трубу, ограждающую рядком со своими сестрами зеленый пятачок газона, - Поехали.

И что меня вчера Пална так стращала? Не так уж и много на кольце бродяжек, алкашей,  и тех больше. Памятуя, что сегодня пятница, а до понедельника еще и дожить надо, я уработал зараз аж семерых. Только не двуногих, а четырехлапых. То–то погуляем, может, прямо сегодня пояс для Палны и выторгую, разве что отдавать пока ей не стану: пусть обождет чуток, там, глядишь, и зарплату пораньше выдаст. Или хотя бы социолога этого от меня куда подальше уберет. Кстати, как он там? Я, закинув в наш катафалк для избранных последнюю уснувшую животину, спросил об этом напарника:

- Наше вчерашнее чудо с утра было?
- Иди ты, - в ответ буркнул водила.
-Не понял, - уселся я на сиденье, проведя по нему рукой, - Молодец, что сиденья наконец протер, а то вечно пылищи у тебя с палец толщиной. Так почему «иди»?

-А я знаю? – невпопад ответил тот, разнервничавшись, - Похоже, кукушка у него съехала. Похуже, чем вчера у Ники, тот–то денька три пролечится, да опять к нам. Представляешь: этот твой студент часов в восемь вечера вернулся к нам в передержку, заперся у твоего добермана, и никому не открывает. Долбанулся нахрен, короче. А может, и просто перепил: я его не нюхал. От тебя вон воняет, от меня – тоже воняет, естественно, как же тут учуешь? Я тебе не собака.
-Вон оно как, значит. Тогда так: быстро сдаем груз, и – на базу.

Подъезжая к тихому дворику в частном секторе, я внутренне напрягся, готовясь к разговору: уж больно у нас Ванька торговаться любит. Мне все как бы побыстрее, пока зверюги не очнулись, от них избавиться, а тот, как назло, волынку тянет, да цену, уже на сто раз оговоренную, сбить. А такому слабину давать нельзя, на следующий раз еще меньше даст, собак у нас в городе – ловить не переловить.

 И в кого он такой? То ли китаец, то ли кореец, а может, и вовсе киргиз, но упрямый до умопомрачения, и вежливый до неприличия, если, конечно, трезвый. А как выпьет – так из него всякая дрянь и прет. Так и хочется порой дитилином и его самого до кучи угостить, да вот только он нам деньги платит, а кто платит – тот девушку, как известно, и танцует.
Выпрыгнув возле ворот дома, я открыл калитку и распахнул ворота. Коля только заезжал во двор, а хозяин уже тут как тут, подкравшись, несмотря на свою комплекцию, почти незаметно: я и то услышал шаги лишь метра за три.

-Паша, здравствуй, дорогой ты мой! - и полез обниматься (вообще–то он только делает вид, что хочет обнять, а так…), - Ой, какой же у тебя халат рваный! Оставляй мне, моя жена починит! Через неделю как новый будет, чистый совсем! Зачем сам ворота открываешь? Такому гостю мне и ковровую дорожку постелить, и ноги омыть не впадло! – переключился тот на свой привычный послеалкогольный мерзопакостный говор. Представляю, что бы с ним наши родные зэки на зоне сделали, - В натуре, Паша, зачем тебе самому работать, когда кругом лохов до самого Магадана? Ты сколько привез?
-Семь.

-И зачем мне так много? – деланно схватился коротышка за сердце, - У меня весь холодильник полный, и второй полный, куда же мне столько? Три из уважения к тебе возьму, но это из уважения!
-А остальные? – закурил я, предчувствуя продолжение сказки про белого бычка.
-Возьму еще две, но – за полцены, знакомому одному в морозильник положу, а он жадный, сразу денег попросит. Он мне совсем не друг, он все под себя гребет, не дружи с такими. Вот ты мне друг, и хоть ночью, хоть днем ко мне приходи, всегда рад буду. А ему – не рад, веришь?

-Конечно. Так я поехал? – и выкинул окурок в траву.
-Ты куда? – схватил тот меня за руку, - Четыре возьму!
-Ваня, у меня на базе ЧП, некогда мне. Ты извини, если что.

Тот, нервно хрустя чем–то в кармане, со злобой посмотрел на наш грузовичок:

-Пять.
-Семь. Слышишь, просыпаются уже? – прислушался я к хрипатому лаю, - Сейчас кузов открою – сам их потом лови.
- Хорошо, семь. Но – по цене шести. Только для тебя, в натуре, - и скорчил и без того узкоглазую до неприличия морду.

-Ваня! – обнял я того, невзирая на ужас в его глазах (представляю, сколько времени после этих объятий он отмываться будет), - Я всегда знал, что ты – настоящий друг! Хочешь, поцелую? Да не отмахивайся ты, пошутил я. А теперь серьезно: у нас проверка, и срочно нужны два пояса и носки. Это за седьмую.
-Ты чего? – опешил тот, - Одна собака – одни носки! Пояс – три собаки!
-Того, Ваня: отрабатывать всем надо, не только мне. Если меня уволят, кто тебе мяско возить будет? Носки комиссии нужны, да пояса. Ревматизм, блин, не разбирает, кого за руки – за ноги цапать, пусть он хоть сам Папа Римский будет. Или этот наш, как там его? Патриарх? Тащи уже быстрее: Москва ждать не любит.

-Они что, из Москвы? – забегал глазками живодер.
-Оттуда, из Златоглавой, - деланно вздохнул я, - Принесла же их нелегкая.

Тот, бурча, вошел в дом. И ладно: я пока его уборную посещу: уж больно она для частного сектора нехарактерная, даже рукомойник на стене висит и отопление проведено. В квартире, разумеется, получше, но уж лучше так, чем никак. Мы с Колямбой уже спихнули на землю первую жертву, когда наконец вернулся Ваня со свертком:

-На, держи, - и сунул мне под мышку газету с мягким содержимым, - Здесь все, как ты говорил. И все равно с тебя три собаки: шерсть кончается, и теща недовольна. Ты знаешь, какая она? А, да ты же ее видел. Вяжет все, и из чего угодно. А нервы–то у меня одни.

Я вспомнил эту тумбообразную тетушку лет шестидесяти. Особенную прелесть ей предавал ее рост: под стол пешком она, конечно, не войдет, но даже в самый маленький холодильник – вполне, если по ширине, конечно, поместится. И голосок у нее, как у оперной певицы (терпеть их всех не могу), - высокий и протяжный. А что орет – непонятно. Наверное, непросто быть человеком такой комплекции. А уж жить рядом с ним – тем более.

-Спасибо, друг, - сунул я в карман жиденькую пачку купюр, который тот держал в другой руке, - А где твой этот? Квазимодо который. Пусть сгружает, пока мы с тобой курим, нам и вправду некогда.
 
Квазимодо Вани был явно местного, уральского, происхождения: он либо молчал, либо давал односложные ответы. Кроме «да» и «нет» я от него года три назад добился разве что «иди на …», вот и все мои успехи его разговорить. Я тогда быстро оставил свои попытки завязать разговор, о чем нисколько не жалею: не сильно удивлюсь, если он за свою жизнь человек с десяток на тот свет отправил.

 Даже не знаю, с какой породой собак его морду сравнить: бульдог явно не подходит, у того взгляд слишком вдумчивый, печальный. Да и шерсть у местного заплечных дел мастера чуть ли не от самых бровей начинается, не то, что у его короткошерстного прототипа. Нет, ни на кого из знакомых мне пород собак он не похож: слишком уж очеловечен.

Разделив по пути к отстойнику выручку с водителем почти пополам, я отдал ему и пару носок. Буквально от сердца оторвал:

-Колюнчик, поспеши, пожалуйста. Дальний свет там включи, не знаю, только лишь бы побыстрее. А если он и в самом деле свихнулся? Да забери ты свои носки, в конце-то концов! Долго я их в руках держать буду? – и потом рычал до самых ворот базы, ругая на чем свет стоит всех тихоходов, ездящих по всем правилам, высунувшись из окошка.

Нет, на самом деле: для кого эти правила, в конце-то концов, созданы? Не для гаишников же! Для людей! Свободна полоса – едь, занята – жди! А мы чего стоим?! На кой ляд красный горит, если проехать никто не мешает? Злости не хватает. И это все – вслух. Колька, видимо, моих переживаний не выдержал: возле конторы, кинув в меня носки, крикнул:

-Сам их носи! Вылезай отсюда! Чего ты меня заводишь?! Езди с Никой!
-Ладно, извини, - и засунул носки обратно ему в карман, - Сам с Никой езди. На душе как–то не так, как надо, понимаешь? Все, я потопал, посмотрю, как и что.

Странно: в конторе – ни души. Кабинет у Палны нараспашку, но там никого, у Славы и вовсе на ключ закрыто. Даже в курилке тишина, и только из ангара с клетками слышны голоса. Эх, бедовая моя головушка, значит, прав Колька: дело и правда плохо.

Было у нас такое прошлой весной с одним новичком (Ника не в счет, к его рецидивам мы уже привыкли), но тот-то хоть из–за водки умом тронулся, да стрелять из нормального ружья, а не из лопаты, во всех подряд начал. Так мы дружно от него и прятались, пока у того заряды не кончились, а там уж вопрос технический: заломали голубчика, да на седьмой километр сдали в его же собственной машине, разве что везли не в кабине, а в кузове. Ничего, тот стерпел, ехать недалеко, всего пару километров: видать, не зря нашу передержку неподалеку от дурдома поставили. Ближе него отсюда разве что крематорий да кладбище. Но два случая за одни сутки - это уже явный перебор, никогда у нас еще такого не было.

Возле клетки с Добрым и студентом столпился почти весь наш коллектив, как будто уже вечер, а не час дня. Ехали бы, да работали, так ведь нет: всем досмотреть надо, чем все закончится. Чтож, я тоже постою в сторонке, покурю. Да, все было бы, пожалуй, смешно, если не так абсурдно: Люсь Пална уже чуть ли не на колени перед клеткой вставала, умоляя Сашку выйти, Берендей целился в добика из ружья, социолог его своим телом прикрывает, а если же кто пытался залезть в клетку, на него тут же набрасывался Добрый с явно недобрыми намерениями, охраняя своего защитника. Дурацкая ситуация.

-Михей, - окликнул я еще одного ветерана, - И давно они так?
-Говорят, что началось с утра, - не отрывая взгляда от решетки, повернул тот голову в мою сторону, - А вот этот беспредел минут как сорок, я только приехал тогда, не знаю, что раньше было. Дай досмотреть.

-Смотри, кто же тебе не дает. Так что было–то?
-Паш, да все тоже самое, - досадливо поморщился тот, - Оба друг дружку защищают, ни стрельнуть, ни на удавку пса поймать не получается. Берендея видишь?
-Ну, - взглянул я на бригадира-два.

-Так вот: тот зашел было в клетку, чтобы этого дурака оттуда вытащить, так кобель ему всю куртку разодрал, тот едва утек. Потом пытался сверху его на удавку поймать – так этот малахольный ее из рук вырвал, тоже не дает пса в обиду. Такие вот дела. За скорой послали, не нашим же дерьмом человека усмирять. Приедет, наверное, скоро.

Понятно: тогда Доброму точно кирдык: его защитничка очкастого баинькать положат, а затем наступит  и собачья очередь, но уже на шашлык. Сегодня же пятница. Отодвинув в сторонку Михея, я протиснулся в и без того тесную клетку:

-Здравствуй, Добрый, это я, Иваныч. Пустишь? – пес нерешительно махнул хвостом, - Вот и спасибочки, я на телогрейке посижу, хорошо? Да–да, Добрый – хорошо, - прогладил я пса по голове, не зная, что сказать пареньку, свалившемуся на мою голову, - Саш, может, покурим с тобой  напару?
-А ты нас не убьешь? – напрягшись наподобие стальной пружины, вытолкнул вопрос из себя он.

-Зачем?! Слушай, да ну тебя, социолог, не понял еще, что ли? Я здесь, значит, все будет нормально. Берендей, - обернулся я за решетку, - Тебе же сказали: сегодня – одиннадцатая, отстань от моего любимца. А Саша сейчас успокоится, мы с ним покурим, правда, Саш? Давай присядем, а то с утра ноги гудят. Пожалей мою старость. Тебе вот сколько? – поднес я тому спичку, - Двадцать три? То–то же. У меня сын мог бы такой же, как ты, быть. Курить, конечно, надо бросать, но ты все же покури: успокаивает. Вот и молодец. Добрый тоже молодец, хороший мальчик, - погладил я по голове как того, так и другого, - Хорошо, хорошие ребята, - усыпляющее толковал и им, - Пална, пусть люди идут, обедают, да делами занимаются, нечего тут толпиться: не цирк. Я справлюсь, Пална. Пусть идут.

Занятная композиция вырисовывается: я тут один с этими двумя отморозками, с минуты на минуту приедет скорая, а то, что она необходима, даже и речи быть не может. Социолог явно с катушек съехал, это к гадалке не ходи, Добрый тоже не сахар. Но как того, так и другого мне жаль, и теперь сижу тут на драной вонючей подстилке, и  словно жду знака свыше.
 Нетути его, и не жди, не раз уже в ночной тишине просил. Даже к попу ходил, а тот лишь грустно так сквозь меня посмотрел и сказал: «Не проси чрезмерно при жизни, проси после нее». Может, он и прав, и слишком на многое я претендую, но ведь живу–то я здесь и сейчас, мне не только есть и дышать надо, но еще и чтобы душа была  хоть какая–то, необходимо. Наверное, оттого и вляпываюсь вечно в такие некрасивые истории, как эта.

Для Берендея я сейчас почти что кровный враг, для остальных – псих, так неужели не мог взять пять минут назад этого славного кобелька и собственноручно зарезать, чтобы с коллегой не ссориться? Мог, да не смог. И не смогу, наверное, если ведро перед этим не  выпью.

-Сашок, - выкинул я окурок на улицу, - Слышь, Сашок? Пойдем хоть, на улке погуляем. Ты срал–то давно? Что–то твоим дерьмом вроде не пахнет.
-Я рано утром, когда никого еще не было, выходил. А что, пора?

-Пора, брат, пошли, а то мне тоже что-то приспичило, - ободряюще постукал я студента по спине, -  Давай Доброго пока закроем,  да похезаем напару, а затем с ним прогуляемся. У тебя бумага туалетная есть?
-Нету, - зашарил тот по карманам, - Иваныч, а пока мы ходим, точно ничего не случится?
-Дождя на сегодня точно не обещали. Так что все ясно, солнечно. Выползай уже, - потянул я того за рукав.

Закрыв клетку, посмотрел на Доброго: тот лег на покинутую нами телогрейку, и, как египетский сфинкс, молча смотрел нам вслед. Гады были его хозяева, все сто процентов, что гады. Или, может, это он сам от них утек? От таких, наверное, и я бы сбежал куда глаза глядят. Вот Добрый до нас и добегался: никогда и никто наверняка не знает, что его ждет за тем или иным поворотом.

Забрав вчерашнюю газетку возле безынициативной сегодня одиннадцатой, пошли за ангар. Да, чувствует животинка, что смертный часок ее настал. Если бы не проделки этой парочки, Берендей ее давно уже на кусочки резал, а так – даже мангал не разжег: вон он пустой возле стенки стоит, жертвы своей ждет. Пока мы скорбно сидели, глядя на зеленеющий лесок за ямой, со стороны отстойника послышался шум незнакомого двигателя. Скорая, наверное, приехала. Теперь  главное – опередить социолога. Выглянув в проход, убедился в правильности своих предположений: приехали, голубчики белохалатные. Обернувшись к Саше, демонстративно плюнул:

-И что ты будешь делать?! Опять эта профилактика приехала!
-Какая такая? – застегнул тот штаны – Чего приехало?
-Такая, а не такое. Вечно им то пульс надо посчитать, то температуру померить. Раз в квартал даже прививки ставят, они не болезненные, но все равно не хочется. И смыться не получится: нас с тобой уже заметили. Да не волнуйся ты так: ну, укольчик сделают нам с тобой, и с Добрым гулять пойдем. Хочешь с ним погулять? Во, хочешь. Так что пошли за уколом. «Я билеты на футбол променяю на укол!» - крикнул я уже не столько ему, сколько эскулапам.

Те, как выяснилось, поняли меня не совсем правильно: медбрат со шприцем в руке подошел сразу же ко мне:

-Здравствуйте, Александр, так надо, - и чуть не всадил в меня иголку, гад такой.
-Сдурел?! – завертел я глазами и рукой, - Это тот, что за мной стоит, Сашка, а я его успокаивал. Сделай вид, что поставил мне укол, и принимайся за него.

Для вида поморщившись, я обернулся к неудавшемуся аспиранту (Хотя, если его вылечат, да у его научного руководителя совесть есть, все еще, может, и получится. Но слишком много «если»), и подозвал того жестом:

-Я же говорил, что ерунда. Как комарик укусил. После прививки распишешься – и свободен, - завершил я Иудину речь без ритуального поцелуя.

Сашок, сидя со мной на одном ящике возле вольера с приговоренной, даже докурить не успел, как начал клевать носом. Санитары приняли его под ручки и повели в машину. Ну, вот, еще один сгорел на работе. Предупреждали же его! Молокосос, едит его налево. Я пошел к мужику, что в галстуке:

-Лечится?
-А Вам-то что? – неожиданно резко ответил тот, - Родственник его?
-Почти, - опешил я от такого ответа, - Мы тут все братья по крови, так что не шутите больше так.
 
-Извините, - и, гад такой, видимо, машинально вытер ладонь о мой халат, - День сегодня такой, хоть сам лечись. С утра не заладилось. Лечится, спрашиваете? А не ваш ли сотрудник уже год как у  нас загорает? Сперва–то хоть дочка к нему ходила, а теперь и вовсе безнадега. У нас в остром, бывает, и по пять, и по десять лет лежат, а потом – все.
-Что «все»? – дрогнуло у меня сердце.

-Организм, видимо, лекарств не выдерживает. Так что выздоровеет Ваш родственник или нет, могу сказать следующее: однозначно нет. Это не лечится. Один раз попал – уже пропал. Да, на ноги через месяц – другой мы его поставим, это наверняка, но если у него произойдут стресс или волнения – жди рецидива.  А так – все будет нормально, поверьте, - и протянул мне на прощание ладонь, - А у вас здесь на самом деле так страшно, как говорят? – и, не дожидаясь ответа, хотел было пойти к автомобилю.
-Стойте! – ударила меня мысль, как молния, - Моего добермана с собой заберите!

-Кого?! – оглянулся тот, остановившись.
-Доброго, зовут его так, да и сам он хороший! Пойдемте, я его Вам покажу! Он вам и больницу будет охранять, он правда хороший. Что, не хотите? – опустил я руки, взглянув врачу в глаза, - Да, наверное, Вы правы. Только учтите на будущее: больше месяца, сколько бы я ни старался, он тут не протянет. До свидания. Ждите новых пациентов, хвосты собакины! – сорвался я, - Скатертью дорога!

Тот, покачав головой, закурил сам, и предложил сигарету мне:

-Юра. А тебя как?
-Паша.
-Ладно, Паша, ты на меня не злись, одна у нас работа. Показывай своего пса, но я ничего не обещаю: тут уж как главврач скажет, а он у нас сволочь.

В клетке ничего не изменилось: псякум по–прежнему лежал, вытянув перед собой передние лапы и держа гордо голову. Разве что взгляд, по–моему, немного изменился, но я плохо в этом разбираюсь, для этого лет двадцать с собаками надо поработать. Или хотя бы свою собачку иметь. Кстати, что за глупое слово «иметь»? Собаку любить надо, а не иметь! Душа в душу с ней жить, а не иметь! Тогда, может, и поймешь свою родную душу, как чужую, а чужую – как свою.

-Добрый, - наклонился я к прутьям, - Ты к этому дядьке в белом хочешь? Там и хавчик хороший, и пожить дадут. Его Юра зовут, не перепутаешь? Что молчишь? Что ты так на меня уставился? А что, этот твой Сашка – нормальный? Спит тут рядом с тобой, да всех отгоняет. Черт, - и с досады снова достал сигарету. Последняя, блин, - Добрый, ну не может он с тобой в этой клетке всю жизнь свою провести, понимаешь? А у этого дядьки в больнице ты сможешь с ним видеться, разговаривать с ним, да хоть на луну напару войте. Классная там жизнь, Добрый.
-Красивый пес, - хмыкнул врач, - Не хочет, да?

Я прикрыл глаза и увидел перед собой разноцветные фигуры, перемежающиеся с желто – красными спиралями. Иногда появляются и синие, с отросточками, но это когда я уж совсем перенервничаю. А так, видимо, пока нормально, и давление у меня стабильно, как у медведя во время зимней спячки. Вспомнив, что забыл дышать, я закашлялся:

-Прости, Юра. О чем это я? Ах, да. Плохо дело. Может, еще разок к нам заглянешь? Не по работе, а так? Пропадет ведь пес. А тут раз, и узнает тебя, затем привыкнет, и он – твой. Приедешь? Хотя бы ему скажи, что приедешь.
-Не скажу, не люблю врать. Наврался уже за свою жизнь по самые гланды, что другим, что себе. Паша, ты это… - и смущенно помотал головой, - спирт пьешь?
-Вчера пил, а что? – не понял я сути вопроса.
-Так, пока я не передумал, просьба у меня к тебе: поехали ко мне, посидим, поговорим. А что? У тебя – собаки, у меня – тоже твари Божьи, один хрен.

Стоит, на Доброго смотрит. А что бы и не съездить? Закуска у него наверняка есть, а вот в дурдоме я еще ни разу не был. Скажу Палне, что Сашку этого провожать поехал, и все дела. И ведь на самом деле поеду, наверняка же положено сдать там – принять. Хоть этот психиатр и говорит, что собаки – это почти как его пациенты, но для человека бумажек надо куда как больше, чтобы он от своего гражданского долга не вздумал уклоняться.

-Что же, поехали. Я только халат на курточку поменяю, хорошо? – и взглянул на своего питомца, - Может, прямо сейчас заберешь, а? Впереди выходные, а за два дня я его всему обучу, не пожалеешь. Жрет он все, с этим хлопот не будет. А?
-У тебя сколько тут таких? - оглядел Юра ряды с клетками.

-Сорок клеток, по двадцать с каждой стороны, в некоторых по две – три сидит, так что считай сам, я уже давно перестал. Кто их считает? О, идут уже, - увидел я приближающегося Берендея напару со своим дружком Женькой, - Поехали, если не хочешь свеженького, парного шашлычка отведать.
-В смысле? – недоуменно вскинул тот белесые брови, - Из собаки, что ли? Из этого добермана? Шашлык?

-Догадливый какой. Нет, сегодня из одиннадцатой, вон из нее, - подошел я к клетке напротив, - Прощевай, красавица, да не бойся ты так: это на самом деле почти не больно. Прощай, сучечка, Бог даст, на том свете свидимся. Я тебе зла не желал, правда. Но – так лучше, поверь, - и открыл перед Берендеем калиточку, - Сашка, я ей обещал, чтобы быстро. Пока, до понедельника, а я твоего тезку в дурку повез сдавать.
-Ехай. Слышь, - задумался этот бугай, - А ты там нашего Петруху не увидишь?

Точно же, Петруха - два уха! Я и забыл даже совсем, как его звали. На того самого Петруху еще похож из «Белого солнца пустыни», разве что постаревший и лысый почти. Добрый был мужик, уважал собачек, зря никого не бил. А если и бил – то сразу на глушняк, чтобы недолго мучилась. Надо будет навестить, а то на самом деле нехорошо получается.

-Найду. Привет передать?
-А то! Ладно, вы идите, а мы делом займемся.

Ой, делом они! Сейчас отведут за ангар, вот и все дела. Да и хрен с ними: приятного аппетита, чтоб они подавились. Повел доктора к выходу:

-Нам здесь не место.
-А что сейчас будет? – с каким–то садистическим любопытством обернулся тот на Нику, который тащил за собой упирающуюся, но все же ковыляющую за ним сучку.

Да уж: все они такие, мои собачки: смерть чуют, но все равно до последнего вздоха надеются, что минет чаша их сия. Впрочем, нам, людям, тоже не очень–то есть на что  в этой жизни рассчитывать. Так ведь нет: идем толпой, глазки свои трусливые сами от себя прячем, не в силах сознаться, что уже все. Уважаю я тех людей, что не из толпы, что на плаху шли с гордо поднятой головой: они–то не только знали, когда умрут, но и ни на что не надеялись, да за соломинку, теряя остатки человеческого достоинства, не хватались.

-Ты хочешь посмотреть или попробовать? – притормозил я, поджидая врача, - Если посмотреть – то иди, смотри, пока не поздно, это дело нехитрое, чик – и готово. А вот шашлык часа полтора ждать надо: пока шкуру снимут, мясо помоют, да разделают. Говорят, что вкусно.
-А ты что, сам не ел? – продолжая оглядываться, спросил тот.
-А ты своих пациентов? Вот и не спрашивай. Так едем, нет?

В кабинете у доктора был полный бардак. На что уж у Палны беспорядок: все валенками-телогрейками  завалено, да цветы эти пыльные, куда ни взгляни, и пол уже, наверное, годами не мыт толком, так тут еще хлеще. Нет, у доктора, похоже, все–таки мыли: возле ножек дивана кругами пылища раза в три толще, чем в проходе. Да и остальная мебель сантиметров на пять от пола  вышаркана тряпками до мути. У них тут что, уборщиц нет? Вон и паутина по углам, наверное, еще прошлогодними мухами украшена. У меня дома, и то почище будет. Выпив по первой, решил спросить об отношении хозяина к своей конуре:

-Хороший спирт, не то, что из ларька. Медицинский?
-А какой же еще? Извини, шашлыка у меня нет, но огурчики–то бери, свои. У меня знаешь, какой сад? Яблоки – с кулак! Вот такие! – и продемонстрировал свою довольно–таки внушительную лапу, - Огурцы у меня мама солит, закусывай. Как тебе?

-Хм! – искренне удивился я, отведав, - Это сказка! Знаешь, у меня мама тоже их хорошо  готовит. Ты наливай, и давай за родителей выпьем. Так вот: я терпеть не могу, когда в рассол уксус льют, сразу кислятина такая, что прямо воротит. Ага, хватит, спасибо, - принял я у него стопарик, - Великолепные огурцы, великолепная мама. Давай за матерей, здоровья им и долгих лет жизни.
-И сыновей не дураков, - хлопнул тот рюмку, даже не поморщившись.

-Это точно, - принял я эстафету, - Слушай, а зачем у тебя паутина по углам развешана?
-А мне–то что? – заразительно зачавкал тот огурчиком, - Пауки – не женщины, они не кричат, денег у тебя не просят. Ничего им от тебя не надо, им даже теплое словечко перед сном на ушко шептать не надо. Да, кстати, что-то слишком тихо, - и навострил уши, - А, сами разберутся, если что. Может, музыку включим? Ты какую любишь?

-Непонятную, - взял я еще один огурчик, - Чтобы не думать. Не нашу, короче, ее я терпеть не могу: дрянь все. Ну, или почти все.  Если текст хороший окажется, я тут же подвывать начну, а голоса у меня нет. Тебе это надо? Да, лучше на английском, и очень прошу, тоже ничего примитивного не включай: у меня не все еще из памяти после техникума выветрилось, а тупое меня просто бесит. Не хочу я туда, за эту твою железную дверь, - и кивнул на выход.

Да, прошу прощения, что не объяснил: вход у Юры был с левой стороны от фасада, по лесенке – и на второй этаж. Как он объяснил, за той дверью, что преграждала проход по коридору, находились  сперва слегка нормальные, а затем - «острые», то есть те самые хроники, либо те, кто рискует таковым стать. На ту сторону через этот пограничный заслон пускают только с правого крыльца, если ты не сотрудник, или не важный посетитель, конечно.

Нашего Сашку как раз туда и поместили. Пока мы сюда ехали, я все смотрел на него, задремавшего с полузакрытыми глазами. Он еще верхнюю губу закусил, выдвинув нижнюю чуть ли не до носа. Вот, оказывается, к чему приводит неправильный прикус.


                3. ИДУЩИЕ С МИРРОМ.


Вот это я понимаю, это настоящее утро: во рту одеревеневший язык ощупывает поросшие за ночь шершавой корой десна, в голове опять муть, а перед глазами – разноцветные пятна вальс цветов исполняют. Да еще и этот врачина, разлегшись на составленных в ряд возле стены стульях, храпит. Спасибо, конечно, что диванчик мне отдал, но храпеть–то зачем? Он что, будильник?

Ох… Нащупав под ногами ботинки, попытался встать, но сразу не получилось: чуть было обратно не брякнулся. Надо глотнуть, тогда, глядишь, и до туалета дойду. До скольки же мы вчера сидели? Судя по количеству окурков, да по пустым пачкам на столе, похоже, что пока у нас сигареты не кончились.

Возле выхода из туалета, который я вчера по подсказке доктора все–таки нашел, запомнил, а затем наверняка и использовал, столкнулся с небритым  мужиком примерно моей комплекции, но, похоже, трезвым:

-Здрасьте, - и дыхнул на него.
-Ты откуда? – отмахнулся от меня тот.
-Все мы оттуда. Слышь, земляк, а у тебя сигарет нет? А то мы с Юрой, похоже, вчера все нафиг скурили, а курить хочется.

Земляк, вздохнув, протянул мне открытую пачку.

-Я парочку возьму? А то вдруг он тоже уже проснулся, - и я тяпнул аж три штуки. 

Тот, похоже, смирился с потерей сигарет, и закрыл за собой дверь, беззвучно ругаясь.  А то, что он ругался – в этом я не сомневаюсь: у собак такие же глаза, как и у нас, когда они ругаются. Все мы из породы собачьих, и нечего на Дарвина пенять, если хвост у тебя отпал. Дождавшись, когда он выйдет, спросил:

-А у вас со скольки к чокнутым пускают?
-Да уже, - взглянул тот на часы, - А тебе зачем? Посмотреть хочешь?

Я усмехнулся, прикуривая:

-А что на них смотреть? Выйди на улицу, да смотри, сколько влезет. Можно просто к зеркалу подойти, оно ничем не хуже. Так как к ним пройти?
-Можешь здесь, - показал он на железную дверь, с сомнением посматривая на меня, - А ты это что, с нашим вчера куролесил?

-С каждым порой бывает. Классный мужик у вас начальник, разве что только храпит, зараза. Слышишь? Так, извини, не о том я чего-то: у меня тут двое лежат, оба собачники, одного вчера привезли, Сашкой зовут, второго – год назад, Петруха, знаешь, наверное? Ушастый, да улыбается вечно. Лысина еще на башке сверху, - добавил я, показав рукой на себе, не зная, чем того еще охарактеризовать: фамилии-то я не знаю.
-Сверху у него, - хохотнул медбрат, доставая ключи из кармана, - Сейчас пойдешь?
-Да, - и вдруг опомнился, - Нет! А где тут соков да жрачки, сосисок там всяких купить можно? Не пойду же я к ним с пустыми руками!
-Возле остановки ларек недавно поставили, - равнодушно убрал тот ключи обратно.

Я слегка занервничал, даже головой закрутил. Затем признался:

-Мы сюда на машине ехали, не знаю я, где мы находимся. Может, хоть направление из окошка покажешь, куда топать? И как сюда обратно пройти? Пропуск там надо или что?
Местный эскулап прислушался к двери начальника. Послушав, удовлетворенно кивнул, и перешел на полушепот:
-Пошли вместе, я тебе покажу. С тебя – сигареты. Идет?

-Идет. Я – Паша, - и пощупал свою заначку за ухом, -  Только на дорогие у меня денег нет: на «Космос» согласен?
-Нормалек. Пошли? Я – Федя. Только не смей говорить мне, - и предостерегающе поднял палец, - что «Надо, Федя, надо», я от этого злюсь и по мордам бью.

Злится он от этого. Выдумал, тоже мне, себе проблему, из этого самого пальца, что мне продемонстрировал, что ли, высосал? Это же надо: в дурдоме, и вдруг такие комплексы.

-Усек, Федя. Не надо, Федя.

Тот хыкнул:

-То–то же, - и, открыв передо мной дверь, потопал вниз по тесной лестнице, - А ты что, тоже, как и они, с «собачьей пристани»? – уже метров через сто пути спросил он.

Я из–за него отвлекся от созерцания красот природы и мимолетных облачков, которые порой меня влекут к себе не меньше, чем реки текучие с озерами глубокими. Загадочные они, эти белесые телеса, оставляющие после себя на земле серые, непохожие на себя, тени.

-Что–то такого названия не слыхал, - стряхнул я с себя наваждение небес, - А я ведь уже шесть лет как там работаю. Нет, красиво, конечно, звучит, но у нас, скорее собачья исповедальня, нежели чем пристань. Времечко разве что даем им перед встречей со своим собачьим богом вспомнить, кого они покусали, да о том, как они от сучки своей верной налево бегали. И кто же это нашу контору так обозвал? Федя, а скажи еще: до этого твоего ларька я докурить еще сигаретку успею, если прямо сейчас прикурю?
-Если что, я подожду, - кивнул тот, - Хотя это недалеко, метров триста всего. Красиво у нас весной, да? Я заметил, тебе тоже нравится.

-Красиво, - засунул я сгоревшую спичку в щель бордюра, - если бы не люди, и вовсе хорошо. А кто они все? – и посмотрел на мужичка с авоськой, неловко и несмело ковыляющего за остальными.
-Это – посетители, к родным своим идут. Или – просто знакомые, как ты, сослуживцы там всякие, да соседи. Так, вот уже и дошли. Решай: в ларек или в магазин?
-А где дешевле? – пощупал я свой до омерзения худой кошелек.
-В ларьке, конечно. Кстати, а хозяин у них один: наш завхоз, - и усмехнулся, - Представляешь себе: продукты – одни и те же, а цены разные. Но народ все равно по привычке прет в магазин. Психология, брат. Так куда пойдешь?
-В ларек, конечно. «Космос», да?

А что? Вполне нормальные цены, примерно как у нас на Уралмаше. Хотя: что тот гадюшник на отшибе, что этот дурдом с его обитателями. Пачка – по семьдесят рублей, «паленка» из соседнего гаража – по триста десять, вполне терпимо. И я купил пять пачек сигарет (для себя, для доктора, пара – для «моих», и еще одну - для Феди), палочку польской колбасы с гордым названием «Салями», с десяток пакетиков растворимого сока «Юпи» и две дубовые груши.

Вроде старался подешевле, а все равно под тысячу получилось. И на что я теперь буду спирт с батоном для себя, родимого, покупать? До получки–то, считай, почти неделя. Опять придется к Ваньке – живоглоту  ехать, да торговаться до зеленых соплей. Ничего: после шерстяного пояса Пална меня точно на охоту отпустит, да галочку в ведомости поставит, что, дескать, Павел Иванович сколько запланировано, столько и привез.
 
-Ну, что, теперь похож я на обычного посетителя? – покачал я пакетом, - Тебе «Космос», как и обещал. Травись на здоровье.
-А ты что, пива не догадался взять? – недоуменно взял тот у меня пачку.
-Федя, не надо, не наглей, я на мели. Вскладчину с тобой выпью, это с утра еще никому не мешало, но я правда того… - выдернул я карман.
-Ладно, потом посчитаемся, - поморщился медбрат, направляясь к ларьку, - У меня тут кредит. Тебе светлого или темного?
-Как себе, - смутился я от собственной жадности, -  Но лучше – крепкого. Я там «Монарха» видел.
-И это верно, - скрылся тот за углом.

Монстр. Идет, и, цветя, тащит между пальцев пару «титек» «Монарха». Ужаснулся: крепленое девятиградусное пиво, по полтора литра на рыло, да после вчерашнего, на старые дрожжи? Меня же развезет, как зюзю. И прощайте, мои соратники, не попаду я сегодня к вам. Или попаду, но уже как пациент.

-Ты бы еще двенадцатиградусный «Амстердам» взял, - принял я у него бутыль.
-А что? Хотел, только у меня башка от него на утро трещит. А так – вещь конкретная, наповал кладет. Пошли вон в тот дворик, там укромная лавочка есть. Да не туда смотришь! Левее, под березой, я всегда здесь сижу, когда работы нет.

Я намеревался было половину своей доли отдать доктору, но донес едва ли треть. Федя оказался настырный мужик, и все пытался закусить моей колбасой, но я стоял на своем: «Это для больных, а мы с тобой уже выздоравливаем».  Отстоял эту химию, короче. Зато сигарет чуть ли не с полпачки выкурил. В больничке оказалось немногим легче: доктор (как же его зовут?), как только я подал ему флакон, тут же из горла добил содержимое. Рыгнув, поднял на меня напрочь красные, оглушенные глаза:

-Так, ты – Паша, я – Юра, жена – Нина. Ни хрена себе. Все помню, и это – правильно. Нет, надо еще малеха поспать, а ты иди. Как своих собак… Ик! …чатников навестишь, заходи, - и вернулся к горизонтальному положению, так и не пожелав сменить свои стульчики на диван.

Ох ты, судьба наша, судьбинушка. Нет от тебя ни спасения, ни передышки. Даже в самом укромном закутке от тебя не спрячешься, не затаишься, везде–то ты нас, своих пасынков, найдешь. А как найдешь, так уже и бежать–то некуда: висишь ты над нами, как туча грозовая, и остается лишь одно: зажмуриться и ждать грома. Не по силам нам с тобой бороться, и особенно –  человекам.  Трусливые мы и лживые, куда как гораздо хужей собак, которых, как и себя, не любим, и оттого губим, пытаясь отомстить тебе за собственное безволие и слабость.

Попросив Федю открыть заветную дверь, я вошел внутрь этого святая святых и чумное чумных. Здороваются. Не понял. Вроде нормальные все, разве что небритые и снулые какие-то. Моих пока, вроде, не видать.

-Это тихие, - шествуя рядом, пояснил санитар, - Твои там, за этой решеткой. Открываю?
-А зачем же я к вам пришел тогда? – ответил, и тут же испугался: а вдруг там все сразу кидаться на меня начнут? Они же буйные, наверное. А то, что они пока мирно себя ведут, это еще ничего не значит?

Я робко переступил порог в «острое». Федя шел за мной, усмехаясь. Это хорошо, что он спокоен, но зачем этот чудик по коридору ко мне навстречу спешит? Субтильный до прозрачности, желтый весь, тряский, и непонятного возраста. Поклонившись, тот мягко взял меня за руку:

-Игорь. Зовите меня Игорь. Игорек, хорошо? Вы новенький? Как Вас зовут? Давайте дружить, я Вам все покажу – расскажу!
-Спасибо, Игорь, но я в гости, - поперхнулся я.
-А мы тут все в гости, - и тот поклонился еще ниже, - Милости прошу. Так Вы к кому?
 
-Игорь, отвянь уже! К кому надо, к тому и идет! – оттолкнул мужичка Федя, - Паша, ты только что познакомился с нашим старожилом: одиннадцать лет уже здесь, и ни разу не выписывался. Мирный, но на улицу выпускать нельзя: тут же или убежать пытается, или стекла в теплице грызть. Интересно ему, видите ли, что крепче: зубы или стекло. Ты во дворе наши теплицы видел?
-Откуда? – оглядывался я по сторонам, чувствуя себя явно не в своей тарелке, - Так, стоп! Это же Петруха сидит. Давай я один подойду.
-Ну, иди. Насмотришься хоть, - окончательно отогнал тот Игоря, разворачиваясь, -  А я пока к себе. Если что, нажми на звонок. Он справа от двери, увидишь. Иди, смотри.

Я сперва не понял, к чему это он. Петро сидел на скамейке рядом с такими же, как он, и тупо пялился в пространство. Самое главное, что напротив находилась еще одна, аналогичная,  скамейка с пациентами, но никто ни заговорить, ни даже посмотреть на другого не пытался. Дюжина человек сидит и пялится невесть во что перед собой, и - все молчат! Даже, похоже, не дышат. Оторопело подойдя к коллеге, я тронул его за плечо:

-Привет, Петруха. Как здоровье?
-Да. Здоровье, - отозвался тот, недовольно подернув плечом.
-Петруха, ты что, меня не узнаешь? – присел я на корточки рядом с ним, - Это же я, Паша из первой бригады!

-А, Паша, - наконец-то перевел на меня тот взгляд, - Собаки, помню. У собаки четыре ноги. Нет, у меня плохое здоровье: это у кошки четыре ноги. Все перепутал. А у собаки – восемь. Паша, у тебя, похоже, тоже восемь, посчитать только не могу.
-Петруха! – перебил я его, - Я с работы к тебе приехал, сигарет вот тебе принес, - и протянул ему пачку, - Приветы тебе все передают.

Тот, наклонив голову, долго ее рассматривал:

-У сигарет много ног. Прочитай мне, пожалуйста, сколько их. О, нет, уже сам нашел: двадцать ног. И у тебя, значит, тоже двадцать. А меня нет ног, - и, выронив пачку на пол, вновь погрузился в молчание.

Да уж, это тебе не наша передержка, здесь можно свихнуться в сто раз быстрее. Но – не нужно. Надо вытаскивать отсюда хотя бы социолога, пока не поздно.

-Можно, я себе заберу? – поднял пачку Игорек, - Они не курят, им некогда, они космос чувствуют. Хотите, я покажу Вам Вашу палату? – и волнообразным жестом кисти поманил меня за собой.

Ладно, охолонимся и заглянем: вдруг там Сашка. Но, к своему стыду, я сперва не смог даже трех шагов сделать вглубь палаты: настолько все было страшно. Нет, три окна – это хорошо, на солнечную сторону все, а что в решетках - это понятно, в вытрезвителе они тоже с решетками, но остальное…

Коек на двадцать палата, наверное. Видимо, кто не на скамейках в коридоре, все здесь. Кто–то спит с закрытыми глазами, но большинство изучает потолок. Ручки так тихохонько на груди сложили, и космос, едит его, рассматривают! Так и закрадывается подозрение, что они и на самом деле не просто шизанутые, а просто другие, нездешние и неживые. А запах!

 Елки, неужели тут всем так все безразлично? Что пол заплеван и замызган, это ерунда, можно и самому на него плюнуть, но даже постельное белье у них такого цвета, что и не описать: его, видимо, стирают, но… Нет, оно не бурое, оно посветлее, однако все в пятнах и драное. И все это лежит вповалку с людьми. А сквозь решетки пробивается весеннее солнышко, но на него всем глубоко наплевать. И, что страшно, даже мне самому на дневной свет в такой обстановке становится глядеть неприятно: чужое оно здесь, глупое и беззащитное.

-Пойдемте – пойдемте, - подозвал меня Игорек к пустой кровати, - Здесь Вам будет хорошо. И не смотрите так на подушку, сейчас мы ее взобьем, она будет мягкая, и можете ложиться спать. Привыкайте: тумбочки нет, все вещи мы отдаем санитарам, да и не нужны нам эти вещи. Вы когда зубы чистили? Вот–вот, - шутливо погрозил он пальцем, -  Игоря не обманешь: от Вас пахнет. Хорошая койка, очень советую. Моя неподалеку, вон в том ряду. Да – да, она не прибрана, но за это у нас не ругают. Вы приляжете? Только, прошу Вас, не в одежде! – заметил он мое движение к «моей» кровати. А я лишь хотел проверить, какие у них тут матрасы. Дерьмо, и то мягче, скажу я вам честно, - Одежду сдать надо! Вам халат выдали или родные привезут?
-Родные, - очнулся я от дурмана царившего здесь безумия, - Они, родные. Скажи, а Саша где, которого вчера привезли? Ты же все знаешь, так?

-Да, я все тут знаю, - польщенно улыбнувшись, вновь поклонился он, - Я здесь смотрю за всем: и чтобы под себя не ходили, чтобы злые не были, и чтобы таблетки пили. А еще, - добавил тот шепотом, - Я это, пишу письма.
-Кому? – чуть не фыркнул я.
-Туда! – вскинул тот вверх ручки, - Надо это, и очень важно. Работа у меня такая. Тсс! Тайна, секрет! Вы не проболтаетесь? – закрыл тот в испуге рот ладошкой.

-Нет, разумеется, - погладил я по плечу этого стукачка из сумасшедшего дома, - Саша где? Сможешь сказать? Это не тайна ведь, так?
-Не надо смешно говорить, прошу Вас, - состроил тот страдальческую гримасу, - Тайн на самом деле не бывает, и Вы через месяц к этому привыкнете. Попервости, конечно, нежданные с каждым глупости случаются, но, если пообтеретесь, то вскоре поймете, что в нашей жизни самое главное – местечко подходящее занять. А я Вам хорошее место показал, оно на самом деле как раз для Вас, Вы уж не сомневайтесь. Мелочи все, мелочи, - и, умолкнув, пошел от меня, через полплеча глядя в плинтус.
-Так и где он? Сашка где? – окликнул я того в спину, будучи в полной  растерянности от этой ахинеи.

В ответ – только шарканье тапочек и пустые взгляды людей, которым никогда не суждено стать космонавтами. Хотя, может, они и не нуждаются в этом, и вправду уже там? И им смешно и грустно смотреть на то, что посетители их тела на скамейках с таким ужасом разглядывают. Нет, честное слово: организм сытый, целый, на кусочки не порезанный, чего же еще надо? Сиди себе и тихонько космос назло всем врагам наблюдай. Ни к чему им внимание столь ничтожной пылинки, как я, бесплодно мятущейся в их мудром универсуме.

Я проверил оставшиеся три палаты: Сашки нигде не было. Его что, блин, уже на шашлык здесь столь оперативно пустили, пока тот блох от других не нахватался? Подергал последнюю дверь: закрыто. Но – ведь туалет же не там, голоса–то я оттуда слышу, не глухой. Постучал. Все без толку.  Вновь направился к Петрухе: может, хоть он что подскажет. Но меня тут же перехватил невесть откуда взявшийся старичок в пижаме, радостно улыбаясь всеми тремя зубами:

-Ищете? Вижу, вижу, что ищете! И я тоже искал!  Нет, - и разочарованно отстранился, - Вы не ищете. А я вот – нашел. И Вы нашли. Но – не совсем то. Ух, как нашли, - часто-часто заморгал он, -  Не надо на меня так глядеть, пойдемте, лучше я Вам свои картины покажу. Вы же… - и бесцеремонно повлек меня за собой в крайнюю палату, - Я всех людей люблю, Вы уж извините. И хороших, и плохих. Глупое слово: плохих, не бывает такого. Вы лично встречали совсем уж плохих людей?
-Совсем? – двинулся я за ним, - Не знаю, наверное, нет. Я в людях не разбираюсь.

-О! – поднял тот палец, подведя меня к единственному в помещении столику возле окна, - А я – начал! С себя начал! Вот, посмотрите, - и, достав стопочку листков, а иначе их и не назовешь, гордо хлопнул тыльной стороной ладони об стол, - Здесь все так, как смотрит Он! Видите? Смотрите, это же для Вас нарисовано! Смотрите! Что Вы видите?

А что я вижу? Грязные листы, засиженные мухами, да жирными пальцами заляпанные, а на них – тщательно выписанные  карандашом образы Святых, даже нимб над каждой головой с именем, чтобы не перепутать. Наверное, этот старичок художником был, прежде чем сюда попасть: настолько все правдиво. Нет, не то слово: многое как–то косо получилось, кривобоко, а вот лица у этих Павлов да Иеремий очень даже настоящие. Нет, у обычного человека также случаются в жизни моменты, когда он становится настоящим, но чтобы простым карандашом нарисовать живущее лицо – для это мастерство надо иметь.

-Так что Вы скажете на это? – наклонился тот ко мне, выпучив глаза.
-Очень хорошо, - вернул я стопку на место, - Только, извините меня, профана, а зачем Вы все столы – стулья здесь покорежили?

-Оооот! Наконец–то! – раскрыв беззубый рот, вскинул тот голову к потолку, - Ой, что это я? Надо же тихо. Да, - и зашептал, - Это Великая Истина. Флоренского читали? Выбросьте! Чего он там наплел про обратную перспективу иконы? Да дурь это сплошная! От человека она у него идет, видите ли. От кого?! От человека? Это же надо до такой ереси додуматься! От мира она происходит, и больше ни от чего. А мир из чего состоит? – и, радостно улыбаясь, развел ладошки, - Этинька, а нетушки. Мир состоит из верха и низа, из добра и зла, - расправил он плечи, как перед боем, - Мы его бойцы, но видим лишь один, верхний, мир. Я Вам не надоел еще? Если что, я буду молчать, а Вы просто на иконы смотрите, - присел ненормальный художник на кровать.

Я еще разок просмотрел лики:

-А причем здесь нижний мир? Нет, я не понимаю. И кто его видит? Этот Ваш «Он» - это кто? Бог, выходит?
-Бог все видит, но кроме него, видит и Враг, это его часть мира, все земное – это его царство. А наш мир он видит так, - плешивый чудик вновь задрал голову кверху, - Он видит все по–своему, снизу, как сквозь кривое стекло. Только лишь святые и праведники не искажаются перед его взглядом, оттого–то они и выглядят по образу и подобию Божию. Иконописцы это поняли, молодой человек, и посему творят на своих иконах два мира сразу, именно так, как он выглядит снизу, и, в то же время, как – сверху. Икона – это отображение не просто одного лишь видимого, это метод познания всего сущего в своей целокупности. Для этого особенный дар нужен и необыкновенное мужество: не каждый решится взглянуть на отражение нашего мира в глазах Сатаны. Согласны?

Нет уж, я точно не праведник, и тем более – не святой. Надо срочно отсюда ноги уносить, пока этот психопат меня снизу не нарисовал. Получится наверняка почище Герники, видел я ее репродукцию, мерзость одна. Хотя, может, мы на самом деле так и выглядим? Но: не могу я смириться с тем, что я тоже чудовище искореженное.

-Извините, но меня ждут. Спасибо, - и я, не оглядываясь, вышел.

Игорек стоит возле той самой запертой двери, за которую я столь безуспешно стремился, и подманивает:

-Саша еще там, я заглядывал.
-А как? Здесь же закрыто, - недоуменно еще разок подергал я ручку.
-У меня ключик есть, мне доверяют, - и достал обычный английский ключ на шнурке, - Я здесь главный, меня слушать надо. Вы меня слушать будете?
-Уже слушаю, - подчиняюсь я всеобщему безумию.
-Хорошо, когда новенький сразу такой умный, - тут же отворил он передо мной дверь, - Пациент, обед через сорок минут, не опаздывайте, - и калитка с легким щелчком закрылась за моей спиной.

Кроме Сашки и двоицы предпенсионного возраста, похоже, его родителей, в комнатке находилась старушка и бородатый дядька, жадно отхлебывающий что–то вроде бульона прямо из банки. Социолог тоже ел, но уже бутерброды с колбасой. Я поставил свой пакетик на подоконник и, открыв пошире окно, закурил:

-Извините, что без спроса, беспокоить не хотел, - поймал я взгляд старушки.

Ага, как же, спрашивать их сейчас начну! Пепельница почти полна окурков, а мне – спрашивать? Так что извините, если вашему аппетиту помешал, я это не специально вам назло, а по желанию организма.

-Павел Иванович! – отбросив бутерброд, вскочил мой подопечный, - Вы–то откуда здесь? Зачем Вы тут?
-К тебе я, Саша. Вот, колбаски тебе принес, да груши,  - и сам заглянул в пакет, - Пачку сигарет еще.
-Не надо! Лучше заберите меня отсюда! – кинулся социолог передо мной на колени, - Я же не сумасшедший, правда?! Я не сумасшедший! Не хочу здесь! Мне страшно!
-Тихо, тихо, - поднял я его, приобняв, быстро (профессиональное, блин), отойдя от шока, - Лучше познакомь, с кем это ты здесь сидишь?
-Папа, - и, как в замедленной съемке, протянул руку в направлении мужчины, - А она – моя мама. Я их люблю. Они меня тоже любят. Скажите, я и вправду с ума сошел?
-Пока еще нет. Давай присядем, поговорим, как все нормальные люди. Хорошо?

Да уж, только родителей мне на сегодня и не хватало. Присев рядом, всмотрелся: лет по пятьдесят, наверное. Он – явно токарь наподобие меня, но работающий: вон как у него машинное масло да эмульсия в пальцы въелись, лет пять надо, чтобы сошло. У кругленькой женщины руки тоже в трещинках, хотя старше–то она меня всего на ничего. Может, как и мои родители, тоже всю жизнь за станком простояли, да в земле на даче ковыряются?

-Павел, - подал я мужику руку, - Сашин… - и чуть не сказал «бывший», - начальник. Попроведать приехал.
-Геннадий, - наклонил голову, поигрывая желваками, работяга, - Женка моя, Зинка, - и кивнул в сторону «пышки», - Так что ты нам скажешь, Паша?

А я–то полагал, что у этого студента родители интеллигенты, те к делу переходят разве что после чаепития, а тут сразу в лоб. Еще и сынок ихний рядом ерзает:

-Да, Иваныч, скажите, что мне домой надо, и все: сразу все Вас послушаются. Я же нормальный, Вы знаете! Отпустите меня отсюда, я лучше в школу пойду учителем зоологии, а к Вам больше не приду! Я же не такой… - и заплакал.
-Конечно, - похлопал я его по руке, - Ты не такой, ты настоящий.

Но тот, похоже, не слушал: он плакал на плече у матери. Та его наглаживала, а из глаз катились крупные, чуть ли не с горошину, безмолвные слезы. Сегодня точно напьюсь, как самая распропащая зюзя. Последние рублики потрачу, даже на батон не оставлю, но – напьюсь. И Гена еще этот смотрит на меня так, как будто я – Ельцин, и все смогу.
 
-Гена, а не покурить ли нам возле окошка? – достал я пачку, - Ты куришь?
-Курю, - облокотился Сашкин отец возле меня о подоконник, - Весна уже, и тут на тебе. У нас в цехе, и то окна чище, - потер он заскорузлым пальцем стекло, - Плохо моют. Совсем плохо. А ты оттуда, снутри, прошел?
-Да. А что?

-Там тоже грязно? – потупился он, - А то нас туда не пустили, приказали здесь ждать.  Мы бы и сами помыли, если надо, не белоручки какие. Пустят?

И смотрит так на меня, как на неоправдавшего надежду мессию. А я ему ничего и не обещал, да и не надо ему видеть то, что сегодня повидал я. Я тоже вслед за ним поскреб стекло, потом заглянул под ноготь: черным - черно. Да и светленькие полоски на окне до кучи появились, так и тянет на нем что-нибудь неприличное написать.

-Не пустят, Гена. Ты кто по профессии?
-Наладчик, а что? – и стряхнул пепел мимо пепельницы, - Что ты имеешь в виду?

-То и имею, - и сдул пыль с трещинистого, давно не крашенного прибежища потерянных для жизни курильщиков, - Геннадий, зачем ты ему позволил к нам пойти? Я же его предупреждал, что не стоит. Черт, ну не настоял я на своем, знаю! Видел же, что нельзя ему, а он уперся: надо, и все тут. Моя вина, не отрицаю. Но и ты куда смотрел? – и понес оправдательную для себя чушь, - Что, не мог его в наладчики определить? Почему не смотрел, не воспитывал? Блин, не о том я все. Какого лешего его к нам направили? Все, хорош, это я так, от нервов, извини. Я же токарем на ЗИКе работал, так что в железяках разбираюсь, собак там всяких понимаю, а вот людей – так толком и не научился. Я пойду, попробую с врачом поговорить. Пока, и удачи нам всем. Но учти: как я понял, неделю он здесь точняк проваляется. Не жди чудес: у нас в России только ужасы. Пока.

Как учил Федя, нажал на кнопку звонка возле двери. Или это – не та дверь? Но почти сразу же ее открыл донельзя приветливый Игорек:

-Молодец, быстро, скоро кушать будем, запах чувствуете? Нет? А я чувствую: у нас сегодня пшенка. Проходите, прошу Вас, - и столь же мягко обратился к социологу и его родителям, - Скоро санитар придет, он ругается, когда непорядок. Всем попадет, прошу вас, хватит на сегодня. Приходите лучше завтра.

Странный какой–то псих, даже ключ ему доверили. А ведь Федя говорил, что он сбежать пытался. Интересная петрушка получается. Хотя, наверное, внизу еще даже и не одна дверь есть. Вряд ли иначе: в ином случае половина из этих чудиков давно бы уже со своими посетителями отсюда смылась. Здесь же - почти что тюрьма, а в тюрьме у каждого надзирателя свой ключик. Наверное. Тьфу – тьфу – тьфу, там еще не был, сказать не могу.

 Игорь возле тихого отделения никак не хотел меня отпускать: за стол, мол, садись, а иначе получится дисгармония, и на всей Земле наступит хаос. И что даже песчинки хватит, чтобы этот хаос создать. Ну, разумеется: если меня на свете не станет, то весь мир однозначно свихнется от горя, и тут же начнет с континента на континент ядерными ракетами пулять.

Юре же на мое появление было глубоко наплевать: он по-прежнему дрых на своих стульчиках, завернувшись в халат. Тоска. Но делать нечего: надо ждать, пока проснется, а то еще закатит мне сгоряча ихнего успокоительного, да к Игорьку назад отведет тому на радость. Доказывай потом, что ты не верблюд. И Федя куда-то, как назло, попрятался, даже в туалете его нет.

И я, как только мог, решил отомстить больнице: усевшись на стульчак, принялся изучать журнал «Здоровье». А что? Интересно же, как эта перистальтика у меня там в темноте одна внутри работает. Я бы за сорок лет точно на ее месте сбрендил: это ведь не просто каждый день, каждую минутку там это все внутри куда–то двигать надо. Странно: мне вроде бы не надо, а ей – надо. Но, если она уснет, или, Боже упаси, помрет, вскоре помру и я вслед за своей таинственной и трудолюбивой девушкой с красивым именем «Перистальтика».
 
-Аах! – внезапно вскликнуло над моей головой.

Я с испуга аж чуть журнал не выронил. А что кричать? Какающих мужиков не видела? Но все равно как–то неудобно.

-Кха, - поперхнулся я, прикрыв «Здоровьем» низ живота, - Вообще–то стучаться надо.
-Закрываться надо! – и захлопнула дверку.

Не уходит, ждет чего–то. Спустив воду, сунул журнальчик под мышку и стал мыть под раковиной руки. Не уходит, смотрит. Чего ей надо? Внешне вроде ничего, около тридцати, и даже передний железный зуб ее не слишком портит. Муж, наверное, постарался, это бывает.
 
-У Вас полотенца не найдется? – продемонстрировал я ей мокрые ладони.
-А Вы, извините, кто такой будете? – протянула та мне, по всей видимости, свое.
-Паша.
-И что?

Иногда эти «кто – а что, может – не может», и прочие там фразы из разряда «А кто ты такой» меня забавляют, но чаще я все же сержусь, и начинаю нести околесицу. Так и подмывает ей нахамить, да побольнее. Ишь ты, без стука врывается в самый интересный момент, да еще потом и спрашивает, кто я такой.

-Спасибо, - вернул я ей полотенчико, - Странное у Вас имя.
-Чего? – подняла та брови.
-Совсем запутался, - потряс я головой, - Сперва Вы сказали, что Вас зовут «Ишто», теперь – «Чево». Это как, отчество у Вас такое?
-Хам! – кинула та прямо на пол полотенце и ушла.

Блин, не полегчало. Может, все-таки рискнуть, и Юру разбудить? Обещал же этому наладчику, что поговорю насчет его сына непутевого, вот теперь и получай, Павел Иванович. По своему горько, – и многострадальному опыту знаю, что не уйду, пока своего не добьюсь. Подобрав полотенце, вышел в коридор. Стоит, гадина в юбке, и на меня смотрит.

-Свободно, - показал я жестом, - Ваше полотенце, пожалуйста.
-Хамло, - выдернула она у меня из рук тряпицу, - Ты откуда взялся здесь? Кто такой?

А что? Злость ее очень даже молодит. Нет, сучка она, разумеется, не из породистых, но благородная кровка чувствуется. В чем? Попробую объяснить: когда животное породистое, это видно даже не столько по походке или же по осанке: можно и горбатым быть, это по сути ничего не меняет, но определяется именно по взгляду. Если даже в самом крайнем испуге, будь то собака или человек, совсем теряется, и взор у него как будто волной смывает, или же, напротив, в минуты гнева из него исчезает спокойствие – это уже явно не порода. Благородство растет из других корней: оно произрастает изнутри животного, и не исчезает вследствие внешних факторов, оно органично и непоколебимо. Короче: или оно есть, или его нет.

Совсем его нахрен нет, как, к примеру, у меня: в минуты ярости и злобы я сам себя не понимаю. Как там у Толстого? Кстати, это, пожалуй, единственная фраза, которая мне врезалась в память из этой чудовищной по объему «Войны и мира». Терпеть ее в школе не мог, даже почище  занудной «Молодой гвардии», но одну фразу оттуда все же запомнил: «Ослепляющая сладость гнева». Да, бывало со мной и такое: и морды бил, и… Нет, про женщин рассказывать не буду, о них уж лучше так, как о мертвых.

-Убийца я, - и я дружелюбно улыбнулся, - Юра вон со вчерашнего лежит, встать не может, можете сами проверить.

Барабулька шарахнулась в сторону так, что чуть лбом об открытую дверь не стукнулась. А нечего было меня хамлом называть. Это кто из нас, интересно, хам? Я же ее никак не обзывал! Стоял себе в сторонке, да полотенца после нее подбирал. Вот и сейчас, похоже, опять придется: та в испуге его выронила.

-Мадам, - подал я ей предмет личной гигиены, - Вы очень рассеянны. Или мне это нужно принимать как намек? Если что, напоминаю: я – Паша, - и открыл дверь в кабинет доктора, - Вы со мной?

Не хочет. Туда ей и дорога. Я пока посижу, полюбуюсь на это бестолковое тело: все-таки приятно, что ты не самый пропащий человек на этой планете. И вонизма же тут у него! Я глотнул спиртика из вчерашнего запаса, закусил…

Елки, я же пакет с колбасой и грушей с собой взял! А Сашке так в своих волнениях так ничего и не оставил, даже сигарет. Но обратно на ту, больную, половину, возвращаться нет никакого желания: лучше сам все сгрызу. Нет, колбасу можно Доброму оставить: он явно не обидится, что она из шкуры, да требухи, сделана. Да и мой организм тоже, ему уже давно все равно, что в него пихают, для него главное, чтобы быстро и не больно было. Если больно – у него начинается стресс, как сейчас, после посещения: всего же наизнанку выворачивает! Булькнув себе еще чуток, заметил настороженный Юрин глаз, второй он, видимо, разлепить пока не мог.

-Проснулся? Тебе сразу налить или сначала в туалет пойдешь?
-Я не похмеляюсь, - подвинул тот поближе ко мне свой стопарик, заняв полувертикальное положение, - Я лечусь. Я – врач, мне надо. Я сейчас лекарство, а затем – пойду. Пора мне, - и, чапнув, он закусил разрезанной мною напополам грушей и пошаркал к выходу, затем оглянулся, подняв вверх указательный палец, - Паша. Юра. Нина. Я сейчас.

Да уж, сочувствую я ему: на такой работе, похоже, два пути – либо в синюю яму, либо в черненькую и сырую, что, в принципе, одно и то же. Третий вариант я не рассматриваю: он – доктор, и сразу поймет, что умом тронулся, и добровольно в петлю залезет, что автоматически приравнивается ко второму пути.

Но Юра, похоже, пошел по первому, и теперь ждет лишь развилки. К чему она приведет – и плешивому понятно. Открыв «Здоровье», решил подождать хозяина, а заодним и узнать побольше, как выглядит эта обворожительная девушка со сказочно неземным именем. Или сперва колбасы отведать? Нет, журнал не мой, его здесь придется оставлять, а когда я еще до этой Перистальтики доберусь – неизвестно. Покусаем лучше грушу, ей не больно. Хм, а вот мне – чувствительно, чуть десну не ободрал.

 Из какого же дерева эти груши делают? Ни в жизнь не поверю, что из грушевого. Хотя: чего же еще ждать весной в ларьке, как не деревянные груши? Не из Африки же их сюда везли, но, с другой стороны, ведь даже в той же солнечной Болгарии они вряд ли такими большими могли до мая вымахать. Наверное, все–таки из Африки, больше неоткуда. Наконец подошел и хмурый доктор, грустно осмотрел свое лежбище, поморщился, и сел рядом:

-Я раньше каждое утро зарядку делал. А теперь вот неохота. А ты как?
-Я–то что? – отложил я журнал. - Каждый день за собачками бегаю, да таскаю их, мне зарядка ни к чему. Они, когда неживые, то тяжелые. Наверное, и с людьми тоже так?
-Мои тяжелее, как я думаю, - поднял он рюмку, - Ну, за нас, за живых!

Чокнулись, закурили. Нет, спирт у него точно хороший, даже башка не трещит, разве что ватный весь, как будто во время сна из тебя все мышцы извлекли, а взамен их ваты понапихали. Даже мозг не пожалели, гады. И как же со всем с этим я домой пойду? Я бесцеремонно забрал у доктора флакушку спирта, и, бросив ее к колбасе, протянул тому руку:

-Я пойду. Да и тебе уже к твоей Нине надо. И запомни, а лучше – запиши, чтобы не забыть: если через пару дней моего Сашку домой к родителям не отпустишь, я к тебе сюда всю свою свору приведу. В каждой шутке есть доля шутки, сам знаешь. Пока, я еще загляну, - и уже возле дверей оглянулся, - А это кто у тебя такая с полотенцем ходит?
-Сегодня? – склонил тот набок голову, видимо, искренне стараясь вспомнить, - Вроде должна была быть Оля. Или Маша, они через смену, вдвоем, работают. Да, ты прав, пора домой.

Вот ведь истукан. Взяв со стола ручку, я записал ему на перекидном календаре: «Саша – из собачника. Паша». Доверяй, но проверяй, через пару дней опять придется сюда наведаться, а то этим вшивым интеллигентам все время нужно напоминать, кто у нас в стране гегемон. Хотя, признаться, сейчас верится в это с трудом: не тянем мы, пролетарии, на гегемонов, враки это все и самообман. Подергал входную дверь в коридоре: закрыто, зараза. Как же отсюда выбраться? Феди нет, а к этой дуре с полотенцем идти неудобно. Но та подошла сама, и зачем-то осмотрела мои ботинки:

-Давно?
-Не понял, извините. Выйти отсюда как? Чего давно?
-Значит, давно. Вы еще придете, Паша? Меня зовут Оля, - и открыла ключом дверь, - Прошу Вас. Дорогу найдете? Или Вас проводить?

Еще одна провожальница нашлась. Ей что, тоже пива захотелось? Или? Бросил на нее короткий взгляд: так и есть, холостяка учуяла. Да ну ее, нахлебался уже этой семейной жизни, а посуду за собой я и сам могу помыть, одежду постирать да заштопать, если что, тоже руки не отвалятся. Не нужны мне эти разведенки с сучьими глазами. Разве что так, для снятия напряжения, а на остальное я не согласен: уж лучше жить одному, чем после штампика в паспорте из–за чистой рубашки всю жизнь мучиться.

-Не надо, я найду. И, милочка, запомни, я не соврал: я – убийца. Я – собачник, и почти каждый день убиваю собак, работа у меня такая. Встречаться с тобой – пожалуйста, только рад буду, но на большее и не рассчитывай. Извини за прямоту. Ты мне нравишься, правда, но это все. Я – волк, могу и загрызть, если что. Пока, я через два дня приеду, во вторник или в понедельник, как получится. И, - чуть не закурил я, нервничая, прямо на лестнице, - посмотри, пожалуйста, за моим Сашкой из передержки, его только вчера привезли, он в остром. Если нет – так нет, я буду не в претензии. До свидания, - и потопал вниз.
-До свидания. Посмотрю, - донеслось тихое сверху.

И хрен с ней, если что, баба она, вроде, неплохая, небрезгливая, можно в будущем и поближе познакомиться. А если недалеко живет, так и вовсе хорошо: буду наведываться к ней раз в недельку, долю ласки получил, на чистых простынях выспался – и на работу. Да, это хорошо, если живет близко, хоть изредка, но можно будет на часок подольше поспать.

 А я что? Гвоздей могу наколотить, где скажет, лампочки поменять, да починить чего, если не слишком сложное. И мое настроение слегка поменялось к лучшему, особенно когда вышел за ворота. Нет, хорошие дачи эти Агафуровы себе построили, только вот находиться в них сейчас тягостно, а до революции, наверное, и балы в тех помещениях, что я сегодня посетил, были, да девушки юные на фортепиано играли.

Это же надо так одно из самых чистых мест города так болью изгадить! Так и тянет согласиться с Гитлером, что всех умственно неполноценных в печках, как собак, сжигать надо. Но – не соглашусь, жалко мне их всех, и собак, и людей.
 
С таким полунастроением одному мне оставаться совершенно не хотелось, и я направился пешком в наш отстойник, хоть с Добрым колбаской поделюсь. Если бы не снующие по трассе машины, идти было бы совсем приятно. Вспомнилось заодним, что именно по этому тракту декабристов в Сибирь везли. Если сейчас не врут, что это раньше врали, и, дескать, и жили они отнюдь не в «зонах» по типу сталинских, как это показано в «Звезде пленительного счастья», а во вполне даже комфортных условиях, то я правильной дорогой иду. Только вот свернуть с нее рано или поздно придется, чтобы к Доброму попасть, а там уже моя зона. Заслуженная, блин.

Опаньки! Михей в будке возле въезда сторожит! Он чего, все деньги хочет заработать? За столом сидит, детективы свои вечные, наверное, читает.

-Привет! – постучал я спиртоносным фунфыриком в открытую дверь.
-Эка! – аж отстранился тот, - Ты это чего? Сегодня же суббота!
-А ты чего? Что не дома? – ответил я вопросом на вопрос.
-Да дочка, день рождения у нее, - и пренебрежительно махнул рукой, - вот я и смылся от молодежи, пусть веселятся. А это что у тебя в руке?
-Подарок от Деда Мороза. От Петрухи с Сашкой, только сейчас оттуда.
-И как там? – заинтересованно отложил тот книгу.
-Потом расскажу, - и выложил на стол вместе со спиртом пол–палки колбасы и грушу, - Я сейчас до своего добика и вернусь, хорошо? Ты тут пока режь да разливай, только без меня не пей: обижусь.

Добрый встретил меня с нетерпеливым осуждением в глазах. Еще бы! Столько костей сожрать, и не сходить ни разу, так и глаза на лоб вылезти могут. Открыв дверку, выпустил его на пустырь. Вот оно, наше общее с собаками счастье: метров десять отбежал, и, задрав обрубок хвоста, блаженно лыбясь, одновременно и писает, и какает. Да, здорово его приспичило.

Но улыбка–то, улыбка! И ведь терпел, и в своей клетке даже не сходил, как в прошлый раз. Неужели и в самом деле ее своей считать начал? С одной стороны оно хорошо, а с другой – отвратительно, не для жизни такие места. В догонялки мы сегодня играть не стали: здоровье у меня нынче после вчерашнего не позволяет. Просто побегали за палочкой, схрумкали колбаску из дурдома, и запили ее из лужи.

Вот такие мы хорошие, умные и послушные. И в глазах у нас вместо прежней обреченности вновь жажда жизни, азарт увлекательного общения с вожаком, посмотреть приятно. Но внезапно у него шерсть встала дыбом, а рельефные мышцы под кошей забугрились.

-Ты чего это, Добрый? – оглянулся я в ту сторону, куда смотрел, не отрывая взгляд, пес, - Да ерунда, Добрый, это Михей идет. Он такой же живодер, как и я, не беспокойся ты так, - но на всякий случай положил-таки этому четвероногому охраннику руку на загривок, - Михей, ты ему не нравишься, похоже. Я сейчас запру его и подойду.
-Что ты – зверь, что он, - пробурчал тот, немедленно направившись обратно. Но взглядом на нас все же косил.

-Добрый, Михей – свой, - наклонился я к псиной морде, - Слышь, псякум? Михей – свой. Не трогай его без надобности, а то он–то тебя точно жалеть не будет: нож у него всегда с собой. Слышал про Маугли? Нет? Так вот, у того тоже кинжал был, и даже тигр его боялся. А теперь  посмотри на себя: кто – ты, и кто – тигр! Это тебе не кошка Мурка из подворотни, он одной левой нас с тобой уделать может. Даже если у меня кинжал с собой будет: не знаю я тигриных  повадок, нет, точно обоих прихлопнет, и к гадалке не ходи.

 Все дела сделал? А то смотри, завтра воскресенье, выгуливать тебя никто не будет. Но ты же у нас немец, чистюля, потерпишь. Эх, Добрый, и почему же это у вас, собак, паспортов нет? Сейчас уехал бы на свою историческую родину, и жил бы там на одну пенсию. Знаешь, сколько у меня друзей – немцев уехало? Все смылись, и никто даже и не пишет. Обидно, да?

 Ах да, доберман, ты же у нас швейцарец, тебя же тамошний налоговый полицейский вывел. Или – австриец? Неважно, важнее другое: оба мы с тобой в России подохнем. Заходи в клетку, Добрый, - и впустил его обратно за решетку, - И не смотри на меня так: куда я тебя дену? Передержку для собак охранять? Возьмет тебя Юра – повезло тебе, а нет, так и все. Эх, зря я к тебе привязался. Пока, Добрый. Вот и хороший мальчик, лежи, дрыхни.

Михей только крякнул при моем появлении:

-Выдыхается же. А знаешь, сколько атомарных слоев за секунду испаряется? Пятьдесят! Пятьдесят слоев, представляешь? Так что давай не тянуть, - и опрокинул стопку в рот. Повращав глазами, радостно улыбнулся, - Настоящий! Вещь! Оттуда?
-Не из аптеки же, сейчас везде бадяжат.  Прямо из больнички.

-Да, и как там они? - зажевал он колбаску, - А вот колбаса – дерьмо. Так как они?
-Хреново все, Михей, - аж передернуло меня от воспоминания, -  Даже хуже, чем у нас.
-???
-Плесни еще, только по чуть–чуть, расскажу.

После всего того, что он услышал, а рассказал я ему обо всем, кроме Оли, тот лишь опять наполнил стопарики, но уже по–полной:

-Дерьмо. Вот так живешь, и все. Уж лучше бы сразу стреляли. Вот ведь дерьмо! Зато спирт у них хороший, чистое миро. За них!
-За них, - чокнулся я с ним, - Не понял: чего чистое?
-Миро!
-Миру – мир, маю – май? –  закурил я, усмехаясь, - Эк тебя торкнуло, вроде всего ничего выпили. Смотри, рядышком с ними не приляг. На троих, так сказать: Ника–то скоро выпишется, он и после килограмма спирта на ногах стоять может. А нам с тобой здоровье уже  беречь надо.

-Миро – это масло такое специальное, для богослужений оно! – обиженно вытянул губы в трубочку тот, - Темнота!
-Ага, и на нем попы плюшки жарят.
-Тьфу ты! – ни с того, ни с сего рассердился Михей, - Ты хоть Библию-то читал?

Я закашлялся, но понял, что шуткой на сей раз не отделаешься:

-Откуда, Михей? Да и зачем мне это? Знаю, что был Христос, затем он помер, Бог там еще был. То есть – он есть, что мне еще–то надо? Предали их всех, короче, как это обычно у нас бывает, кинули, да и все. Разве я не прав? Если не прав, тогда скажи, в чем.

Мой коллега поморщился, покачал головой, и достал из стола книжечку с полупрозрачными листочками, полистал, и протянул мне:

-Тебе дам почитать, может, и поймешь чего, ты мужик еще не совсем пропащий. Но учти: с возвратом.
-Чего ты мне тут суешь? Опять детектив свой? – вслед за ним полистал я книжку из папиросной бумаги, - Ни хрена же не видать, и написано мелко. Не, зрение я портить не согласен, оно мне для телевизора надо.
-Библия это, Паша, Новый Завет. Можешь называть это детективом, если тебе это так нравится. Но – не хочешь, не бери, твое дело.

Обижается, похоже. Нам на работе нельзя ссориться: мало ли чего может случиться, мявкнуть не успеешь, как уже на том свете. Лучше возьму, да и, если честно, самому почитать интересно, чего там попы понаписали. К тому же этот художник из дурки тоже ведь неспроста иконы свои рисует, значит, есть в этой книге что–то стоящее.

-Спасибо, Михей, обязательно верну, - засунул я книжку в карман, - Там хоть не  очень сложно? Я от научных терминов засыпаю, сразу предупреждаю.
-Их там совсем нет, как специально для нас с тобой написано, - пригладил он усы, - Вот Ветхий завет читать сложно, я в нем совсем запутался. Когда дочитаю, могу и тебе тоже дать, у тебя память молодая, а мне приходится на листочек выписывать, как там кого звали. Все с самого основания мира описано, представляешь? Не, там без бутылки точно не разобраться. Плеснуть? – поднял Михей флакушку.

Мы с ним за разговорами просидели еще часа полтора, и тут я почувствовал, что если не уеду домой прямо сейчас, то наверняка побегу в ларек за добавкой, чего мне совсем не хочется. Лучше уж домой, еще пивка – и на бочок, а утро вечера мудреней, завтра придумаю, чем заняться. Можно даже книжку эту почитать, если настроение будет.
 
-Все, Михей, пошел я домой, - поднялся я со стула, - Все уже, хватит на сегодня, устал уже. Как бы в автобусе не заснуть. Спасибо за Библию, обязательно почитаю.

Утречко было так себе, зато я выспался: сперва я вскочил, как обычно, в шесть, но опомнился, попил кефирчика, и продрых аж до девяти. Настроение было двойственное: с одной стороны, вспоминался кошмар в сумасшедшем доме, а, с другой, я отчего–то скучал по Доброму. Заварив чай, открыл Михеевскую книжку. Пока читал первое из Евангелий, чуть ли не чайник выдул. Затем закурил, и подошел к зеркалу.

Ну, да: не брился сегодня. Но все равно чего-то еще не хватает. Нет ни на моем лице, ни под ним спокойствия и удовлетворения, а без этого я нервничаю. Вернувшись на кухню, взял ручку и принялся рисовать в тетрадке разные каракули: есть у меня такая привычка, когда я думаю. Затем перевернул листок и написал: «Отдам в хорошие руки. Кобель, доберман. Четыре года. Знает команды. Кличка – Добрый. Позвать Павла Ивановича». Внизу подписал свой рабочий и домашний телефон. Накатав еще с десяток таких объявлений, взял клей, оделся, и пошел расклеивать по остановкам.

Домой я шел, улыбаясь. Может, и сработает? Надежда, спутница моего бывшего соседа – философа, шептала: «Все у нас получится, Паша, обязательно получится». Солнышко подмигивало в ответ, когда я, блаженно расслабившись на скамеечке, млея, пил пиво. Да, сегодня даже спирта не стал брать: отчего–то не захотелось.

 Прав Михей со своим миром: хорошо это, когда добрые дела делаешь, а не просто убиваешь. Затем вспомнил Доброго с его улыбкой: да нет, это не «миро», а «мирро», зубастое и рычащее, но – доброе.


                4. ИГРЫ ВОЛКОВ.


Выловив из приготовленного вчера супа кости, я бросил их в полиэтиленовый пакет. Да, немного сегодня подарков для Доброго накопилось. До кучи откочерыжил от вчерашнего батона кусман потолще и распихал все по карманам. Можно было бы до работы на машине добраться, благо, сегодня  я без выхлопа, да и деньги на бензин есть.

Но до гаража, что на кирпичном, опять–таки на троллейбусе ехать, затем пешком еще минут десять топать, да по шинам пинать, а резина у меня ни к черту: наверняка опять спустила. Нет уж, поеду, как всегда, со своим просроченным проездным. А что? Прикрыл, если что, штампик с «апрелем» большим пальцем, помахал перед носом контролера, и скорей обратно его в карман.

 А допытываться начнут, так можно и обидеться до глубины души, да гнев оскорбленного пролетария изобразить, мы это умеем. В июне можно будет даже последнюю букву для правдоподобия демонстрировать, мягкий знак он и в Африке мягкий знак. Одно огорчает: слышал, скоро эти проездные начнут разных цветов делать, тогда, видимо, придется каждый месяц их покупать, если чего не придумаю.  Но - на хитрую гайку мы всегда найдем чем ответить.

Даже не заглянув в контору, как я это обычно делаю, сразу пошел к псу. Пална со своими заданиями подождет, а у нас по расписанию туалет и завтрак:

-Привет, Добрый! Это я, заждался? – открыл я клетку, - Иди, побегай, ножки разомни.

Сегодня пес выбирал место подольше, он перебегал, принюхиваясь, иногда фыркая, по плешивой полянке: то одно место ему не нравилось, то другое. Наконец утроился и опять начал улыбаться. И что собаки для самого простейшего дела все время так долго место выбирают? Мне вот лично все равно, лишь бы не поддувало, да людей вокруг не было.

Наконец тот сорвался с места, и, вращая обрубком, начал прыгать передо мной, как на пружинках, сразу на всех четырех лапах, стремясь лизнуть лицо. Прыгучий, зараза, аж несколько раз достал. А я ведь даже к нему не наклонялся, а наоборот, шутливо отмахивался. Чтобы прекратить эту чехарду, я поднял с земли палочку и скомандовал «Апорт». А, нам, видимо, все равно, что прыгать, что палочку приносить.

 Но наконец мне надоело и это занятие. Сделав ложный замах, спрятал палку за спиной. Добрый ринулся и растерялся. Добежав до места предполагаемого падения апорта, он начал в недоумении нарезать круги, то принюхиваясь, то смятенно оглядываясь на меня. А что на меня смотреть? Я стою, курю, свою палочку жду. Через пару минут тот подошел, виновато потупив взгляд.

-Никогда не верь людям, - достал я из–за спины предмет его поисков, - Обманут, сволочи. Даже мне не всегда верь. Ладно, пошутил я, пошутил, чего ты дуешься? Может, пока ты там бегал, я ее уже сам за тебя нашел? Не веришь? Вот и молодец. Теперь давай похрумкаем, заработал, - и сперва достал батон, - Это ничего, что он вчерашний, он даже без пенициллина, - отламывал я небольшие кусочки от домашнего запаса, - Эх, видел бы ты мой холодильник! Вот где залежи! Нет, серьезно, уже без шуток. Знаешь, сколько там зеленых батонов? Кроме них, там только картошка с участка да морковка, такая вот у меня судьба.  Что ты лыбишься? Серьезно, я же сказал, что не шучу. И не говори, что ты и всю картошку прямо сырую у меня бы подчистил, а не то, что батоны. А я вот сырую картошку жрать не могу, мне ее почистить надо, да сварить. Причем: с солью, вот так, брат. Так, на, смотри, что я тебе еще тут принес, - полез я в другой карман, - Да убери ты свой нос, кости я тоже не ем! На, грызи, - и начал подавать их одну за другой.

Он что, их почти не жуя глотает? Вот и кончились косточки от моего супового набора, мне от них только запах из бульона и остался. Это ерунда, что в супе капусты нет, картошка есть, мясной вкус присутствует – и ладно, слопаем за милую душу. С батончиком, а что не съем – Доброму отдам, вот и решили батонную проблему. Фу ты, опять тот насторожился. И кого там опять принесло? Снова Михей, но уже с Палной и, что самое странное, с Берендеем. Ему–то что здесь надо? Ника же еще в больничке, а из Сашки водитель, что из меня примерный семьянин да родитель. Пална рукой машет, зовет. Я кладу руку на голову собакуну:

-Все, закончилась наша лафа, Добрый, возвращайся на свое место. Видишь же: начальница зовет, она меня может и премии лишить, а нам с тобой жрать обоим хочется. Все – все, место! – и показал на вольер.

Пес грустно поплелся к себе на тряпье. Даже не обернулся, редиска. Но, потоптавшись на лежанке, опять прилег наподобие сфинкса, не сводя с меня взгляда. Эх, красавец какой! Я мгновенно простил ему его рыжую задницу, которую он гордо мне демонстрировал, заходя в клетку. Подойдя к троице, я пожал мужикам руку, и спросил у директора:

-Что, Пална, на планерку опоздал?
-Опоздал. Иди–ка за мной, псиная морда.

Все, значит, не сердится. Может, и вправду к Ваньке отпустит, у того сейчас сезон, народ так и рвется свежатинки отведать, да на свежем воздухе чтобы, и не ехать никуда за город. К тому же – ни мясо тебе покупать не надо, ни вымачивать его, ни жарить. Сервис, блин. Взял с собой водочки – и сиди, пузо грей.

-Присаживайся, Паша, - указала Люсь Пална не стул, - Чай будешь?
-Не откажусь. Михей меня вложил, да?
-И правильно сделал, - налила та в кружку парящий напиток, - Ты уж извини меня, дуру, плохо о тебе думала. Да… Не верила я, что ты этого пса подкармливаешь, а теперь вижу, что не права была. Спасибо тебе.

Я чуть не обжегся чаем: но – не говорить же ей, что раньше оно так и было. Людей нужно держать пусть в небольшом, но заблуждении, тогда ими легче управлять.

-Это Вам спасибо, без Вас я  его и не заметил бы, наверное.
-Все, это все хорошо, - махнула та пухловатой ручкой, - Слушай, а то, что Михей тут понарассказывал, это что – правда? Про Петруху и студента этого?

Я закурил, не зная, как ответить: пересказа разговора–то я не слышал, чего там Михей говорил, не в курсе, но ведь наверняка тот насочинял.

-Могу сказать одно: туда без запаса спирта ходить опасно, сам свихнешься. Вот. Пепельницу подвиньте ко мне, пожалуйста. Что еще? Да, завтра обещал заглянуть туда снова, да продуктов привести. Отпустите меня сегодня по третьему, а? Правда, деньги нужны. Я почти совсем потратился, да и халат этот еще порвался. На штанах вон пузыри, - встал я так, чтобы ей стало видно. – А иногда и с девушкой познакомиться хочется, а подойти стыдно: за кого она меня примет?

Та задумчиво поковырялась в носу:

-Хорошо, выпишу я тебе материальную помощь, на колбасу да на штаны хватит. Ну, нету меня больше, я их что, эти деньги, печатаю? Все, вечером зайдешь ко мне, получишь, пока не решила, сколько. И – едь уже к своему этому корейцу!
-Поехал, - кивнул я, - А почему вы думаете, что он – именно кореец? Я вон сколько с ним знаком, и то не знаю, кто он такой.

-Да кореец он! – поморщилась та, - Это они за стол, если на нем нет собачатины, не сядут. Чау – чау даже специально вывели, чтобы их жрать, да сам знаешь не хуже меня.
-Это–то знаю, но ведь не все они такие.
-Все до одного! Всё, до вечера!

Я слегка обиделся за корейцев: они там и рис едят, и рыбу всякую с кальмарами. Не могу я представить себе Витю Цоя, пожирающего собаку, и все тут! Не все они собак жрут, не согласен я с такой оценкой. Это то же самое, что сказать, что все русские – алкаши конченые.

Да, многие алкаши, но ведь это у нас или от холода, или же от жизни: как только деньги совсем заканчиваются, так бежим быстрее за чем подешевле, а что у нас дешево и сердито? Правильно, она, родная, а там хоть трава не расти. А вот и не буду сегодня пить ей назло! Куплю сосисок подешевле, да покрошу их в суп для вкуса и разнообразия. Сметаны еще возьму, вот и будет у меня праздник живота перед телевизором. Елки, как же давно я сметану не ел! Разве что у родителей, а так, чтобы самому покупать – фигушки.

-Привет, кого не видел, - присел я в курилке, - Что мрачные–то такие? Опять что стряслось? Вы это бросьте, а то так на весь город только я из нашей гвардии скоро и останусь. Не кукситесь: ну, жалко Петруху, конечно, а этот молодой скоро выйдет, мне доктор обещал. Про Нику и вовсе молчу, тому их эти лекарства, как слону дробина. Ладно, не хотите разговаривать, тогда дальше молчите. Колямба, поехали, хватит с этими лоботрясами рассиживать.

-Куда сегодня? – завел тот двигатель.
-На вольные хлеба, денежку зарабатывать, Пална разрешила. У тебя где пакет с поясами? А то надо отдать.
-За сиденьем посмотри, сам же туда кидал, - и выехал за ворота, - Так куда едем–то?

-Куда? – достал я пакет с целебной шерстью, - Да, куда… Так, сейчас скажу, пока в город, - и задумался. Прав тот ветеран насчет собак: вон, даже после смерти они нам помогают, - А, давай к УПИ, к общагам. Помоек там полно, а студенты сессией своей заняты, мешать не будут. Если что, можно и на котельную будет заехать, они там вечно греются. Но сперва – к общагам, только ты там повнимательнее: все дворы–то проходные, как увидел, сразу шмаляй. Чем больше отловим, тем больше заработаем.

Сработали гладко: какой–то добрый человек опрокинул мусорные баки, и теперь на самой помойке вокруг них собралась целая стая: некоторые еще лениво рылись в отбросах, многие же, набив пузо, разлеглись кто под кустами, кто вдоль общаги на теплом асфальте. Переваривают, страдальцы. Наверное, это из столовки их так сегодня порадовали, да что–то залежалое выкинули. Хорошо у них тут залежалось, раз на такую свору хватило. Одно плохо: обгадятся по дороге, сволочи, после такого обжорства.

Закинув штук восемь в кузов, я оглянулся: остальных как ветром сдуло. Да и из этих половина бы разбежалась, если бы они так не объелись, да не сморило их. Дворняжки – они чуткие, осторожные и хитрые, их врасплох трудно застать, а чтобы вот так сразу восемь, как с куста – неслыханная удача. Но место–то в машине еще осталось!

Я направился в ремонтирующуюся общагу: наверняка там кто–то от меня спрятался. Врешь, не уйдешь! В третьей по ходу коридора комнате меня встретило рычание. А нечего на меня рычать, вот теперь и получай, милая! В полумраке присмотрелся: сучка кормящая, со щенками. Жалко, конечно, но что сделано, то сделано. Схватив ее за холку, пока она еще совсем не заснула, потащил ее к выходу. Щенки неуклюже поковыляли, попискивая, на своих маленьких лапках вслед за мамкой. Они–то куда?

Хотя: все равно пропадут, нечего их жалеть: значит, таков их короткий, но счастливый собачий миг. Это даже хорошо, что помрут молодыми, не изведав всех ужасов бродячей жизни. Забросив с Колькиной помощью сучку к остальным, я наклонился за щенком, и тут заметил девушку, стоящую неподалеку. Тьфу ты, сглазил! На сессии они все, как же! Стоит, лапку наманикюренную свою кусает. Заметив мой взгляд, чуть не шепотом спросила:

-Вы их убили?!
-Да что Вы, милая! – как можно более дружелюбно улыбаюсь я, - Мы что, на убийц похожи? Сейчас отвезем их, в клетки посадим, да кормить будем. Кто захочет – их у нас забирает. Может, сразу возьмете себе щеночка? Вон смотрите, какие они пушистые.
-Я в общежитии живу, мне некуда, - поникла та.
-Тогда как хотите. Может, хоть знакомым или родственникам отдадите?

Студентка нерешительно подошла, рассматривая собачат:

-А можно вот этого? – и показала на черненького с белыми лапками, - Я тете отдам, у них частный дом в деревне. Они добрые, правда, ему будет там хорошо. А это кто?
-Кобелек, - поднял я счастливчика на руки, - Берите, только помойте его хорошенько с хозяйственным мылом, у него наверняка блохи. Да Вы не бойтесь, людей они не кусают. Берите – берите, потом тоже руки тщательно помойте, и все. Я же его держу, и ничего. Да, и запомните: мыло – исключительно хозяйственное, с отдушкой нельзя, у них нюх от этого пропадает. Берете красавца?

-Беру, - подставила та ладошки, - Спасибо Вам. Ой, что это я! Надо же расписаться, да?
-Где? – не понял я.
-В ведомости, или как там это у вас называется.
-Да нет, ничего не надо, я Вам верю. Кстати, если хотите, чтобы жизнь у Вашего питомца счастливая была, положите мне рублик в карман, так положено. Много не надо, рублик, и все, чисто символически.
 
Та порылась в своем тощем кошелечечке и несмело протянула мне двухсотку:

-Этого хватит?
-Сдурела? – даже не откликнулся на искушение жадной души, - Я же сказал: рублик! У тебя что, мелочи нет?

Та кивнула, радостно засунула купюру обратно, и взамен ее опустила мне в карман монетку. Затем взяла псякума, счастливо улыбнулась, и пошла, чуть ли не приплясывая, по тропинке, то и дело оглядываясь на меня. Я помахал им обоим на прощание. Эх, побольше бы таких девчонок! Глядишь, и для нас бы работы не осталось. Но да что сейчас говорить? Подняв за шкварники двух оставшихся щенков, определил их поближе к уснувшей сучке. Простите, ребятки, однако не всем жизнь - масленица.

Не понял, Ванька наше появление что, за версту чует? Стоит возле калитки, башкой крутит. Колька мигнул ему фарами. Тот всплеснул ручками и бросился открывать ворота, жестом приглашая проехать во двор. А то мы не знаем, куда ехать! Сто не сто, но пятьдесят–то раз точно у него уже были. Хозяин встретил нас с распростертыми объятьями, но с некоторой настороженкой в глазах:

-Здравствуйте, дорогие гости! – и отозвал меня в сторонку, - Как там ваша проверка? Паша, у меня уже все сердце за тебя изболелось! Скажи уже скорей, пожалей мою старость!

Да уж, старость: по его лицу не только национальность, но и возраст определить сложно: где–то между тридцатью и шестидесятью, вот, пожалуй, и все. Восток – дело тонкое, как говорил товарищ Сухов. Да, Ванька боится, это видно, но, естественно, не за нас, а за свои шашлыки: а вдруг я перестану к нему ездить? Он что, на рынке мясо станет покупать? Да ни в жизнь в это не поверю! Он скорее кошек да крыс начнет ловить, чем из баранины плов сделает.

-Нормально, Ваня, только вот потратиться пришлось, им лишь бы выпить, да пожрать на халяву. Вот я и заехал, или ты не рад?
-Как это не рад?! – раскрыл почти до нормального размера тот свои узкие глазки.
-Тогда, выходит, что ты и помочь нашему общему делу тоже рад?

Тот сразу же почувствовал подвох и сник, поглядывая то на Кольку, который притулился возле кабины, то на меня. Крякнув, решился:

-Что тебе опять, уважаемый?
-Самую малость: то, что я сегодня привез, берешь сразу, и не торгуясь.
-Паша, - скорчил тот страдальческую мину, - Ты же и так мне три штуки должен! Только не говори, что забыл, я же тебе всегда доверял, как родному сыну! Ведь три, да?
-Одну, - пришлось мне начать торг, - А не хочешь – на Птичий рынок отвезу, там все без разговоров купят, да и дадут побольше, чем ты. Я к тебе по дружбе и так почти бесплатно отдаю, а ты – три!

Тут я явно блефовал: не поеду я на рынок, ищи дураков. Да, заплатят там дороже, это все знают, но светить там нашу машину – это же полное безумие. Среди толпы однозначно найдутся сердобольные законопослушные, которые напишут про мои маленькие проказы, потом не отбрешешься, и не откупишься. Пинком с работы под зад за несоответствие или за пьянку по тридцать третьей, и топай, Паша, в дворники, а метлой за одну зарплату я махать не согласен.

-Ты же мне друг, - укоризненно покачал Ваня головой, - А тут говоришь, на рынок. Нехорошо. Две, и то только ради тебя. Сколько привез–то?
-Сам считай, - и кивнул Коле, чтобы открывал начавший шевелиться кузов.

Хозяин подошел и остолбенел:

-А это что еще? – и указал на щенков.
-Цыплята. Молочные поросята, - и ткнул сигаретой на обреченных, - Не видишь, что ли, мамку свою до сих пор сосут? Это тебе не шавки с помойки, это – деликатес.

Бедолажки и правда напоследок пили молоко, причмокивая, из так и не пришедшей в себя сучки, которая вместе с другими валялась на полу. Так и есть: обгадились. Ну и вонь! Бедный Колька, придется ему сегодня за помывку добавить, но да тому жаловаться нечего: в прошлый раз носки получил, а сегодня – целый куш , можно считать, сорвали.

-И что мне с ними делать? – похоже, искренне задумался Ванька.
-Я же тебе сказал: поросята. Запечешь их, никто и не отличит. Да, а ты из их шкурок можешь мне такие же перчатки на меху пошить, как в прошлом году? – опять пожадничал я.

А что делать, если прошлые я умудрился–таки в марте порвать? Эх, и перчатки же были!  Мяконькие, с короткой, нежной шерсткой внутри, и неважно, что сшиты они были сразу из нескольких еще не родившихся щеночков, но таких теплых и удобных перчаток у меня в жизни еще не было. Мало того, что в холод прекрасно согревали, а в промозглую погоду, что для Урала в порядке вещей, не промокали, так еще и пахли… Молоком, что ли? Нет, это вряд ли: они не то, что молока напиться, даже и воздуха вволю надышаться еще не успели. Жизнью, наверное, пахли.

-Таких – нет, для этого сучка еще не ощенившаяся нужна. Из этих получится чуть похуже, но тоже ничего, - взял он за шкирку одного, приглядываясь, - Пять за работу, плюс две, как договаривались – итого семь. Идет?

Я прикинул по башкам в кузове: мне еще четыре остается. Отдам водителю стоимость трех, а себе оставлю за одну: обещала же Пална мне помощь выписать, так что не пропаду пока. Надо думать о будущем: ведь вскоре после нашего короткого малоснежного лета наступит долгая снулая зима, тут–то мне новые перчатки и пригодятся. По вечерам буду их нюхать, а днем – в них греться.

-Итого с тебя за четыре. Согласен.
-Ты что, их тоже считаешь?! – возмутился тот, кидая обратно щенка, - Это же грабеж!
-Да? – иронично взглянул я на него, - Так вот: как перчатки из взрослой собаки в подметки не годятся по сравнению со щенячьими, так и их мясо. Так что один к одному.

Тот, похоже, выматерился сквозь зубы, но деньги за четверых отдал по обычной таксе. Затем подозвал своего гориллу и приказал тому разгружать. А мне что? Я присел на скамеечку и закурил, глядя на этого молчуна, скидывающего безо всякого напряжения сил на зеленую еще, неистоптанную, травку двора полудохлых, но тем не мене тяжеленьких питомцев безжалостного города. Затем, захватив сразу по паре за лапы в каждую руку, поволок их за калитку. Дал же Боженька силу душегубцу.

 А мне вот – не дал. Ни силы, ни ума, зато душевной пустотой я готов с каждым встречным и поперечным поделиться, от меня один хрен не убудет. Закончив со взрослыми особями, Квазимодо взглянул на два маленьких копошащихся возле колеса комочка:

-А это? – и посмотрел на Ваньку.
-В сарай их пока, - покривившись, взглянул тот на щенков, - Иди, не отсвечивай. А ты, Пашенька, повремени ко мне пока всякую там поросятину возить. Будет расходиться – ладно, цену потом обсудим, а так, как сегодня, наобум, не надо, как друга тебя прошу.
-Как другу отвечаю: заказчик всегда прав. Почти. Когда у него есть выбор. Пока, Ваня, на этой неделе еще заезжать, или не надо?

Тот подергал носом: то ли чихнуть собирался, то ли думать это ему помогало. Наверное, последнее:

-Давай так: как при социализме, да будет земля ему хреном, начнем работать по плану: и мне легче, и тебе всегда есть на что выпить. Проходи–ка ко мне в дом, а то столько лет уже дружим, а ты все брезгуешь. Проходи – проходи, не стесняйся, вот сюда, на веранду. Обувь не снимай, не надо: ты же в гостях.
 
И это называется, что он меня к себе домой позвал! Это то же самое, что я пригласил к себе гостей, встретил бы их в коридоре, промурыжил их там, да спровадил куда подальше. Честно говоря, я и пошел–то из чистого любопытства: посмотреть, как обосновался в нашем городе этот человечек с темной душой, почувствовать, чем он живет, чем дышит. Но тот уже разлил по пятьдесят:

-Присаживайся на стульчик, в ногах правды нет. Тушенку будешь? – и достал из–под стола стеклянную литровую банку под жестяной крышкой, - Твоя еще, наверное. Что, не любишь собачатинку? Зря, друг мой, ой как зря. Ну, тогда и я не буду, рукавом закусим. Давай, за сотрудничество, или, как сейчас говорят, за совместный бизнес.

Чапнули, закурили. Пока он молчал, я оглядывал веранду: в дальнем углу – газовая плита с баллоном, большой разделочный стол, шкафы над ним, но все более – менее опрятно, у меня на кухне хуже. Надо будет прибраться. В выходные. Собраться с духом и прибраться.

-Что загрустил-то? – подлил в стопочки хозяин.
-Да так, подумалось, что у тебя даже тут, и то прибрано, а у меня по всей квартире бардак. Да… Послушай, давно хотел тебя спросить: а ты кто по национальности?
-Советский Союз! – захохотал тот, - Я и калмык, и русский, и татарин, да черт ногу сломит, даже не думаю об этом. А ты кто сам–то будешь? И на хохла похож, и на эстонца, и на русского, даже на немца какого недобитого, и то смахиваешь!

-Здесь ты прав: во всех в нас намешано – перемешано. Так, давай лучше к делу, а то, сам понимаешь, галочку поставить надо, иначе уволят, - соврал я, - Мне еще с пяток поймать нужно для передержки, а то премии лишат.
-К делу – так к делу, - кивнул он, налил еще по децал, и убрал бутылку под стол, - Нам ведь обоим надо знать, что будет завтра, так? И в первую очередь тебе. И не смотри на меня так, не надо, давай лучше выпьем за дружбу, - и, чокнувшись, осушил свой стопарик, - Я к чему веду-то? Ох, и хороша, чертовка! – и чуть ли не укусил себя за рукав, морщась, - Забористая. Ух. Да, я могу у тебя брать по пятнадцать штук в неделю, понял?

-Вполне, - принялся я в уме подсчитывать барыши.
-Это хорошо. Только ты тогда цену сбрось: мне–то ведь тоже придется дешевле продавать. Сам знаешь, законы рынка: больше предложение – ниже цена. А у нас теперь что? Рынок, вот!

-У вас, может, и такой рынок, - равнодушно отставил я стаканчик, - А у меня свой рынок: дружба дружбой, а табачок – врозь. Могу, как раньше, тебе собак по семь в неделю по старой цене привозить, остальное туда сдам, - и кивнул в сторону ВИЗа, - Решай сам, но цену я не сброшу: мне тоже бензин и все прочее не даром дается, а цены–то растут. Вчера в магазине была одна цена, вечером колбасы купить не успел, глядь, сегодня денег уже и на батон не хватает. Так что пятнадцать в неделю – и пока по старой цене, пока колбаса не подорожала, а я ее ем. Я без нее становлюсь худой и злой, так что не зли меня, друг.

Тот вновь достал флакон, и посмотрел на мой стопарик:

-Обиделся, да? Допивай свой бульк, да я обновлю. Сделку обмыть ведь надо, так? Только до зимы цену ты не поднимаешь, лады?
-До осени, - и влил в себя эту мерзкую жидкость.

Тот, похоже, иного и не ожидал, изучил меня, наверное, за эти годы. Калмык, едит его. А что делать: с волками жить – по–волчьи выть. Чтобы не завыть, я закурил, и подвинул к нему граненую стопку:

-Слушай, и чего ты все время со мной торгуешься? Все равно же наперед знаешь, на чем мы остановимся.
 
Тот внезапно погрустнел, почесал башку, и взглянул искоса на меня:

-Скучно мне, Паша. Нет у меня друзей, даже поговорить, и то не с кем. Вот с тоски с тобой и торгуюсь. Это хорошо, что ты ко мне зашел, но, может, ты и не поверишь, но полегчало. Заезжай почаще. На тебе сигаретку на дорожку, - и протянул ментоловый «Салем».
-На одной далеко не уедешь, - усмехаюсь я, -  Нас с водителем двое, а завтра мне к девушке. Сколько у тебя там в пачке осталось?
-Пять штук, - заглянул тот в пачку.
-Вот и отдавай все, не жмоться, - внаглую отобрал я у него заморские сигареты, - Вот и молодец, на этой недельке еще разок заскочу, так что снова поторгуемся. Пока, друг!

Эка! Оказывается, не только мы воздух зря сотрясаем: Колька сидит на скамеечке напару с местным громилой, и, размахивая кепкой, как флагом, что–то ему рассказывает. Тот, как ни странно, внимательно слушает, даже слово порой пытается вставить, в азарте разговора помахивая указательным пальцем. Я прислушался: о рыбалке спорят.

Да уж, к каждому человеку можно найти свой подход, здесь главное – знать, где его самая чувствительная струнка. Оказывается, и у этого Квазимодо она тоже есть, да, наверное, и не бывает таких людей, которых совсем уж ничего бы не интересовало. Надо только прислушаться к нему, да подыграть – и вот тебе если не товарищ, то хотя бы симпатизирующий тебе человек.

Вспоминается история со Штирлицем, когда его пытали: тот лишь заметил поводок, торчащий из кармана палача, и тот ему ни почек, ни печени не отбил, а ведь мог. И все из–за чего? Исаев начал с ним про собак говорить. Тьфу, опять эти собаки! Чтобы не мешать нарождающейся дружбе, присел на ступенечку грузовика и закурил халявный «Салем». Вкусная сигарета, освежающая, настоящая американская. Если Ольга курит, отдам завтра ей все остальные.

 Но лучше бы она не курила: может, выглядит это и сексуально, но целоваться потом отчего–то не хочется. Такой вот у меня бзик: кажется, что, когда женщина курит, она с кем–то тебе изменяет, даже если вокруг никого нет. Ревнивец я, и  не скрываю этого: вон тогда, в клетке, даже студента к Доброму приревновал. И чем это кончилось? Нельзя мне ревновать: может, я – сглазливый. Хотя, как я слышал, с моим цветом глаз это невозможно: «А у миленка серые, завсегда веселые».
По дороге на базу я отдал Колямбе его долю:

-Не смотри, что сегодня мало, зато я договорился сюда два раза в неделю ездить. Ездить чаще, зато и денег больше. Ты как?
-А что? – довольно откинулся тот на сиденье, - Иваныч, ты же знаешь: я всегда за тебя, кому угодно пасть порву. Вон и этот Мичман тоже, оказывается, нормальный мужик.
-Какой такой мичман? – вырвалось у меня.
-Да этот, которого ты Квазимодой называешь.
 
-Постой, - задумываюсь я, - Мичман – это же вроде офицерского звания?
-Не знаю, он сказал, что его зовут Мичман, и все тут. Так вот, он кого–то там за борт выкинул, и за это ему срок впаяли. Блин, козлина твою мать! – вдруг заорал водитель, - Чего ты перед самым носом перестраиваешься, вы****ок очкастый! Нет, Иваныч, ты видел, что творит?! Напокупают тут иномарок, и ездят, как хотят! Вот кого бы нам в кузов! Тьфу, гад! Паш, дай сигарету, а то у меня кончились. Ага, спасибо. Да, Мичман. Так вот, с тех пор, как он под Тагилом отсидел, так большей лужи, чем наш Верхисетский пруд, и не видел, твой Ванька его даже на Балтым, и то порыбачить не отпускает. Хреново, да? – и смотрит на меня.

А я что – этому Ваньке начальник? Может, надо так. Дело ясное, что дело темное. Не исключено даже, что морячок в розыске, или еще чего похуже. А, может, и зря я про него так плохо думаю, и он, напротив, в глубине души добряк и рубаха-парень. А что мордой не вышел –так оно почти каждого из нас касается, если присмотреться. Рисковать не хочется, но – чем больше вероятностей учитываешь, тем вернее будешь действовать в будущем:

-Ты на субботу как?
-В смысле? – не понимает мой замысел Колька.
-В прямом смысле, порыбачить, - начинаю я развивать идею, -  С тебя – удочки и бензин, с меня – машина, а с этих двоих – водка и закуска. Если Ванька с нами ехать согласится, ты поедешь?
-А он–то нам на кой? Нет, мысль хорошая, но все-таки – на хрена?
-Эх, ничего–то ты не понимаешь. Если твоего Мичмана за город уже не отпускают, значит, есть на то причины, - постукиваю я пальцем в такт с каждым словом по панели, -  Так что, выходит, твоему новому дружку цепь нужна. Кто же ему без присмотра с нами на рыбалку позволит поехать?

Тот сморщился, как будто лимон целиком съел. Молчит. Хорошо, молчи, думай. Мне и самому этот Ванька–съешка не нравится, но Мичман вполне может оказаться козырем в рукаве. Кто знает до конца природу их отношений с Ванькой? Я–то, в конце концов, при любом раскладе ничего не теряю. Наконец водитель решился:

-Давай так: сперва ты поговоришь с этим корейцем.
-Калмык он, - поправил я того.
-А? Да похрен, говоришь, и все. Хоть киргиз. А я поговорю с Мичманом. Когда в следующий раз сдавать поедем-то?
-Давай в четверг, как Пална отпустит, - некстати вспомнил я, что надо бы еще и в больничку, чтоб ее, заехать, - Край – в пятницу, иначе на рыбалку съездить не сумеем. Ты хоть рыбачить–то умеешь?

-Обижаешь?! – похоже, и на самом деле возмущается Колямба, - Да знаешь, какого судака я по последнему льду на Белоярке добыл? Вот такого! – и раскинул руки.
-Тихо–тихо, - схватился я за руль, - За дорогой–то смотри, а то сам на крючок попадешь. Вперед смотри. Все, договорились. Так, где там эта шерсть для Люсь Палны? – и снова зашарил за сиденьем, - Коль,  ага, тормози вот здесь, справа. Тебе носки–то как, подошли?
-Спасибо, классно. Так что, я курить пошел?
-Иди уже, - и, захлопнув дверку, пошел с подарками в контору.

Первым делом заглянул к Славе: долг платежом красен. Отдам ему пока только пояс, а носки попридержу, чтобы тот не расслаблялся, пусть лучше сам за мной побегает, чем я в роли просителя в очередной раз выступать буду.

-Привет, девочки!

Тот укоризненно помотал головой и отложил газету:

-Тебе самому–то еще не надоело? Ты что, нормально поздороваться не можешь? Пристал ко мне со своими девочками. Что опять надо? Денег нет, и не проси даже.
-Зато у меня вот что есть, - и выложил ему на стол пояс, - А за деньгами я попозже зайду, если пустишь.
-Вот и слава тебе, Господи.

Так, с этим все ясно, обрадовался так, что даже и про носки не спросил. Сейчас зайдем к Палне, поделимся с ней вязаньем, отнимем денежку – и за сосисками.  Могу даже в шахматы ей проиграть, лишь бы побыстрее отпустила. Хотя: сосиски никуда не убегут, можно постараться и выиграть. В приподнятом настроении я без стука открыл ее дверь:

-Деда Мороза вызывали? Извините, что без Снегурочки, зато с подарками. Вот, - и положил ей на стол пояс и носки, - Носите на здоровье, барыня! Чаю–то нальешь, Пална?

И тут я заметил, что начальница явно не в духе: взгляд тусклый – тусклый, и один сухарик за другим машинально хрумкает. Разглядев подношение, медленно взяла пояс, понюхала, сжала в кулак, и оперлась на него подбородком, все так же пусто глядя на меня:

-За деньгами пришел, Паша? Да уж, такие пироги, - и плавно, словно засыпая, открыла ящик стола, - На, Пашенька, больше нет, - и выложила на стол чуть ли не целое состояние, - Забирай, они тебе нужнее.
-Вы это чего?! – отшатнулся я в … Нет, не то, чтобы испуге, но примерно так, - Чего это Вы?! Вы зачем столько?! – и замолчал, глядя ей в глаза. А в них холодком, как ножом,  сквозило: «Возьми».
-Паша, так надо. Не пропивай, побереги: пригодятся еще. Теперь иди, потом все расскажу, - и она прикрыла рукой глаза.
 
Только седенькие жидкие волосики по обе стороны лба упали. Странно: я впервые ощутил, что ей уже совсем за пятьдесят, на пенсию, наверное, скоро. А я ведь даже не знаю, когда у нее День рождения! Неужели ее и на самом деле на пенсию отправляют? Что ее там дальше ждет? Презирающие внуки и голые стены в квартире? Соседки – сплетницы?

 Господи, спаси меня и сохрани от такой судьбы: пусть уж лучше меня дитилином усыпят, как последнюю шавку: несколько минут с ума от ужаса посходил – и ты уже на небесах. А тут – сколько лет одинокого безумия, лишенного смысла. Нет, уж лучше подохнуть, как собака, чем жить человеком.

Тихонько прикрыв за собой дверь, я вышел в коридор. Пересчитал деньги. Нет, точно что–то невероятное случилось: это же моя зарплата практически за целый год. И когда она там что расскажет? И что теперь делать с деньгами? Они же обесцениваются! Оглянуться не успеешь, как меньше половины останется. Не став задерживаться возле курилки, сразу потопал на остановку, на всякий случай распихивая деньги по разным карманам. Знал бы, что такое будет, жилеточку бы одел, там у меня такие кармашки, что ни один ворюга не догадается.

 Поехал в центр, к горисполкому, где я зимой девяносто первого свои кровные сбережения из десяток  поменял у цыган на три сотенных бумажки. А меня–то и двух сотен не было! Вот это был хороший подарок от правительства! Говорят, что ночью и вовсе за тридцатку сотню давали, а я приехал уже утром, и, как следствие, слегка не успел. А куда, спрашивается,  этим цыганам деваться, если установлен лимит обмена крупных купюр? Вот и скидывали их кто как может, на пятерки, да на трешки меняли.

Покружив вокруг ларьков, возле ЦУМа заметил группу молодых парней в кожаных куртках и спортивных костюмах, которые ничего не делали, только курили, да лениво оглядывались. Наверное, это и есть те самые валютчики, о которых мне рассказывали. И, как ни странно, хвалили: сказали, что у них тут без кидалова, без «кукол» и прочих гадостей: с ментами у них такой договор. Решил взять бутылку пива и понаблюдать, что они тут делают. Минут через пять к ним подошли двое молодых людей в джинсах, побеседовали, и уже втроем отправились во двор. Наверняка они. Я уже почти допил бутылку, когда ко мне подошел один из них. Закурив, мягко сказал:

-Дядя, ты нам мешаешь работать. Иди отсюда.
-Да? А может, я к вам пришел? – и я тоже запалил сигаретку.
-Чего?! – и критически оглядел меня, - Дядя, не зли меня, канай подобру–поздорову.
-Никуда я не пойду, пока ты мне четыреста баксов не принесешь, - кстати вспомнил я название американских денег.

«Здравствуйте, я ваша тетя» - наверное, так можно передать то полное отсутствие Божественной искры в башке у этого бритоголового, что отразилось на его физиономии. Наконец, тот, крякнув, присел со мной рядом:

-Ты кто такой будешь?
-Я–то? – затушил я недокуренный окурок об асфальт, - Собачник. Собачек вот настрелял, теперь в Польшу хочу съездить, одежки получше прикупить, да мир повидать: а то ни разу даже и за границей не был. Кстати, ты собачек любишь? В смысле – кушать? А то я тебе привезу, чистенькая будет, отвечаю. Только я не разделываю, тут уж сам. Так несешь денежку? И еще: по нормальному курсу, и чтобы не фальшивые, а то что человечинка, что собачатинка одинаково сладкие, никто даже и не поймет, кто у тебя там в плове.

Тот почесал бритую башку, выкинул окурок, как нормальный человек, в мусорку,  и кивнул в сторону двора: «Пошли». А что бы мне не пойти? Верный нож всегда при себе, да и с реакцией у меня все в порядке. Завернули за угол, сели на ограждение газона. Тот порылся во внутреннем кармане. Наощупь отсчитал доллары, и назвал сумму, которая причитается с меня. Я прикинул: всяко лучше, чем в банке, да и паспорт показывать никому не надо. Получается, что я на те деньги, что мне дала Пална, почти что девятьсот долларов могу купить!

-Дай еще сотку, пригодится, - и достал свои «деревянные», - Да и считать будет проще.
-Значит, дядя, тебе пол–куска? – разглядел тот ворох рубликов в моей руке.
-Угу. Только Иваныч, а не «дядя», - протянул я ему свободную руку.

Тот пожал:
-Антоха. И что, у вас все так много зарабатывают?
-Только самые меткие и умные. А ты что, к нам хочешь? – иронично присматриваюсь я к собеседнику, - Добро пожаловать, вакантные места есть, стрелки нам нужны. С годик, конечно, дерьмо потопчешь, а как себя покажешь – там тебе и карты в руки. А каждую пятницу мы шашлычок из свежатинки за ангаром готовим, да водочкой запиваем. Как тебе идейка?
-Да ну, тебя, Иваныч, я уж лучше здесь потопчусь, – и протянул мне бумажки.

Я отдал свои, округлив сумму в свою пользу. Внимательно рассмотрел банкноты, как будто я в них что–то понимаю. Помню, пальцем надо поверху провести, чтобы тиснение почувствовать, да ниточки там всякие с полосками рассмотреть. А что делать, когда я второй раз в жизни эти доллары в руках держу? Если я не ошибаюсь, кто–то из наших практикантов на своей десятке мне показывал, как это делается. А тут – четыре сотки и два полтинника! Поди, разбери, как они выглядеть должны. Прекратив свое бессмысленно занятие, я засунул баксы в самый дальний кармашек и спросил:

-Я правильно посчитал?
-Не совсем, - пожулькал рублями Антоха.
-А это скидка. Я же к тебе еще приду, а клиента завлекать надо.
-Эх, Иваныч, Иваныч, - поднявшись, убрал тот деньги, - Торговаться умеешь, а куришь дрянь всякую, я чуть не задохнулся.
-Так в чем же дело? Возьми и угости.

Тот усмехнулся, побултыхал сигаретами в полупустой пачке «Мальборо», достал одну, остальное протянул мне, вновь присев рядом со мной:

-А я, наверное, в Румынию поеду. Нет, лучше в Турцию: в Румынии уже был.
-И как там? – искренне интересуюсь я неведомой страной: кроме того, что там обувь шьют, да что столица назвается Бухарест, ничего про  нее и не знаю.
 
-Да хрень там, Иваныч. Я–то думал: Европа, а в этой Румынии, оказывается, одни цыгане живут. Так мы и пробухали с пацанами на теплоходе всю поездку, и на кой я туда ездил? Я и здесь погулять не хуже мог. Поблевал в этот их Дунай, вот и все развлечение. Ладно, Иваныч, пойду к своим, работать надо. А в Польшу съезди, там прикольно. Если что – знаешь, где меня найти. Пока, - и вразвалочку, как хозяин жизни, потопал на улицу.

Я же, поджимая локтем кармашек, где грелись буржуйские дензнаки, направился на троллейбусную остановку, и так до самого дома находился в маниакальном напряжении: а не украли ли? Не разуваясь, прошел на кухню, пересчитал, и с облегчением засунул баксы в небольшую щель в «хрущевском холодильнике». Припрятав наши родные деревянные рублики среди старой обуви, вздохнул с облегчением, и пошел в магазин за сосисками. Купив все, что нужно и не очень, заново переприготовил супчик, поел, посмотрел телевизор и лег спать. Снилась всякая беспокойная дрянь, один раз даже встал, заново пересчитал деньги, и только тогда забылся до самого утра.

На работу шел радостно: я нес Доброму полбатона и аж две сосиски, остальные у меня пошли в суп, да еще утром одну холодную съел с кефиром. Тьфу ты, опять этот Ника в курилке сидит, да мне скалится:

-Своего пса откармливать пошел? Давай – давай, он нам упитанный нужен! – и захохотал, мерзкая рожа.
-Раненько, видать, тебя отпустили, - чуть ли не матерюсь я, -  Но ничего, это поправимо: поговорю сегодня с Юрой - главврачом, он тебя живо  в палату с Петрухой определит, - и, сплюнув, потопал к клеткам, надеясь, что Нике будет хотя бы икаться.

Нет, правда: радуется, дурачина, сам не знает, чему. Опять собачек беззащитных пострелять не терпится? Так едь и стреляй, тебе за это деньги платят, и нечего тут нормальным людям глаза мозолить. Выпустив Доброго погулять, удивился его настороженному поведению. Тот даже не улыбался, когда свои дела делал.

Что это с ним стряслось? Сосиски–то ведь наверняка из кармана пахнут, а у него глаза грустные, даже за палочкой лениво бегает, так и норовит сесть рядом, да свою башку мне между коленок засунуть.  Я присел рядом, покормил его сосисками, потрепал по ушам – опять ноль эмоций: выпучил на меня свои карие глазищи и жалобно носом поводит. Да еще, сволочь, положил мне на руку сперва свою лапу, а затем и голову, и жалобно снизу вверх смотрит.

Неужели что–то случилось непоправимое, чего я не знаю?! Пална вчера эта еще так странно себя вела, ох, не к добру все это! Оставив псу батон в клетке, поспешил в контору. Не дай Бог с Палной что стряслось, а я ей не помог! Здесь и в самом деле в Михеева Бога начнешь верить, да молиться ему, поклоны бить, лишь бы с нашей Люсь Палной было все в порядке.

Фу ты, живая и здоровая, сидит перед стопкой пыльных журналов, да, вздыхая, листает. На меня – ноль внимания.

-Люсь Пална, - постучал я в дверь, - Можно?
-Пашенька, проходи, - отложила та гроссбух за восемьдесят восьмой год, - А я вот тут вспоминала, как мы работали. Присаживайся. Да. И твой первый выезд нашла. Как дела, Паша?
-Нормально, - киваю я облегченно, - Докладываю: на рубли купил вчера пятьсот долларов, остальное спрятал. Готов привезти обратно, когда скажете.
-Зачем? – смотрит начальница сквозь меня.

-Как это зачем? – удивился я, - Наш деревянный–то каждый день дешевеет, чтоб этому Гайдару ни дна, ни покрышки, доллары–то надежней. Так что они  лежат пока у меня. Только вот не пойму, Вы уж извините, но зачем Вы их мне дали?
-Не дала, а отдала. Насовсем. Только вот просьба у меня будет к тебе: ты же меня похоронишь? И не спорь! – она вдруг так звонко хлопнула по столу ладонью, что я аж вздрогнул, - Не надо мне говорить, что я еще сто лет проживу, не надо. Устала я уже от жизни, хватит. На, Паша, читай, - и протянула мне бумагу.

Я машинально, с опаской глядя на Люсь Палну, протянул за листом руку. Сперва я ничего не понял: реорганизация какая–то. Самоокупаемость, переход на рыночные отношения. Бред сплошной, плоды бесплодных мук бюрократа в отдельно взятом, изолированном помещении, а не бумага. Потом дошло, и аж волосы на голове дыбом встали:

-Нас что, разгоняют?!
-Переподчиняют, Пашенька, если казенным языком говорить. А отсюда – пинком под зад, всех животных в недельный срок ликвидировать, и освободить помещение.

Мало того, что скальп чешется, даже губы занемели:

-Это как? За что?!
-А вот так. Приглянулся какому–то буржую наш ангар вместе с конторой, и все тут. Так что место нам сейчас определили на спецавтобазе, а мне один путь – в учетчицах до пенсии сидеть. Считать буду, сколько вы там настреляли, да галочки ставить. Что дальше – я тебе уже сказала.
-Какие галочки? Зачем считать? – не мог прийти в себя я от такой новости.
-Сделка у нас теперь: сколько убили, столько и денег получили, так что, Паша, нет у нас больше передержки, всех сразу по второму варианту. Ты, конечно, можешь ездить и по третьему, я не против, и спасибо тебе за пояс. Иди, Пашенька, и думай. Думай, - и вновь принялась за журнал.

На ватных ногах я добрел до курилки. Как же так? Всех сразу – и на убой?! И ни малейшего шанса? У нас же хоть одну в неделю, да забирают! А сейчас, весной, и того больше: сады там охранять, или еще для каких целей. «А как же Добрый?» - как током, ударила меня мысль. То-то он сегодня такой сам не свой был! Не став присаживаться к мужикам, словно опасаясь опоздать, вернулся к его клетке:

-Беду, значит, почуял, братишка? Да? Добрый, ты прости, я сперва и не понял, в чем дело. У меня просто до сих пор в голове это не помещается, как такое возможно. И что нам с тобой сейчас делать? Добрый, честное слово, не знаю, – и присел перед ним прямо на землю, -  Ты хоть батон–то съел? А, вижу: съел. Ладно, жди меня, я постараюсь что–нибудь придумать. Держи хвост пистолетом, дружище.

Похоже, сегодня никто работать не собирается: все только и делают, что считают, сколько они смогут заработать на этой «реорганизации». Подсев, закурил и прислушался: вот, уже город делят. Прямо как сыновья лейтенанта Шмидта. Паскудно, конечно, но и о будущем куске хлеба думать тоже надо:

-Я себе беру Уралмаш.
-Чего?! – взвился Женька, - А весь Орджоникидзевский район не хочешь?!
-Хочу, но надо и совесть иметь, так, Михей? – киваю я бригадиру–три, - Так что, молодежь, послушайте нас, ветеранов: мы с Михеем работаем, где захотим, но если кого на своих территориях заметим, то можем и мимо собачки случайно стрельнуть, такое бывает. А потом героически спасем, даже искусственное дыхание сделаем, правда, Михей?

Тот хмыкнул:

-Правильно говоришь, людям помогать надо. А то как–то не по–Божески – товарища помирать оставить, обязательно поможем. А вы, желторотики, запомните: я живу на ВИЗе. Остальное – ваше, делите, как хотите. Пойдем, Иваныч, поговорить надо.

Я кивнул, но перед уходом выцарапал ножом на столе: «Добрый».

-Всем понятно? – и пошел вслед за Михеем.
-Че ты там нашкрябал? – спросил тот возле временно пустующей будки охранника.
-То, что надо. Кстати, это и тебя касается: с Добрым что случится, не прощу. И никакая Библия тебе не поможет, не в моей это натуре: вторую щеку подставлять.

Тот почесал небритый подбородок:

-Чай или чего покрепче?
-Давай чай. А ты что, сегодня опять дежуришь?
-А мне здесь понравилось, знаешь ли, - нежно постучал Михей ладонью об косяк, -  Жалко, что выгоняют, до зимы бы точно здесь остался: что мне дома одному делать? А здесь хоть какие – никакие, да живые души, с ними и поговорить, и выпить можно. Собаки, они здорово слушать умеют, не перебивают, не матерятся, морду тоже не порываются набить. Да, вчера тут, кстати, с твоим зверем разговаривал, ты не сердишься? Умный пес, но мне показалось, что он, сволочь такая, меня презирает. Вот так, друг. Чай, говоришь? Кружку в шкафу достань, налью.

-А ты не сволочись, - подставил я под струю кипятка запылившийся стакан, - Разве он не прав?  Да тысячу раз прав, и ты это знаешь. У тебя бумага есть? Листов двадцать?
-Зачем? – достал тот с подоконника пачку чистых бланков путевых листов.
-Затем, - и я принялся писать объявления.

Текст, понятно, тот же, что и раньше, разве что количеством вышло побольше: штук сорок, аж рука устала. Дописав, прикрыл глаза и закурил:

-Что, дурак я, скажешь? Не отвечай: сам знаю. Дай лучше клей: сейчас пойду до психушки, по дороге все и расклею.

Заскрипел стул, чиркнула спичка. Я приоткрыл глаз: сидит, грустно на меня смотрит. И зачем–то моральный кодекс строителя коммунизма на стенке висит. Странно: сколько раз сюда заходил, и даже малейшего внимания не на него обращал. Наверное, у каждого из нас глаз уже настолько замылен, что хоть с лозунгом «Слава козлам!» по улицам ходи, никто не заметит: если «слава», значит, кому надо, слава.

-Нет у меня клея. Эх, - и сторож, он же собачник, он же… (Нет, проповедником я его называть не отважусь: куда ему), сам достал пачку бланков, - Глупость заразна, дай образец, завтра у себя возле дома расклею. Может, зайдешь вечером? – и достал пятикатку, - Купи заодним там нашим что–нибудь.
-Спасибо, Михей, но не знаю, как насчет вечера: тут уж как получится, - и пошел в бухгалтерию за клеем.

По дороге до Агафуровских дач я клеил объявления везде, где только их могли заметить: возле остановок, на заборах домов частного сектора, даже через дорогу пару раз перебегал, хотя и терпеть этого не могу: боюсь я быстро едущих машин. После того, как меня лет десять назад сбили, вечно нервничаю, даже если полупустую улицу перехожу.

Но на сей раз все обошлось: последнее объявление я наклеил возле магазина, что у ворот больницы. Купив кефира, нормальной колбасы и еще теплый батон, поспешил на территорию. Так, вроде вот этот корпус, что на пригорке. Возле левого, нужного мне входа, стоит подвода с бачками, и местные малахольные таскают, по всей видимости, обед, наверх. Зашел вместе с ними. Дорогу мне преградил не слишком любезный мужик в грязном белом халате:

-Куда?
-К Феде, - лаконично ответил я.
-Нету его, завтра, - попытался тот меня отстранить.
-Хорошо, тогда к Юре, он–то здесь?

Тот посмотрел свысока, но уже с недоумением:

-Доктор на обходе.
-Ладно, а Ольга–то хоть на месте?
-На месте, у себя она, - и нехотя освободил проход, - Проходите.

Так, вот коридор, но эта дверь или эта? Постучал наугад, толкнул дверь: закрыто. Бывает, постучимся в следующую. Стоит ненаглядная, из облупившегося чайника цветочки на подоконнике поливает. Оглянулась равнодушно, затем встрепенулась:

-Вы? – машинально поправила она прядь волос, - Проходите, Павел, а я Вас раньше вечера и не ждала.

Да, у нее не просто чисто, а идеально чисто, не то, что у врача. Видимо, сама прибирается. Или со своей Машей напару, не суть: вон какое стекло в шкафу с медикаментами прозрачное. Пожалуй, если бы не кривизна поверхности, то и вовсе непонятно было, есть оно там или же нет. Так и хочется свою пыльную обувь перед входом в кабинет снять. Тщательно вытерев ботинки о коврик возле порога, все же вошел:

-Добрый день, Ольга. Я и сам не думал, что так рано освобожусь. Не вовремя?
-Да нет, все нормально, Вы присаживайтесь. Чай будете? – и указала жестом за стол.
-Спасибо, пил уже.
-Может, тогда кофе? – оставила она в покое горшки с цветами, - Растворимый, «Пеле». У меня и конфеты есть, хотите?

Я усмехнулся ностальгически:

-Конфеты? Я, признаться, даже и забыл, что это такое. Раньше нравились, особенно «Раковые шейки» и грильяж. Да, не откажусь.
-У меня – «Коровка», - достала та коробочку, - Тоже хорошие, угощайтесь, - и, положив конфеты на стол, включила электрический чайник в розетку.

Спасибо тебе, солнышко, за то, что просвечиваешь через халатик не хуже рентгена. Хорошая фигурка у этой Оли, ничего лишнего. Одно удовольствие посмотреть. Та, поймав мой взгляд, смутилась, и села за стол:

-Ваш Александр чувствует себя хорошо, - и достала из тумбочки две чашечки, сахарницу, и банку с кофе, - Одна беда: мнительный он очень, то и дело у всех спрашивает, не сумасшедший ли он. Эта–то фобия и мешает ему выздороветь. Я понимаю, что здесь ему не место, но очень уж он беспокойный. Сильные транквилизаторы доктор сказал ему не давать, и правильно: после них можно и вовсе в овощ превратиться. Так что его родители купили по рецепту все, что надо, он сейчас только эти лекарства и принимает, да витаминчики мы ему ставим, это всем полезно, даже Вам. Хотите, я вам поставлю? Все – все, и не возражайте, сейчас попьем кофе, и на диванчик, а то вон какой Вы бледный. Я обижусь, если откажетесь. Налейте, пожалуйста, кипяточек, чайник–то уже кипит.
 
Я разлил кипяток по кружкам, принюхиваясь: вроде неплохой запах. Ольга хотела было положить мне сахара, но я вовремя ее остановил:

-Прошу, не надо! Конфеты же сладкие, а я сладкого не люблю, разонравилось оно мне. И не говорите, почему: сам знаю. Но я уже два дня как почти не пью, но сегодня, извините, опять выпью: не могу я после вашего заведения без этого дела заснуть. Да и у меня работа немногим лучше, того и глядишь, к вам сюда попадешь. Хотя, тьфу – тьфу, я толстокожий, по барабану уже все. И извините меня, пожалуйста, за прошлый раз: не в себе был. Но говорил правду, и ни о чем из сказанного не жалею. Хотите – гоните прочь, хотите – принимайте таким, какой я есть. Я серьезно. Вкусные конфеты, ач! – и чуть не выронил кружку, зашипев, - Фух, обжегся. Что же у Вас чайник–то такой горячий?!

Сидит, качает укоризненно головой, улыбается. Но мне не обидно, мне приятно, тепло от ее взгляда, от улыбки, даже от самого уголка ее губ, изгиба век,  и то исходит мягкая женская нежность, спокойная, примиряющая, и неважно, что она - грустная. Можно подумать, я сейчас улыбаюсь по-другому. Нет, разумеется, не так, как она, мужчины так улыбаться не умеют, и не мне судить, хорошо это, или плохо, однако – где нашим гримасам до улыбок женщины.

-Это не чайник горячий, это Вы – торопыга. А меня Вы не бойтесь: я тоже замуж не рвусь, а что решительная такая, так это у меня с детдома. Там слабовольные, да тихони  за другими и ночнушки стирали, и трусики, а я гордая была. Да так и осталась, сама за себя все решаю. Паша, Вы расстроены? Вам что,  такие женщины не нравятся?
-Расстроен, - повертел я во рту обожженным языком, - Я надеялся, что у Вас родственники в деревне есть, а то мне моего добика пристроить некому. Да, плохо.
-Кого чего? – непонимающе нахмурилась та.
-Добермана моего, Добрым его зовут. Если так хотите знать, у него меньше недели срока пожить осталось. Вот такая у нас с ним беда. Может, Вы его возьмете? Славный пес, боевой, умный, а?

Разве так можно с человеком бессовестно разговаривать? У нее же сперва был, оказывается, детдом, затем муж, теперь – дурдом, а я к ней со своими проблемами лезу, как последняя, бесчувственная, сволочь, тля своекорыстная. Я же на самом деле совсем даже не бесчувственный, мне, дураку, всех жалко, а злой я бываю лишь оттого, что глупый. Да-да, хорош уже считать, что я самый что ни на есть Атос вперемешку с Арамисом, пора уже осознать, что я – в лучшем  случае Буонасье. Вот, даже и не помню, как его там звали. Куда же я вечно лезу со своими мечтами?

-Не могу, Паша: я с дочками – близняшками в однокомнатной хрущебе живу, - задумчиво звякает ложкой в стакане Оля, - Куда мне его? Это же не кошка, это большая собака. Пейте лучше кофе, а я у знакомых поспрашиваю, хорошо?
-Очень хорошо! – радуюсь я, - Очень надо, только, прошу, срочно. Если хороший человек попадется – ей-богу, сам и познакомлю, и обучу, как с ним себя вести, Вы тут правильно сказали: Добрый – не кошка, его в строгости надо держать, иначе разбаловаться может, - и прикусил язык, поняв, что сболтнул лишнее, - Но он на самом деле хороший, и ест все, что грызется. Хотите, я Вас с ним познакомлю? И не спорьте: иначе сто процентов, что от Ваших уколов откажусь.

Та засмеялась:

-Шантаж? Кофе допили? Все, теперь ложитесь на кушеточку, на спиночку, и закатывайте рукав повыше.

Я послушался. Странно: готовил свою тощую рыжую задницу, а тут – в руку. Чего это она удумала? Неужели капельницу ставить?! Так и есть: вешалку с круглыми крючочками рядом поставила, да флакушку сверху пристраивает.

-Надеюсь, там – спирт? – попытался пошутить я, с опаской поглядывая на приготовления к экзекуции.
-Надейтесь, это полезно, - перехватила она мне руку ремешком, - Так, теперь кулачком поработали, вот и все. Сейчас минут двадцать лежим, и не двигаемся, можете подремать.
-А Вы?
-А я на Вас посмотрю, - и присела на стульчик.

-Кхм, - ищу я повод для разговора, - Вам-то хорошо, а вдруг у меня пятка зачешется?
-Я почешу, - усмехнулась Ольга, - Я же клятву Гиппократа в медицинском техникуме давала, так что не оставлю страждущего без помощи.
-Тогда уже чешется, - повернул я за ней голову, ожидая реакции.
-Это ничего: сейчас Вам укольчик успокоительного сделаю, и сразу чесаться перестанет. Еще не перестало чесаться? – я вместо ответа лишь разочарованно отвернулся: что за баба вредная? И шутки у нее неприятные, - Вижу: перестало. Расскажите лучше пока о себе.

-Да нечего рассказывать: я обычный, не детдомовский, папа с мамой, слава Богу, живы. Развелся… да, больше пяти лет как уже. Сын – оболтус растет, никак учиться не хочет. Мало ему примера отца – бездаря, да алкаша, весь в меня, короче: я тоже лентяем был. Да и остался, признаться. Жаль, конечно, но изменить уже ничего не могу: привык я так жить. Ни за кого не отвечаю, да и за меня никто не отвечает, загнусь вот прямо сейчас от этой капельницы, никто, кроме родителей, и не всплакнет. Ах, да: женушка еще: она же алиментов лишится. А покурить под капельницей можно?

-Хватит Вам шутить, не такой Вы. Ни за кого не отвечаете, говорите? Что же Вы тогда так за своего сослуживца Сашу так беспокоитесь? Почему за Доброго переживаете? Не удивлюсь, если Вы его к себе домой заберете, если никто больше не возьмет.

Я поперхнулся было смехом, но осекся: а ведь она права, не смогу я просто так с ним расстаться. И сам его убить не смогу, и Берендею не отдам: не хватало еще, своего друга палачу бездушному предавать. Сашка еще этот. Да, уела она меня. И о сыне я тоже беспокоюсь, за него и радуюсь, и переживаю вместе с ним. Дела… Та подошла, проверила капельницу:

-Еще пять минут, и все, будем витаминчики ставить.
-А это что было? – в возмущении посмотрел я на склянку.
-Я Вам кровь чищу, это тоже полезно. Еще кофе будете?
-А, - чуть не махнул я в отчаянье рукой с иголкой, да вовремя спохватился: вены–то свои, - Делайте уже со мной, что хотите. Только сахара не кладите.
-Я запомнила, - и вновь включила еще не успевший толком остыть чайник.

После больнючего укола в пятую точку я, скособочась, едва присел на стульчик. Посетил, что называется, товарищей: чуть самого не запытали. Точно оторвусь на ней вместе с Добрым, мало не покажется. Только вот как? Надо ее так наказать за эти уколы, чтобы надолго запомнила, иначе я себя тоскливо чувствовать буду. Хотя: вроде есть идея. Пусть не новая, не оригинальная, но, на мой взгляд, поучительная:

-У вас сырая картошка есть?
-Есть, конечно, - недоуменно посмотрела та на меня, - А Вам много надо? У нас в доме подвалы с личными сарайками, так я осенью на всю зиму закупаю, осталась еще.
-Вот и славно, - осторожно присаживаюсь я на второе полупопие, - Вы завтра как, долго работаете?

-Нет, я выходная, завтра на сутках Маша. А что? – загораются ее глаза интересом.
-Тогда завтра встречаемся во дворе магазина в шесть часов, и захватите с собой два килограмма чистой картошки. Не чищеной, а чистой, в смысле мытой. Договорились?

Та задумалась, не переставая помешивать кофе ложечкой. О чем? Сомневается, наверное, в целесообразности своих поступков, все «за» и «против» взвешивает. Молодец, что думает, уважаю таких: это легкомысленные, безмозглые бабы могут сперва сказать «да», а затем столь же легко идти на попятный: передумала, мол. Эта явно не из таких, похоже: решив раз, женщины ее сорта своего решения уже не меняют. Похоже, решилась:

-Хорошо, принесу. Не спрашиваю, зачем это надо, но будь по–Вашему. Что конфеты-то не едите? – и подвинула поближе ко мне коробочку.
-Оля, я уже две штуки съел, теперь сладкого до самого Нового года хватит. И давай на «ты»: раз уж ты мою голую задницу видела, что нам выкать–то? Ладушки?
-Ладушки, - кивнула та, - Ты когда к Саше–то пойдешь?
-Хотел уже от него выйти, а тут твоя капельница. А, кстати,  она что, и на самом деле такая полезная? Нет, я ничего не говорю: надо, так надо, я не против нады. То есть – пользы.

И какая может быть польза от такой капельницы, когда в голову уже неведомые «нады» ворвались? Что за слово такое? Вот, сболтнул невесть что, теперь думай, Паша, о том, что о тебе самом подумают. Наверняка ничего хорошего: вон она как пристально градусник изучает. На меня, похоже, глядеть уже противно, так хоть инструмент в руке повертеть. Эх. Неплохой был бы вариант, а я взял, и все сам испортил.
 
-Полезная, - поднялась медсестра с места, - Ты идешь? Пошли, я тебе дверь открою. Паша, куда ты побежал? Ты же пакетик свой забыл! На, держи, - и подала мне висевшую на спинке стула провизию, отчего я совсем уж смущаюсь.

Побренчав ключами, Оля открыла эту юдоль скорби. Помнится, есть в одной песне такая строчка: «Как страшно сделать первый шаг». Но – идти надо. Подмигнув на прощание, пошел по коридору, стараясь не пересекаться взглядами с пациентами. Так, голубчики, опять сидят, космос свой, мудрецы обреченные, отрешенно прозревают. И Игореша этот еще, как курсант кремлевский, чтоб его – тут как тут:

-Здравствуйте, а я Вас так ждал! Искал, но так нигде и не нашел. Как Вам не стыдно? Где Вы прятались? Дорогой мой, нельзя же таблеточки не пить! Голова кружится без них, так упасть и удариться можно, а это плохо. Много – много лет назад, еще в прошлом тысячелетии, наверное, лет сто или двести назад, точно не помню, Серега тоже лекарства не принимал, даже сбежать пытался! Тсс! – и прижал к губам палец, - Это – тайна!
-И что? – покосился я на этого маньяка – теоретика.
-Он с лестницы упал – просто ужас! – зашептал тот, - Его санитары принесли, всего в крови, зубов нет, а потом кровью мочился, я сам видел. Теперь таблеточки пьет, и больше не падает. Так что не пропускайте прием лекарств, а то я за Вас волнуюсь.

-И где этот твой Серега теперь? – невольно увеличиваю я дистанцию между нами.
-Так вот же он! – радостно улыбнулся тот, плавно подводя меня к скамейке, - Второй слева, ему с краю сидеть нельзя, может опять упасть. Таблеточки, конечно, хорошо, но так, на всякий случай, мы его посерединке садим.

Я посмотрел на Серегу: нестарый еще мужик, даже – парень, разве что с провалом вместо зубов и пустым, слегка дергающимся взглядом, как будто у него в черепушке что–то еще живое теплится, да наружу стремится. Да уж… Помнится, в прошлое посещение я полагал, что уберег меня Господь в тюрьме побывать, а не тут-то было: здесь куда как хуже. Отсюда, если приговорен, уже никогда не выберешься. И, если в тюряге заключение бывает пожизненным, то в больничке оно посмертное. Бррр! Ладно, надо думать о моем социологе, хорош пялиться на этого Серегу:

-А Саша лекарства принимает?
-Обязательно, у него очень хорошие лекарства, после них он спит, - расцветает в улыбке мой гид, -  Хотите убедиться?
-Разумеется. Ты те сигареты–то выкурил? Игорь, что молчишь?
-Не удержался, - потупился тот виновато, - От них такой дым красивый. Я заперся в комнате посещений и курил. Но они вдруг закончились. Очень красиво.
-Тогда на тебе еще пачку, - достал я из пакета сигареты, - Только все за один раз не выкуривай: потом кашлять будешь, а это вредно. Показывай, где Сашка.

Тот, радостно засунув пачку в карман, стал просто воплощением счастья и безмятежности, и, приговаривая: «Красиво, красиво», повел меня в ту палату, где обитает иконописец. Только его мне не хватало! Сейчас опять мне лекции читать начнет, да листочки свои показывать. Но, к счастью, тот, видимо, тоже хороший больной, и без таблеток обед у него не обошелся: лежит и спит с закрытыми глазами.  А вот Сашка в потолок пялится. Я уже совсем было напугался, но тот, заметив меня, тут же соскочил с кровати:

-Павел Иванович! Вы?! – и вдруг с испугом оглянулся на остальных, - Вы ко мне или к кому другому?

Мать – перемать! Да что у него за напасть такая с мозгами случилась? Но ведь я и на самом деле за него в ответе, права Ольга. Я обнял очкарика:

-Тебе привет от Доброго, он скучает. Правда, скучает. И я тоже. Вот, колбаски тебе принес, батончик, яблочки и кефир. Да, твои сигареты я Игорю отдал, но ничего, свои тебе оставлю. Пойдем, покурим?
-Я бросил, - яростно, как будто мух отгоняя, машет он головой, -  Юрий Евгеньевич не советует, не буду я курить.
-Юрий Евгеньевич? – сперва не понял я, - А, это врач который? Это правильно: курить – здоровью вредить. Тогда покурю я, а ты кефирчика попьешь, хорошо?

-Да, кефир – это хорошо. Остальное Доброму отдайте: ко мне родители скоро приедут, они все привозят, не беспокойтесь. А я здесь надолго? Я боюсь, мне страшно здесь, вот видите? – и, распахнув халат, показал покрытую гусиной кожей грудь, - Очень боюсь. И мерзну все время. А всем, наоборот, жарко и душно. Неправильно это.
-Да брось ты ерундить, боится он.  Пошли, а то я уже минут сорок как не курил. Пошли-пошли, сейчас Игорь нам дверь в комнату свиданий откроет, там и посидим, поговорим.

Игорек и вправду услужливо распахнул перед нами двери и безмолвно закрыл обратно. Нет, никогда мне не понять психов, да и не горю я таким желанием, на это всякие там профессора с докторами есть. Тяжко это – быть психами, вот и все, что я успел понять за последнее время. Впрочем, докторам тоже вряд ли многим лучше. Однако – это все лишнее, лирика, так сказать, надо думать о Сашке. Закурив, открыл окошко:

-Саш, а я думал, что ты уже в отделении для выздоравливающих, там тебя сперва искал, а ты, оказывается, все еще здесь, - не моргнув глазом, соврал я, - Но да ничего: мне тебя хвалили, скоро туда переведут, а там уж и на выписку. Только не торопись, они тоже раньше графика не могут, у них свой порядок, понимаешь? Врачам же каждый день надо отмечать, что все идет по плану, работа у них такая. График такой, это примерно как хлеб печь: хочешь – не хочешь, а минут двадцать подожди, потому что если не выдержишь график, могут и с работы уволить. Ты ведь подождешь еще немного, да?
-Вы хотите сказать, что меня могут выписать? И я – не сумасшедший? – с робкой надеждой, но пытливо взглянул он на меня.

-Эх, Саша – Саша, - прикурил я одну сигарету от другой, - У тебя просто нервный срыв, это со всяким может случиться. Вот и все, - и выкинул чинарик в окошко, - Придумаешь тоже: сумасшедший. Игорек вон – тот сумасшедший, Петруха – тоже, а ты? Сам–то на себя в зеркало посмотри: какой ты к чертям собачьим псих? Это башка почти не лечится, а у тебя всего – навсего нервы. Нервы!  Или, по-твоему, я не прав?
-Прав, - расцвел тот, - Я все буду делать, как Юрий Евгеньевич говорит, как Вы говорите, я знаю, я смогу! Нервы – это ерунда, я бываю иногда нервный, но больше не буду! Как же хорошо–то! Нервы – это же хорошо! – и, умолкнув, мечтательно уставился на меня, - Спасибо Вам, Павел Иванович! Я после института в школу пойду, детей учить – это же тоже хорошо, да? – и сидит, счастливыми мокрыми глазками моргает.

-Великолепно, я тебе даже завидую: учить детей – просто моя мечта, - присел я напротив него, и вдруг после пары минут молчания присмотрелся. Неужели? – А ну, Сашок, распахни свой халат!
-Вот, - недоуменно выполнил он мою просьбу.

Я радостно расхохотался:

-А ну, где твои мурашки?
 
Тот в недоумении посмотрел на грудь, пригляделся, оттянул кожу пальцами и заплакал навзрыд: «Нету, нету их. Нету. Совсем ни одной. Я здоровый, это просто нервы, нету их больше». И так далее. Пусть проревется, это полезно. Может, у него и вправду только нервы? Хотя мозг вроде бы тоже из одних нервов состоит, поди разбери, где там чего не так. Не, я на эту тему даже думать не хочу, наотрез отказываюсь.

Посижу лучше, «Мальборо» покурю, пока мой бывший напарник приходит в себя. Наконец тот минут через пять успокоился, еще раз посмотрел под халат и радостно улыбнулся, шмыгая носом:

-Все, я точно здоровый. Нет – нет, Павел Иванович, - замахал он рукой, - Я про график понял, Вы не волнуйтесь, все понял. Ой, про кефир–то забыл! – и блаженно присосался прямо к пакету. Отдышавшись, рыгнул и смутился, - Извините, оно само. Это я от радости. Я Вам так признателен, что Вы просто себе не представляете…
-Хорош, студент! – прервал я его словоизлияние, - Выпишешься, тогда и поблагодаришь. Пошли пока обратно, а то мне еще с врачом поговорить надо. Допивай кефир и пошли, я на днях еще заеду. Да, и пока не забыл: родителям привет передавай, они у тебя хорошие, мне понравились.

Несмотря на немое возмущение Игорька я покинул отделение «острых» молчунов и, проходя через «тихих», порадовался: хоть здесь не так уныло. Ходят, разговаривают друг с другом, на меня с интересом посматривают. Притормозив возле читающего «Советский Спорт» мужика, поинтересовался:

-Что пишут?
-Да лабуду всякую собирают, уроды, - поднял тот на меня глаза, - Что за газета стала? Допинги у них какие–то, да никогда мы про такие слыхом не слыхивали. А ты откуда?
-С воли. Куришь?

Тот, достав из кармана «Приму», протянул мне:

-Угощайся.
-Это ты угощайся, - и отдал ему остатки американских сигарет, - Выздоравливай, и наплюй на допинг, дерьмо это все, байки газетчиков. Пока, не кашляй, - и, совершенно счастливый, нажал звоночек возле двери.

Открыл Юра собственной персоной:

-Ты?! Паш, ты-то откуда здесь?
-Не откуда, а куда. Привет, во–первых, - и с облегчением сам захлопнул за собой запретную дверь.
-А, ну да, - пожал тот протянутую ладонь, - Привет. По мою душу?
-Да нужна мне твоя душа, - хмыкнул я, - Я же тебе не смерть и не черт, чтобы за твоей душой охотиться. Я за спиртом и консультацией. И не кривись: мы по чуть–чуть чапнем, о делах наших скорбных покалякаем, и я уйду, ветром гонимый.

-Ветром он, - заворчал хозяин, отпирая кабинет, - Принесло же тебя, унесенного ветром. Ладно, доставай стопарики, да рассказывай, с чем пришел. Так, огурчики у нас еще остались, - посмотрел тот мутноватую банку на просвет, -  Это хорошо, что остались, они же тебе понравились? Хлеба только нет.
-Батон, конечно, не хлеб, - достал я тот из пакета, - Зато, когда я его покупал, он еще теплый был. Потянет?

Юра лишь дернул головой и выложил огурчики на тарелку. Затем привычным жестом вскрыл стеклянную тару и плеснул по пятьдесят:

-По чуть–чуть, за здоровье.
-За здоровье, - и посмаковал тепло, текущее по пищеводу. Захрумкав огурчиком, решил первым делом поделиться радостью, - А Сашка–то ничего, оказывается, только что от него. Короче, я ему сказал, что это все просто от нервов, и у него даже мурашки прошли. Чего молчишь? Я сам видел! Он сейчас ходит, улыбается, разве что песни не поет.

-Зачем?! – неожиданно завопил доктор, - Дурак, он же еще не готов, черт! И на кой хрен я тебе разрешил его навещать?! – и хлопнул себя по голове ладонью.
-Ты это чего? Правду же говорю!

Тот лишь, наморщив нос, зашипел. Затем, закурив, вздохнул:

-Да что теперь, сделанного не воротишь. Ты что, думаешь, я и сам этого не мог ему сказать?! И он бы поверил, никуда бы не делся. Вот у тебя, когда тебя колотит от холода, думаешь, что, на коже мурашек нет? Причина–то в самом холоде, остальное лишь следствие. А ты представляешь, если его сейчас эта эйфория отпустит, и он опять покроется, как ты их называешь, мурашками?! Да он же окончательно от страха сбрендит! Нахрен, и никакие таблетки больше не помогут! Благодетель, бляха – муха, нашелся, - и вновь наполнил рюмки, - Все, срочно, то есть – быстро,  выпиваем, и я пошел.
-Куда? – побитой дворнягой посмотрел я на него.

-В тихое переводить, куда же еще. И как же, блин, невовремя–то! Дня два, может,  выиграем, а это уже много, да, - и задумался, - Ему сейчас положительные эмоции просто жизненно необходимы, но подстраховаться все же надо. А, ладно, совру что–нибудь. Будь! – и, чокнувшись, быстро проглотил содержимое, - Ты сиди, жди меня, я минут через пятнадцать вернусь, надо все самому сделать. Ну вас, Эскулапов доморощенных, - и вышел, матюгнувшись напоследок.

«Собачник долбаный! – ругал я себя, чувствуя, что и у самого от волнения мурашки по телу забегали, - Сам же недавно говорил, что в людях ничего не понимаешь! И туда же! Гладил бы своего Сашку по руке, да втирал ему, что все будет хорошо, так ведь нет, дернуло меня за язык. Психолог, собачью шерсть тебе в задницу! Ох, и что же  я наделал?!».

С горя плеснув себе еще спирта, выпил, не почувствовав крепости, как дистиллированную воду, без вкуса и без запаха. Чтобы занять руки и отогнать ненужные мысли, закурил и принялся рассматривать дым в поисках того красивого, что в нем нашел Игорек. Не нашел. Встав, нашел за батареей тряпку и начал вытирать пыль со всего, что попадало на глаза. Больше, конечно, грязь разводил, но все же… Воду я брал из чайника, а тряпку выжимал в горшок с пыльным кактусом. Его протирать я не стал: он колючий.

-Ты чего, тоже? – неожиданно услышал я голос за спиной.

Я вздрогнул, но, не оборачиваясь, спокойно повесил тряпку на батарею:

-Ты чего меня так пугаешь? Без чистоты снаружи не будет чистоты внутри. А у тебя здесь свинарник, и не обижайся. Хоть бы ту же Ольгу попросил, она бы тебе прибрала, а то ведь дышать от пылюги невозможно.
-Кто, Ольга?! – громко топая, подошел тот к столу, - Да мне легче самому десять раз помыть, чем один раз ее попросить: так на тебя посмотрит, что хоть сам за тряпку хватайся и все отделение мой. А я этого не хочу. И вообще, это еще Фрейд сто лет назад писал, что стремление к чистоте – удел людей, обремененных совестью. Так что  мне лично и так хорошо, она у меня спокойная и незлая.
-Это я заметил. Вон какой Серега–то у тебя спокойный, - дернул меня черт за язык.
-Ты имеешь в виду – Саша? С ним пока все нормально, радуется, да новое место обживает. Может, и выцарапается.
-Я имел в виду беззубого Серегу, - пошел я на поводу злости на это заведение.

Тот скривился, как от рези в животе, и присел на стул напротив дивана. Посидел, помотал головой, закурил, и, наконец, вымученно улыбнулся:

-Так вот, значит. Да… Плесни–ка еще, собачник. Правду хочешь знать? Не, не останавливайся, до краев лей. Правду, значит, - с грустью посмотрел он на наполненный с горкой стопарик, - Любишь ты меня, Паша. Ох, как не любишь! Помнишь, ты меня спрашивал, ем ли я своих пациентов?  - и, закашлявшись от спирта, покраснел, вытирая испарину со лба, - Да, ем ли я? Нет. И не знаю, кто их ест. Сказано – любыми средствами, значит… Вот. Поэтому я просто не думаю, и совесть моя уже триста лет как скопытилась.
-Да? А что же ты тогда за Сашку так волнуешься? – на манер Ольги поинтересовался я.

-За Сашку–то? – поднял тот бровь, и ухмыльнулся снисходительно, - А кто мне отчетность будет делать? А у него шансов выбраться нормальным человеком чуть ли не больше, чем у остальных. У меня здесь не зоопарк, чтобы больных содержать, да родственникам их показывать, мне и излечивать иногда надо. Да и после выписки наверняка от этих домашних презент получу. Что, цинично? Да ничего ты не понимаешь! На кой хрен ты мне душу-то  бередишь?! Или наливай, или выметайся!

Я хотел было немедленно хлопнуть дверью, но вспомнил про Доброго. А что делать, если на эту больницу у меня большие надежды? Стряхнув со стола крошки прямо на пол, вгляделся в красные глаза врача:

-Себе я бережу, себе. Юра, ты извини, просто жизнь  у нас с тобой – дерьмо. Ты хочешь за дерьмо выпить?
-Есть, Паша, такое слово – Родина, -  усмехнулся доктор, -  Так что твой тост я поддерживаю. За нее, за горькую, мы и выпьем «горькую». Не смешно?

И, стерев с лица усмешку, задумчиво на меня смотрит. И даже – горько. Не надо так на меня смотреть: мне собак хватает, есть кого жалеть. Меня вот кто пожалеет? Мама разве что с папой, те всегда и всякого меня видеть и утешить готовы, да вот только я к этому не всегда готов. Да, еще и Люсь Палне, оказывается, тоже на меня не наплевать. Кхм. И чем таким я ей угодил? Дерьмо же, если честно, полное. Но – хватит сопли распускать:

-Куда смешнее. Слушай, а насчет Доброго ты как?
-Признаться, пока не спрашивал, - смутился тот, даже вилку с огурчиком обратно на стол положил, -  Ну, забыл я, и что теперь?  Мало у меня своих Добрых? Ладно, завтра же спрошу, обещаю. А ты точно обещаешь сторожей всему обучить? Зверюга–то страшенная, мне даже через решетку, и то не по себе было.

-Обещаю. Непросто мужикам придется, конечно, но ведь доберман – самая лучшая сторожевая порода: он и хозяевам предан, и своей территории, чужих же и видит, и слышит, и чует не хуже овчарки: универсальная порода. Разве что зимой мерзнет: его или одевать придется, или в тепле содержать. Нет,  минут тридцать – сорок в холода он и так, голышом, побегает по периметру, может и больше, но тогда простыть сможет, - увлекаюсь я перечислением талантов подопечного, -  Да: если увидите, что он сильно замерз, лучше сразу дать ему пятьдесят грамм, я покажу, как. Он, разумеется, сперва беситься начнет, но уже минут через пятнадцать – баиньки.

-А как же пациенты? Вдруг кого покусает?
-Думал уже об этом, - одобрительно кивнул я, похвалив заодно себя, что учел и это, -  Днем надо будет его на поводке держать, а как ворота закроются – можно и отпускать, он сам без подсказок охранять начнет. Враг не пройдет, это почти сто процентов. Зато бегать быстро научится, или же по деревьям лазить.

-Это–то меня и беспокоит, - почесал Юра нос, - Наши гаврики, они же к бабам вон из того корпуса, - и кивнул головой в сторону окна, - по ночам бегают. Да и персонал частенько задерживается. Выйду я, к примеру, покурить на крыльцо, свежим воздухом подышать – а тут твой Добрый меня за горло! На кой мне такая собака Баскервилей?
-Есть выход! Я и об этом тоже думал, не дурак: приучу его к запаху больницы. Своих он трогать точно не будет: пахнет лекарствами – значит, свой. Очень даже просто.

Тот с сомнением посмотрел на меня, сделал «бульк», и пощипал батон. Не нравится мне его взгляд. Похоже, он уже все решил: не нужен ему пес, только не хочет меня разочаровывать. Спасибо ему и на этом. Я в шутку стукнул того по голове батоном:

-Не грузись, все уже и так понятно. Просто пообещай мне, что у своих друзей – знакомых поспрашиваешь, хорошо? Не отвечай: вижу, что спросишь. Для проформы, конечно, но спросишь. Ох –хо-хо… А ведь нас ликвидируют.
-Кого? Это как? – нахмурился врач.
-А вот так. До следующей недели всех собачек – в распыл. Освободить территорию, и все тут, - и цыкнул дырявым зубом, - Так что мы всю неделю только и будем делать, что всю нашу ораву истреблять. А их там, наверное, единиц семьдесят. У тебя в отделении сколько?
-Иди ты! – отшатнулся Юра, -  Собак с людьми сравнил.

-Да – да, - и я ехидно прищурился, - У них паспорта и родственники. Но я уже ничему не удивляюсь: это, знаешь, как нам в школе рассказывали, откуда берутся убийцы – сперва в детстве они из рогатки стреляют голубей, потом душат кошек, затем доходит очередь до собак. И что, дескать, там уже и до убийства человека рукой подать, нет? Не проводили с вами такой нравоучительной беседы? Так что доросли у нашей власти руки до собак, скоро и до твоих «острых» доберутся, впрочем, вру, уже тоже давно добрались. Извини, сгоряча я это. Я пойду, наверное, а то мы сейчас наговорим друг другу невесть что. Можно я у тебя фунфырик спирта приватизирую?
-Да хоть весь ящик забирай, у меня еще вон тут, - и зло пнул по коробке, отчего та жалобно звякнула, - стоит, да в шкафу еще хрен знает сколько. Отравы не жалко, все равно девать некуда. Не самому же на рынке торговать?

-Так давай я у тебя куплю! – загорелся я идеей, - Мы на работе с мужиками скинемся, да и купим у тебя, сколько кому надо. Почем отдашь?
-За пол–аптечной цены возьмешь? – похоже, наобум спросил тот.
-Без базара. А сколько у тебя есть?

Юра заглянул под стол, подошел к шкафу, опять попинал, хмыкнул, и закрыл дверку:

-Запечатанных коробок три штуки, итого – пятнадцать литров. Во накопилось–то! – и закачал головой, - Вроде стараюсь, опустошаю, да тесть еще помогает, один черт меньше не становится. Все возьмешь? На открытую коробку не смотри: спирт я раз в квартал получаю, самому еще  пригодится.
-Я бы, может, и взял, - прикинул я в уме цену, почем буду торговать у нас на передержке, - Да как я унесу? Здесь машину надо, а кто меня сюда на машине пустит?
-Это не проблема: я сопровожу, все нормально будет. Когда тебя ждать–то?

У него что, с тоже с деньгами напряженка? Хотя: я слышал, что этим бюджетникам зарплату постоянно задерживают, что же тут удивляться? А я еще, взял, и, существо гневливое,  запросил с несчастной медсестры аж два кило картошки. А может, они с ее дочками только ей, и питаются? Нехорошо вышло, но да ладно, я им тоже носочков там всяких привезу, да и средствами, если надо, помогу: не все же жене отдавать.

-Как денег насобираю. Знаешь, я пойду сейчас в отстойник, скажу мужикам, чтобы деньги завтра с собой брали, и, если все нормально, до обеда и заскочу. Лады? – и уже начал было собираться, но доктор меня остановил:
-Погодь! – остановил меня тот, - Давай сначала эту баночку прикончим по-быстрому, а то выдохнется, там и пойдешь: время–то еще детское. Садись обратно, да рассказывай, за что же вас так разогнали, а то я ничего не понял.
-А я понял? – вновь опустился я на диванчик, - Директор говорит, что, мол, богатеям место наше приглянулось, и, в принципе, я с ней согласен. Считай: отопление даже в ангаре есть, хоть оно и не работало там никогда, но трубы–то есть. Контора большая, телефон, туалет, даже душ есть. Оружейка опять–таки, да касса зарешеченная. И все это – ничейное, как тут к рукам не прибрать? Вот… Юр, форточку открой, пожалуйста, а то мы собой так накурили, что не продохнуть. Ага, спасибо, окно даже лучше.

До передержки я шел в двойственных чувствах: во–первых, три склянки, взятые мной «на пробу», весело звякали в пакете, но, с другой стороны, сколько  я не присматривался, все мои объявления оставались целыми. Я даже специально тормознулся на остановке автобуса и принялся тщательно изучать свое собственное творение. Постояв пару минут, оторвал один «хвостик» с телефонами.

Нет, никто моим любопытством не заинтересовался: слишком уж многие сейчас что-то покупают - продают, чтобы обращать внимание на то, что им собираются подарить целую собаку. И какую! Эх… В таких раздумьях я чуть не пропустил свой поворот, но остановился: на столбе не было моего объявления! Обрадовался было, но понял, что это – первый столб уже после своротки: здесь я не клеил. Тьфу, а я-то размечтался уже!

 В нашей «собачьей пристани», как ее окрестил медбрат, царил кавардак, и пахло жареным мясом. Все понятно: не пропадать же добру. Трое верных друзей из четвертой бригады сидят за бутылкой перед кусками жареного мяса, разложенного на газетке, в курилке, остальные же, видимо, возле мангала: то-то оттуда такой шум. Бросив пакет в пустой сторожке, я с собой захватил лишь одну склянку и колбасу. С тревогой в душе начал присматриваться к клеткам. Но нет, все нормально: Добрый у себя, лежит, скорбными глазами на меня смотрит.
 
-Привет, Добрый, - наклонился я к нему, - На, я тебе колбасу принес. Что, не рад? Ну, не виноват же я, что они собачатину жрут, скоты! Я-то ведь не ем! Я – только то, что и ты: коровок там всяких да барашков. Курицу еще люблю, но только если она не «синяя»: та только в суп. Но ведь и суп – это тоже хорошо, да, Добрый? Кушай колбаску, вот так, молодец. Извини, но сегодня погулять не получится: сам слышишь, что творится. Не хочу я, чтобы ты это видел, тебе же всего четыре года, да, Добрый? Или три? Что, считать еще не умеешь, да? Правильно: раньше, чем в семь лет, за книжку и не садись: зрение испортишь. Ладно, шучу, может, и повезет нам с тобой, научу тебя считать. Не знаю пока, как это сделать, но попробую придумать: я-то не то что школу закончил, но еще и техникум. Так-то, Добрый: я – умный, хоть и дурак редкостный. Ладно, завтра у меня для тебя будет сюрприз, а пока дрыхни, переваривай.

Выйдя за угол, я присвистнул: ничего они сегодня разбушлатились! Сразу аж три башки возле стены валяется. Они что, остатки мяса решили домой забрать? Поприветствовав почти весь собравшийся коллектив, выставил фунфырик на стол:

-Это вам подарок от Сашки – социолога.
-И как он там? – с куском дымящейся лапки подошел ко мне Михей, - И что так мало?

Народ смотрит на меня, любопытствует, но по большей части – насчет спирта. Я начал как бы по существу:

-Сашке гораздо лучше, он уже в отделение для выздоравливающих. Я говорил с доктором, он уверяет, что все должно быть хорошо: недельку еще поваляется – и домой. Хороший у них мужик доктор, я с ним подружился. Настоящий доктор, заботливый такой.

-Че ты нам про доктора-то! – перебил меня Берендей, - Тебя же про спирт спрашивали!
-А ты, берендейская твоя морда, не перебивай, когда я говорю, - демонстративно отворачиваюсь я от него, -  Так вот, мужики, этот самый доктор согласился мне по дешевке продать две коробки спирта, как вы на это смотрите? Спирт классный, мы с Михеем его уже пили, да, Михей? Классный же спирт? Вот, классный. Короче, кто согласен со скидкой в двадцать пять процентов купить таких вот фунфыриков, - отобрал я у Ники пузырек, - Записывайтесь в список у Кольки, и привозите завтра деньги. Я хочу… Колямба, ты чего там возле мангала застрял? Иди сюда, для тебя же говорят. Так вот, мужики: я хочу завтра в районе обеда съездить в этот дурдом и все забрать. Кто не успел – тот опоздал. Колька, рассчитывай на сорок пузырьков. Этот, - и вернул спирт на место, - пробуйте, это даром. Михей, бери с собой мясо и пошли к тебе в сторожку: в ногах правды нет.

-А как же …? – ветеран оглянулся на стол с напитками.
-Это ты правильно напомнил: для меня захвати хлеба и пару огурчиков. Остальное есть: я предусмотрительный. Да, и Кольке скажи, сколько тебе спиртяшки надо, а то не останется: видишь, как его обступили? – и пошел в каморку возле въезда.
 
По пути между рядами клеток я только развел руками перед Добрым:

-Так-то, брат. Жизнь – это тебе не колбаса: никогда не знаешь, когда она закончится. Да и ни к чему нам это знать: придет время, узнаем, а пока жить надо. Не грусти, Добрый: выкрутимся. До завтра.

Поначалу у нас с Михеем разговор не ладился: он ел собачку, облизывая пальцы, запивал спиртом, я лишь курил и читал моральный кодекс. И как это все умудряется совмещаться в нашем коллективе? Я имею в виду – мораль, водка, и собачье мясо? Да, кстати, не просто в коллективе, а в одном, отдельно взятом, человеке, в Михее, к примеру? Совершенно непонятно, но, наверное, не моего это ума дело. Нет, вру: не ума: ума-то мне, может, и хватило бы, стремления понять мне недостает, не аналитик я, не исследователь. Наконец, когда эти размышления мне окончательно наскучили, тоже поднял стопку:

-За упокой?
-Давай, - одобрительно кивнул хозяин, - Хорошая собачка была, спасибо ей за это. Да, кстати: пока ты там по больницам шлялся, твоего эрдельчика забрали, представляешь? Я-то уже думал: все, не жилец, он же почти неделю как у нас. А тут взяли и забрали. Вот ведь повезло-то! Прямо самому не верится, он же спал с голодухи все последнее время, а тут приезжает этот мужик на «чебурашке», и выбирает именно его!

Да, стыдновато: с Добрым я про этого эрдельчика и думать забыл. А если бы и думал, что бы это изменило? Да ровным счетом ничего, так что остается только плюнуть и растереть. Всех не прокормишь, не обогреешь, да и вредно это: мне этого добермана за глаза хватает, и не стоит себе нервы лишними проблемами трепать.
 
-Под счастливой звездой родился, значит. А ты под какой? – и мельком бросил на него взгляд, бесцельно вертя на столе спичечный коробок, - А я? Ты знаешь? Ты же этот старый завет читаешь, где все от начало до конца описано, так и ответь мне.
-Ветхий, а не старый, - выкинул тот кость в ведро. Затем вытер руки о занавеску, посмотрел на ладони и поморщился, - Полей, а? Ведро вон стоит, давай на крылечке, - и, тщательно помыв руки, продолжил, - Так в этом Завете только про тех людей написано, которые что-то сделали этакое, великое. Неважно, хорошее или плохое, наплевать, главное, что великое, след они свой оставили. А мы кто с тобой? Что там можно про нас с тобой написать? Да, ты Новый-то Завет, что я тебе дал, читал?
-Всего одно Евангелие, в выходные еще почитаю.
-Молодец. И как тебе? – и внимательно так смотрит.

Я в раздумье покачал головой. Закурил, и опять попытался найти красоту в дыме:

-Пошел объявления расклеивать. Смешно? Вот и мне смешно: как студент какой-то, ходил и расклеивал. Обхохочешься: как будто забыл, где и кем я работаю.

Михей вновь наполнил стакашки самым волшебным из медицинских препаратов. Улыбаясь, расправил тыльной стороной ладони усы, и поднял дозу:

-Чтоб нам почаще смеяться: это полезно. А на том свете, глядишь, и зачтется. И не говори, что ты душегуб, ерунда это. Да, кстати, а как ты к Понтию Пилату относишься? Тоже ведь душегуб, да еще и самый что ни на есть первостатейный.

-Это прокурор который? – припомнил я, - Нормально отношусь, работа у него такая. А он что, по твоему, сразу же креститься должен был? Да он что, идиот? Нет. Бога в человеке рассмотреть – это тебе не спирта намахнуть. Давай, за нас, за тупых работников. Пфух. Хороший у Юры спирт, ничего не скажешь. А хлеб ты нашел какой взять: весь ведь в собачьей крови, но да леший с ним. Да, к чему я это? Так что понимаю я этого Пилата: он ведь даже отпустить Христа предлагал, а народ – ни в какую. Ему что, революции надо было? А тут – одним подданным меньше, одним больше – какая разница? Зато все довольны, и радостно по домам разошлись, детей делать. Зато Бога понять не могу: как же это так: взять, и своего собственного сына на верную смерть послать? Ни за что ни про что, это же то же самое, как самому его убить. Тарас Бульба – тот понятно, своего младшего, как его там, Андрея, по-моему, за предательство убил, а Бог-то своего за что? Бред какой-то. Если можешь, объясни.

Михей поерзал, закурил, отняв у меня коробок, и принялся что-то шептать про себя. Молится, что ли? Наконец махнул рукой:

-Объясню, как запомнил. Короче, я этот вопрос попу тоже задавал. Вернее, он не наш поп, а пастор. У нас на ВИЗе недалеко от меня евангелисты молельный дом открыли, так я туда хожу порой, мне нравится. Кстати, Евангелие, что я тебе дал, оттуда. Да, так он сказал мне что-то типа того, что… Блин, перескажу своими словами: мы все – это как бы дети Господни, его частички, все без исключения, и все помираем, и все воскресаем. Но это не самое главное: в этой, земной, жизни мы как бы в гостях, а настоящий наш дом там, на небесах. А сюда мы просто так, погулять выходим из дома. Типа, как за хлебушком. Так вот, когда возвращаемся домой, потом порой со смехом вспоминаем: «Ну и накосорезил же я вчера!». То бишь, что я, что ты, что Христос, что Пилат – все мы погулять вышли, а что на земле друг в дружке самих себя не узнаем – так это даже забавно.

-И что дальше? – не понял я ничего из повествования.
-Да так, ничего особенного: покушаем дома, и опять «за хлебушком».
-Хрень какая-то., - машинально потянулся я за хлебом, - По-твоему, что я, что Берендей – один и тот же человек? Или я неправильно тебя понял?
-А я знаю? Где-то так, - и Михей, обмакнув палец в спирт, поджег его, - Горит, бляха - муха! И не жжется совсем, - затем, задув, посмотрел на меня, -  Паша, отстань, дорогой. Вон встретимся там, тогда вместе и посмеемся над нашим сегодняшним разговором. А что встретимся, я в этом не сомневаюсь.
-Нет, а мы с тобой все-таки разное, или одно и то же? – не отставал я.

Тот закрутил носом, затем засунул кончик уса в рот. Задумчиво пожевав, хмыкнул:

-Вроде бы одно и то же. Но – разное. Вон как Бог: он же триедин, а чего это значит, не нашего с тобой ума дело. Хочешь узнать побольше – нашего пастора и спрашивай. К нему хоть каждый вечер приходи – двери всегда открыты. А в выходные – так и вовсе с самого утра. Адрес сказать?

Ага, разбежался! С края в край города переться, чтобы какого-то там пастора нерусского послушать. Да что он мне, коренному русичу, такого поведать сможет? Ересь свою жидомасонскую?! Не хочу.

-Да не, я лучше в нормальную церковь съезжу, а не в этот ваш молельный дом: сяду на «троечку», и на месте. И ближе, да и предки мои православными были, а не евангелистами какими-то. Хотя какая разница? Твой пастор об этом говорил?
-Нет, ты совсем уже утомил со своими вопросами. Так, - сложил Михей пальцы рук в замок, - Я не сержусь: грех это. Так вот: он сказал, что вроде бы все одно и то же, только они к народу ближе, вот и все. Фу, и загрузил же ты меня!  Башка уже совсем ничего не соображает.  Давай лучше тяпнем!

Я так вымотался за сегодняшний день, что, съев дома всего лишь один половничек супа, тут же завалился спать. Снилась всякая ерунда: и Берендей, и то, что я – Добрый, и я кого-то там кусаю, бегу, а потом оказывается, что у меня уже не четыре лапы, а всего две ноги, и я – всего лишь я, и потому устал, и весь запутался в траве, а за мной гонятся, не отстают.

Короче, просыпание было не из легких: получилось так, что во сне одну ногу я каким-то чудом засунул внутрь пододеяльника, а простыня находилась уже не подо мной, как положено, а где-то рядом. Нет, надо на эти богословские темы прекращать разговаривать: так ни в жизнь не выспишься. Полегчало только после душа, да и то лишь отчасти: очень уж неспокойно было на сердце. Но да это ничего: сейчас поем, и все пройдет.
 
Но видимо, все же у меня вид был крайне хмурый: контролеры при одном только взгляде на меня поскорее прятали глаза и проходили мимо. Странно: вроде, когда брился, не порезался, испачкаться тоже негде было, да и одет я как обычно. А что в карманах  полбатона и кусман колбасы – так это вроде в глаза не сильно бросается. Так ничего и не поняв в поведении загадочных контролеров, решил списать на то, что я, возможно, не выспался и у меня красные глаза. В передержке народ кучковался возле курилки. Оказалось, что ждали именно меня: навстречу потопал радостно взволнованный Колямба:

-Привет, Иваныч! Едем, нет? Мы уже собрали денег, я готов, как пионер.
-Знаем мы вас, пионеров: пошлешь за бутылкой – принесете кефира или «Буратино», - заворчал я, вспомнив, что вчера народу наобещал. Даже то, что я на этом народе заработаю, не слишком радовало, -  Погоди, надо сперва Доброго выгулять, да у Палны отпроситься. Черт! – хлопнул я себя по голове, - А про нее-то мы и забыли! Дай-ка список, - и, выхватив его из рук водителя, начал просматривать, - Да, Коля, не бережешь ты свое здоровье. Так, тебе две, а не четыре. Себе тоже на две уменьшаю, спасибо, что не забыл. И не возражай! – и шепнул тихонько, - Нас я не обидел, не боись, за глаза хватит. Иди, и покажи всем с обиженным видом список, пусть тебя пожалеют. Может, плеснут вечерком лишнюю. А я пока к Доброму, ему погулять надо.

Фу ты, опять этот зверь на меня с укоризной смотрит. Даже хвостом повилял чисто для проформы, выходя из своей клетки, дескать: «Ну, здравтвуй, холоп нерасторопный. Хорошо хоть, совсем не забыл». Вяло побегал за палочкой, вяло перекусил, и опять на свое рванье улегся. Я показал ему кулак:

-Если будешь хамить, никуда с тобой сегодня не пойдем, так и знай. Обижусь, сдеру с тебя шкуру, и буду каждый вечер об нее ботинки в прихожей вытирать, понял?

Тот лишь полуулыбнулся и положил, моргая, голову на лапы. Мерзавец, натуральная скотина. Сволочь неблагодарная и высокомерная. Ох, и побегают же они с Ольгой напару у меня сегодня! Будут знать, как оскорблять меня в лучших моих чувствах. Не заходя в контору, сразу же поехал с Колей, списком и деньгами к Юре. Дальше все прошло как по маслу: нас пропустили, деньги я попытался было пересчитать по дороге, но оба раза сбивался, так и отдал их доктору:

-Вроде все должно быть правильно, сам считай, я сбился с этой мелочью.
-А, ерунда, я бы тебе, может, и вовсе бы задаром отдал, лишь бы ты кабинет мне освободил. А тут – сразу столько свободного места, можно заново захламлять, - и, не глядя, засунул бумажки в карман, - Да, кстати, насчет твоего Сашки, - я сразу напрягся, - Везунчик он, все нормально. Наверное, сумел-таки ты его убедить. Сидит сейчас, с мужиками козла забивает. Так что, - и постучал по сосне, - Дней через пять могу его выписать. Доволен?

-Очень! Я на днях еще загляну, не прогонишь?
-Да куда от тебя денешься, нахватался от своих питомцев блошиной цепкости. Ты куда полез? – остановил он меня, - Кто же вас с грузом-то выпустит? Пошли вместе, покурим, а машина пусть тихонько за нами едет. Ты же не спешишь это все сразу выпить?
-Да ну тебя: я сегодня пить вообще не собираюсь, - аж передернуло меня.

-Ты не заболел, дружище? – фыркнул тот, - А то смотри: коечки у меня свободные есть.
-А у меня – клеточки. Сейчас на петельку – и в кузов, повезем тебя Доброго развлекать, а то он второй день уже как не в себе.
-Что так? Сейчас, подожди, - и остановил меня жестом, - я с охранником поговорю, как шлагбаум откроют, проезжайте.

Через минутку полосатая палка дрогнула и поползла вверх. Я махнул Кольке: «Проезжай и жди». Тот встал на площадке неподалеку, вышел и стал ждать, бесцельно попинывая колеса. Вот и доктор подошел:

-Так отчего это он не в себе?
-А кому охота на скотомогильник задаром переться? Решили наши бойцы собачек по–максимуму сожрать, и это правильно: хоть смерть быстрая да легкая, не то, что от этой химии. Да и мужикам на колбасе экономия. А ты им еще и спирта дешевого подкинул. Так что теперь, пока половину псин не схомячат, да весь спирт не выпьют, не успокоятся, а там… А, пофиг, что будет «там», жизнь- то продолжается. А Добрый, видать, все эти реки кровушки чувствует, предсмертные визги слышит, такие вот пироги. Друзей про него не спрашивал?
-Да когда? Ладно – ладно, знаю, что срочно. Все, сейчас вернусь в кабинет и друзей обзванивать начну. Чем черт не шутит: может, и на самом деле возьмет кто. И это, ты забегай, посидим еще, побеседуем. Бывай! – и быстро потопал обратно к своему корпусу, на ходу запахиваясь в халат.

Я же закурил и направился в противоположную сторону, к машине. И опять только я открыл дверку, как Колька спросил:

-Иваныч, а третья коробка откуда?
-Тьфу, черт! – опомнился я, - Хорошо, что напомнил. Это наша с тобой, я же тебе говорил, что про нас-то я точно не забуду. Так что давай, сховай ее куда понадежнее, потом и поделим. Да, и ты сдавал за четыре, насколько я помню. Сколько будешь покупать из этой коробки?
-А половину можно? – алчно сглотнув слюну, осторожно спросил напарник.
-То есть, ты с теми, что в списке, хочешь забрать двенадцать? – уточнил я.
 
-Так тебе и вовсе тринадцать достается! – возмутился он.
-Ладно, хрен с тобой, уболтал. Все припрятал? Никто не найдет? Не, все равно надо завтра все домой увезти, а то унюхают, сволочи. Давай завтра по домам развезем, как думаешь?
-Иваныч, да о чем разговор?! Хоть на Северный полюс! – пришел в полную ажитацию водитель, - А деньги за эти десять я тебе завтра отдам, ты не сомневайся!
-За восемь, Вотруба. Поехали, а то что мы здесь маячим, ни к чему это.
-Почему за восемь? – выехал тот, совершено счастливый,  на трассу, - Я не понял. И при чем тут этот… Как ты меня назвал?

-Была такая популярная передача, «Кабачок двенадцать стульев» называлась, так там одного мужика звали счетовод Вотруба. Ты же уже за четыре заплатил, так? А заберешь двенадцать, и за сколько ты должен доплатить? – загибал я пальцы, - То-то и оно, что за восемь.
Колямба лишь весело хмыкнул:
-Вотруба, скажешь тоже. Эх, и погуляем!
-Сильно не перегуливай: нам завтра к Ваньке ехать, или уже забыл?

-Иваныч, ты просто благодетель! – окончательно расцвел водитель, - Еще и денег заработаем! Не жизнь, а сказка! И куда за добычей поедем?
-Коля, а ну, взгляни на меня, - наклонился я чуть ли не к приборной панели, - Точно: от радости крыша съехала. Куда тебе надо ездить, когда у нас они все уже по клеткам сидят! И, заметь, срать по дороге не будут: они голодные.

Тот смущенно примолк. Эх, и до чего же хорошо, наверное, живется бизнесменам! Я вон всего-то ничего: с дюжину фунфыриков на халяву присвоил, да от Колямбы завтра денежку ни за что ни про что получу, а удовольствие испытал такое, как будто миллион у государства украл. Я, как и почти весь российский народ, не очень-то одобряю кражу личного имущества, но своровать у государства – это святое, таким людям памятники надо ставить.

 Если они поделятся, конечно. Иначе – «тюрьма твой дом»: а не надо было жадничать. Когда мы остановились возле конторы, нас тут же взяли в клещи: каждый хотел получить первым. Колька залез в кузов, распечатал первую коробку, и вытащил свой список:

-Так! Мои две – вот они, я в сторонку отставляю. Дальше…
-Про «дальше» будешь говорить дальше. Для Палны четыре дай, да я к ней пошел. Нет, дай еще одну из моих, Славе занесу, – протянул я алчному водиле пакет, - Итого: пять штук. Не обманул? Ладно, следующий!

В конторе, в отличие от улицы, было пустынно тихо, даже радио ни у кого не играло. Они здесь что, все вымерли? Рановато помирать: я вот точно до пенсии постараюсь дожить, чтоб хоть что-то, да получить с нашего распрекрасного, самого справедливого в мире государства. Причем – по закону. Нет, Слава сидит, только не газетку читает, как обычно, а так, как «острый», молча смотрит в пространство застывшим взглядом.

-Слава тебе! Проснись, это я! – постучал я в дверь изнутри.
-А? – заморгал бухгалтер, - Ну, и тебе слава. Странно.
-Что тебе странно: что я без «Девочек» зашел?
-Да, есть немного, - проморгался тот.
-Зато, - и достал стекляшку из пакета, - Я пришел кое с чем другим. Это тебе, в подарок, так сказать. Шел бы ты к мужикам, а то закиснешь тут один. Они тоже спиртяшку уже пьют, там весело, не сиди ты мухомором!

-Спасибо, - принял тот подношение, - Слава тебе, Господи, не хочу я к ним. А к Палне, пожалуй, зайду.
-Но сначала я, ты не возражаешь? У меня тут и для нее есть, - позвенел я сумкой, - Ладно, пока, не кисни. Слава тебе, Господи.

Тот проводил меня недоуменным взглядом. А нечего газетки все время читать, надо и с людьми общаться, да в себе не замыкаться, иначе вся жизнь мимо пройдет, и не заметишь. Человеческое общение, оно, как говорят, самая большая ценность. И я с этим солидарен: мне даже без Берендея, наверное, скучно будет. У Палны, несмотря на день, повсюду горел свет. А запах! Нельзя же столько курить! Первым делом я выключил свет и настежь распахнул окно. Поставив на стол бутылечки, строго посмотрел на директора:

-Пална, Вы что, вчера домой не ездили?
-А зачем? – подняла та на меня красные глаза, - Паш, ты присаживайся.
-Ну, уж нет! Пална, где тут у тебя стаканы – рюмки? Есть что-нибудь такое?
-Там, в шкафчике, на верхней полке, - вяло повела она рукой.

Так, посмотрим. А что, очень даже приличные стопарики, похоже, даже хрустальные. И, что еще крайне ценно: почти свежие пряники. А то у меня в желудке за сегодня только супчик с утра побывал, а этого для моего любящего покушать организма недостаточно. Я положил пряники в вазочку, и вместе со стопочками поставил на стол, отодвинув в сторону пыльный журнал за какой-то там год:

-Пална, нам подарок от зайчика, - вытащил я из пакета бутылек, - Давай за здоровье зайчиков!
-Каких таких зайчиков? Что ты несешь? – нахмурилась она.
-От Сашки, Петрухи, Игорька, Юры, Сереги, да много их, всех не упомнишь. Короче, я сейчас с Агафуровских, доктор сказал, что, тьфу – тьфу – тьфу, - все будет нормально. Нет, про Петруху он, разумеется, ничего не говорил, но Сашка должен поправиться. Поэтому я и предлагаю за зайчиков. Или товарищ директор против?
-Товарищу директору уже все до звезды. Наливай, раз принес, выпьем за твоих зайчиков.
-За наших зайчиков! – подчеркнул я ударение, подняв рюмку.

Мы просидели, вспоминая прошлое, еще минут тридцать, но тут несмело вошел Слава, придерживая в кармане высовывающий горлышко пузырек:

-Не помешал?
-Конечно, нет, Слава тебе, - поднялся я со стула, - Я уже уходить собирался, ты как нельзя кстати. До свидания, Люсь Пална, спасибо за пряники.

Я, конечно, ветеран, но Пална и Слава – это ветераны из ветеранов, столько не только не работают, но и даже не живут. Так что пора и честь знать, пусть молодость вдвоем повспоминают, им лишние уши ни к чему.

-Проходи, Ленечка, бери стульчик. А ты, Паша, не торопись: посиди еще чуток со стариками. Да присаживайся ты, что встал?

Я смущенно подвинул стул бухгалтеру:

-Извини, Леонид, что называл тебя Славой, но дак все же так называли. Извини. Сейчас, я тебе рюмочку достану, присаживайся. Пряники бери, угощайся, оно не мои, но свежие.
Порозовевшая после спирта Пална хохотнула:
-А что, мои обязательно черствыми должны быть, да несвежими? Ну, ты и хам, Пашенька. Не знала бы тебя, псиную душу, обиделась бы, - и вдруг покосилась настороженно, - Или, никак, ты куда собрался? А ну, отвечай, когда тебя старшие спрашивают.

Я , еще более смущенный, вернулся на свое место:

-Ничего-то от Вас не утаишь.
-Симпатичная?
-Да я не за этим! Я Доброго показывать! – и вдруг почувствовал, что неконтролируемо краснею, как в юности.

-Это хорошо, - кивнула хозяйка, - Тогда давай еще по пятьдесят для храбрости, и иди своего пса показывать. Да сам-то хоть причешись, а то выглядишь, как пугало огородное. Так, выпил? Теперь отойди в центр, и покажись мне, старой перечнице, - и через минуту скептического разглядывания, когда мне стало уже совсем не по себе, вздохнула, - Я же тебе материальную помощь выдала, и что? Посмотри только на свои ботинки! – я пошевелил пальцами ног: да: правый башмак нагло демонстрировал, что он давно уже хочет не есть, а именно жрать каши, - Немедленно купи новые! Ты сейчас в какую сторону идешь?
-В ту, ну, к этим, - и повертел рукой у виска.

-Вот оно как, - закурила начальница, - Значит, и вправду нет худа без добра. Ладно, Паша, захочешь – сам расскажешь. А теперь иди, только про ботинки не забудь, да брюки почисти. Деньги-то есть?
-Да есть, - поспешил я побыстрее, пока еще какую гадость не сказали, ретироваться из кабинета, - До свидания всем, до завтра.

Вот ведь пристала! Но ведь она в чем–то права: такие ботинки на самом деле даже бомж, и тот не подберет. Порывшись в чулане, отыскал старую замызганную щетку и пошел в умывальник. Кое-как приведя штаны в относительный порядок, вернулся к кладовке. Чего здесь у нас только не было!

И старые петли, удавки и сачки, разные самодельные приспособы, кучи ветхой грязной одежды и прочий хлам. Но я рылся совсем в другой куче: мне был нужен приличный ошейник и крепкий поводок: не все собачки совсем уж бездомные попадают, порой очень даже ухоженные, при приличной амуниции. Ошейник я выбрал кожаный, коричневый, с латунными заклепками, прошитый желтыми толстыми нитками, и легкий пятиметровый тканевый поводок синего цвета: все черные, к сожалению, были короткие. А я не псих, чтобы вслед за Добрым до каждого дерева бегать, а пяти метров свободы ему за глаза хватит: и под контролем, и не обременительно.

Тщательно все сполоснув под краном, разложил на скамеечке перед входом: пусть сохнет. А я пока пойду, посмотрю, что мужики делают. Оно, разумеется, и так понятно, но ведь делать-то что-то надо? Ну, да: предчувстствия меня не обманули – опять шашлык – башлык. И уже четыре башки. Им что, вчера трех не хватило? Во проглоты! Хотя: спирта сегодня хоть упейся, а, если что, можно и под кустиком переночевать: сейчас тепло, в курточке даже жарковато.  Но ведь жар костей не ломит?

С часок послушав анекдоты, да разные байки, распрощался со всеми, и потопал готовить Доброго к выходу в свет. До шести еще больше трех часов осталось, но ведь можно погулять и подольше? Я думаю, пес ничего против иметь не будет. Открыв клетку, подождал, пока он пробродится на замусоренной лужайке.  Пална говорила, что в советские времена каждую весну они здесь субботник устраивали, да все в божеский вид приводили, теперь-то уже никому не до этого: нет дурных за бесплатно работать. Но, положа руку на сердце, глядя на этот бардак, я жалею, что субботники отменили.
 
Показал подошедшему псякуму ошейник: «Нравится?». Тот понюхал, присмотрелся, затем, поглядывая на меня, сел. И что мы молчим? Я понюхал вслед за ним: нормально вроде пахнет, кожей, а не химией дешевой. А, нравится – не нравится, носи, моя красавица. И я одел ошейник тому на шею. Добрый сначала недоуменно покрутил шеей, затем, встав, отряхнулся, как после купания, и вильнул обрубком, щерясь.
 
-Что, Добрый, соскучился по ошейнику? – погладил я его, - Эх, псина, к хорошему-то привыкать легко, а вот отвыкать – увы! Я, к примеру, тоже привык к своей работе, а разве это хорошо? Но отвыкать, брат, все равно не хочется, такая вот петрушка. Скажешь, что это обычная человеческая глупость? Рабская психология? А сам тогда чего так ошейнику радуешься? Что, нет у тебя ответа? То-то же. Все, пошли сдаваться, - и, застегнув карабин поводка на ошейнике, пошел с ним к выходу из этой постылой, но близкой и привычной «собачьей пристани».

Мужики, увидев нас, засвистели и заорали невесть что наперебой, но нам с Добрым было на это наплевать: пес гордо шел рядом, даже и бровью в их сторону не повел. Я, усмехнувшись, тоже не оглянулся, и лишь расправил плечи и выпрямил спину. Что же со мной эта собака делает? Так с годик с ним погуляешь – и вовсе на дворянина будешь похож.

Хотя, может, оно и неплохо, а то я сам себе в зеркале очень даже не нравлюсь: не вполне опрятный мужик средних лет, заурядных умственных способностей во взгляде, да еще и с обкусанными ногтями. Хорошо хоть, перегар зеркало тебе не возвращает, а то был бы и вовсе караул. То ли дело сейчас: гордо поднятая голова, как у добермана, цепкий, но не настороженный взгляд, и твердый, уверенный  шаг. Нет, все-таки придется сегодня купить ботинки, правильно сказала Пална, деньги-то все равно от ее помощи остались. А завтра, после Ваньки, куплю себе джинсы, вот! И будем мы с Добрым гулять, как нормальные люди, а не как узники передержки.

 На всем пути следования я присматривался к объявлениям: всего одно оборвано. А я-то даже и не предупредил Палну, что могут звонить, дурак! Хотя она, я думаю, поймет, если что. Так, вот и обувной магазин. Я присел на жалкие, поломанные вандалами, останки скамеечки недалеко от настежь открытого входа и закурил:

-Добрый, мне обувку поменять надо. Не понимаешь? А ты взгляни вот на этот ботинок, - пес посмотрел, даже понюхал, - Да, тебе это сложно объяснить. Но ведь и ты не любишь, когда у тебя лапы мокрые, так? А у меня даже шерсти на ногах нет, и мои лапки от этого мерзнут. Да и выгляжу я в этих, извини за выражение, говноступах, совсем уж плохенько. Ты вон и без обуви красивый, а мне теперь что, босиком ходить? А ты знаешь, что я уже с Нового года ножницы найти не могу? На руках-то вот ногти обкусываю, а с ногами как прикажешь быть? Извини, но я – не йог, не дотягиваюсь. И, но это уже между нами, знаешь, что я придумал? Я на балконе кусачки нашел! Но все равно выглядит как-то не так, неровно. Так что сиди здесь и жди меня, пока я не выйду, хорошо? Веди себя тихо, не лай, и не дергайся, я тебя все равно к скамейке привязал, - и, выкинув в переполненную урну окурок, скомандовал, - Ждать!

Пес тут же сел, и не сводил с меня взгляда, пока я не скрылся в магазине. Я выглянул изнутри помещения сквозь витрину: сидит, сосредоточенно на выход смотрит. Молодец! Теперь можно и посмотреть, что у них тут есть. Да, давненько я не покупал обувь: даже не знаю, какая она должна быть, и сколько это стоит. Свою-то «Уралобувь» я еще в ранние Горбачевские времена покупал, да и то не помню, сколько она стоила. Зато тогда почти никакого выбора не было, а тут вон сколько сразу, и непонятно, на чем остановиться. Чтобы перевести дух, еще раз посмотрел на Доброго: сидит, ждет, ушки на макушке.
 
-Вам помочь? – неожиданно раздался голосок за спиной.
-Что? Мне? А, да, если можно, - и смутился, - Только я не знаю, что выбрать: мне бы что-нибудь легонькое, но чтобы не промокало, чтобы и на работу, и погулять можно было.
-А Вы кем работаете? – спросила курносая продавщица.
-Сами посмотрите, - и показал ей сквозь стекло на своего добика, - Таких вот дрессирую, так что обувь универсальная нужна.
 
-Это Ваш? – пригляделась та.
-Я же Вам сказал: дрессирую, - отчего-то со злой ревностью сказал я, но пересилил это глупое чувство,  - Он пока ничей, в хорошие руки отдам. Видите, какой послушный? Рядом мужик сидит, все заговорить с ним пытается, а Доброму хоть бы хны, плевать он на него хотел. Лишь бы тот приставать не начал, а то дураков он и прикусить может.
-А Добрый – это так собаку зовут?
-Это не просто собака, он – бриллиант в собачьем царстве. Может, возьмете?
-Да что Вы, - отмахнулась она, - Я собак с детства боюсь, пойдемте лучше обувь Вам выбирать. Или Вы передумали? У нас хорошая, а плохую я Вам советовать не буду.

И правда: она сразу сказала, что на китайский «Абибас» и прочую ерунду даже смотреть не стоит, и ограничила выбор полутора десятков вариантов. Я опять-таки долго метался между полок: мне нравились «Саламандры» российского пошива и кроссовки «Найк», польские, но, как заверяла меня эта курносая, лицензионные, и очень даже качественные. Ботинки мне нравились больше, но кроссовки были мягче и легче, что и предрешило выбор:

-Беру кроссовки.

Цена оказалась удручающе высокой, но я все же выложил деньги, и с грустью про себя констатировал, что средств у меня в кармане осталось лишь на пару пирожков и пачку сигарет. Но да это ничего: заработаем, и хватит думать об одном лишь желудке, пора поразмыслить и над тем, как я выгляжу. Выбросив старые ботинки в урну, подошел к Доброму:

-Хороший мальчик, хорошо ждал. А я вот, кроссовки себе купил. Нравятся? – пес недоверчиво понюхал, чихнул, и вопросительно посмотрел на меня. - Ничего страшного, что мной пока не пахнут, через пару дней, если носки не менять, их от старых и не отличить будет. Добрый, к тебе этот мужик не слишком приставал? А ты рисковый, земляк, - обратился я уже к соседу по скамейке. - Он же мог тебя, как грелку, порвать. Это как два пальца об асфальт.
-Кого? Меня?! – пьяно взмутился тот, - Да я в ВДВ служил!
-И что? Ладно, не как грелку, а как тельняшку, какая разница? Ладно, мы пошли от греха подальше, а то отвечай потом за тебя. Пока, земеля.
-Эт – то ты куда? – возмутился тот, - Да мне… – и потянул было руку к Доброму.

Хорошо, что я держал того за ошейник, а не за поводок: самой малости не хватило, чтобы зубы сомкнулись у него на пальцах. В Добром моментально проснулся зверь: вскочил, на обидчика рвется с такой силой, что из-за сдавившего шею ошейника уже даже не рычит, а хрипит. Но каково зрелище! Глаза блещут яростью, пасть оскалена, весь напряженный, как стрела в полете, и шерсть вдоль хребта дыбом: красота! Я еще немножко полюбовался псом, затем перевел взгляд на побледневшего ВДВшника, и понял, что концерт закончен:

-Фу! Добрый, фу! Сидеть!
 
Добрый, порыкивая, подчинился, но взгляда с ускользнувшей жертвы не сводил. Мужик сплюнул, и, бормоча ругательства (вернее, всего одно, что на букву «б», словно его заело наподобие испорченной пластинки), оперативно скрылся за углом дома. Так ему и надо: впредь умнее будет. Может быть. Но что этот оскал он сегодня во сне увидит – это наверняка.

Взяв пса на короткий поводок, повел его в сторону больницы. Взглянул на часы: еще больше часа осталось. Чем бы заняться? Да, я  же хотел плюшек на оставшиеся деньги купить, так и пойдем, купим. Привязав пса к тополю подальше от неразумных прохожих, приказал ему ждать и пошел в ларек. Да уж, именно на сигареты и пару пирожков с рисом денег и осталось, даже не то, что на пиво, на минералку в кармане не хватает. Ладно, перебьемся по-простому, всухомятку. С покупками вернулся к дереву:

-Молодец, Добрый, ждать хорошо, - отломил я ему кусочек от пирожка, - Заслужил, лопай. Остальное – на потом, вместе доедим. Что, пошли, посмотрим, как оно там, во дворике? – и мы пошли во двор, огибая  дом справа, - А вот за этими воротами, Добрый, наш друг Сашка лечится. Ты помнишь Сашку – очкарика? – и приложил к глазам сомкнутые вкруг пальцы, - Две ночи который с тобой в одной клетке куковал? Слушай, псиная морда, а может, мы его прямо сейчас напару навестим? – возникла у меня идея, -  Рядом же совсем, да и времени у нас еще уйма, вдруг пустят? Прикинешься медбратом, и все дела, вы же, что собаки, что волки,  все оборотни? Попробуем? Он же наверняка обрадуется. Чего тогда еще ждем, говоришь? Понял: пошли, где наша не пропадала.

Но возле шлагбаума нас все-таки остановил вышедший из своей будки охранник:

-Вы это куда с собакой? Запрещено.
-Так я же к Юре, - делаю я озабоченную, деловую, физиономию, - К Юрию Евгеньевичу, к доктору. Собаку показать. С утра я сегодня на машине приезжал, ты же сам нам калитку открывал, помнишь?
-А, понял, - с сомнением посмотрел он на пса, - Раз к доктору, тогда иди. Если что, я тебя не видел.
-Нет базара, - поддернул я поводок, и, пока тот не передумал, поспешил к корпусам вглубь территории больничного комплекса.

Возле нужного заметил мирно покуривавшего на лавочке Федю. Тот нас тоже приметил, даже глаза в удивлении округлил:
-О как! Кого-кого не ожидал увидеть, так это тебя. Да еще и с такой зверюгой. Привет, Паш! – и протянул было руку, но вдруг, столкнувшись взглядом с Добрым, моментально убрал ее за спину.

-Привет, Федор, - подал я ему ладонь, - Добрый, это свои, свои. Спокойно, сидеть. Молодец. Федь, ты мне руку-то пожмешь? – тот ответил неуверенным рукопожатием, - Так, Добрый, подойди, познакомься: это – Федор, его кусать нельзя, он - свой. Нюхай, запоминай. Свой. Федор – свой. Все - все, побегай, - и отпустил поводок на всю длину, - Как тебе мой красавец, Федь?
-Да как-то до сих пор не по себе. Не дай Бог приснится. И что ты в нем нашел?

-Ничего ты не понимаешь, - торжествую я внутренне, -  Тебе же, как и всякому мужику, к примеру, оружие нравится? Так вот: это – автомат на четырех лапах, или не похоже? А насчет снов… - и я мотнул головой, улыбнувшись, - Хе! Одному такой сон наверняка приснится, - и вкратце пересказал историю у магазина, - Это надо было видеть, в словах не опишешь, короче. Не удивлюсь, если мужик пошел штаны стирать. Вот смехота!  Но -  к делу. Слушай, я хочу Доброго  Юре показать, он здесь?
-Здесь был вроде, - с опаской поглядел он на пса.
-Может, позовешь? Не пойду же я в корпус с собакой, правильно?

Феде, похоже, на второй этаж идти было лень: встав напротив окон, он задрал голову, и трижды коротко свистнул в два пальца, отчего пес насторожился. Затем, поняв, что ничего интересного не происходит, продолжил обследование территории. Вскоре вышел и Юра, но присоединяться к компании не спешил, и лишь укоризненно покачивал головой, глядя то на пса, то на меня. Добрый лениво притрусил к нему, понюхал, и, равнодушно повертев головой, разлегся возле моих ног, отставив в стороны лапу.

-Какой наглец! – деланно возмутился я, - Тебе что, еще и брюхо почесать? Совесть-то есть? Кормишь тебя, выгуливаешь, так теперь еще и чесать?! Да ты же мне так скоро и вовсе на шею сядешь, - но грудину ему все же поскреб, отчего Добрый блаженно закатил глаза и подрыгал задней лапой, - Нравится, да? Ну, ты и жук, почище моей бывшей женушки: той тоже, сколько не дай, все мало. Хорошо хоть, денег у меня пока не просишь. Юр, привет, подходи, видишь же: он тебя еще с прошлого раза запомнил, и никакого отвращения ты у него не вызываешь. Добрый, все, хватит нежиться, чешись сам, коли так хочется, у тебя когти побольше, чем у меня. А у меня из-за тебя уже под ногтями черти что творится.
 
-Ты чего с псом приперся-то? – закурив, присел рядом доктор, - Не забыл я о своем обещании, помню, не беспокойся. Пока безрезультатно.
-Да за один день ничего не делается, я понимаю. Мы тут что подумали? – достал я сигаретку за компанию, - Может, Сашке его показать? Но я без тебя, естественно, ничего делать больше не буду, одного раза хватило. Так что скажешь? Нет, так нет, сейчас докурю, и пойдем восвояси. Добрый, ко мне! – заметил я аборигена, вышедшего из дверей. Пес послушно уселся слева, вытягивая шею, чтобы увидеть, кто это там еще объявился, - Сидеть, хорошо сидеть, - погладил я того, - А это кто у тебя такой в халате?
-Кто не «острый», тому разрешается гулять возле корпуса. Сашка, говоришь… - задумался доктор, - Опять ведь риск. А пес его точно узнает?

Я пфыкнул:

-Тебя же узнал! А он тебя видел сквозь клетку, да и не нюхал вблизи даже, а ты говоришь – Сашку. Они, если хочешь знать, да ты это и так  знаешь, круговую оборону в клетке напару держали, но ты-то это только слышал, а я – видел. Думай.
-Легко сказать – думай, - досадливо крякнул врач, -  Ладно. На пятнадцать минут: у нас ужин скоро. Федя, позови Сашку – очкарика. Пока ему ничего не говори: посетители, мол, и все. Паша: пятнадцать минут, не больше, понял?
-О чем разговор? Война войной, а ужин по расписанию, что же тут непонятного? – но сам все же внутренне напрягся, сомневаясь в правильности своих поступков. А вдруг они опять друг дружку защищать начнут?

Но додумать мне не дали: показался социолог. И встал, как вкопанный, возле входа, даже рот открыл. Добрый же, напротив, обрадовался, и принялся приплясывать вокруг студента. Наконец, схватив того за рукав, потащил ко мне, вертя своим хвостом, как пропеллером. Маленьким таким, но шустрым.

-Добрый! – наконец-то вышел из ступора Сашка, - Павел Иванович! Как же я рад! Господи, как же я рад! – и обнял пса за шею, чего я, признаться, слегка испугался. Но пес нежности принял благосклонно, даже в щеку страдальца лизнул, - Спасибо, что пришли, - и зашмыгал носом, - Простите. Все хорошо, все нормально. Это так, от избытка чувств. Павел Иванович, а можно с Добрым погулять? Ой, Юрий Евгеньевич, можно?
-Да идите уже, только втроем, и подальше от дороги, прошу, а то не дай Бог, главврач увидит, тогда всем влетит. Пятнадцать минут! – в очередной раз строго посмотрел на меня доктор, - А я к себе пошел. Эх, ребята, доведете вы меня до цугундера, - и, махнув в отчаянье рукой, пошел к дверям, покачивая головой.

Я засек время. Без четырех пять, теперь главное – не перепутать, а то для меня что эти непредсказуемые  «до», что безвозвратно ушедшие «после» порой путаются, превращаясь в вечное настоящее.
 
-Саша, веди, где тут у вас поукромнее. И хватит тискать Доброго, он тебе не баба. Ты руку-то мне пожмешь, или третий – лишний?
-Извините, Павел Иванович, - и аж двумя руками вцепился в мою ладонь, - Я растерялся просто, - и, подойдя к сосне, растущей на пригорке, несмело показал пальцем вверх, - Там никого, и полянка есть хорошая, я там гулял. Пойдемте?
-Пойдем – пойдем, время – деньги. Веди, Сусанин.
 
За эти пятнадцать минут даже я запыхался, зато это стоило того: что Добрый был на седьмом небе от счастья, что Сашка. Игра была простая: мы с Сашкой бросали шишки, а пес их находил и приносил каждому свою, выплевывая их возле ног бросавшего. И где он этому научился? Признаться, я сперва даже не понял, что он приносит их избирательно: до меня дошло лишь тогда, когда он наотрез отказался отдать шишку мне, и кинул ее возле Сашки.

 Затем я стал отламывать по паре лепестков снизу, и пес ни разу не ошибся: он приносил ко мне только обломанные. По прошествии пятнадцати минут я остановил игру, и мы начали подсчет. Не так уж и плохо: у социолога оказалось всего на три шишки меньше.
-Спасибо, Саш, - пожал я ему руку, - Хорошая получилась игра, тебе как, понравилось? Извини, но тебе пора: я доктору обещал. У вас сейчас ужин, положено так.

-Я знаю, знаю, - улыбнулся счастливо этот недосумасшедший, - Огромное спасибо Вам, Павел Иванович. Спасибо и тебе, Добрый! – и, наклонившись, поцеловал пса в нос, - Пойдемте, проводите меня, хорошо? Ой, как хорошо-то! Павел Иванович, Вы свою курточку на суку забыли! Нет, не там, на сосне, левее.
-Спасибо, что напомнил, - забрал я курточку, внутренне удивляясь: и этот человек еще недавно такой затюканный был? Нормальный же парень, на все сто нормальный, - А то я бы и забыл, наверное. Так скоро и обратно в строй встанешь.

-Никогда, Вы уж извините, - остановился студент возле входа в корпус, - Я, пожалуй, даже врагом Вашим стану. Хочу стать настоящим, профессиональным кинологом и, насколько это возможно, отстаивать право животных на жизнь. Простите.
-За что? – искренне удивился я, - Я тоже двумя руками «за», или ты еще не понял? Эх, студент – студент, не надо так плохо думать, ни о людях, ни о зверях, даже если они этого заслуживают. Нет, давай оставим этот разговор на будущее, а то ты и так уже на семь минут опоздал. Пока, я еще загляну. Удастся – так вместе с Добрым, отыграешься хоть.

Сашка любовно погладил пса, пожал мне ладонь, и уже возле дверей обернулся, хотел что-то сказать, но, видимо, не найдя слов, просто улыбнулся. Хороший парень, может, и не зря ему Господь промыслил такое испытать: и к нам попасть, да здесь свою толику горести отведать. Закалится, глядишь, студентик потверже стали, да и из крохотного мятущегося человечка в этом горниле получится настоящий, чистый человек, который не мне чета. Слава тебе, Господи, как любит говорить Леонид.

Молча покурив на скамейке рядом с Федей, мы с Добрым пошли вниз по склону, и чуть было не натолкнулись на группу врачей, шедших по главной аллее. Надеюсь, что я их вовремя заметил, и то лишь благодаря псу: тот насторожился, и мы незамедлительно скрылись за буйно цветущими кустами акации.

Вроде пронесло: переждав несколько минут в зарослях, мы беспрепятственно покинули территорию больницы. Выбрав скамеечку во дворе магазина, я присел и вовремя вспомнил о пирожках в кармане: не хватало мне еще масляного пятна на куртке. Пусть она и темная, а вдруг все равно  видно будет? Скормив псякуму целый пирожок, сам слопал початый: я-то не бегал, а, следовательно, и калорий меньше потратил.

 А вот Доброму надо: если мы, люди, без еды, на одном голом энтузиазме работать можем, то собачки без пищи хиреют и звереют, не хватает у них выдержки. Или, может, они просто не понимают, что такое надежда? Нет у них иллюзий насчет завтрашнего дня, оттого-то они и более свободные, нежели чем мы? Правильно покойный философ этот ящичек Пандоры сравнивал с аптечкой первой помощи: на какое-то время его хватает, и, пока лекарство не кончится, человек не звереет, и продолжает оставаться человеком.

-Добрый вечер.

Оля. Стоит на тротуаре с авоськой картошки, но подойти не решается. Я стряхнул с себя опостылевшие мысли:

-Привет, Оля. Добрый, посмотри на тетю, она – своя. Да не так смотри, уверяю тебя: она не кусается. Улыбнись. Фух, - и я прикрыл глаза, - Извини, Оль, что-то навалилось вдруг, я просто сам не свой. Такой хороший день, и вдруг как будто нечто самое ценное потерял, такое вот ощущение. Пустота какая-то. Это ничего, это пройдет. Сейчас покурю и пройдет. Дрянь какая-то, все вокруг какое-то, все как будто ненастоящее, неопределенное. Извини.
-Это ничего, - и справа возле ног мягко застукали корнеплоды, - Я сейчас вернусь, - и каблучки пошли вдоль дома, цокая, постепенно стихая.

Я разлепил уставшие глаза: возле ног в сетке лежит картошка. Неужели обиделась и ушла? Сказала, что вернется, и не вернется? И что за меланхолия на меня время от времени нападает? Ничего не могу и не хочу делать, и ничего-то меня не радует. Но сейчас уже начинаю беспокоиться, а это первый признак того, что я – снова я.

Приказав Доброму охранять картошку, пошел было за Ольгой, но спохватился и оглянулся: пса-то я не привязал. Это же надо такое: тот даже ближе к авоське пересел, и теперь крутит ушами – локаторами, да по сторонам внимательно поглядывает. В очередной раз поразился его выучке: никогда еще не встречал собаку с таким уровнем интеллекта. Просто идеальный охранник: ему что картошку, что мешок золота доверь охранять, костьми ляжет, до последней капли крови будет драться, но хозяину отдаст все в целости и сохранности.

 Жаль, что среди людей таких не встретишь, и не зря придумали словосочетание «Собачья преданность». Вновь задумавшись, чуть не столкнулся возле крайнего куста с Ольгой.

-Вот, - протянула она мне бутылку пива, - Ты же опять у нас был?
-Спасибо, - принял я подношение, - Был. Нет, правда: вышел с самым что ни на есть распрекрасным настроением, съел пирожок – и загрустил. Не знаю, отчего. Прости. Кроссовки вот купил, хорошие? Доброму они отчего-то не очень понравились, а тебе как?
-Хорошие, Паша, мне нравятся. А где твой пес?

-Твою картошку охраняет. Не хочешь попробовать отнять? Извини, опять глупо шучу. Да, пойдем, а то вдруг на самом деле дурак какой найдется, потом разбирайся с милицией.

Так, он меня увидел, но с места без команды не уходит, разве что улыбнулся приветливо. Встав от Ольги слева, я хлопнул себя ладонью по ноге. Добрый безмолвно оббежал нас по кругу и сел возле ноги. Заглядывает снизу, своими бровями – качельками игру затеял: правая – вверх, левая – вниз, затем наоборот.  И так с периодичностью секунд в пять. Думает, наверное, так. И ведь спросишь – не ответит, а что такое «гав», я тоже не понимаю. И почему так? То, что я – человек, это ведь еще не оправдание. Может, это уже диагноз?

-Добрый, познакомься все же с Олей, она – хорошая, она – своя. Подойди к ней, понюхай. Нет, стой! – и принялся выбирать на себя поводок, которым Добрый окольцевал нас, обходя по кругу, - Ну и ну. Оль, я про поводок-то забыл, извини, у меня же все подопечные даже без ошейников. Добрый, все, иди, знакомься. Запомни: Оля – своя. Оля – хорошо. Иди. А ты, Оль, не бойся, возьми меня за руку. Так, хорошо. Добрый, сидеть, - и положил руку Ольги, накрыв ее своей, тому на голову, - Оля, теперь сама погладь, я пригляжу. Добрый, Оля – хорошо, Оля – своя, не нервничай, Оля – хорошо. Оль, хватит, медленно убери руку, а то он беспокоится. Потом повторим.

-Да ни за что, - вытерла та пот со лба, - Это же ужас какой-то! Зачем? Мне же страшно было! А если бы он укусил меня?
-Больничка рядом, - сорвалось у меня, - Фу ты, опять я глупость сморозил. Добрый, гуляй, - отпустил я пса, - Иди вон, посмотри, какие деревца интересные стоят, беги, каждое понюхай, - отцепил я карабин, -  Гуляй, - и махнул рукой, - Оля, ты зря боишься, но об этом потом. Добрый, чего ты на меня так уставился? Иди, дела свои поделай, никуда твоя картошка не денется, я сам посторожу, хорошо? Вот и молодец, побегай. О чем это я? Да, за пиво спасибо-то тебе сказал? – открыл я бутылку, - Ты сама как, будешь?
 
-Я его не люблю: горькое оно, пей сам.
-Еще раз спасибо. Нет, объясни мне, пожалуйста, отчего, как выхожу из вашего заведения, на меня вечно хандра нападает? Воздух там у вас какой другой?

-Другой, - достала та картофелину из сетки, - Совсем другой. Я тоже, пока не привыкла, каждый вечер зарекалась с утра сюда приходить. Не знаю, почему, но смирилась, и теперь хожу, как в обычную больницу, даже нет: как на овощебазу, сортировщицей.  Этот овощ хороший, его надо лишь обтереть, да в сторонку отложить, этот ободрать надо побольше, а тот и вовсе пусть в общей куче валяется, да догнивает, - и перевела на меня зрачки одним лишь поворотом головы, как будто у нее глаза и вовсе не движутся, - Понимаешь? Иначе там делать нечего, пропадешь. У тебя так же?

-Ты куришь? – достал я трофейный «Салем», - С ментолом, вкусные, - та отказалась, -  Это хорошо, что не куришь, я, признаться, даже боялся, что ты курящая. Не люблю курящих женщин, хоть и сам … Так, что же тебе ответить? Не совсем так, но, возможно, я ошибаюсь: мне кажется, что у человека шансов гораздо больше, да кой там! – в тысячи раз больше. Добрый, а ну-ка, ко мне! Немедленно оставь девочку в покое!

Да уж, девочка: палевая костлявая догиня сантиметров чуть ли не на двадцать выше в холке, чем мой добик. Может, и хороша была бы, да, видать, в детстве рахитиком переболела: вон как у нее суставчики-то повывернуло. Бедолага.

-Добрый, и не стыдно тебе, - погладил я его по голове, - Сам же видишь, не течная она. Да и на кой тебе такая мосластая сдалась? Нет, я понимаю: весна, гормоны, но это, право же, чересчур. Иди вон лучше, территорию пометь, а на эту сучку наплюй. Да, и кобелей не трогай: сначала меня позови, там посмотрим, что с ними делать. Все, гуляй! – и вновь отпустил того на променад, - Зря, Оль, ты пиво не пьешь, и совсем-то оно не горькое. Видишь ли, Оля, здесь у вас, - и показал подбородком на забор, - Хоть малейший шанс, но остается: вдруг лекарство какое изобретут, и не спрашивай, какое, неважно это, но шанс-то есть.

 Даже у того же Игорька, у Петрухи, у Сереги, и то есть. То есть – даже у самого пропащего овоща есть возможность хоть кочерыжку от себя, но сохранить. Нет, даже не так: посмотри на Доброго: это же чемпион, и здоров он не то что на сто процентов, а на тысячу, на миллион, в конце-то концов, но это ничего не значит: приказали – и от него даже кочерыжки не останется.

 Сколько ни старайся, толку – ноль. Вот, наверное, и вся разница между вашим заведением и нашим: у вас – избирательное истребление, а у нас – как повезет. Это вон Доброму до сих пор везет: второй месяц уже у нас, я такого вообще не припомню, чтобы такое когда было. Неделя – и все, если не забрали, то… Черт! Пальцы обжег! Вот бестолочь: и не покурил, и пальцы вот, - растопырил я ладонь, -  Что смеешься? А вот сейчас возьму, и нашу закурю, она сама тухнет, про нее и забыть можно.  Сейчас покурю, и пойдем поиграем. Ты ведь не против поиграть?

-Не против, - наклонила та голову, - Странный ты, Паша.

Сижу, молчу, не знаю, что сказать. Что-то разболтался я сегодня чрезмерно. И пиво тоже кончилось. Отыскав взглядом помойку, пошел выкидывать пустую бутылку. По дороге меня тормознула хозяйка догини:

-Здравствуйте! Вы здесь в гостях? Я Вас раньше не видела.
-Да, в гостях. Добрый, а ты что, все деревья уже проверил? Иди, Ольгу сторожи. Охранять! – пес тут же умчался и сел рядом с картошкой. Интересно, что или кого он охраняет? -  Вы извините моего пса, если он Вас побеспокоил.
-Что Вы! – всплеснула та узловатыми, как  у своей собачатины, ручками, - А у кого Вы так своего питомца учили? Ни разу такого послушания не видела. А Инночку можно так же научить? У меня деньги есть. Не дадите телефончик специалиста?
-Минутку, сейчас бутылку выкину, и вернусь.

Да уж, ну и имечко выбрали для псинки: так и представляю, как хозяин орет во весь двор: «Инна! Если тотчас не вернешься, пеняй на себя!». Присев на клумбу, устроенную из колеса «Беларуси», всмотрелся в глаза сучки:

-Зачем Вы ее бьете?
-А как… ? – вдохнула в себя дамочка.
-А так. С рахитом, конечно, уже ничего не поделаешь, даже удивительно, что выжила, доги обычно очень плохо переносят болезни. Инночка, постой, пожалуйста, еще немножко. Добрый, не ревнуй, один ты у меня, - заметил я краем глаза, что тот сидит, как на иголках, - Сидеть, Добрый, хороший мальчик. Инночка, ты-то что села? Ладно, сиди, если тебе так хочется, мне даже удобнее. Ты не против, если я у тебя зубки посмотрю? Спасибо, хорошая девочка. Хозяюшка, Вы что, ее одним только сухим кормом кормите?
-Да, он хороший, израильский, в желтом таком большом пакете. На молнии еще, я не запомнила, как он называется.

Я погладил псинку по голове, заглянул ей в глазки и в ушки:

-Инночка, ты уж извини за прямоту, но твои хозяева – дураки ленивые. Ты не обижаешься? Что, тоже так же думаешь? Так, дамочка, - поднялся я с места, - Вы, наверное, знаете, что доги очень мало живут, так что, если хотите, чтобы она жила еще меньше, продолжайте в том же духе. До свидания, не возьмусь я за дрессировку.

Хозяйка ничего не сказала, и лишь, закусив губу, принялась рассматривать уши своей питомицы. Ох, злости на таких хозяев не хватает. Вернувшись к своим, я лишь подмигнул, и, взяв с собой картошку, вышел на довольно-таки просторную площадку, где, по всей видимости, раньше развешивали белье для просушки, вон и столбы еще покосившиеся стоят:

-Оля, вставай метров за десять напротив меня. Кидать умеешь? Навесиком, не как в гандболе, не напрямую, - та кивнула, - Хорошо, сейчас будем бросать друг другу картошку, а Добрый пусть ее пытается перехватить, поняла? – и достал первую картофелину, - Добрый, лови! – и кинул корнеплод Ольге. Та кинула мне назад, но слишком низко, и псякум с удобольствием впился зубами в добычу, затем вопросительно посмотрел на меня, - Возьми! Ольга, готова? Обратно бросай повыше, а то он так всю нашу картошку задаром схрумкает, и даже не набегается.
 
Этой игры нам хватило надолго: Ольга оказалась хорошей ученицей, и для того, чтобы получить очередную добычу, Доброму приходилось изрядно попотеть. Хотя нет: собаки же не потеют, излишняя влага у них выходит лишь известным всем образом, либо через язык: то-то он его аж за плечо закинул.

Предпоследнюю картофелину я приберег для Инночки, которая напару со своей хозяйкой с грустью наблюдала с края площадки за тем, как мы балуемся. Приказав Доброму сидеть, подошел к этой длинноногой страдалице и дал ей понюхать:

-Запомнила? Хозяюшка, отстегните Вашу красавицу. Спасибо. Инна, апорт! – и закинул картошку как можно дальше (за спиной огорченно «кряхтнуло»). Догиня помчалась, как танк, напрямую через кусты, ломая ветки, и вернулась довольнющая, со следами крахмала на губах и подбородке, - Хорошо, Инночка. А теперь, уважаемая собачница, прошу Вашего внимания, - и достал последнюю картофелину, - Добрый, апорт!

Что и требовалось доказать: догиня тоже устремилась за добычей, но не успела, и поэтому попыталась ее отобрать. Добрый спокойно положил картошку между передних лап, смерил ее презрительным взглядом, и… Даже мне стало под собственной кожей неуютно, настолько угрожающей оказалась его поза. И - рык! Низкий – низкий, тихий, утробный. Кажется, даже птички, и те перестали чирикать.

Тишина, только топоток скользящих лап сучки по траве. Инночка сочла за благо спрятаться за спиной своей хозяйки, та же – уже за моей.

-Хорошо, Добрый, дай, -  протянул я руку. Пес, естественно, принес, отдал, и, вернув на место шерсть, помахал обрубком, - Хорошо, Добрый, возьми, - «хрусть – хрусть – хапч!»: вот и закончилась картошка, - Хорошо, Добрый, где Оля? Оля! Охранять!

С удовольствием посмотрев, как он сел на страже возле медсестры, погладил все еще  подрагивающую от страха Инну:

-Инночка, запомни: если ты не будешь получать каждый день по свежей морковке, или капустке, по яблочку – не давай спать хозяевам, стаскивай с них одеяло, и сама на него ложись. Поняла? Да, тебе явно не помешает вареная рыбка, но, прошу тебя, без костей.

 Свежее мяско – тоже обязательно. А будут подсовывать тебе еще этот дерьмовый корм – наплюй им в суп, ты высокая, до стола достанешь. Хорошо? Он тебе и достанется, и уверяю тебя, он полезнее, чем эта еврейская жратва, пусть ее сами хозяева и едят, раз купили. Да, и кальций тебе тоже необходим. Ты в зеркало-то когда смотрелась? Зубки-то скоро уже того, а ты ведь еще совсем не старая.

Все-все, страшный пес ушел, перестань дрожать, но ты сама же начала? Никогда не бери чужого: к добру это не приведет, - и повернулся к хозяйке, - Надеюсь, Вы все слышали. Но учить я ее и вправду не возьмусь: если я не ошибаюсь, нашей сучечке лет пять уже? Вы представляете себе, что Вас начали обучать азбуке где-то под сорок, нет? И когда Вы тогда «Войну и мир» прочтете? А, если и прочтете годам к шестидесяти, что поймете?

 Память-то уже совсем не та, да и не актуально все это уже. Так что теперь Инночка – Ваш крест, и, пока не издохнет, прошу прощения за выражение, так балбесиной и останется.  Собачку надо учить с первых месяцев жизни, иначе поезд уйдет, уж Вы не обижайтесь. До свидания, и тысячу раз подумайте, прежде чем нового питомца заводить. А станет скучно – хомячка купите. Да, - зачем-то со злости добавил я, - Инночке года два с половиной осталось. Если будете хорошо кормить – то три. Прощайте.

К нашей парочке, напоминающей часового возле полкового знамени, я подошел в противоречивых чувствах: с одной стороны, мне было приятно, что я высказал все то, что про этих бестолковых собачников думаю, а с другой – отчего-то грызла совесть. Слишком уж я жестоко и бесполезно излил свою собственную горечь на чужого человека, и пусть тот даже это заслужил: не дело это, валить с больной головы на убогую.

-Ты зачем с ней так? Я же все слышала, - тихо сказала Ольга.
-Сам не знаю. Обидно мне вдруг за собаку стало. Это как тебе пустой фантик вместо конфетки подсунули, понимаешь? Нет, не совсем так: у этой Инночки жизнь могла оказаться гораздо интереснее, полнее, что ли. А из нее сделали инвалида, вот я и разозлился. При рождении-то ей повезло, а вот дальше… Пустой фантик. Давай я покурю, и пойдем, хорошо?  Добрый, свободен, гуляй, я сам Ольгу посторожу, никто ее не украдет. Иди там, писай – какай, а то набегался, поработал, теперь отдыхай. Гуляй! И не смотри на меня так.

Уже темнело, когда мы наконец проводили Ольгу до дома: она и на самом деле жила неподалеку, но меня этот путь неведомо отчего крайне угнетал, и оттого показался слишком долгим. Я не знал, о чем говорить, та же и вовсе как воды в рот набрала. Ограничившись «пионерским» поцелуйчиком, она помахала ручкой:

-Спасибо вам, мальчики, давно так хорошо не было. Я… Вы заходите, пожалуйста.

Нам с Добрым тоже было хорошо, но, если он уже не хотел бегать, то я не желал даже разговаривать. И в передержку тоже возвращаться неохота: ну не могу я сегодня уже эту всю вакханалию видеть. Взглянул на часы: автобусы еще ходят. Выйдя на тракт, скорее не решился, а подчинился чему-то неведомому, от меня не зависящему:

-Раз уж нас не позвали в гости, Добрый, поехали тогда ко мне, покажу тебе свой холодильник с батонами. Хоть кто-то, да в гостях побывает, так что будешь у меня Вини – Пухом. А я, выходит, Братцам Кроликом, только есть меня не надо. Эх. На автобусе, кстати,  умеешь ездить? – и я пропустил того вперед в раскрывшиеся двери вовремя подъехавшего «скотовоза», - Молодец, умеешь. Садись вот здесь, и не вздумай ни к кому принюхиваться: от людей только насморк и кариес.

Пес аж метров за двести от дома начал вертеть хвостом и скалиться, поглядывая, вытаращив свои глазищи, на меня. А, и леший с ним! Отпущу, пусть побегает перед сном: я-то точно поем сейчас супчика и на бочок, притомился я с этими переживаниями. Да и наигрался досыта, под самую завязку, в отличие от Доброго: тот  сам привел меня к моей двери, азартно посверкивая глазами в полумраке подъезда. Все бы ему игрушки.


                5. МИЛОСЕРДИЕ ВОЛКОВ.


Скотина, в ногах у меня улегся! Я же ему специально вчера старую телогрейку в прихожке кинул, блин. Совсем обнаглел, сволочь! Спихнув наглеца с дивана, заорал:

-Место! Где твое место, тупоумное животное?! Какого лешего ты ко мне ночью прокрался?! Живо на место! – пес, поджав хвостик, и, клацая по полу когтями, спрятался в прихожей, но нос и один глаз оставил-таки в комнате, - Вот и сиди там, сейчас умоюсь, тогда и прогуляемся, задница ты волосатая.

Да уж, не самая приятная погодка: накрапывает, и пасмурно, как лампочке в пищеводе. Доброму же, похоже, все в радость и в новинку: забросав лапами отходы жизнедеятельности, он тут же побежал осваивать двор. Скучая, я закурил на голодный желудок под навесом возле подъезда: пусть мокнет, гад, он все равно в шкуре,  а я – в одной лишь курточке на голое тело.

Опа! Только этого не хватало: Борькин бультик – переросток выбежал из соседней девятиэтажки, да еще и прямиком к моему псу! Что же я его не пристегнул-то? Бандиты же тоже порой рано просыпаются, мерзавцы! А что Борька – бандит, или, как сейчас говорят, рэкетир, всем на Уралмаше известно. Выбросив сигарету, я прямо в тапочках побежал к кобелям, надеясь предотвратить кровопролитие. Все, не успел: началось. Видел только, что от первого броска Добрый увернулся, но по ходу успел-таки ухватить «бойца» за холку. Тот же, крутнувшись на месте, вцепился добику чуть пониже грудины, однако, слава Богу, не в ногу: такой лапу на раз перекусить может.

-Боря, твою мать! – заорал я, подбежав к драчунам, - Хватай своего за хвост, я своего за ошейник придержу!

Быстро разнять не получилось, чего я, честно говоря, испугался: бультерьер уже хрипел, но хватки не ослаблял. Мы с соседом на весь двор орали «Фу!», но псам, похоже, было на это наплевать: у них свои разборки. Наконец мы отодрали их друг от дружки, изрядно подранных, но – вроде невредимых. А что кожа лоскутьями  висит, так это ерунда: заштопать можно. Остатки спирта у меня дома должны быть, а нитку с иголкой мы всегда найдем.

-Борь, привет, - вытер я пот со лба, - Ты чего своего не держал-то?
-Иди на хрен! – едва сдерживая своего пса от продолжения выяснений отношений, заорал тот, - Обоих убью!

-Не торопись говорить «гоп», Боря, - прилепил я болтающийся лоскут кожи Доброму обратно на грудь, - Не держится, елки. Давай так: я сейчас отведу своего домой, возьму иголку с ниткой, и твоего зашью. Мой потерпит минут двадцать, ничего с ним не случится. Подождешь?
-А ты кто – ветеринар, что ли? – опешил рэкетир.
-Хуже, Боря, хуже: я – собачник, мне собаку что убить, что вылечить – все одно. Будешь ждать?
-Только быстро, - с удивлением взглянул тот на меня.

Первым делом я завязал бультику морду, а то я – не Добрый, у меня шкура тонкая и чувствительная, а кости и того тоньше. Боря держал своего питомца, я же, разложив на скамеечке все необходимое, обработал рану спиртом, что псу явно не понравилось, и принялся шить края. Здесь дело обстояло проще некуда: главное, чтобы шерсть вовнутрь не попадала, а так бойцу было до лампочки, что там с ним делают: кожа-то у них абсолютно нечувствительная. Оставив отверстие снизу, указал на него Боре:

-Это специально, для дренажа, отсюда гной будет выходить. В идеале было бы неплохо хотя бы раз в день туда тампончик из скрученного бинта, смазанного мазью Вишневского, засовывать, но нет – так нет, и так заживет. Все, пока, сосед, пошел я своего штопать.
-Постой, тебя зовут-то как? – и протянул ладонь, - Я – Боря.
-Паша я. Извини, но рука вся в крови, так что оставим знакомство до следующего раза, идет? И давай впредь выгуливать своих зверей осторожнее, а то так нитки у меня скоро кончатся. Пока, может, вечером увидимся.

Признаться, Доброго я зашивал все же более тщательно: у меня-то лишних денег на настоящих ветеринаров, если что, нет.  Посетовав на судьбу-злодейку, разделил остатки супа пополам.  Вот и все, нету больше супчика, сегодня придется свежий варить.

А, куплю сегодня куриных шей да лап, вермишель у меня где-то есть, картошка – тоже. Разыскав в ящике для инструментов дедово еще портняжное шило, с помощью которого он подшивал валенки, оставил Доброго охранять квартиру, и отправился на работу.
Колька встретил меня слегка насмешливо:

-Что, Иваныч, усыновить своего зверя решил? Не обижайся, я так. На, как и обещал, деньги я привез, - и протянул тугрики, - Сегодня по домам развезем?
-Ты можешь свое хоть здесь с остальным народом выдуть, а я предпочитаю поэкономить: когда еще такая халява подвернется? Не понял: они там что, уже опять пьют? – кивнул я на лужайку возле мангала.
-А почти никто и не расходился, как я понял: по очереди поспят, и опять по новой. Уже пару раз за дровами бегали, да и голов на две штуки прибавилось. Поедем-то когда?
-А что тянуть? Сейчас и начнем, - и, открыв первую попавшуюся клетку, достал шило.

Зажав шавку в углу, зафиксировал ей морду, и вогнал шило в глаз по самую рукоятку. Вот и хорошо: сразу получилось, даже не подрыгалась. Тут же обмякла и упала. Так, ее соседка, похоже, поняла, что ее ждет та же участь, так просто не дастся. Взяв из машины дубинку, огрел ее что есть силы по башке и повторил процедуру шилоукалывания.

-Иваныч, ты что, сдурел? – опешив, взглянул на меня водитель.
-Нет, конечно. Ты не забыл, что нас на самоокупаемость переводят? А если нас завтра этот дитилин покупать за свои деньги заставят? Ты знаешь, сколько он стоит? Вот и я тоже не знаю. Так что лучше заранее запастись, мало ли что будет. Кидай этих в кузов, я дальше пошел.

В итоге я штук шестнадцать – семнадцать заколбасил, даже со счета сбился. А что? Очень даже удобно, оперативно, почти безболезненно, и практически без крови.

-Иваныч, ты зачем столько набил-то? – совсем отупел от моего поведения Колька.
-На руки полей, - засучил я рукава, - Часть мы сдадим Ваньке, остальное – на могильник: надо же там хоть кому-то из нас появиться, а то когда еще эти проглоты очухаются? Все – все, хватит. Полотенце дай. Ага, спасибо. Давай покурим и поедем.

Коля заговорил только неподалеку от Ванькиного дома:

-Нет, Иваныч, я бы, наверное, так не смог.
-Так тебя никто и не заставляет, пожал я плечами. - Зато они не мучаются, разве же это плохо? Лично я считаю, что я правильно поступаю, - и, открыв окошко, нервно закурил, - Хотя ты, конечно, прав: тяжело это, в последнее мгновение взгляд умирающей от твоей руки твари поймать. Мерзко, но ведь на этот случай у нас спирт есть? О, смотри, - и ткнул сигаретой в стекло, - оба нас встречают, даже этот твой боцман вышел.
-Мичман, - поправил меня водитель.
-А, какая разница, заезжай.

Спрыгнув на траву во дворе, подал ладонь Ване:

-Здравствуй. Что за торжественный прием? Да еще и с помощником! Или я некстати приехал?
-Паша, о чем ты говоришь?! – обхватил он своими ватными ручками мою руку, - Ты всегда – самый долгожданный гость! А у меня для тебя подарок. Подожди, сейчас принесу, - и ушел в дом. Вернувшись, подал мне перчатки, - Примерь!
 
Да, эти получились явно толще, чем предыдущие: успели псинки шерстки отрастить. Но нежный щенячий запах все же остался, приятненькие получились перчатки, тепленькие. Еще раз полюбовавшись на них, засунул в карман:

-Спасибо, друг. Я к тебе тоже не с пустыми руками. Сам откроешь, или мне доверишь? – и, не дожидаясь ответа от этого белоручки, сам открыл кузов, - Как тебе улов?\

Тот аж глаза вытаращил. Привстал на цыпочки, затем и вовсе залез внутрь:

-И на кой мне так много-то? И почему они все у тебя одноглазые? Они что, совсем мертвые? – и попинал ближайшую к выходу парочку.
-Все. Абсолютно без химии: шилом в глаз, и отлетела собачья душенька незнамо куда. А что много, так это и сам знаю: сколько напихалось. Отбери, какие тебе нравятся, остальных дальше повезу.
-На ВИЗ? – ревниво посмотрел тот на меня.
-Как получится, - уклонился я от ответа, - Можно, конечно, и на могильник, но там не платят, сволочи.
 
Тот засопел недовольно, сполз на землю, и еще раз, закусив губу, посмотрел на лохматые, еще теплые, трупики:

-Возьму десять, только больше никому не вози. Разве я тебе плохую цену даю? Не надо меня обижать, я же старый уже, зачем ты со мной так?
-Да какой ты старый, наговариваешь тут на себя. Хорошо, только ради тебя отвезу остальных на скотомогильник, обещаю. Давай присядем, пусть твой работничек сам отбирает тех, что пожирнее, да почище, - и вспомнил про свое намерение поближе познакомиться с Мичманом, -  Да, кстати, давайте в выходные вместе на рыбалку съездим, как тебе такая идея? Машина у меня есть, Колька ее заправит, да и удочки у него имеются. С вас – только водка и закуска. Одними мужиками съездим, а?

-Мысль-то конечно, хорошая, - засопел мясник, - а мясом кто заниматься будет? Нет уж, пока сезон, разъезжать некогда. Зимой – пожалуйста, а пока тепло, и думать забудь.
-Жаль, - продолжаю я разыгрывать свою комбинацию, -  Но мне кажется, что зря ты отказываешься: там же и точку можно открыть, да отдыхающим мяско задорого предлагать. А если с собой еще и водочки с пивом взять – так и вовсе очередь к тебе выстроится. Подумай, я тебе плохого не посоветую.

Торговец собачьим телом задумался. Всерьез так, что-то под нос себе шептал, да пальцы загибал. Наконец, решившись, вцепился в скамейку, наклонившись вперед:

-Попробовать можно. А куда ехать-то?
-Нашел, у кого спросить, - пожал я плечами, посетовав себе, что этот вопрос не обсудил с Колямбой, - Надо туда, где народ есть и подъезд нормальный: я свою машину гробить не согласен, она и так уже на ладан дышит.
-А у тебя какая? – задумчиво посмотрел хозяин на неторопливую процедуру разгрузки.
-Да «копейка» старая, уж и не помню, какого года.
 
-Да, маловата, - укоризненно покачал тот головой, - А на вездеходах ты ездить умеешь? Ладно, пойдем, сам посмотришь, - и повел меня на задний заповедный двор, за калитку.
Я осмотрелся: ничего особенного, если не считать здоровенный плахи в углу с воткнутым в нее отнюдь не детским топориком. Рядом – широкий крепкий дощатый стол, алюминиевые кастрюли и мангал. А вот в чем-то среднем между гаражом и сараем стоит до боли знакомый зеленый армейский «козлик», правда, с гражданскими номерами. Запыленный донельзя, на полуспущенных скатах, да еще и птицами обгаженный.
-И сколько он здесь без движения стоит? – побрезговал я дотронуться до этого осколка великой империи.

-Года три – четыре, - подумав, ответил хозяин раритета, - точнее не скажу, помню лишь, что тепло было.
-Плохо дело. У них от бездействия вся резина рассыхается: всякие там сальники, манжеты, и прочие там прокладки. Нет, я лично за такое не возьмусь: машина это, конечно простая, даже проще «Жигулей», но кто его знает? Если хочешь, Колька посмотрит, он водителем в армии служил, наверняка и на таких тоже ездил. Если он заведет это чудо – так и быть,  сам могу за руль сесть, а нет – так нет. Честно говоря, крайне сомневаюсь: аккумулятор-то ведь сто процентов высох.

-Аккумулятор я найду. А без него он проверить сможет? – обошел вокруг драндулет его хозяин.
-Это как? Я лично кривым стартером пользоваться не желаю: не люблю я тяжелый физический труд, - наотрез отказался я, - Пусть твой Мичман его и крутит, а Колька под капотом поковыряется, он это дело любит.

На том и остановились. Колямба, узнав, что за машину хотят отдать ему на растерзание, лишь ностальгически заулыбался и кивнул: «Пошли». Мы с Ванькой сидели за разделочным столом, поцеживая горькую со свежим лучком, морячок драил машину, пытаясь восстановить первоначальный цвет, водила же то свечи выкручивал, чистил их наждачкой, весело насвистывая, затем, уже поругиваясь, подкручивал (или – раскручивал?) разные там гайки, бренча ключами. Наконец, заглянув в кабину, что-то сказал своему напарничку, после чего тот начал протирать уже в салоне, и подошел к нам:

-Если повезет, должна завестись. Иваныч, я ведь соточку заслужил?
-Ты же за рулем! – возмутился я.
-А ты помнишь, что нас хоть раз гаишники останавливали? Да они от нас шарахаются не хуже, чем от ритуальных, хоть на красный перед самым их носом едь – наверняка не тормознут, если не молодые - зеленые. А что уж говорить про двойную сплошную: я ее и вовсе не замечаю. Так как? – жадно посмотрел он на стол.

А ведь он прав: ни разу нас не останавливали. Меня на моей «ласточке» - пожалуйста, от моих жалких (потому, что мне их жалко!) рублишек никто не отказывался, а как на этом «Газончике» едем – все аж носы воротят, чистоплюи. Как будто сами лучше!
 
-Ладно, заведешь – чапнешь, нам не жалко, да, Вань? Иди к своему морячку, резину там проверь, а то, вон видишь, спущенная она вся.
-При чем здесь резина, и – заведешь? Нечестно так, Иваныч!
-Все честно: все изъяны надо выявить на берегу: потом поздно будет. Иди, и инспектируй. Аккума-то совсем сдохла?
-Эх, Иваныч, Иваныч, - уже с горестью посмотрел он на стол, - Сухая она, как моя глотка. Пара банок еще туда – сюда, но это, сам понимаешь…  -  грустно побрел Колямба к машине.

Что-то немного нехорошо получилось: мне что, Ванькиной водки жалко? Пусть бы пять минут посидел с нами, перекурил, да отдохнул от трудов праведных, от меня бы не убыло. Вот и хозяин, похоже, придерживается того же мнения:

-Круто ты с ним, уважаемый. Но – твое дело, ты начальник.
-Вот именно, - разозлился я на себя самого, - Всяк сверчок знай свой шесток. Ты же вон своего не балуешь, а я что, таким добрым выгляжу? Кстати, ты где его такого нашел?
Тот заерзал на месте, со смаком пожевал лучок, поморщился, плеснул еще по децалу, выпил, и закурил:
-Это просто: я его накормил и поселил в чулане. Он всем доволен. А тебе-то что?
-Да так, ничего. Но на рыбалку его надо однозначно взять: если что, кто из ямы наш тарантас вытаскивать будет? Да и охламоны вдруг захотят у тебя на халяву угоститься? Правильно я думаю? Опа, стой: капот опустили. Пробовать, похоже, начнут.

«Козлик» чихал, фыркал, но, несмотря на весь энтузиазм Мичмана, заводиться никак не хотел. Минут через пять Колька, матерясь, опять открыл капот, и опять начал там  крутить – вертеть. Ага, вот и насос достал: наверное, решил карбюратор продуть, я сам порой так поступаю. Правда, я, в отличие от него, не знаю, куда надо дуть, и поэтому продуваю все дырки квадратно – гнездовым методом, как говаривал сосед – философ.

Но у меня-то мое чудо все же рано или поздно заводится, так что посмотрим, что выйдет у этого профессионала: он-то точно знает, где там жиклеры – фиглеры понапиханы. Так, похоже, начинается попытка номер два. И – секунд через двадцать движок сначала задвоил, потом набрал обороты, почихал, затроил, и, наконец, ровно заурчал. Молодцы, мужики! Я поманил их рукой:

-Подходите, заработали! Вань, давай и твоему нальем: пряник иногда все же надо давать. Ты погоди, я за спиртом схожу, а то у тебя уже почти кончилось, - вернувшись, поставил флакушку на стол, -Это от меня лично. Вань, значит так: с тебя аккумулятор, ты обещал, не забыл еще? Мичман, ты окончательно приводишь машину в порядок и смотришь за колесами, чтобы их не надо было через каждые пять километров подкачивать. А ты, Кулибин, подумай там, посмотри, что надо на всякий пожарный из запчастей с собой прихватить: шлангов там, ремней, не знаю, тебе виднее. Да, и бензинчика сразу, сколько можешь, залей: не попрешь же с собой канистру. Все, планерка закончена. Присаживайтесь, механики, вместе выпьем, а то нам дальше скоро ехать надо.

Ваня запросил с меня еще трех собачатин сугубо под рыбалку, в чем я, естественно, тому не отказал: мне-то пусть хоть и всех оставшихся забирает, нашим легче – на скотомогильник не надо бует ехать. Но – не говорить же ему об этом, так можно и цену сбить, а нам это ни к чему.

 А если у Вани пойдет бизнес на этих пляжах – так можно будет за сезон и вовсе на телевизор новый накопить. Японский, признаться, хочу: надоел мне мой красно – синий «Рубин». Договорились на семь утра в субботу: раньше мы с Колькой до сюда добраться просто не сможем, а на такси ездить – психов нет.

Буднично разгрузившись на могильнике, поехали на Уралмашевский рынок: не забыл я про свое желание приобрести джинсы. А почему бы и не там? Не в фирменном же магазине их покупать: для этого, наверное, и собачек нужно сдавать фирменных, а у меня сплошь и рядом дворняги. Выбирал я недолго: ясно, что подделка, польская или турецкая, но очень даже похоже на настоящие.

Выторговав у крючконосого продавца еще и ремень к ним, я расплатился, и направился в павильон, где торгуют мясными продуктами: здесь покупать всяко дешевле, чем в магазине. Но, кроме запланированных куриных субпродуктов, я не удержался от соблазна, и прикупил к ним еще и три мосла: два – на следующий суп, и еще один – персонально для Доброго. Пусть знают собачки, что пострадали они не просто так, а за други своя. Кушай, Добрый, косточку, да не икай.

Вечерком мы с моим оккупантом погуляли, я обработал его ранку, которая, на мой взгляд, не вызывала ни малейших опасений, сварили суп, покушали, и, даже не посмотрев телевизор, завалились спать. С утра же опять пришлось ругаться: это животное, хоть и дрыхло на своей лежанке, но голову положило-таки на мои новехонькие джинсы, про которые я вчера и забыл совсем с этим супом.

Слава Богу, хоть кровью своей не измазал, а то я точно бы обиделся, и хрен ему, а не косточка. Подшив обновку, и показав на прощание псу кулак, в смятенных чувствах отправился в передержку: как-никак, а возможно, что и последний день там отработать сегодня остался. Неспокойно на душе, несмотря на прям–таки летнюю погодку: даже в столь ранний час солнышко уже успело нагреть воздух, и от асфальта, мокрого от ночного дождя, слегка парило.

Но мне же, неуемному, одного только асфальта мало? Надо же все дворы по диагонали пересечь: так, дескать, короче! А о том, что все тропинки под водой чуть ли не под щиколотку залиты, так это неважно. Вот и прыгай теперь, Паша, как козлик, с кочки на кочку, чтобы джинсы свои драгоценные с кроссовками не замочить. Глядя только себе под ноги, чуть было не врезался в дерево: яблонька. Вовремя схватившись после очередного прыжка за нее рукой, что та, по всей видимости, восприняла как приветствие, получил ответ в виде града капель, тут же посыпавшегося мне на голову.

Странно: и когда она успела здесь вырасти? Сколько раз здесь ходил – и не замечал. Ишь, красивая–то какая, в цвету вся. И цветочки нежно – розовые такие, в алмазных росинках дождя. Закурив, отошел немного в сторонку, любуясь нежданным чудом. Даже слегка обидно: где же мои глаза-то раньше были? Так тебе и надо, Иваныч, чаще надо на небеса внимание обращать, на землицу насмотреться всегда успеешь. Постояв еще с минутку, на прощание погладил мокрую кору и попрыгал дальше, к остановке.

Осторожно постучав в дверь Палны, заглянул:

-Доброе утро, можно?
-А, проходи, Пашенька, - бодро ответила хозяйка, - Вроде все прибрала, да только дела сдавать некому. Ох, ты! Модник  какой! Стой – стой! – помахала она рукой, - Это же совсем другое дело! Подстричься, да рубашку постирать – и вовсе жених. Молодец. Все, налюбовалась, проходи, садись, - и замолчала, подперев ладошкой подбородок.
-А что Вам моя рубашка? – оглядел я себя, - Я их два раза в неделю меняю, чистая должна быть. А что гладить ленюсь – так ее же все равно под курткой не видно. Будет совсем уж жара – поглажу, вот.
 
Та усмехнулась:

-Ладно, твое дело. Я смотрю, с остальными мужиками не гуляешь? Своими делами занимаешься? – и вздохнула, - Да… Был директор, да весь вышел.
-Да Вы что! Люсь Пална, я же ездил по перовому номеру, что же Вы так?
-Это когда? – удивилась она, - И сколько отвез?
-Семнадцать, - весело ответил я, - Да, еще плюс Добрый.
-Как?! – вскинулась та, - Как Добрый?! – и поникла, - Хотя ты прав: все лучше, чем здесь сожрут. Ох, Пашенька… Я и не знала. Извини.

Я пожевал губами, не зная, как сказать. Странная ситуация получилась, зато (тьфу-тьфу) с хорошим концом. Закурив без спроса, подвинул к себе пепельницу:

-Я его пока к себе домой взял. Вот такие пироги, Пална. Сашку вон выпустят, надеюсь ему отдать. Если бы Вы видели, как они друг с другом в больнице играли! Жалко, что Вас там не было: Вы бы точно порадовались. Пална, Вы чего?

Сидит, плачет. Вот ведь безобразия-то какая! Неужели она тоже Доброго себе забрать хотела? А я взял, и поспешил, как всегда, дурила.

-Пална, если хотите, я Вам его отдам, честное слово! Что же Вы так-то? Я же не навсегда его взял, на время! Пална, я его хоть сегодня же привезу, только не переживайте так!
-Не надо, Пашенька, - положила та мокрую ладонь на мою руку, - Я побоялась его брать, слабая я. Даже не интересовалась, как он там: боялась, что его уже съели. Сука я последняя и трусливая, вот кто я, и не спорь, я-то знаю. Иди, Пашенька, спасибо тебе, да хранит тебя Господь. Все, иди: я счастлива, мне и вправду уже хорошо.

Фух, не поймешь этих женщин. Или это я такой тупой? Тоже не исключено: был бы поумнее, здесь бы не работал. Но это ничего: как говорит Михей,  «многомудрие умножает скорбь», а нам скорбь ни к чему, нам работать надо, чтобы от этой мудреной голодухи не подохнуть. Дойдя до нашей машины, накинул драный халат, захватил шило с дубинкой, и потопал к ангару. Опять, гады, керогазят! Сделав свирепую морду, вышел ко всей братии из-за угла, поигрывая дубинкой:

-Что, не ждали? – «шлеп – шлеп» об ладонь, - А я пришел. С кого начать?

Похоже, не ждали: Ника как нес ко рту стакан, так и застыл с ним, хлопая глазами вслед за каждым шлепком по моей ладони. Да и остальные тоже не краше: такая картина, как будто у тридцати трех богатырей сперва из-под самого их носа Людмилу сперли, а теперь и за ними самими вернулись. Я махнул рукой:

-Всем – пить и гулять! Вольно, блин! Колька, ты-то что тупишь? Подгоняй к клеткам машину, да поехали.

Мужики тут же загалдели, а кто–то даже в меня обгрызенной костью запустил. Я, смеясь, увернулся, и еще раз погрозив дубиной, направился выбирать сегодняшних жертв. Так, сегодня возьмем хиленьких да убогоньких, на шашлык не годных. Самых доходяг, короче: один черт дорога им одна – быть засыпанными и утрамбованными бульдозером. 

И как там Васька работает? Наверху, честно говоря, даже мне, привычному, вонь невыносимая, так нас хоть ветерок обдувает, а каково ему в котловане, да еще и в бульдозере – ума не приложу. Да ладно: его котлован – там, а мой – вот здесь, глазенками испуганными на меня таращится: «Да минет меня чаша сия». Может, кого и минет: до понедельника время еще осталось, не исключено, что кого и заберут еще. Но – хватит лирики, в руке у меня далеко не чаша, а вполне прозаическое шило, жаждущее кровушки. На одиннадцатой штуке меня остановил Колька:

-Иваныч, у нас в кузове сегодня места мало.
-Это почему? – распрямился я, потирая затекшую от напряжения поясницу.
-Там у меня лодка, канистра с бензином, снасти, болотники, и прочее. Сгрузим сейчас у Ваньки, чтобы завтра на себе не тащить, хорошо?
-А ты предусмотрительный, оказывается, - вытер я об халат орудие убийства, - Не ожидал даже. Так, ты тогда пока их скидай,  я тоже за сапогами схожу.

Разыскав почти целые сапоги в нашем чудо – чулане, не удержался и прихватил еще и невесть откуда взявшуюся здесь плащ-палатку. Захватив награбленное, закинул все к собачатинам, и мы поехали. У Ваньки нас, прямо не скажем, не ждали: хозяин лишь нерешительно, но при этом улыбаясь, подошел, настороженно косясь на кузов. Но я все же решил его лишний раз не нервировать, еще успеется:

-Вань, не беспокойся, никого я к тебе сегодня не привез. У нас там бензин для твоего «козлика», да всякая дрянь для рыбалки. Торговля-то как идет?
-Спасибо, нормально, - уже искренне заулыбался тот, - А мы как раз на завтра мясо разделываем, да немного на обед готовим. Хочешь попробовать?
-Ты же знаешь: я собак не ем. Коль, пошли машину инспектировать! Хватай канистру и пошли, - а сам прихватил свои трофеи.

При виде вездеходика, который, по всей видимости, Мичман вручную вытащил из гаража, я аж изумленно присвистнул:

-Вот это работа! Даже колеса по Уставу покрасил! Ай да Морфлот! Вань, тент опустить – и можно парад принимать, нет? Чур: я – маршал!
-Пробовали уже опустить, да что-то там заржавело, так что сломать боимся. Извините, товарищ маршал, - улыбнулся похвале хозяин, - К следующему параду обязательно починим, не извольте сомневаться. Может, все-таки мяска? Ну, не хотите – как хотите.

Я еще раз внимательно обошел машину: по всей видимости, у Мичмана была только белая и черная краска, но он настолько ответственно отнесся к своему заданию, что даже придраться было не к чему ни снаружи, ни внутри, в салоне: все чисто, аккуратно, и прям – таки сияет. Ладно, послушаем, что скажет Колька насчет требухи этой «Антилопы гну» Советской армии. Тот тоже походил вслед за мной, осторожно потрогал краску, проверяя, высохла ли, и, наконец, полез под капот. Я тоже заглянул и ничего не понял, настолько все сияло – и медные трубочки, и сам двигатель:

-Ваня, а это – новый аккумулятор или вчерашний? – показал я пальцем на него.
-Он не новый, - напыжился вконец польщенный калмык, - Но уже и не вчерашний, у должника забрал. Зато – заводится без этой железяки, мы даже кружок по двору сделали.
-Молодцы, - почесал я голову, - Коль, а ну, проверь агрегат!

Нормально завелась, как положено: «тыр – тыр – тыр» - и заурчало. Я даже принюхался к выхлопной трубе: маслом не воняет. Да уж, умели раньше делать, ничего не скажешь. К примеру, моя «копеечка» уже вовсю дымит, а новые, как говорят, так те еще хуже: тысяч пятьдесят пробегал – и движок на капиталку.

 Может, и врут, но с этой перестройкой и теперешним полным беспределом поверишь во что угодно. Да и видок у легковушек сейчас еще тот: все криво – косо, года три машине, а уже гниет. А нашему «козлику» уже, считай, лет двадцать – и ничего, вон как бодро круги нарезает. Наконец довольный Колька, лучась улыбкой, вышел из кабины:

-Теперь и заправлять можно: не пропадет бензин зря, весь изъездим, - и принялся открывать бензобак.
 
Я же подошел к Мичману и от души пожал ему руку:

-Уважаю. Молодец, я даже и не ожидал, что получится так хорошо. Вань, мяса я не буду, но своему матросу налей соточку: большое дело он сделал. Мне плесни не больше пятидесяти: дела еще ждут. Хлебушек-то у тебя занюхать есть?
-Черный круглый тебе сойдет? – протянул мне каравай хозяин.
-Самое то, - и откочерыжив горбушку, посыпал ее солью, - Знаешь, а мне вот сейчас мысль пришла в голову: как народ узнает, что мы не с пустыми руками едем? Реклама нужна, как не крути. Может, написать на бумаге или простыни там, не знаю, «шашлыки, водка, пиво»? Крупно, чтобы видно издалека было? Как на берег заезжать будем, так и нацепим?
 
-Ты бы еще флаг предложил! – засмеялся Колька.
-А что? Можно и флаг, тогда точно не перепутают. Взять чистую тряпку, а на ней перекрещенные кости нарисовать с собачьим черепом, - с серьезной миной пошутил я.
-А это хорошая мысль, уважаемый, - оживился Ванька, - Только пусть череп будит бараний, с круглыми рогами. Ей – Богу, спасибо за идею, дорогой Паша! У меня красный флаг до сих пор на чердаке валяется ненужный, на нем и нарисуем!

Дурдом, так и вправду нарисуют, и поедем завтра, как пираты с их «Черным Роджером». Только он у нас будет красным. Анекдот. Но – забавно, будет что вспомнить. Зато, блин, детям опять рассказать нечего. После могильника долго не мог решиться, куда ехать: хотелось и с Ольгой повстречаться, но вроде сегодня у нее выходной, а какая у нее квартира, понятия не имею.

Не расспрашивать же у соседей, где она живет: вдруг насчет нее пересуды бабушек – соседушек  начнутся, потом всем будет неудобно. Да и без Доброго туда ехать тоже нет желания, так что поеду-ка я к нему, проглоту купированному. Покушаем с ним напару, погуляем, поиграем – и на бочок, а то завтра вставать рано, даже раньше, чем обычно.

После прогулки скидал в сумку все, что, на мой взгляд, может пригодиться на рыбалке и прислушался к своему организму: нет, не хочет он еще спать. А, как я знаю, насиловать его – занятие совершенно бесполезное: не уснет, и лишь назло тебе бока отлежит, да вспотеет. Наверное, все-таки, если кто из нас двоих и господин – так это, скорее, он.

 Ему хочется есть – я его кормлю, глазки закрываются – несу их вместе с головой на кроватку. Так что, хоть он и не чесался, вопреки его нежеланию я принял душ, побрился, и, довольный своей маленькой местью телу, присел под торшером читать Библию. Блин, закладка выпала.

 Ничего страшного: откроем на самом первом попавшемся месте, тем более что я слышал, что некоторые так даже гадают, вот и посмотрим, чего мне там напророчили. Пес, повиляв обрубком, плюхнулся на бок возле кресла, посматривая на меня.

-Что, Добрый, тебе тоже интересно, что мне там наобещали? А вдруг там и про тебя тоже что написано? Не страшно? – собакун навострил уши, - Ладно, тогда слушай: итак, что там у нас этот Лука написал? Ага, здесь Иисус своим ученикам вот что говорит: «Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят». Понял, Добрый, будут у нас с тобой еще соблазны, усек?
 Это радует, но зачем же беды всякие нашим соблазнителям пророчить? Мне вот Ольга нравится, и что же тут плохого? Да и ты сейчас, наверное, от сучки бы не отказался, так? Непонятно, но да ладно, читаем дальше:  «Лучше было бы ему, если бы мельничный жернов повесили ему на шею и бросили его в море, нежели чем он соблазнил одного из малых сих».

 Ни хрена себе. Ты чего-нибудь понял? – пес заморгал, - Нет, про малых – это верно, подростков растлевать нельзя, таких и вправду топить надо. Наверное, это пока не для нас написано, надо читать дальше: «Наблюдайте за собою». Тут согласен: порой такую дребедень скажешь или сделаешь, что и через много лет стыдно. Так что, Добрый, увидишь еще когда Борькиного бультерьера – просто плюнь ему в харю, а уж потом кусай, если тот обидится. Что так на меня  смотришь?

 Да шучу я, шучу. Ну его нафиг: просто обойди стороной дурака, нечего на него нервы и шкуру тратить. О, здесь как раз в тему: «Если же согрешит против тебя брат твой, выговори ему; и если покается, прости ему». Бультик перед тобой каялся? Вот: пока не извинится, да под хвостом у тебя не понюхает – гони его куда подальше. Опаньки! «И если семь раз в день согрешит против тебя и семь раз в день обратится, и скажет: «каюсь», - прости ему».

 Нет, это же какое терпение надо иметь! Мне как-то не нравится, а тебе, Добрый, как? Нет, один раз сгоряча обругал кого, потом остыл, извинился, это я понимаю, но чтобы семь раз?! Этот обидчик, он что, дебил? Нормальному человеку вроде бы одного раза хватает, чтобы понять, что он неправ. Что тебе опять не так? Хорошо, уговорил: русскому – два. Короче: от дураков надо держаться подальше, а умных да добрых прощать, они тебе за это потом спасибо скажут.

Пойдем-ка на кухню, Добрый, батончик тебе свой с плесенью покрошу, да кефирчиком залью. И не думай, что это просто так: я заранее извиняюсь. Завтра я на рыбалку еду, так что весь день один куковать будешь, я неизвестно когда вернусь. Кстати, ты тут один не воешь случаем? Не лаешь? А то смотри: соседи пожалуются – так морду перетяну, что и облизнуться не сможешь, не то, что гавкнуть. Понял? Давай, лопай: кефир – он для пищеварения полезный. А я спать пошел, спокойной ночи, Добрый.

Оказывается, Ванька вчера и вправду не шутил: сразу по моему приезду он с гордостью продемонстрировал красный, слегка потрепанный, флаг, с начертанными на нем костями и башкой барана с крутыми рогами:

-Как тебе?
-С пивом потянет, - пригляделся я, - А что у тебя козел-то такой зубастый?
-Где? – развернул недоуменно тот к себе полотнище изображением, - Да, есть немного. Что, закрасить? Краска-то еще есть.
-Да не надо: пусть сразу знают, что цены кусаются. А что это там наши гаврики возле машины делают?

Хозяин бережно сложил полотнище:

-Твой Коля сказал им не мешать: у них эта… А, госприемка! Как ты думаешь, ящика водки и два ящика пива хватит?
-Мне лично – хватит. Вань, ты лучку-то нарвал? А то я собой взял только селедки, да хлебушка, больше съедобного ничего нет. Да, и питьевой воды не забыл случаем?

Тот лишь махнул пухленькой ручкой:

-С моим забудешь! Как в экспедицию снарядился, чего только не нахапал.
-Ерунда: запас карман не тянет. Поехали?

Колька повез нас на Таватуй: и не слишком далеко, как на те же челябинские озера, и автобус – скотовоз  рыбачков туда возит. Авось даже многих обгоним, да местечко получше себе забьем, пока другие не заняли. Прикрепив после своротки с тракта на борта зазывающие надписи, прикрутили сзади флаг и попылили по дороге к берегу. Вот и первые отстающие показались.

Колька им азартно сигналил, те же сперва недовольно оглядывались, но потом расступались, и вслед нам смотрели уже с открытыми ртами. Ванька, видя такое обилие потенциальных клиентов, только ладошки потирал. Мичман же, напротив, был опечален, чувствуя, что если ему и дадут порыбачить, то самую малость, когда народа не будет. Место выбирали минут тридцать: время от времени мы подъезжали поближе к берегу, Колька смотрел, иногда выходил, Ванька нервничал, крутя головой, но наконец мы остановились.

 Не знаю, как другим, но лично мне место понравилось: небольшой поросший соснами и редким кустарничком мысок, здоровые каменюки на самом берегу и гладкая галечка, перемешанная с крупинчатым песком. Пока народ разгружался, я гулял и дышал. Но уже на обратном склоне мыска начался никотиновый голод и я закурил, поглядывая на кустики земляники. Ни одной ягодки еще: сплошные цветочки и небольшие завязи. Минимум неделю еще ждать надо, чтобы полакомиться.

-Чего потерял? – услышал я прокуренный голос.

Мужик. Пристроился на валуне метрах в трех от берега. Наверное, это его постоянное место: вон он как удобно расположился, все при нем – на плоской вершине каменюки и рюкзак лежит, и стакашек стоит, да и для консервной банки места тоже хватает. Вроде неплохой мужичок, улыбчивый, золотыми зубами посверкивает.

-Бог в помощь, сосед! Как клюет? – улыбаюсь я в ответ.
-Да плохонько сегодня, - недовольно посмотрел на меня тот, - Ты что об этом посреди рыбалки-то спрашиваешь? Сглазишь ведь! Поймаю – покажу. А ты сам-то где остановился?
-Вон с той стороны мыса, - показал я кивком направление.
-Слышь, сосед, а ты не в курсе, кто это с флагом тут проехал? – и, так как руки заняты, кивнул подбородком в сторону дороги, -  Чего-то я ни хрена не понял: это что, шашлычная или магазин на колесах?

-И то, и другое, и третье: я лично порыбачить с другом приехал, а знакомец, чья машина, решил тут шашлыками, водочкой, да пивком поторговать, - пришлось мне волей-неволей заняться рекламой Ванькиного заведения.
-О как! – заинтересованно взглянул на меня мужик, - И хороший шашлык? Почем продается? Да, меня Борисычем зовут. Юрой. А водка не паленая?

-Меня – Пашей. Значит так, Борисыч: водку эту я вчера сам пил, нормальная. Не фабричная, конечно, но очень даже неплохая. Пиво – как пиво, тут и говорить нечего. А вот что касается шашлыка – здесь ничего не скажу: у меня язва, никак не зарастает, зараза, - соврал я, - Врачи запретили всякое такое есть. Но сам Ванька, это который шашлычник, его постоянно ест, да нахваливает. Да и Колька – водитель от него не отстает. Так что они жрут, а я слюни глотаю. Одно спасение и остается: горло промочить.
-Сочувствую, - закачал головой Юра, - Это хреново, когда язва. Слушай, а скажи, почем там у вас все?

Я развел руками:

-Понятия не имею, сам спрашивай, я же не торгую, бензином их заправил – вот они меня и привезли. Короче, как проголодаешься – подходи. Топор слышишь? Значит, сейчас мангал разожгут, и пошло дело. Пока, я к своим.
-Пока! – махнул сосед рукой, - Я подойду через часок – другой, останется?
-Да вроде порядком взяли, должно хватить.

Колька вручил мне длиннющую удочку, показал, как с ней управляться, усадил меня так же, как и Юру, на каменюку, торчащую из воды, и пошел к своей лодке. Вскоре и он отплыл метров на восемьдесят, и замер там с удочкой. Чтож, мы тоже можем замереть, да посмотреть на этот поплавок, слегка покачивающийся на волнах.

Признаться, успокаивает: даже все мысли куда-то подевались, растворившись в бликах солнца на усыпляющих волнах. И звучат-то они как умиротворенно: «Ширш – чпок, ширш – чпок». Лишь бы на самом деле не заснуть. Так, интересно: это у меня клюет, или поплавок просто на волнах подпрыгивает?

Решил проверить, и сам удивился: есть. Рыбка небольшая на крючке болтается, сантиметров двадцать, не больше. Отцепив, осмотрел, и бросил ее в пакет. Все-таки есть между нами, теплокровными, и рыбами, большая разница: сколько я не глядел ей в глаза, страха в них так и не увидел: ну, таращится, но совершенно бессмысленно, бездушно, нисколько мне ее не жалко. Не зря же говорят, что рыба «засыпает», а не «сдыхает» или там «помирает», как собаки или люди.

Хотя и нас тоже, конечно, можно усыпить, но все равно это будет уже убийством. И почему я не рыбаком стал, а собачатником? Усыплял бы их сейчас налево и направо безо всяких там угрызений совести. Нацепив наживку, снова закинул удочку и замер, позевывая. Пару раз на соседнем валуне молча присаживался Мичман, что-то там ловил, но вскоре возвращался к мангалу. Наконец часа через три мне мое занятие поднадоело, и я, подхватив пакет с добычей, вернулся к машине:

-Как торговля?
-Зашибись, - подмигнул Ванька, - А ты что, не видел?
-Чего?
-Да уже почти половину раскупили, народ все так и прет. Блин, надо было больше брать. А кто знал? Надо будет сегодня вечерком получше приготовиться, да завтра с самого утра – и опять сюда. Ты поедешь?

Даже не знаю, что ответить: с одной стороны, здесь хорошо, тихо и нехлопотно, а с другой – там, в городе, у меня Добрый и Ольга, которая завтра должна работать. Можно будет с ними погулять возле больнички, да Сашку заодним попроведать.
 
-Не знаю пока. Как получится. Но, если меня до семи не дождетесь, то поезжайте одни, или вон с Колькой: тот-то наверняка поедет. Если улов нормальный, конечно, сегодня будет. Мичман, а ты знаешь, что это за рыба? – развернул я перед тем пакет, - А то я в рыбе ничего не понимаю. Она хоть не глистастая вся? 
-Да нет, - поворошил рукой тот в пакете, принюхиваясь к ладони, - Хорошая вся, здоровая. Уха, считай, уже есть. Даже на пирог еще останется.
-Ты про пирог мне брось: не умею я его готовить. А вот для ухи с рыбой что надо делать? – встряхнул я пакетом, - Чистить там, потрошить, чего еще?

-Можешь чистить, если хочешь, - пожал здоровяк плечами, - Я так варю, мне пофиг, что она в чешуе да с кишками. Но если хочешь белую уху – тогда почисти, выпотроши, да жабры удали, иначе бульон потемнеет, - и потопал удить.
-Спасибо, вроде понял, - буркнул я тому в спину, и забросил пакет с рыбами под колесо, - О, Вань, смотри, вроде опять к вам идут. Глядь, веселые какие.

Оказывается, я рано обрадовался: хоть ребятки и оказались вполне дружелюбные, зато не слишком вежливые: заказав себе по порции шашлыка и бутылку водки, посоветовали незамедлительно убраться к такой-то матери, или заплатить фантастическую сумму за место на их берегу. Спокойненько так стоят, да поплевывают с усмешечкой. Нехорошие попались ребята, жадные, а жадность, как известно – грех. А этот Ванька стоит, да только ртом хлопает.

-Мужики, шашлычки-то вам как, понравились? – поинтересовался я у самого наглого.
-Спасибо, дядя, - похлопал тот меня лапой по плечу, - Ты тут главный? Если так, то гони лавэ, или уе … й. Правильно я говорю? – и обернулся к своим.

Я тихо отстранился:

-Понимаешь, мы тут все компаньоны, так что главных здесь нет, всех главных мы на краю видели. Покушали за наш счет шашлычка, запили водочкой, вот и все, гуляйте, мужики, мы же не звери, чтобы с вас за это денег требовать. Так что квиты. Ваня, они тысяч на пять уже покушали?
-Ддда, - заморгал глазками калмык.
-Дядя, а ты не оборзел? – наклонившись ко мне, попытался было захватить в горсть мою шею местный рэкетир.

Хотя: какой он рэкетир? Вот Игорь – тот да, с тем ссориться – себе дороже. Да он и не стал бы передо мной понтоваться, да тем более – шашлык невесть из чего жрать, он не шестерка, вроде этих быков безмозглых. Ладно, посулим еще конфетку, да попробуем уладить все миром: хоть и так уже понятно, что драки не избежать, но хоть время слегка потянуть, да подмоги дождаться, а то что я один против пятерых навоюю? Колька, гад такой, до сих пор в своей лодке сидит, да и Мичман невовремя рыбалкой увлекся, даже в нашу сторону не смотрит:

-Знаешь, есть такая поговорка: кто никуда не спешит, тот никуда не опаздывает. Ваня, нам же для гостей еще одной бутылочки не жалко, так? Мичман! – закричал я, выглядывая из-за тулова быка, - Принеси ребятам бутылочку, а то у них в горле пересохло. Живо!

Морячок, бросив удочки, тут же рванул к нам, но возле багажника притормозил, и, достав бутылку,  протянул ее мне:

-Пожалте.
-Спасибо, Мичман. Так что, бойцы, - как можно спокойнее проговорил я, - Есть такое предложение. Давайте вместе под шашлычок за дружбу выпьем?

Все, вот он: момент! Упустил – упал, успел – шансы остаются. Так что, как пел почитаемый мной Высоцкий, «Ударил первым я тогда, так было надо». Дальше, как всегда, сумбур, но на удивление быстротечный: в ответ  я получил лишь один удар вскользь, но ощутимый, такой, что даже звезды вспыхнули, потом что-то взревело, мелькнуло нечто большое огненно – черное, а затем – только мат и стоны.

Проморгавшись, понял: Мичман запустил в эту шоблу горящим мангалом, и теперь пара нападавших просто напрочь вырублена из хода дальнейшего сражения, двое других еще на ногах, но в крови и в углях, того и гляди, загорятся. Лишь моему сопернику повезло: он всего-то навсего получил бутылкой по башке, но и ему несладко: вон он как за нее держится. Я потрогал щеку: похоже, даже фингала не будет.

Аж обидно: я-то, получается, вроде бы и не при чем, даже погеройствовать толком не получилось. Разочарованно повертев в руках «розочку», подсунул ее под нос бандюгану:

-Понюхать хочешь? А ведь могли бы вместе ее выпить, да миром разойтись. Обидно, да? Но за представление – спасибо, заходи еще. Топай к своим, пока мы тебя в одежде плавать не научили. И зла не держи: помнишь, фильм такой хороший был, «Александр Невский» назывался? Что там этот князь говорил? «Кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет». Запомнишь или записать тебе где? Да, постой, вот еще что забыл сказать: если с пушками решишь пожаловать, так у меня конфетки еще есть, дитилин называются.

-Чего?! – недовольно стер тот кровь со лба, - Чего ты мелешь? Какие конфеты?
-Сладкие. Уснешь – и не проснешься. Серьезно, не шучу. Если кого–то из ваших замечу – шагов за двадцать шмалять начну, и безо всяких там предупредительных. Все, идите с миром, и больше не приходите: обижусь. А ведь ты сам виноват: мог бы хоть каждый день задаром у нас кушать – выпивать, но сам же дружбу отверг.

Агрессоры, матюкаясь, собрались метрах в тридцати от нас, покурили, поскрипели зубами, и убрались восвояси. Я, обращаясь к Ваньке,  подал ладонь Мичману:

-Вань, доставай свою звезду героя: моряк заслужил. Мичман, что руку-то не жмешь? Я же не говорю, что это я их разогнал, это ты у нас герой.
-Ладони об мангал обжег, - робко протянул тот мне руки, как будто держа в них хрустальный шар.

Да уж… Местами ладони аж до мяса обгорели. Да еще и грязное все, в золе, и в ошметках белой отслоившейся кожи. Ужас, а не зрелище. Достав носовой платок, я поднял с земли чудом устоявшую во время схватки початую бутылку:

-Мичман, потерпишь? Промыть бы надо, да обеззаразить. Ты как?

Тот лишь фыркнул презрительно:

-Надо – так лей. Хоть ножиком скобли, мне-то что? Не такое терпели. Тоже мне: напугал бабу яйцами.
 
И вправду: терпит, даже не морщится. Убедившись, что все более–менее нормально, влил остатки своему неожиданному пациенту внутрь:

-Дезинфекция должна быть всесторонней. Слушай, а в машине аптечки случайно нет?
-Есть, - занюхал тот водку обгоревшей ладошкой, и довольно улыбнулся, - Только я в нее не заглядывал. А зачем она тебе?

Ну его, не объяснять же, что мне-то она пока, тьфу – тьфу, ни к чему. Нашел ее не сразу: и что эти вояки так любят все в зеленый цвет красить? Открыл: почти нетронутая. А может, она такая и должна быть. Бинт есть, это уже очень хорошо, но меня сейчас больше интересует вот эта баночка.

Черт, на этикетке от времени ничего не разберешь: вся насквозь промаслилась аж до черноты. Оставив надежду расшифровать послание от предков, открыл: пахнет чем-то медицинским. И хрен с ним: от медицины еще никто добровольно не умирал, пусть и Мичман тоже не будет исключением. Намазав неведомым эликсиром нашему герою ладони, я перебинтовал их к восторгу Ваньки:

-Ты где это так научился? А что это за мазь такая? – поворачивал тот в руках баночку, вслед за мной пытаясь, видимо, прочитать письмена, даже этикетку ногтем поскоблил.
-Жизнь научила, - сделал я умное лицо, - А мазь хорошая, хоть и еврей ее изобрел, только вот фамилии его не помню. Помогает – и слава Богу. Если каждый день мазать, то за недельку кожа будет, как новенькая. Одно плохо: срок годности у нее, по всей видимости, истек, так что гарантии дать не могу.

-Это ничего, - с улыбкой повертел перед лицом руками – лопатами Мичман, словно любуясь ими, - Спасибо тебе, Иваныч, даже и не болит ничего.
-Чего тут у вас? – подбежал к нам запыхавшийся Колька, - Я торопился, но не успел. Как тут  у вас чего?
-Да ничего, - наконец нашел я время покурить спокойно, - Нам объявили, Киев бомбили. Залатали мы наш Киев, да отбили от фашистов проклятых. Много наловил-то?
-Нормально, все там, в лодке, осталось. Так что случилось, а? – оглядывал дымящееся в буквальном смысле слова поле битвы водитель.
-Коль, отстань, пожалуйста, дай отдышаться. Ставьте вон лучше мангал на место, да пообедаем спокойно, а то жрать хочется. Потом расскажем.
 
Я закусывал хлебом да селедкой, остальные же дружно вкушали дружков человеческих. Под самое окончание трапезы подошел счастливый Юрка – сосед с удочками и рюкзаком:

-Привет всей честной компании. Не помешал?
-А, Юра, - посмотрел я на его довольную физиономию, - Гляжу, улов сегодня хороший, так? Проголодался? Мужики, это наш сосед – Юра, он по ту сторону мыска удил. Юра, это – мои друзья: Ваня, Коля и Мичман. Насчет поесть – обращайся к Ваньке, он здесь у нас главный повар и виночерпий. Вань, ты с него по-божески бери, а не три шкуры: Юра – свой человек, поверь мне.

Оказалось, что наш сосед – военный пенсионер, и в свои сорок шесть он уже четыре года как гражданский, и теперь только и делает, что груши околачивает. Эти самые «груши» у него были двух типов: одни – женского пола (что для отставного майора в его возрасте совершенно естественно), другой – водоплавающий, то бишь – рыба. Как я понял, он сюда чуть ли не каждый день ездит, что зимой, что летом. Да, рыбалка - это, видимо, болезнь. Но попробуем обратить эту болезнь себе на пользу:

-Борисыч, а ты в нашу концессию не хочешь вступить?
-Какую такую концессию? – отвлекся тот от косточки, - Не понял.
-Ты же бывший военный, как я понял, так? – тот кивнул, - Вот: я часто ездить не смогу, у меня, как и у Кольки, работа, а вы вон с Ванькой да с Мичманом – вольные птицы. Ты же слышал, что здесь минут сорок назад было?

Майор с сожалением погрыз и без того чистую кость, вздохнул, и еще раз присмотрелся к ней, выискивая остатки мяса. Ничего не найдя, выкинул ее в соседнее костровище:

-Шум слышал, да ругань, а чего – не понял. У вас что–то было, или как?
-У нас, у нас, - налил я ему соточку от щедрот, - Подвалили тут к нам пятеро отморозков, да денежку невежливо попросили. Ты водочку-то пей, греется же. Да… Короче, убрались они с битыми рожами, но они могут еще  и вернуться. Еще короче: с нас – машина, еда – питье, с тебя – помощь при наездах. Или нет уже пороха в пороховницах?

-На понт берешь? – скривился тот, - Не надо, я и так помогу, не люблю я этих бандитов. Молокососы гребаные. А вы что, и на самом деле меня можете с собой сюда возить? Тогда я согласен: надоело уже в этом автобусе трястись, а уж этих говнюков я найду, чем отвадить. А если еще и кормить будете – так и вовсе нет базара. Только вот какой еще вопрос: у вас еще собачка есть?
-А с чего ты…? – поперхнулся селедкой я.
-Паша, - укоризненно посмотрел тот на меня, - я же в дальнем гарнизоне служил, на Дальнем Востоке, неужели я вкус забыл? Нет, его ни с чем не перепутаешь. А ты, Ваня, хорошо готовишь: мне понравилось.

Калмык наконец очнулся, и подал Борисычу еще кусок:

-Угощайся, дорогой. Уважаемый Паша хорошо придумал: вместе нам будет очень хорошо и спокойно работать. Юра, тебе водочки еще подлить?
-Это правильно, - придвинул тот свой стакан мизинцем к Ване, - Я же в авиации служил, так там спирта было – хоть упейся. Больше двадцати литров на вылет выдавалось, охренеть. Да, веселые были времена, - и мечтательно уставился в небо, перечеркнутое инверсионным следом.
-А на кой так много? – заинтересовался Колька.

-Чего? Спирта? – впился Борисыч золотыми зубами в мясо, - Так это же для технических нужд, он как охладитель в самолете используется, да еще много где. Не знаю: нам говорили, что он технический, но пили его все, и никто не жаловался, он там какой-то сверхтонкой очистки был, даже не пах почти. У меня всегда канистра на кухне стояла, да что там у меня! У всех. Зато в гости ходить – нет проблем! Чего выпить – всегда и у всех есть, а насчет закуси тоже голова не болит: кругом – тайга. Вылетов немного, между ними времени – выше крыши, вот и охотились все, да рыбачили. Начальник, плесни-ка еще, давно по душам в хорошей компании не разговаривал. Я на разведывательном Миге двадцать пятом летал, из–за него, кстати, из Белоруссии меня на Дальний Восток и перекинули, - и грустно замолчал, покручивая водкой в стакане то в одну, то в другую сторону.
-Это как? – подсунул я ему корочку ржаного хлеба.

Летчик выпил, и, закрыв глаза, блаженно улыбаясь, занюхал, затем посмотрел на меня так, как гаишник на водителя, когда оба знают, что им друг от друга нужно, и никто особо не против:

-Мы тогда в Белоруссии стояли, - наклонив голову слегка набок, поднял тот указательный палец, - Летом было дело, как сейчас помню: в комбинезоне мне еще жарко было. Вроде нормальное задание: полет из пункта А до пункта Б, и возвращение на базу. Я только где–то через полчаса допетрил, что что–то не так. Лечу себе по приборам, да на небо смотрю. Вы знаете, какое на двадцати тысячах небо? Вот то–то же: не знаете! Это уже почти космос, блин! Небо – почти черное, напрочь черное, только слегка фиолетовое, и звезды с ноготь, - и протянул всем для обозрения коричневый от табака большой палец, - Вот такие, не вру.

-Да откуда днем звезды? – скептически поморщился Колька.
-Чегоо? – как на идиота, посмотрел на того Борисыч, - Да ты, даже если и летал на этих пассажирских говновозах, много видел-то? Там же десятка – потолок! А я на двадцати летал! – начал горячиться слегка захмелевший Юра, - Да ты такого неба нигде не увидишь, пешеход! Никогда! – и вдруг поник, - Вот и мне больше никогда не увидеть. Эх…
-Так, и что дальше было? – решил подбодрить я его.

Тот рассмеялся:

-Приборы у меня, оказывается, отказали, вот что было. Я и так, и этак, весь аж взмок от волнения, снизился немного, чтобы землю видно было, еще минуты четыре в карту пялился, пока не понял: над Голландией я лечу! Мать ее так – разэтак!  Фух. Короче, снова набрал высоту, и живо лег на обратный курс, да так до границы и молчал, как партизан, чтобы никто не засек. Потом уж по рации меня и посадили. Хе!
-Ну? – становится мне все более и более интересно.

-О том и говорю: долго кости промывали: шутка ли, три государственные границы туда – сюда подряд нарушить. А вдруг самолет угнать хотел, мало ли. А тогда же еще настоящий СССР был, так что отделался я легким испугом: куда подальше сослали, вот и все. Правда, уже через пару месяцев майора дали, да за рюмкой чая похвалили. Выходит, хреново у НАТО ПВО работает, раз меня не то, что не сбили, да не перехватили, так даже и не засекли, долбозвоны.

До сих пор удивляюсь, мужики, как цел остался: на двадцатке-то только военные и летают. Как они не прочухали? Бардак, короче, похуже нашего, похоже. Хотя: куда уж хуже? – и замолчал, уставившись в одну точку. Потом, помотав головой, горько добавил, - Сейчас, как мои сослуживцы пишут, и вовсе не летают, землю топчут, бедолаги. А раз нет полетов – нет и спирта, увольняются все. Некому больше Родину защищать. Совсем страну развалили, гады.

У многих как–то даже аппетит пропал от такого, казалось бы, в общем и целом занятного рассказа: как будто мордой нас, словно расшалившихся детей, ткнули в собственные безобразия. Затем мы до вечера еще немного порыбачили, Ванька распродал весь свой товар, и теперь гремел своими кастрюлями, пока Мичман неуклюжими перебинтованными пальцами снимал наш флаг. Смотав удочки, я подошел к машине и заглянул в кабину, где калмык в свое утаенное тет – а – тет считал барыши:

-Ну, как, не пожалел, что я тебя сюда позвал?
-А?! – вскинувшись, отвлекся тот от денег, - Фу, напугал! Кхе. – и, прикусив губу, уставился на меня, - Я тут, знаешь ли, решил все по-честному разделить.
-Так и дели, кто ж тебе не дает? – кинул я рыбу возле своего места под сиденьем, - Ты у нас – начальник, работа у тебя такая – делить.

Калмык опять уставился на сиденье, на котором он разложил купюры, рассеянно поперекладывал сотки туда-сюда, почесал свою башку с прической типа «испуганный ежик», и, наконец искательно разродился, не поднимая взгляд:

-Вам с Колей – двадцать процентов, больше не дам, мне надо и на новую машину копить, и персонал содержать. Жена опять-таки с тещей, а? Справедливо ведь?

В принципе, мне было почти все равно, но деньги-то все же, чай, не лишние, а раз уж предлагают поторговаться – надо торговаться. Хотя бы для вида, а там уж – как получится. Он же сам, кстати, и просил давеча, чтобы я с ним торговался:

-Обидеть хочешь, да? – и, закурив, отвернулся в сторону, чтобы тот не видел моей улыбки, - А кто тебе идею подсказал? Кто водителя дал? Кто бензином заправил? Тот же флаг, - подергал я полотнище, лежащее в углу багажника, - кто надоумил сделать? И, наконец, ты сейчас стоишь тут, целый – невредимый, да прибыля считаешь, а защищались лишь мы напару с Мичманом. Да если бы не я, тебя и мама родная не узнала бы, и без денег бы остался, а в память о поездке – только битая морда. Да и собачек я тебе тоже задаром отдал. Сорок.

В итоге мы сговорились на двадцати пяти, зато вне зависимости, езжу я с ним или нет. Деланно повздыхав, я засунул деньги в карман, пытаясь в уме прикинуть, сколько же это мне за сезон принести может. А если еще учесть, что рыбаки – народ внесезонный, они и зимой рыбачат, то …

Нет, не приспособлен мой внутренний калькулятор для таких (Нереальных? Запредельных? Мнимых? Как их там?) - чисел, пока я напрочь считать отказываюсь. Поживем – увидим. А когда увидим, тогда и посчитаем: так оно проще будет. А пока присядем в машину, да по проселочной - на тракт, да затем вдоль спящей улицы, тихой такой, с фонариками наверху, поедем до дома. И это не смешно: даже сам не заметил, как напрочь устал. Или это кислород на меня так пагубно воздействует?

По прибытии к себе я лишь выгулял своего сторожа, да кинул ему рыбину: авось не подавится. По-моему, это только вареную, вместе с костями, им жрать нельзя, а сырую – сколько влезет. Все, теперь – спать.

Но, как назло, сколько помню, снилась всякая белиберда: я опять рыбачил, кого–то вытаскивал из воды, живность сопротивлялась, а под утро привиделось и вовсе несусветное: началась борьба то ли с водяным, то ли с лешим, я в них не разбираюсь. Отчетливо помню волосы: толстые, блестящие и темно - зеленые, точь – в – точь морская капуста в консервной банке, только длинная, ниже плеч. Нос еще такой неприятный, картошкой, серовато - зеленого цвета, и с оспинами. К тому же – мерзкие губы и глаза.

По-моему, они были даже вовсе без радужки, но не черные, как зрачок у нас с вами, а пыльные, как асфальт перед дождем. И все время ведь, гад такой, норовил мне по лицу съездить палкой с блестящим набалдашником, но как–то квело, плавно, нехотя. А я уже был весь опутан леской, и потому уворачиваться не мог, и лишь молча терпел, да пытался первой попавшейся под руку каменюкой вдарить ему по башке, но все не получалось: леска мне мешала.

-Гав! – и я в испуге от громкого голоса водяного открыл глаза.

Добрый. Рядом с диваном, собака недобрая,  стоит, меня мокрым носом в щеку тыкает, то и дело оглядываясь на дверь.
 
-Скотина ты, - недовольно покосился я на него из-под век, приходя в себя, - Не дал досмотреть, приголубил ли я это чудо морское булыжником или нет. И что тебе так рано приспичило? Тварь ты неблагодарная. Ладно, пошли, только по-быстрому, хорошо?

Признаться, я пожадничал, и выдул весь кефир в одно горло, отчего мне было слегка совестно, тем более, что Добрый сидел передо мной, и каждый мой глоток воспринимал, как невосполнимую утрату. Мерзопакостно все это: мучиться самому от жажды, и страдать от невозможности поделиться с ближним своим. Наверное, если бы у меня в руке был не кефир, а, допустим, водка, я и то бы не так страдал.

 Но что дало мне промышление в руки, за то и держись, и нечего сетовать на то, что мышка полудохлая: сам такой. Омыв все еще жаждущее тепла одеяла тельце под безжалостно холодным душем, я и вовсе обозлился на все сущее и прочее там грядущее, и безжалостно выпнул собакуна за порог внутренней входной двери. Нам тут до психбольницы на автобусе трястись, а он внаглую разлегся на своей подстилке, и даже жрать  не просит, эгоист. Улегся на бок, вытянув лапы поперек коридора почище кухонного стола, ни пройти, ни перепрыгнуть. А мне побриться надо, да зубы надраить взамен совести, чтобы они никогда не болели.

Опа, телефон звонит. Вряд ли это родители: они наверняка опять в саду, травку – муравку из матери – земли дергают. И кто догадался траву «сорняками» назвать? Это, скорее, картошка с помидорами – сорняки, как совершенно чуждые представители флоры для нашей российской земли, но никак уж не трава, которая как до нас росла, так и после нас расти будет. Скорее соглашусь, что сорняки – это именно мы, невесть откуда возникающие, и, как сор, сдуваемые ветром времени с лица земли, ничтожные пылинки.
 
-Павел Иванович? – слегка неуверенно раздался мужской голос из трубки.

Оказывается, звонят по поводу объявления, о котором, я, признаться, уже и слегка подзабыл. Договорились через два часа. Признаться, грустно мне как-то стало. Нет, не то слово: скорее всего, погано, и неудобно перед этим псом, который мне доверился. Да и за себя стыдно: неужели я его не прокормлю? Или мне его выгулять трудно? Прижавшись лбом к зеркалу, я закрыл глаза: не в этом дело, Паша, ой как не в этом.

Отвык ты уже с живыми жить, но ведь и это не самое страшное. Кишка у тебя, брат, тонка каждый день смотреть в эти карие глаза, и оправдываться за то, что погубил ты, гад, вчера с десяток собачьих душ, и нисколько об этом не жалеешь. Страшно тебе признаться, что ты – сорняк, того только и ждешь, что тебя вырвут и сожгут вместе с остальными в большой железной бочке. Отлипнув от зеркала, вгляделся в свое запотевшее отражение, в которое даже и плевать-то не хотелось:

-А ты чего ждал? – заговорил я вслух со своим двойником, - Морду вон свою вчера почти сберег, а душу куда дел? Чего говоришь? На кой мне душа? Тоже верно: душа – это старая рваная тряпка, которая годится разве что для утирания слез. А нам с тобой, братишка ты мой скудоумный, сопли распускать уже поздно: почки отвалились.

 Добрый, - взглянул я на своего насторожившего уши судию, - Нам же с тобой совесть ни к чему, так? Нет, если ты хочешь, можешь ее себе оставить, только вот какая беда: не пощупаешь ее, не съешь, и на себя не оденешь. Пойдем-ка до рынка, я тебе там прощальную косточку куплю, а себе – куртку. Мне же куртка нужнее, чем душа, как ты думаешь? Вот, моргаешь, значит, что и тебе мосол дороже, нежели чем я, и нечего нам друг перед дружкой каяться.

Получасовая пешая прогулка слегка развеяла невеселые мысли, но радости не смог добавить даже Добрый, то и дело порывавшийся растерзать любую попавшуюся ему на глаза живность о четырех ногах. Ему было абсолютно безразлично, кошка это, или собачонка драная, или же даже такая скотина, как кавказец, внезапно выбежавший на нас из-за угла дома. И кто таких монстров без поводка выгуливает? Это же настоящая напасть для нормальных собак: шерсть настолько густая и длинная, что никакой добик или овчарка ему до шеи не доберется, как не стремись. Зато для тех же питбулей – милая добыча: ножки хрям–хрям перекусил, и можно смело праздновать победу ума над разумом.

Почти не торгуясь, я купил у давешнего кавказца абсолютно непрактичную, но отчего-то приглянувшуюся бежевую ветровку, сразу же ее одел, старую же куртку поручил нести Доброму. Все больше и больше не хочется с ним расставаться: вон он как гордо несет  пакет с куртяшкой и мослом, завернутым в газету. Даже на своих конкурентов почти что ноль внимания: теперь главное для него – сохранить и отдать все хозяину, не время на всяких там бестолочей отвлекаться, пусть поживут еще немножко. Но возле подъезда меня ждало и вовсе несусветное: Добрый напрочь отказался грызть кость вне дома.

Я тут сижу, курю себе на лавочке, а этот хам стоит перед мослом и взгляда от меня не отрывает. И, что самое главное, даже своим обрубком не виляет, стоит и укоризненно смотрит.

-Добрый, ты безмозглый эгоист, - подвинул я к нему ботинком кость, - Жри давай, что дают. Может, тебя и не возьмет никто, что ты в позу-то встал? Да хуже меня, наверное, во всем Свердловске хозяина не сыскать, что ты в меня впился, как клещ? Нет, я понимаю, что привык, но ведь это не смертельно? Чего тебе еще не понятно? Что, уже и русский язык забыл? Не верю, и не моргай жалостливо. Не хочешь кость – прямо сейчас ее на помойку выкину, и не проси потом. Что, выкидываю? Уговаривать точно не стану, решай сам.\

Молчит, только ушами двигает. Он ими что, разговаривает? Плюнув на процесс соблазнения пса, забросил старую курточку домой, посмотрелся на всякий случай в зеркало и вернулся во двор. Стоят. Двое. Вернее, если считать с Добрым, то трое: тот охраняет кость, а на дороге стоит, опешив, парочка, причем явно не местная. По крайней мере, не с нашей рабочей окраины. Он – такой же «социолог», как Сашка, только лет на тридцать постарше, она – мелкая барабулька лет сорока пяти с лисьим личиком. Наверное, это этот очкарик мне и звонил: вон он как внимательно на пса смотрит.

-Добрый, сидеть, - скомандовал я охраннику кости, - Вы ко мне, уважаемые?
-Пожалуй, что к Вам, если Вы – Павел Иванович, - перевел мужчина взгляд на меня, - А это что, тот самый Добрый, о котором Вы писали?
-Именно так, - погладил я своего питомца, - Самый добрый из собак, и даже самый человечный человек. Разве не похож?
-Как-то не очень, - с подозрением уставилась «лисья морда» на пса, затем – на меня, - Мне кажется, что он очень даже не добрый, а как раз наоборот. А Вы, извините, по профессии кто будете?

 -Я-то? – вновь дурным азартом накопившихся обид понесло меня, - Бездельник. Добрый, давай расскажем этим господам, которые даже не представились, историю про бездельников. Итак, слушайте: игра есть такая, в бездельников, и она ничуть не хуже, чем в дурака.

Правила такие: те, кто при деле, обязаны ловить бездельника, а когда поймают, промывать ему косточки. Многие бездельники очень даже радуются, что их ловят, а потом так всю оставшуюся жизнь называют, порой даже этим гордятся, словно в особую касту какую попали. И, признаться, есть чему радоваться: про них пишут в газетах, показывают по телевизору, даже автографы у них просят, представляете?

 А вот такие бездельники, как я, стараемся от этой шумихи держаться подальше, и если нас спрашивают, не бездельники ли мы, то отнекиваемся, и даже предлагаем помочь нам в нашей многотрудной работе. Нормальные люди тотчас же отстают и бегут дальше искать бездельников. Вот в принципе и вся игра, и она всем нравится. Может, сыграем? У Доброго замечательный нюх, он бездельников за версту чует. Вот и вас тоже сразу нашел. Так как, берете пса? Что молчите? Добрый, они что, с нами играть не хотят? Может, скажем им, чтобы они искали в другом месте? – и я с дружелюбной, но кровожадной, улыбкой, посмотрел на эту парочку.

И чего я тут нагородил? Мужик-то вроде нормальный, интеллигентный весь такой, да и жена его, если не смотреть на физиономию, может, тоже не совсем пропащая тетка. Нормальные же клиенты, и что меня понесло? Надо попробовать оправдаться:

-Это все лирика, извините, настроение просто такое. Еще раз извините. Я кинолог по профессии, могу даже трудовую показать, если надо. Пес, - развернул я его морду к себе, - поверьте, и на самом деле очень породистый, дрессированный, просто умница. Добрый, улыбнись гражданам. Чего ты скалишься?! Тебе же сказали: улыбнись, невежа. Ладно, не хочешь – как хочешь. Минусов почти нет, разве что упрямство порой бывает и своенравие, но очень в меру. Кстати, доберманы – они все такие. Но все равно по сравнению с людьми они – лучшие из тварей. Если он вам нравится – берите, мне просто содержать его сложно: командировки, знаете ли. А вы для каких целей его планируете?

-Эээ… - поправил дергающимся пальцем очки мужик, - Я – Николай Викторович. Да… С женой. Ее зовут Яна Михайловна, - тут женушка недовольно покосилась на мужа, - Странную притчу Вы нам рассказали. Да… - и опять поправил очки, - Видите ли, у нас с Яночкой есть дача в деревне, и ее надо охранять, а мы туда всего раз в неделю выбираемся. А он не кусается?
Я аж закашлялся от смеха, помахал рукой, и вытер выступившие слезы. Закурил. Почему-то мне всегда легче ответить на вопрос, когда я закурю. Возможно, я просто тугодум, и мне требуется время, чтобы опять чего не ляпнуть невзначай.

-Собака проходила ЗКС. Курс такой, специальный, для охраны и защиты. Скажете охранять – умрет, но охранять будет, скажете «фас» - бу… Добрый, фу! – ухватил я пса за ошейник, - Фу, Добрый, хорошо, фу. Вот видите, что будет. Здесь главное – чтобы он в Вас хозяина признал, а дальше делайте с ним что хотите, хоть колбасу на нем режьте, будет терпеть. А если Вы еще и очистки колбасные ему дадите, так Вы и вовсе для него царь и бог. Ест он все, к еде абсолютно непривередлив. Вот, пожалуй, и все. Да, и не смотрите, что у него мосол возле лап валяется: ему сказали охранять – вот он и охраняет. Без спроса ни за что не тронет: школа.

Молчат, барсучьи морды, глаза прячут. Так бы и сказали напрямую, что боятся настоящего пса, а не шавку какую, брать, так нет, пошептаться им надо. Впрочем, чего я от таких ожидал? Да ни за что им не отдам: это что, выходит, Доброму всего один раз в неделю поесть дадут?!

А зимой? Ну их, этих дачников, тем более – таких интеллигентных, да с лисьими мордами: как холода начнутся, так и забудут про него, и плакали наши светлые собачачьи глазоньки. Наконец очкарик отодрал руку своей благоверной от  рукава:

-Пожалуй, нам надо подумать. Извините за беспокойство, Павел Иванович. Мы обязательно позвоним Вам, если что. До свидания.

-Прощайте, ловцы бездельников, - с облегчением помахал я им вослед, - Чего, Добрый, доволен? Эх ты: я же как лучше хотел. Кость-то возьми, хватит выпендриваться, не перед кем больше. Да, грызи, молодец, она сахарная. Кстати, Добрый, а почему именно «сахарная»? Она что, и вправду сладкая? Хотя да: судя, с каким удовольствием ты ее хрумкаешь, и на самом деле сладкая. И в кого у тебя такой хозяин безумный? Кстати, запомни, именно что временный хозяин, и не обольщайся: все равно кому-нибудь тебя отдам, и не подмигивай мне, в конце концов, один хрен по-моему будет. Взял, сбил меня с мысли.

 Ах да: читать я в юности очень любил, наверное, оттого-то порой такое заверну, что у самого крыша едет. Это же надо было такое про бездельников сморозить! Но да ничего: все, что ни случается, к лучшему, или я неправ? Что, доел уже? Тогда пошли, проглотина ушастая, Сашку навестим, да с Ольгой повстречаемся. Пошли уже, а то что-то ветерок слишком свежий, как бы дождик не надуло. А то и еще чего похлеще: у нас в июне даже снег бывает, но да ты еще молодой, не застал.
 
До восьмого километра мы добрались с комфортом: только я пристроился возле заднего ряда сидений, как тут же испуганная девчушка с готовностью уступила мне место, и с опаской ушла от нас куда подальше поглубже в салон. Хоть какая-то польза от Доброго: место уже мне уступают, как пенсионеру дряхлому. Ну вот, и дождь начался, накаркал, что называется.

 И где мы сейчас гулять будем? Фу ты, напасть! Придется где-нибудь под навесиком устроиться, ничего не поделаешь: небесам не прикажешь. До чего же я ненавижу такую погоду! Дождик, хоть и не сплошной, но за шиворот вовсю заливает, да и над головой серовато – безмолвная простыня, как саван, мраком своим душу наполняет. Как бы еще кроссовки новые не промочить, а то Добрый, и тот уши поджал, да по знакомой дороге идет с недоумением, то и дело оглядываясь на меня.

-Да отстань ты! Отряхнул свою шерсть – и все дела, что на меня-то пялиться? – и невесть зачем подставил ему подножку, - Что, уже и лапы заплетаются? Старый совсем стал, да? Чего вылупился?

Мерзость это последняя – в собачьи глаза смотреть. Тот(который в глазах) взглянул на меня так, как на полного идиота с человеческим уклоном, и это еще мягко сказано. Отогнав от себя тягучую беззубость небес, в нерешительности остановился возле лечебного корпуса: никого. Я тут промок, как цуцик, а избушка-то, оказывается, на клюшке. И это все - посредине дурдома, а где середина, там, как известно, и я. Правда, уже не один, а с напарником, но сути это не меняет. Подобрав шишку, я бросил ее в светящееся ввиду ранних сумерек окно Юрки. Нет ответа. На пятой шишке занавеска недовольно отдернулась и показалась рожа доктора. Открыв форточку, тот крикнул:

-Чего тебе?
-Пожрать бы, начальник, - решил отшутиться я, - Пилигримы мы, из Святой земли идем, и все без командировочных.

Изрядное оказалось у Юрьевича чувство юмора: выставил нам две жестяные плошки с кашей на порог, и опять закрыл дверь, даже не поздоровавшись. Что ж, для меня чем хуже – тем интересней. А кашка-то неплохая, пшенная, хоть, похоже, и на воде сваренная, да с ошметками капусты. Я ел указательным пальцем, Добрый же, как всегда – сразу ротом, неряха. Посидим на скамеечке, подождем, что дальше будет: ничто так больше не заводит, как ожидание, не потраченное зря.

-Правильно я говорю, Добрый? – решил я поделиться мыслями со своим единственным слушателем, недовольно посматривающим по сторонам. - Ожидание, оно же приравнивает человека к зверям, так? Вот ты, к примеру, лет этак через десять подохнешь. И не смотри так на небо, максимум, что оно тебе пошлет – так это лет пятнадцать, если курить не начнешь, как я. А я, хоть и курю, и пью, но тем не менее проживу все же подольше, и не спорь со мной: огорчусь.

Скажешь, что это несправедливо? Отвечу: ты не по адресу обращаешься, от меня это не зависит. Может, была бы моя воля, я и вовсе бы вас, собак, бессмертными бы сделал. Хотя нет, не стоит: вы же, сволочи, поголовно преданные, да на могилках хозяев подремать любите. Ты представляешь себе такое кладбище: вся земля – в могилах, а на них - собаки? И каждая про своего хозяина только лишь самое лучшее рассказывает? Да вы передеретесь же там все!

 Нет уж, подыхай лучше ты первый, я-то с теми, кто на соседних могилках, точно о твоих добродетелях спорить не буду, расскажу, какое ты дерьмо неблагодарное, и все тут. Хотя и из-за этого драка тоже может случиться: у кого собака дерьмовей была, так? Да уж, и после смерти не будет нам, людям, от вас спасенья. А все почему, Добрый? Я вон слышал, что жизнь и смерть – одно и то же, и обе – дрянь. Как ты думаешь?

Опа, стой! – забрал я у пса миску, и, повернувшись, подал ее вместе со своей открывшему дверь Юре, - Спасибо, хозяин, нам бы теперь обсохнуть, и мы пойдем дальше Господа нашего славить. Не нальешь?

-Ты что, это съел? – недоуменно посмотрел тот на миски, - Это же я из бачка с отходами зачерпнул.
-Эка чу! Спасибо, чу! – хлопнул я в мокрые ладоши, отчего брызги разлетелись вокруг веером, - Это же сентенция! Слово такое, помнишь, да? Короче, какова наша жизнь, таково и слово! Нравится? Но все–таки стоило хотя бы мне ложку принести, а то видишь, - поднял я облизанный палец, - мне вот этим есть пришлось. Питательно у вас готовят, да и с фантазией: там же, в плошке, поди, и компот тоже был?

-Идиот, - прошептал Юра, качая головой, а потом заморгал, - Сентенция ему, однако. Ты и  правда всю миску съел?
-Всю, - невинно улыбнувшись, пожал я плечами.

Наверное, Добрый был первым четырехногим пациентом этой клиники, что нам не помешало удалить его с глаз людских подальше под стол, где он сразу же улегся. Я же, напротив, жадно впитывал в себя на трезвую голову цвета и запахи этого царящего ужаса больницы, пытаясь разгадать причину его всесилья. Мерзкие, крашеные лет десять назад масляной краской стены, засиженные мухами стекла, и, что немаловажно – запах!

 Хорошо, что я не собака, а то бы тоже свихнулся, как и все остальные люди в этом мире. Это просто замечательно, что мы себя не осознаем совсем сбрендившими, иначе бы причину стали искать, а затем таких бед натворили, что всем кирдык. Принюхались мы к этому вонючему миру, и оттого можем жить в нем безбедно вместе с себе подобными, лишь изредка споря о вкусах. А вот если бы мы с непривычки начали спорить о запахах? Боже упаси: наверное, оттого-то, как говорится, бодливой корове Бог рогов и не дал. Лучше уж мы о вкусах поспорим:

-Юр, ты бы хоть морковки в баланду свою кинул, а то пресновато получилось. И с мяском немного недобор. Ты, кстати, не в курсе, что такое «немного недобор»?
Доктор, не зная, куда девать глаза, засуетился, и выставил на стол две банки тушенки и склянку спирта, затем этак вскользь прошептал:

-Я же не знал, что ты и  на самом деле это жрать будешь. Шутка, ну? Хочешь, я тушенку открою? Или тебе спирта сразу? Да, давай спирт, надо продезинфицировать, а то у нас знаешь, как эти бачки моют. Да что там мо… - и споткнулся, тыльной стороной ладони прижав рот, - Эх, кхм, да ты понял. Прости, друг, ну, глупая шутка, ну, глупая, - и виновато развел руки, отчего-то облизывая губы.

Безобразия, ох какая вкуснючая вырисовывается безобразия, просто пальчики оближешь! А безобразия я ой страсть как люблю, особенно если их разыгрывать по моим правилам. Но сегодня, увы, не тот случай, чтобы на ком–то злость вымещать: нет во мне зла, сколько ни копай.

 Даже противно, до чего я добрый, невзирая на непогоду, прямо как мой пес псинкосмердячий. Как же от него после дождичка  из-под стола вкусно пахнет! Нет, люди так точно не могут пахнуть: от них только страхом или жадностью прет, корыстью и прочим мракобесием, неспособны они к чистому, прозрачному, запаху. Что, я неправ? А вы понюхайте младенца! То–то же, стервецы.
 
-Хорош оправдываться, Юра, наше оправдание уже спит. О нем, кстати, и хотел с тобой поговорить. Уболтал: плесни по чуть-чуть. Огурчики-то остались? И когда, в конце-то концов, ты начнешь окошко открывать?! Духотища ведь! Все, хорош, шире не надо, - и задумался над куском неведомо чьего тушеного тела, извлеченного из банки, потыкав в него вилкой, - Я вот о чем тебя хотел спросить. Даже не знаю, с чего начать, вот ведь смех, а? – и замялся, прикусывая губу, - Не, на самом деле смех. Кроме шуток: скажут мне тебя укокошить – пяти секунд думать не стану, а здесь все же невдомек.
 
-Как это: укокошить? – остановил свое движение к огурцу доктор, - Совсем? Сейчас? Я же ничего такого…

-Отвянь, - вытащил я у него из-под пальцев огурчик, и смачно им захрустел, - Лично тебя это не касается, да и то, наверное, отказом отвечу. Тоже шучу. (И что меня постоянно тянет ляпнуть самую что ни на есть гадость?!). Хорошо, - взглянул я на слегка опешившего врача, - Да будет так, как не снилось партии и правительству: ты что насчет Доброго надумал?

Юра явно не торопился с ответом: он неведомо отчего меня побаивался. Или, может, это он Доброго, который разлегся прямо у него на ногах, опасается? Терпеть не могу, когда такая двусмысленность происходит, и оттого сам начинаю независимо от желания нервничать:

-Евгеньевич, я хочу его Сашке отдать, ты как думаешь? - показал я е му зернистую сущность огурца. - Я ведь тебе тогда слово дал, что без твоего ведома делать ничего не буду. Вот и советуюсь. Нет, ты сразу не отвечай: глоточек сделай, да хорошенько подумай. Ты ведь никого не нашел, да? Ну не молчи ты! – и начал неведомо отчего частить, - Я привык к нему, хоть чем поклянусь, но не надо мне с ним быть, пропадет он со мной, поверь. А с Сашкой, может, а? Он же, нет, они же хорошие, добрые, чистые, не то, что я. Что же ты молчишь, сукин кот! Ты же видел в прошлый раз, как они друг с другом гуляли! Чем не пара? Ну?!

Хозяин молча разлил зелье по рюмкам и укоризненно взглянул на меня, возвратив себе былое спокойствие. Долго смотрит, вроде как гипнотизирует. А я что? Если надо – так это пожалуйста, и пусть внушает мне хоть что несусветное, получится-то все равно одно и то же: если Рембо, то сомневающийся, если Деточкин – то агрессивный. Короче, как меня ни зомбируй, конец один: останусь я самим собой, и не внушить мне никогда ни спящей царевны, ни дракона огнедышащего. Если повезет, от обоих убегу. А если нет, так и переживать нечего: пощады никому из нас не будет ни на том свете, ни на этом, уж я-то знаю.
 
-Скажешь мне тоже: пара, - взглянул под стол Юра, - Один – сапог, другой – валенок. А если у Сашки не получится? Его же тогда опять хандра охватит, и прощайте, все мои старания. Спорно все, ой как спорно. Но можно и попробовать, - и отдернул занавеску, - Дождь, говоришь. Как воскресенье – так дождь, и что за погода такая? А я ведь после института мог во Владивосток распределиться, к морю, в субтропики, так ведь нет: поближе к дому захотелось. А сейчас вот жалею, веришь? Пляж прямо в центре города, бухта, чайки, девушки красивые гуляют – красота. Там сейчас уже наверняка вовсю купаются, как ты думаешь?

-Что тебе сказать? – скормил я с ладони остатки тушенки Доброму, - Товарища Бендера ты мне сейчас напоминаешь, вот кого, только из дурдома, и без белых штанов. Если бы, да кабы. У тебя Исеть вон тоже по центру города протекает, чего же ты не радуешься? И девчонки у нас, я уверен, не хуже, что же тебе еще надо-то?  Профессия у тебя интригующая, чего еще бабам надо?

Это мне неловко сказать, кем я работаю, а тебе-то что стесняться? Из психушки – это же круто! Будет о чем с утра подружкам рассказать, да похвастаться: рубь за сто даю, что мало кто постельным опытом общения с главным по дурке поделиться может. Сколько у тебя их было? Ну, сотня, ну, две, и ни одной космонавтки. А ты для них – почти что космонавт, и этим грех не воспользоваться. Что ты кислый такой?

 
Доктор и вправду слегка поник: сидит, хлеб в опустевшую консервную банку макает, но есть не торопится. Странно: я вот очень даже этот рассольчик уважаю, особенно когда его подогреешь. И запах тебе мясной, и горбушечка жирком пропитывается так, что аж капельками маняще поблескивает. Ох, и вкуснотища! Отобрав у Евгеньевича банку вместе с хлебом, утвердительно спросил:

-Ты же уже сытый? А я с Добрым поделюсь, - и заглянул под стол, - Может быть. Нет, я серьезно: хочешь, стариной тряхнем? Устроим, так сказать, натурообмен: я тебе подыщу работящую, а ты мне – колхозницу. У нас на Уралмаше бабы – ух!  - показал я большой палец, - Общага трамвайно-троллейбусного опять-таки под боком, а? Мнда… Да ну тебя к пилигримам! Сидишь тут, как дурак, перед тобой распинаешься, а в ответ – ни гугу. Не поведу я тебя к этим ведьмам, вот и оставайся без подарка. Ладно, об этом потом. Как насчет Доброго? А то сегодня ко мне приходили двое по объявлению, так пришлось их отправить в пешую прогулку с сексуальным уклоном. Не тот народец, несерьезный. Юра! Ты меня слышишь?

-Ты у нас в теплице был? – равнодушно, словно бы н6а не начищенные ботинки, посмотрел на меня тот.
-На кой мне она? – опешил я от такого поворота в диалоге я.

-А мы там всякие огурчики – помидорчики раньше, когда рассаду из совхоза привозили, разводили. Больные ухаживали, им это полезно: расслабляло, и от мыслей отвлекало, трудотерапия, знаешь ли. Укроп также, да редиску еще выращивали. Лучок тоже свой был. А теперь саженцы уже не возят, вот все дело и зачахло.
-И что? – оставался в полном недоумении.

-Теперь только картошка и осталась, да и той на всю зиму не хватает. Плохо дело.
На кой мне проблемы с его картошкой? Моя проблема, она вон, под столом дрыхнет, а этот доктор ко мне со своими огурцами лезет. Трудотерапевт из сумасшедшего дома. Тот, увидев, что я уже начинаю сомневаться в его умственных способностях, пояснил:
-Стекла из теплиц персонал по своим дачам растаскал, а до крыши дело пока не дошло: она высокая, под ней и погулять можно. Не замочит, это точно. Сходи пока за своим Сашкой, а я покурю, да и стопочка тоже не помешает.

-Сдурел?! – возмутился я, - Нет, если хочешь пить – пей, это святое, но как я туда, по-твоему, попрусь? Вместе с Добрым, да? Не, точно не пойду: я как туда загляну, тут же напиться тянет. Сам в свою тюрягу топай, или пошли кого.

-Хорошо, пошлю, - устало наполнил тот рюмки, - Давай за здоровье. Кстати, твоего дружка я сегодня выписываю. Положено завтра, но упросил-таки на вечер, гад. Кстати, может, лучше коньячка? Его отец смотри какой мне притаранил, - и достал из-за спины коробку «Камю», - Сказал, что в Москве еще лет пять назад покупал. Есть желание отведать?
-Не хочу мешать, - качнул я головой, - Да и не по мне это пойло: мне бы чего попроще, да почище. Так может, я Ольгу попрошу, чтобы она за ним сходила? Она здесь?

-Ну ты даешь. И что она в тебе нашла? – сладостно, прикрыв глаза,затянулся Юра, испытующе поглядывая на меня, - Будь осторожен: своенравная баба, с закидонами. Ладно, ваше дело. Пусть сходит, да и Александра  снарядит как для прогулки на свежем воздухе, а не для осмотра, а то тот припрется сюда в одних тапочках.

Только я начал подниматься из-за стола, как пес сразу же очнулся и вопросительно посмотрел на меня. Приказав ему ждать, вышел в коридор и постучался в Олину дверь. Та, пошебуршав, открыла, и, оглянувшись по сторонам, зашептала:

- Тебя кто сюда пустил? Ты что, совсем с ума сошел?
-Еще нет, - чмокнул я ее в щечку, - Зови Сашку, вместе гулять будем. Я и Доброго привел, он там, у Юрия Евгеньевича в кабинете.
-Уйди, противный, - вытерла та щеку, - Сейчас приведу. Самой-то что, тоже одеваться?
-Можешь наоборот, - сделал я дурашливое лицо, - Мне так даже лучше будет, - и чуть было не получил дверью по носу.

К теплицам мы шли веселой группой, прям-таки как из старого польского фильма «Четыре танкиста и собака». А что, в теплице и на самом деле сухо, кто-то даже цветочки пытается в них выращивать. Запах цветов Доброму не понравился, что, однако же, не помешало ему их пометить. Посочувствовав неведомой Елене Викторовне – цветоводу, я отдал Сашку на растерзание Доброму, сам же присоединился к сотрудникам этой «человечьей пристани», как, возможно, ее называет Федя – медбрат.

Правда, разговаривали в основном они, обсуждая мою идею отдать пса студенту, я же лишь прислушивался, да порой вставлял комментарии. Ольга, если честно, была против, но, как я понял, несколько по иной причине: похоже, она считала, что собака действует лично на меня благотворно, и вообще нечего такими псами разбрасываться. Юра же отнесся к проблеме, как любой врач, более прагматично: он исходил из того, что пса отдать надо, теперь вопрос лишь в целесообразности передачи его пациенту. «Не навреди» - такой у них, по-моему, девиз.

Так что постоим тихонько, да послушаем. Но минут через пять мне их слушать надоело: ссылаются на какие-то научные теории, на прецеденты из практики, тоска. Пойду лучше, прогуляюсь да огляжусь, невзирая на дождик.

Да уж, хорошее когда-то было хозяйство у больницы, видать: шесть довольно-таки вместительных теплиц, от которых остались лишь каркасы с остатками растительности, за ними – весьма обширное, соток на пятьдесят, если не на семьдесят, поле с картошкой, которую, по всей видимости, по старой традиции обрабатывают больные. Даже несколько грядок, судя по ботве, с морковкой и свеклой, возделанные стоят, как остатки былой роскоши.

 Сделав кружок вокруг сельхозугодий, вернулся к корпусу. Опа: Геннадий вместе с женой возле входа стоят, мокнут напару. Как же ее зовут? Зина, по-моему.
 
-Здравствуйте, земляки, - подошел я к Сашкиным родителям, - Что мокнете-то? Пойдемте за мной: Саша вон в той теплице, с собакой играет, - и посетители, подхватив сумки, робко поплелись следом, - Зачем столько добра набрали-то? Его же сегодня выписывают.
-Так тут у меня это, - покачал сумкой Гена, - Продукты, да подарки всякие. Я же понимаю: единственного сына, считай, от такой беды этот доктор спас. Ты его сегодня видел?
-Сейчас сам увидишь. Заходи, - подтолкнул я его ко входу в теплицу, - Юрий Евгеньевич, что это у Вас посетители под дождем мокнут? Нехорошо.

И, если Зина только задергала меня в волнении за рукав, то доктор усмехнулся:

-Для таких случаев у меня заместитель есть. Так что сам отвечай: почему они у нас мокнут? Короче: ты меня убедил, Ольга тоже вроде соглашается с доводами, теперь дело за тобой. Уяснил?
-Куда уж яснее, - пробормотал я, оборачиваясь к родителям своего подопечного, - Геннадий, значит, дело такое: доктор, - да поставь ты свою сумку в уголок, там сухо!, - Короче, доктор рекомендует, чтобы Добрый жил у вас, вместе с Сашкой, это ему полезно. Как вы на это смотрите?

Сашкин отец растерянно поставил свою сумку возле входа, и, покопавшись в карманах, закурил:

-А эта собака – она дорогая? Мне сын говорил, что ты приводил какого-то пса, но я же не думал, что она такая породистая. Нет, деньги, раз надо, мы найдем, здесь главное – чтобы ему помогло. А и вправду поможет?

-Раз доктор говорит, что поможет, значит, должно, - и закурил вслед за ним, - А насчет пса ты зря опасаешься: мой он, никаких денег не надо. Я, видишь ли, может, и вовсе в другой город перееду, пока не знаю, - соврал я первое попавшееся, - А здесь, у вас,  Добрый нужнее будет, да и им обоим же лучше, как думаешь? Защитник он отменный, жрет все. Хоть тараканов сушеных ему в плошку насыпь – и их лопать будет, да добавки просить. Здесь главное – поблажки ему не давать, мужскую руку должен чувствовать, иначе, боюсь, разбалуется. Так что, если ты согласен, я тебе потом все поподробнее расскажу. Так как?

-Не, я даром не возьму, - замотал тот головой.

-А я за деньги не продам, - твердо заявил я, - Вот и поговорили… Ты, к примеру, своего друга бы продал? Что же тогда мелешь-то?! Кому чужому я и сам не отдал бы, а ваша семья мне нравится, так в чем дело? Бери, пока дают: видишь же, как им вдвоем хорошо.
Наладчик с минуту посмотрел на веселящегося сына, заулыбался сам, но потом вновь упрямо тряхнул головой:
-Все равно даром не возьму. Не хочешь за деньги – давай за подарок.\
 
-Вот это правильно! – торопливо пожал я ему руку, почувствовав, что еще немного – и сам передумаю, - У меня летом день рождения, приходите все вместе, я буду рад. А теперь, раз договорились, начнем инструктаж, - и начал рассказывать все подряд, что знаю о собаках.

Лишь бы не спохватиться, не дать слабину, не подозвать сейчас Доброго к себе, и потихоньку не удалиться с ним домой. И я душил подобные мысли пространственными рассуждениями о собачьей жизни, порой даже переходя на философствования по поводу общности наших судеб.

Наконец, выдохнувшись и распрощавшись с Ольгой и Юрой, хотел было убраться восвояси, но не вышло: Добрый никак не хотел меня отпускать. Пришлось ехать до дома Сашки, показать псу новое место, и только тогда мне, нагруженному колбасами – сырами, удалось наконец обрести долгожданное, но отнюдь не радующее одиночество. Дома было еще хуже: ну, разложил я это все холостяцкое богатство на столе, а не есть, не пить в одиночестве не хочется. Взяв палку сервелата и бутылку водки, уселся перед телевизором.

 И, так как мне было все равно, что смотреть, проснулся я в том же кресле, в которое пристроился вечером. Бутылка была почти пуста, мочевой пузырь, напротив, полон, да еще и этот телевизор злобно шипит. Но это еще полбеды: сегодня понедельник, и пора ехать туда, что пока является моей работой. А там, как я чувствую, сегодня совсем плохо: делать никто ничего не хочет, спирт давно кончился, все злые и потерянные. А если еще и новые хозяева приедут – то и вовсе беда.

На месте все оказалось еще хлеще, чем я мог предположить: похоже, с этим спиртом мужики совсем сбрендили. Мало того, что собачьих бошек навтыкали на пики ворот, так еще и красную дорожку постелили от самого въезда, и до конторы. «Дорожка», разумеется, была из крови. Не присоединяясь к копошащейся толпе возле ангара, я прошел рядом с «дорожкой», тянувшейся до самого порога главного здания нашей уже бывшей передержки.

-Люсь Пална? – засунул я голову в ее кабинет, - Можно?
-Заходи уж, Пашенька, что спрашиваешь-то?  Видел?
-Не слепой.

Директор сегодня торжественная, вся в черном, без всегдашней косметики, как на похороны пришла. Хотя почему «почти»? Очень даже похоже.

-И как тебе эти художества? – затушила она сигарету в переполненной пепельнице.
-Немного по-аборигенски, но не без фантазии, - пожал я плечами, - Если бы они еще новым хозяевам по шкуре подарили, да из черепушки выпить предложили – было бы куда как интереснее. Да, а закусить заставили свежими мозгами, вот это было бы дело. А что Вы хотите, Люсь Пална? Пир во время чумы – это же нормально. Может, в шахматы пока сыграем?
-Не хочу, Паша, спасибо. Да я их уже домой унесла, не здесь же оставлять. Остальное, видишь, вон в этих  коробках, а куда девать – не знаю, - и кивнула на картонные коробки из-под бытовой техники.
 
Я проследил за ее взглядом: кроме коробок, там стояли многочисленные перевязанные бечевкой стопки журналов и прочих пожелтевших папок, никому не нужных, но каждая – подписанная, с номером. Директор даже пыль отовсюду протерла, разве что без цветов в кабинете стало как-то пусто. Скелетик голый остался от живой, дышащей комнаты, и тот наверняка вскоре будет разрушен: привезут сюда свою мебель, сделают евроремонт, и даже самого запаха жизни не останется в этих стенах. Ради приличия попил чай с пряником, и собрался уже было уходить, как Пална после пяти минут молчания вдруг спросила:

-А шилом собаку убивать – это больно?
-Мне больнее, - подумав, ответил я, - Она-то раз – и отмучилась, а я… Я пойду, пожалуй, хорошо, Пална?
 
Сегодня, оказывается, у нас перемены в блюдах: рыбку жарим. Одно огорчает: Колек немного под шефе. Но да шоферу, наверное, таким и надо быть. Я подошел к нему:

-Привет, как улов?
-О, Иваныч! Только тебя вспоминал, - и подсунул мне тарелочку с парой копченых рыбин, - Во, кушай! Такие-то тебе можно, да? Язва не замучает?
-Спасибо, - взял я горячее подношение, - Это все с рыбалки, да? Как отдохнулось?

-Зашибись, Иваныч! Мне Ванька денег дал, теперь вон братву угощаю. И это, ты не волнуйся, твои деньги я не трогал, они у него, все нормально. Как рыбка?
-Вкусно, - отведал я, - не то, что магазинская. Коль, ты как хочешь, можешь потом сюда еще вернуться, но давай сейчас поедим, да потом сразу поедем задел на рыбалку делать, игра-то свеч всяко стоит. Или я неправ?

Забросав в кузов свежатинки без счета, на что мужики только удивленно покачали головами, поехали по знакомому адресу. Странно: не открывают. То оба возле ворот торчат, как часовые на посту номер один, то никого. Зашел во двор: опять никого. Они тут что, вымерли все? На стук в дверь открыла женщина, вроде видел ее здесь, только не знаю, кто такая, может, даже и Ванькина жена:

-Тебе кого? – грубо спросила она.
-Здравствуйте, красавица. Ваня дома? Я – Павел – собачник, если что.
-Как же, как же, - кивнула та пышной челкой, - муж про тебя говорил. Привезли?
-Есть немного. Так хозяин-то где? – напрочь расхотелось мне продолжать разговор.
-На рыбалке он, сказал мне у вас товар принять, он после расплатится. Так что на сегодня я ваша хозяйка. Зовите Ритой. Сгружать в курсе куда?
-Очень приятно, Рита, - оглядел я двор, - Не знаю, Мичман всегда сам утаскивал. Наверное, туда, во внутренний двор, где разделочный стол стоит, так?
-Ладно, заезжайте уже, я вам покажу, - и со вздохом заперла дом на ключ.

Фу, какая неприятная особа: смотрит так, как будто с вещью разговаривает, даже не свысока, а склизко, словно мокрица бездушная. И губы слюнявые, жабьи такие, как только с ней Ванька целуется? Но да ладно, мне с ней детей не крестить, потерпим. Матерясь сквозь зубы, собственноручно скидали с Колькой в сарайку будущий шашлык, на что услышали лишь брезгливое сетование, дескать, товар у нас плохой, да кладем мы его неаккуратно, и вообще у нас руки не из того места растут. Меня уже переполнила злость на эту мымру, когда Колька молча вытащил свой нож и молча метнул его в стенку возле хозяйки. А что, метанием ножей мы частенько балуемся, когда делать нечего. Через секунду два ножа торчали рядом.

-Ты бы, хозяюшка, нас чаем угостила, что ли, а то жарковато, - как можно ласковей промурлыкал я.
Колямба радостно поддержал:
-Ага, с водочкой, в горле совсем пересохло.

И наплевать, что хозяйка недовольна, да что часть собак осталась валяться на земле, мы молча уехали, даже не закрыв ворота. А нечего так по хамски себя с нами вести, теперь пусть сама своих собак складирует, как ей надо. А пожалуется Ваньке – тут же собачатинка подорожает, мы с Колей обидчивые, можем и компенсацию за моральный ущерб потребовать, нам не слабо и не зазорно.

Чтобы хоть как-то занять вечер, я сварил не просто суп, а настоящий борщ со свеклой и капустой. Мало того: даже бульон, и тот процедил, но тоска не покидала. Наконец зазвонил телефон. Сашка. Говорит, что у них все нормально, разве что Добрый ест мало, и играть совсем не хочет. Кривя душой, я обнадежил социолога, что это пройдет, надо лишь подождать, а сам, негодяй такой, тихонько радовался.

Да, я знаю, что это плохо, но до чего же приятно, когда по тебе скучают! Прямо бальзам на душу, честное слово. Не испортил настроения и второй, нежданный звонок: Колька сообщил, что на работу приезжать больше не нужно, и он сам за мной завтра с утра заедет и все расскажет.

Люблю, отчаянно жахду я такое безумное настроение, оно мне напоминает состояние, которое я испытал перед своим первым и последним прыжком с парашютом. Вернее, не просто перед, а именно в тот момент, когда твоя нога уже над бездной, и ты понимаешь, что назад дороги нет. Вот и сейчас: все, пути отрезаны, и нечего оглядываться на прошлое: теперь гляди своими выпученными от азарта глазенками в будущее, да лови новые ощущения. Ей – Богу, даже после развода у меня и то не так было. Набив свежим борщом брюшко, лег спать в предвкушении завтрашнего дня, он явно стоит того, чтобы ему удивиться.

Но – ничего удивительного не было: нас все-таки поперли вчера с передержки, Колька даже уже отвез наши шкафчики со спецодеждой на новое место, и теперь осталось их обжить, да узнать, как там  и что к чему на этой спецавтобазе. Коля всю дорогу веселился, припоминая события вчерашнего дня.

Все самое интересное началось, когда приехали новые хозяева в чистеньких пиджачках. Сперва они, разумеется, обалдели от аборигенского колорита, затем мужики послали их куда как подальше, чем просто подальше. Потом приезжала милиция, но что может милиция против пьяного пролетариата? Да еще и такого безбашенного, как и нас? Покрутилась, написала бумажки и уехала.

Короче, купили буржуи нашим гвардейцам два ящика водки, и подумали по простоте душевной, что для примирения этого будет достаточно.  Как бы не так! Мужики решили им на память всех оставшихся шавок оставить, вот это я одобряю, это по-нашему! В итоге за то, чтобы очистить клетки, «собачья пристань» выторговала себе еще ящик и уйму закуски.
 
Если не считать этот день обустройства, остальные дни до самого дня рождения потянулись (или промелькнули?) вполне обыденно. Я встречался с Ольгой, и мы очень даже неплохо ладили, ничего не требуя друг от друга взамен, затем несколько раз ездил на рыбалку, где Ванька сумел сколотить себе  небольшой бизнес, и даже открыл вторую палатку, которой управлял Юра – летчик со своим дружком, также отставным воякой. За нами с Колькой оставалось лишь сырье, да иногда колеса, когда весь народ вместе с кастрюлями и прочим скарбом в советский внедорожник уже не помещался.

Я тогда брал свою копейку и ехал вслед за остальными, правда, уже без флага и прочей помпезной атрибутики. Но все равно я скучал по Доброму, причем до такой степени, что даже и видеть его не хотел, потому что не мог.

Ольга в день моего рождения даже на стол свечи невесть зачем поставила, хотя их свет явно терялся в ярких лучах июльского солнца. Кроме всего прочего, они отвлекали от предмета моей гордости: я умудрился-таки сделать самому себе подарок на грустный праздник, и купил в комиссионке почти новый «Панасоник», на фоне которого жалкие свечки выглядели прям-таки архаикой. Но раз уж столько салатов всяких нарезано – можно ненадолго и от телевизора отвлечься.

 И тут приперся Сашка с Добрым. И ведь намекал ему, чтобы тот только с родителями приезжал – так ведь нет, надо сделать все наоборот. Вручил мне в качестве подарка пышную песцовую шапку, и давай, попивая чаек, радоваться, наблюдая, как мы с Добрым забавляемся. И только затем, на кухне, куда я вышел покурить, огорошил:

-Павел Иванович, вы извините, но я должен вернуть Вам Доброго.
-С чего это?! – чуть не выронил я сигарету.

Тот покраснел, без спроса закурил мою сигарету, закашлялся, выкинул окурок в окошко, и повесил голову:

-Не слушается он никого. Ни меня, ни папу. Маму и вовсе презирает, даже от холодильника ее отталкивает. Он его открывать научился, вот. Все съедает, сколько ни оставь. Мы закрывали дверь на кухню, так он ее всю насквозь изгрыз. Вот такая дыра, - и развел руки, - теперь даже и живет там, на кухне, не выгонишь. Совсем не слушается, понимаете?! – и страдальчески взглянул на меня, - Мы для него как прислуга, чуть что не по его – тут же клыки показывает. Мы уж совсем с ним извелись, особенно мама. Он обижает ее, вот.

Ничего себе историйка. Милейший ведь пес – и вдруг такое. Воистину, псиная душа – потемки. Ничего не поделаешь: придется забирать, как ни крути. Хреново. Чтобы все еще раз обдумать, прикурил сигарету от сигареты:

-Сам-то как? А то даже и не рассказываешь ничего.
-У меня все хорошо, об этом кошмаре даже и не вспоминаю, может, Добрый и на самом деле чем помог. Наверное, благодаря ему я и понял: мое дело – наука. Буду биохимией заниматься, уже и в аспирантуру меня зачислили. Вы не сердитесь на меня?
-Да ну тебя, - обнял я его за плечо, - Скажешь тоже. Я рад за тебя, честное слово. Станешь доктором наук – не забудь мне свою книжку подарить. Ладно, пошли за стол, а то нехорошо даму одну надолго оставлять.

Утро было слегка неприятным: рядом со мной вместо Ольги лежал Добрый, запихавший мою подругу к самой стенке. Стараясь не поднимать шума, я схватил его за морду и выволок в прихожую:

-Сволочь, еще раз – и буду бить. Больно. Понял, тварь? Тут тебе не как у Сашки, прощать не стану. Усек? Чего?! Клыки?! На меня?! Получай! – и с размаха врезал тому по носу, - Что, мало? Получай еще!!
-Что это тут у вас такое? – выбежала в коридор полуодетая Ольга.
-Да ничего, - отпустил я пса, - Совсем скотина оборзела. Плохи дела: похоже, опять его приручать придется. Здорово его там разбаловали, ничего не скажешь.

Ольга, насмешливо фыркнув, закрылась в ванной. Ой, зря ты фыркаешь: от хорошего отвыкать трудно, а то, что Добрый уже успел к вольнице привыкнуть, несомненно: вон он как злобно на меня из-под век смотрит. Хорошо хоть, клыки спрятал. Как бы чего гадкого в своей мстительной звериной душе не придумал, с него станется. Придется его на сегодня в прихожке закрыть, а там посмотрим. По-быстрому выгуляв неблагодарное животное, кинул ему в миску остатки вчерашнего салата с крабовыми палочками, и вместе с Ольгой поехал на работу.

Вечером убедился в собственной забывчивости и в вероломстве четвероногих: я забыл закрыть дверь, а эта сволочь добралась и до моего холодильника. Чтож, воевать – так воевать. Но, как выяснилось уже через неделю, вояка из меня вышел никудышный: я-то хоть немного, но жалел своего противника, Добрый же жалости не знал вовсе. Если он умудрялся добраться до холодильника, то действовал по принципу «что могу – съем, остальное надкусаю», порвал мою новую курточку, и вообще бесчинствовал днем как только мог, мне даже соседи жаловались.

 Короче, беда случилась с моим некогда любимым Добрым. Я с омерзением шел к себе домой, предчувствуя новые испытания и вечные конфликты. Горечи в это ощущение добавляло чувство собственного бессилия хоть что-то изменить. Да, я перестал любить Доброго, я стал его, страшно сказать, ненавидеть. И вот ранней осенью он от меня сбежал. Он и раньше-то слушался с неохотой, а тут раз – и убежал.

Я еще с часик побродил по окрестностям, посвистел, но безрезультатно. Каюсь, я даже вздохнул с облегчением. После этого дня я «для галочки» с недельку ходил по дворам, но этого злыдня нигде не было. Решил утешить себя тем, что он убежал к прежним своим хозяевам, которые, возможно, лучше меня. Да что значит «возможно»? Наверняка лучше, и намного.

Но все мои надежды рухнули, когда я проезжал мимо Белой башни: мой пес в обществе других собак рылся в отбросах, как самая последняя шваль. И куда его хваленая гордость девалась?! Я даже был готов простить все его гадости, лишь бы он вернулся ко мне, но на мои крики он лишь нехотя обернулся, смерил меня брезгливым взглядом и потрусил прочь, уводя за собой свою гнусную стаю. А через неделю Михей мне сказал, что видел его у себя на Заводской, но уже слегка попорченного.
 
Наступил промозглый ноябрь, когда я его встретил на Михеевом ВИЗе. Да, хорошо Доброго подрали, от души. Или что там у собак, за зубами, да между ушей, находится? И опять на меня – ноль внимания.
 
Я еще немного посидел в машине, покурил, зарядил дитилин, подмигнул молчащему Кольке и, опустив оружие, пошел навстречу этим пустым глазам.
 
Да, я убил его. А заодним, наверное, и себя.

Спросите, зачем? Наверное, отвечу так же, как и Сашка – социолог: «Так надо». Мы, люди, вечно используем это выражение – отмычку, когда делаем самые мерзкие дела, когда нечего ответить своей пропащей совести, когда чувствуем, что уже просто некому отвечать. Но даже и тогда тешим себя последней надеждой: раз уж мы так поступаем, значит, это и на самом деле так надо.

Вот только кому?