В отпуске

   Последние события Веру доконали. Она всё чаще стала думать о поездке в деревню, в тётушкин дом. Тётушка умерла два года назад и перед смертью «отказала» дом Вере. Правда, хозяйкой дома Вера себя ещё не почувствовала – после похорон тётушки она там не бывала. Поначалу тяжело было туда ехать – каждая вещь, каждое деревцо и всякий кустик о той напоминали. Потом Вера поменяла работу, начались ссоры с Димой, с которым она жила в своей квартире вот уже три года. Она очень его любила, но в любви Димы Вера с недавних пор стала сомневаться. Он стал подозрительным, ревновал к её новой работе, придирался по мелочам. Несколько дней назад после крупной ссоры Дима ушёл, не сказав ни слова. Вере услужливо и с удовольствием доносили сплетни её бывшие сослуживицы.
   По вечерам Вера бесцельно бродила по комнате. По ночам плакала и до утра просиживала на балконе. И, наконец, устав от всего этого, оформила отпуск и... и не знала, что с ним делать.

 - Да слезь ты с окна! Рехнулась совсем! Да ещё и ногами дрыгает. Слезь, сказала! - прикрикнула на Веру подруга Люда.
Вера спрыгнула с подоконника и присела за стол.
 - Слушай, я чего вспомнила-то! У тебя же теперь дом в деревне есть! Вот и давай, двигай туда! Забудешь ты там все разговоры и сплетни. Что там есть-то хоть? Грядки? Сад? Что? - спрашивала Люда.
Вера начала перечислять, вспоминая, что же есть в тётушкином доме:
 - Да...  и грядки, и сад. Цветы там какие-то... Представляешь, что сейчас там творится? Я там два года назад была, когда тётушку хоронили. Косилку надо вперёд пускать - к дому-то наверное и не подступишься.
 - Ну вот, и хорошо! И поезжай! Лучше и не придумаешь! И так напридумывала всего, не переслушаешь, - выдала скороговоркой подруга, шагая по комнате.
Она оглядела комнату, зачем-то заглянула через застеклённую дверь на балкон, отодвинув тюль, и снова разразилась очередной тирадой:
 - А сплетники везде найдутся! Куда хочешь поди. Ну и ничего, пускай! Полезно даже. А ты тоже - ваше честно-благородное совершенство! Прислушивалась бы, чем слёзы-то лить. Выводы делала бы. Узнала бы, кого с чем едят. А так что? Вот сколько ты на новом месте уже работаешь, а даже приятельницы не заимела. Кто тебя трепаться-то саму заставляет? Никто! А ушки-то на макушке держи. Знай себе слушай, да выводы для себя делай. Хочешь, я буду твои цветы ходить поливать? Да и отпуск уже проходит, - неожиданно, как всегда не в тему, закончила подруга.
 
   Вера вздохнула и промолчала. Если честно, то она была согласна с Людой - права была подруга. Да и отпуск проходит - день, уж, прошёл.
   Со вздохом сказала:
 - Уговорила, Люд. Завтра еду. А цветы соседка польёт. Всё равно я ей на пожарный случай ключи оставляю.
 - Ну и отличненько! Не больно и охота была ездить в такую даль твои лютики поливать, - быстро согласилась подруга.
 
   Электричка была битком набита дачниками с вёдрами, корзинами. Присесть - негде. Вера оперлась рукой о спинку сиденья, подвигалась всем туловищем, устраиваясь поудобнее между корзинами и локтями ехавших дачников, подумала:
 - Не сиделось мне дома. Что я одна в пустом доме делать буду?
Приготовившись к долгому стоянию на ногах, вздохнула и стала добросовестно смотреть в окно. Вскоре мелькание за окном стало назойливо-раздражающим и она закрыла глаза.

  Воспоминания, как страницы прочитанной любимой книги, неслышно перелистывались:
 - Детство. Яркое, радостное, ароматно-вкусное. Все школьные летние каникулы она проводила в деревне в доме тётушки Наташи. Теперь этому дому предстояло стать Вериной дачей. Дом был аккуратненьким, весёленьким. На окнах ставни с вырезанными "сердечками" и выкрашенные в светло-голубой цвет. Крылечко же, в три ступеньки и перильцами, не красилось вовсе. Тётушка скоблила его голиком с речным песком. И, когда она окатывала его чистой водой, проступали молочно-жёлтые ступени. Как же приятно было сидеть на нагретых солнцем досках. Напротив крыльца росла черёмуха с кустами жасмина и сирени под ней. Там же была и лавочка. Днём Вера устраивала на ней игры в дочки-матери с куклами, по вечерам  сидела с тётушкой. Та непременно рассказывала что-то интересное, занимательное. Вера, как правило, доужиновывала кружкой молока из погреба и горбушкой хлеба с мёдом. Мёд стекал на пальцы то с одного края горбушки, то с другого. Вера слизывала янтарные ручейки, прихлёбывая холодное молоко.

   Электричка дёрнулась и остановилась, Вера выплыла из воспоминаний и двинулась к выходу.  К её удивлению это было не трудно - почти весь вагон высыпал на платформу.

   Дом встретил закрытыми ставнями, в „сердечках“ трепались на ветру паутинки.  По сторонам от дорожки, что вела к крыльцу, в густом разнотравье белели пообмельчавшие ромашки. Очень их любила тётушка Наташа и часто плела для Верочки веночки на голову. Снова стало нехорошо на душе, расхотелось идти в дом. Нашла глазами черёмуху, кусты сирени и жасмина, и не нашла под ними лавочку. Снова защипало глаза.

 - Верочка, девочка ты наша! Ой, как хорошо-то, что приехала! А мы было подумали, что обветшает да сгниёт дом-то Наташенькин. Тута даве на могилке были. Не нужно, говорим, твоё добро, подруженька, никому! Верочка, чай не будешь добро-то выкидывать? А я стулья взяла на память. Ну ты, ежели что, сказывай - отдам.
   Вера оглянулась на голос и увидела тётю Галю и тётю Таню, давних подруг её тётушки Наташи. Обе были в ярких цветастых платьях, с белыми платками на головах. От неожиданности, почти не поняв, что они говорили, она невпопад пробормотала:
 - Ромашек сколько! Разрослись-то как. Только мелкие уж очень стали.
 - Ну-ну. Ты устраивайся. Ежели что, зови - подмогнём чего. А ромашки, да-да. Хорошие ромашки. Загляденье. Наташенька любила ромашки-то, - проговорила тётка Галя, пятясь назад и подталкивая локтем тётку Таню. Та вдруг шагнула в сторону и, взмахнув рукой, заговорила:
 - Чего толкаисси!? Разнюнюкалась - Ната-а-шенька... Рома-а-шечьки любила... Да Наташка их терпеть не могла! Часто говаривала, что заполонили всё, а полоть силов нет.
На секунду замолчала, перевела дыхание и снова заговорила, махая рукой в сторону Веры, искося глядя на тётку Галю:
 - Ве-е-рочка... Де-е-вочка... Два года, как померла Наташа, а эта только явилася! Знала бы Наташка,.. - не договорила тётка Таня, махнула рукой, развернулась и пошагала прочь.
   Тётка Галя, покрутив пальцем у виска, глядя на Веру, ринулась за подругой.
 - Во-во! Валите! - подумала с раздражением Вера, и тут же устыдилась. - Ведь правы они. Могла ведь и раньше приехать.
Ей захотелось как-то реабилитироваться перед подругами тётушки, как-то объясниться. Правда она не знала как, но ей захотелось сделать им что-то приятное. Например, пригласить вечером на чай. И Вера поспешила за ними.

   Дом тётки Гали был обнесён высоким сплошным забором. Под окнами был палисадник, где цвели георгины и флоксы. "Огородчик",- Вспомнилось местное  название палисадника Вера и невольно заулыбалась. Только Вера взялась за ручку калитки, чтобы войти, как услышала своё имя по ту сторону. Она прислушалась - говоривших было несколько.
 - Верка-то зазря что ли явилася? Говорю, здеся что-то не так! Лето, уж катит вовсю - явилася. Бледнющая. А что? Может с хахалем у ей туды-сюды не получилося, - Вера узнала голос тётки Гали.
Чей-то голос слабо возразил:
 - С ума что ли рехнулася? Городская, вот и бледная! Да и то сказать, что в деревню-то едут, ежели туды-суды не получается? У ей дом теперя тута, вот, поди, и приехала обихаживать!
В разговор вступила тётка Таня:
 - Разволновалася она. Она, ить, все лета тута проводила. А теперя что? Нету тётки-то. Поди думается, поди неприятно. А тебе бы только, чтоб у всех всё плохо было! Тебе, тоды вот, всё в самый раз.
Тётка Галя уступать не собиралась:
 - Вечно ты, Танька, всех защищаешь! А что, я не так говорю? Два года не была? Не была. А тута - здрасьте. Явилася. И, главно дело, ромашки у её тута разрослися. Тьфу, а не ромашки! Так, смехота одна - ромашишки каки-то жиденьки.
   Вера отдернула руку от калитки, словно обожглась, и побежала назад к своему дому. Потекли давно готовые слёзы. У себя во дворе уселась на крылечко и с отчаянием подумала:
 - Ну, надо же, и здесь от трепушек спасения нет! А тётка-то Галя - тоже мне... Верочка... Девочка наша... А сама-то вот что на самом-то деле думает и говорит.
Тётка Таня здесь ругалась, а там защищала. Верно, подруга Люда говорит, что прислушиваться да приглядываться надо  к людям.  Вздохнула и пробормотала:
 - А-а-а... Ладно, хоть всё сиди...
Поднялась и пошла открывать ставни. Затем достала из-под крылечка ключ и открыла дом.
   Дом состоял из одной большой комнаты с отгороженной кухонькой. В простенках между окнами и на стенах висели большие чёрно-белые фотографии тётушки Наташи; её мужа, погибшего на реке при сплаве леса; её сына, умершего ещё маленьким; её сестры Ольги – Вериной мамы. Окна были «одеты» в зимние рамы. Мебели в доме практически не было - деревянная кровать, шифоньер да сервант. Пахло пылью и затхлостью. Повздыхала и, борясь с сильным желанием уехать домой, Вера "засучила рукава». Назло всем врагам, во что бы то ни стало, решила сделать запущенный дом жилым.

   Солнце ещё не скрылось, подувал лёгкий ветерок, было прохладно и тихо, возле лица гудели комары, но у Веры не было сил их отгонять. Она сидела на крылечке, вытянув ноги на тёплых досках, наслаждаясь тишиной, покоем, донельзя собой довольная – дом  вымыт, проветрен. Зимние рамы выставлены, окна помыты, шторы выстираны, поглажены и повешены на место. Фотографии, "с извинениями перед тётушкой Наташей", сняты со стен и отнесены в старый комод в чулане. Туда же были попрятаны тётушкины наряды.  Над кроватью на коврике прикреплена привезённая цветная фотография, где они с тётушкой Наташей. На столе, на подоконниках расставлены белые ромашки в банках с водой.
По углам, под кровать Вера накидала пучки полыни, дикой яблочной мяты. По комнате плыл терпкий аромат. Тётушкин дом начинал новую историю своего существования.

 - Ве-е-р, привет! Вер, привет, говорю! – Перед Верой стояла Надя, подруга её летних деревенских каникул. Была Надя в нарядном пёстреньком сарафане, в соломенной мужской шляпе и босая. Была загорелой, с облупившимся носом, вся какая-то лёгкая, праздничная. Вера ею залюбовалась. Она очень обрадовалась её появлению:
 - Надь, ты здесь? Вот здорово! Отдыхаешь, али живёшь? Ты вроде бы уезжала?
Надя прикрыла ладошкой лицо от солнца, сморщила носик и, махнув рукой, тихо произнесла:
 - А-а-а... Живу. Второй год пошёл. Мама померла, меньше, чем через год после неё - и отец. Да и у меня с личной жизнью фиг знает что. Пойдём ко мне, я чай заварила. Варенье всякое есть. А хочешь, дак, выпить есть. А?
   
   В Надином доме прохладно, чисто, пахло чесноком, малосольными огурчиками, клубничным вареньем. Надя начала хлопотать, а Вера уселась у открытого окна и начала  рассматривать Надину кухоньку: скромную, чистую, нарядную. На столе - голубая клеёнка в веточках винограда. На окошке – бежевые, в голубую крупную клетку занавески. На узком подоконнике два цветка в горшках, крынка с полевыми цветами. Вера выглянула из окна, и там тоже ей всё понравилось. Везде был порядок: трава скошена, цвели георгины, пламенели флоксы, вокруг них оранжево-жёлтым водоворотом кружились бархатцы. В воздухе витал терпко-горьковатый аромат. Вере стало так хорошо и радостно, что она впервые подумала: «А, ведь, замечательно быть дачницей-то!»  Улыбаясь во весь рот, ещё раз оглядела из окна окрестности и тут заметила на крыльце дома напротив неподвижную фигуру в чёрном, и улыбка сползла с её лица.
 - Надь, вон там, напротив, кто сидит? Смотрит, вроде как, на нас, - спросила Вера и убралась из окна – ей стало отчего-то не по себе.
 - Аааа... Тетя Маша это. Она, сколько себя помню, всегда здесь сидит. Даже ночами. Никто не знает, спит ли она вообще когда. Ей в обед сто лет. Живёт одна. Огород зарос давно, в магазин не ходит, кур, скотинки какой – тоже нет. Почтальон Сашка заносит ей хлеб, соль да сахар. Воды приносит. Родственник он ей, что ли... А, может и нет, жалеет просто. Мама моя, царство ей небесное, говаривала, что после самой войны пОночи посадили её мужа в воронок, да только его и видели. Говорят, что тогда она надела на себя чёрные одежды да и не снимает до сих пор.
И Вера вспомнила, что-то подобное говорила тётушка Наташа.
 - Она бабка-то ничего. Мы в её баньку париться ходим. Ладно, давай о хорошем. Ты-то как? Одна? Или замужем? – подытожила свою речь Надя.
   Вера ответила не сразу. Замужем она или нет, сама не знала, как считать. С Димой жили вместе, но расписаны не были. Наконец промолвила:
 - В гражданском браке три года. Вот, сбежала сюда, поссорились.
Перевела разговор:
 - Цветов у тебя много. Поделишься?
 - Ну, разумеется. О чем речь-то? – ответила Надя, поглядела на Веру и ничего больше не спросила.
Вера снова посмотрела в сторону тёти Маши. Вокруг её дома не было забора, только заросший бурьяном огород, обнесённый полусгнившим частоколом. От покосившейся калитки вела утоптанная дорожка к баньке.
 - Вер, да ладно тебе на неё смотреть. Давай ещё чайку? А? – спросила Надя и взялась за чайник-заварочник.
 - Не-не, Надь! Спать пойду. Завтра с огородом возиться буду. Ты не провожай, я пройдусь. Здесь недалеко. – И Вера ушла.
Каменисто-песчаная дорожка бежала ручейком из-под ног Веры через тоннель из лип. Под ними было таинственно, и сумрачней, чем везде. Только похрустывал песок на дорожке, да шелестела листва.
   Дома Вера сбросила с себя всё и нагишом плюхнулась на свежие простыни. Одной из них прикрылась и сладко провалилась в сон.
   
   Назавтра проснулась далеко за полдень. Сразу же вспомнила, что она дачница, а значит ей положено умываться ключевой водой или, на худой конец, колодезной.
 - Подь, колодесной водицы принеси. Да, по тропке иди, гуменник* не топчи! – вспомнила Вера, как когда-то говорила тётушка Наташа.
Сейчас гуменник не косили за ненадобностью, и он одичал. В сочные, ароматные и  душистые травы влезли сныть, пырей, осот.
   Накинув халатик и сунув ноги в шлёпки, с полотенцем в руке Вера поспешила за дом, где, подняв «руку» к небу, стоял колодец-журавль. Сруб скрывала высокая трава, ведра не было. Послышались шаги, Вера оглянулась. Перед ней стояла деревенская фельдшерица Ирина Павловна. Невысокая ростом, в голубом выцветшем сарафане и в почти детской панаме. Вера помнила слова тётушки, что Ирина Павловна считалась местной интеллигенцией. Вела себя несколько заносчиво и всегда просила величать её по имени-отчеству. Характером была вредная, дотошная, совала "нос во все дырки». Поговорить, посплетничать -  тоже была охоча. Многие за глаза «величали» её Ириной Падловной. 
 - А теперь все со своими вёдрами по воду ходят. А отсюда спёр идиот какой-то ведро-то, - совсем не интеллигентно заметила Ирина Павловна.
 - Здравствуйте, Ирина Павловна! – поздоровалась Вера и заглянула в колодец, где глубоко внизу в воде отражался кусочек неба.
   Ирина Павловна уходить не собиралась. Видно было, что ей непременно нужно что-то Вере сказать. Она с нескрываемым нетерпением и любопытством продолжила:
 - Ты, гляжу, вчера с Надькой чаёвничала. Не больно-то с ней вожжайся. Слава дурная вперёд её бежит. Мужчинков, уж, больно любит! Ну, вот скажи ты – любого приголубит и спать с собой уложит, лишь бы это самое мужицкое у его в штанах было! Вот, к примеру, у тебя имеется мужик?
 - Ну, имеется, - ответила Вера, решив не вводить в курс дела Ирину Павловну, что они с Димой в ссоре.
 - Не будет! Уведёт, обязательно уведёт! Такая она зараза, что я-ти дам! В баньку затащит, а там, говорят, чего только не вытворяет! Вот моего дурака увела? Увела. Да ладно бы жили, а то тут же лыжи ему смазала до дома. До меня то есть, - выдала без запинки Ирина Павловна. – И не в первый и не в последний день этакое вытворяет. На день, али два мужика заимеет и ходит улыбается. Что ни скажи - всё улыбается. Кому такая охочая до чужого этого самого в жёны нужна будет? Да никому! Ну, пошла я. Заходи за медком. Тётка твоя покойная всегда мёд-то у нас брала, - неожиданно закончила говорить Ирина Павловна и резво потрусила прочь от колодца.
   Вера обернулась назад, на тропке показалась Надя. Была она такая же, как и вчера: лёгкая, нарядная, улыбчивая. Всё в той же мужской соломенной шляпе, но в светлых шортах и ярко-зелёной маечке и босиком. Босоножки несла в руке. Говорила на ходу:
 - А я думаю, куда подевалась? Ну, ты и спать! Я раз пять заходила. Чего не запираешься-та? Лежишь с голой попой, Думаешь здесь не город, дак, и мужики другие? Такие ли есть...
 - Да сил, уж, не было, - пробормотала Вера. Ей было неловко, словно её застали за чем-то постыдным.
 - Вер, пошли к реке сходим? Там такая красота! А, водичка!.. Я место знаю, где людей не бывает. Глубина там начинается сразу от берега, вот и боятся туда ходить. А? - предлагала Надя, показывая рукой на тропку от колодца к, виднеющемуся вдалеке, лесу.
 - Пошли, - коротко ответила Вера, и они пошагали.

   Чем дальше от колодца бежала тропка, тем выше и гуще становилась трава. То тут, то там среди васильков, ромашек и сиреневой скабиозы виднелись розовые островки иван-чая, коричневые метёлки конского щавеля, ажурные кустики полыни и пижмы. Вскоре высокий травостой сменился ковром мелкого душистого нежно-розового клевера. Над ним стоял гул – шмели, пчёлы деловито трудились. В нежном, радужном танце порхали бабочки и стрекозы. В небе в стремительном полёте ласточки и стрижи ловили мошек. От такого великолепия у Веры перехватило дыхание и она прошептала:
 - Боже, какое чудо!
Надя засмеялась:
 - Вот, ведь, до чего! В городе-то совсем всё позабыла.

   Тропка стала пропадать и наконец её совсем не стало видно. Вера с Надей стояли на склоне оврага. Держась за руки, подруги спустились к реке. На первый же взгляд было понятно, что здесь глубоко. Вода была тёмно-зеленоватой, неподвижной, и от того казавшейся очень холодной. Берег зарос осокой. Они прошли метром триста вправо и оказались у глинистого спуска к воде. Вера оробела. С опаской поглядывая на тёмную воду, поинтересовалась:
 - Ты и вправду здесь купаешься? Не страшно? Берег-то скользкий какой. Как выбираться-то!
Надя, вместо ответа, бросила босоножки на траву, стянула с себя маечку, шорты. И в одних трусиках и шляпе на голове, прошагала  на четвереньках, вперёд попой, по глине к воде и плюхнулась в неё. Поплыла, нарочито делая ногами фонтаны брызг.
 - Ну, чего ты? Давай! – прокричала Вере.
Вера сбросила халатик и шлёпки, бросила полотенце на траву, с осторожностью уселась на глину и только хотела тихонько «пошагать» попой и ногами, упираясь на руки, как Надя брызнула на берег водой. Дальше Вере делать ничего не пришлось – по мокрой глине она благополучно проскользила и плюхнулась в воду.
Вволю наплаваясь и наплескаясь, выбрались на берег, держась за осоку, и пошли восвояси. Вера вдруг вспомнила про тётю Машу, которой «в обед сто лет» и спросила:
 - Надь, а с этой тётей Машей кто-нибудь когда-нибудь говорил о чём-то?
 - Даже не знаю. Она одна всегда сидит, - отозвалась Надя. – Попробуй, поговори. Только зачем тебе?
Вера помолчала, потом задумчиво произнесла:
 - Странно как-то... Живёт человек, ни с кем не разговаривает, и с ней никто не говорит. Чудно как-то. Словно не среди людей она живёт. Неужели никому она не интересна?
 - Тебе интересно, вот поди и поговори, если она будет с тобой говорить-то. Вер, я тут, прямо по лугу пойду, задами. Здесь короче. – Свернула Надя с тропки и вскоре скрылась из виду.

   Дома, повалявшись с часок на кровати, Вера решила заняться палисадником и двором. Начала с ромашек. Прополола, прорыхлила, полила. Ей даже показалось, что они сразу на глазах  подросли.
 - Какие же это ромашишки? Вон, ведь, красота какая! – рассуждала вслух Вера, трогая осторожно мизинчиком нежные лепестки на одной из них.
В палисаднике, в траве обнаружились несколько кустов флоксов. Они набрали бутоны, но сорняки настолько их забили, что цвести у них не хватало силёнок. Прополов, и привязав кустики флоксов к колышкам, Вере оставалось надеяться, что они всё-таки нынче зацветут.
 
   Огород зарос пыреем, лебедой, крупным бордовым клевером. Выше Вериной головы стояли лопухи.
 - Надо кого-нибудь нанять полоть-то здесь – не справлюсь сама, - малодушно подумала Вера.
Лазить в чапыжах ей не хотелось, и она пошла с огорода. У крыльца наткнулась на деда. Кто это был такой, Вера не помнила, но он явно был ей знаком.
 - Вера, здорово! Не узнаёшь? Вижу зыришься, а не помнишь меня. Дед Василий я. Ну, не вспоминаешь? Я к твоей тётке всегда ходил чего помочь, - Сверкая белыми зубами, улыбался дед.
Увидев эту белозубую улыбку, Вера с удивлением подумала,что, вроде как дед, а улыбка какая молодая. Она пыталась изо всех сил его вспомнить, но не могла, и виновато улыбнулась в ответ. Дед же, всё так же улыбаясь во весь рот, продолжал:
 - Да ты не силься, не силься! Опосля вспомнишь. Я чего пришёл-то, может огород тее пообиходить? Много не возьму, так, самую малость.
 - Дедушка Вася, да вас сам Бог ко мне прислал. Давайте-давайте, обихаживайте, - воскликнула Вера и чуть ли не бросилась обнимать деда.
Тот приосанился и ещё радостней и громче заговорил:
 - Я, как только прознал, что Верка, ты то есть, явилася, зубы праздничные прицепил и побёг сюды. Ты только, Вера, ни-ни, никого больше в свой-то огород не пущай. Особо Пашкоф Тихоновых. Они, уж, чай на подходе. А я задами быстрей ихнего прибыл. Они верхи тебе пообрывают, не смогешь землю-то к зиме припасти, одни пеньки торчать будут.
   Вера обалдело смотрела на деда Васю. Наконец сообразила, что не зря он так белозубо и молодо улыбается - зубы-то у него вставные. Захохотала, любопытствуя сквозь смех:
 - Дедушка, а что, ещё и другие есть зубы? А, Пашки Тихоновы, это кто? Какие верхи они мне пообрывают?
 - Каки-каки верхи? Обыкновенны верхи. Которы посля травы остаются, ежели её не с корнями дёргать. Я тебе так отполирую огородец-то, что сама подивишься. Только давай один уговор с тобой произведём. Мне перед работой стопоцку надоть наливать. Я тоды злее всякого врага до всякой работы делаюся. А, вон, Тихоновы-то прутся. Ну, я побёг. К завтрему утречку и прибуду. Только ты мне стопоцку-то загововь, чтобы тебя не оголчивать*. На крылечке и поставь у перилец в уголочке, - скороговоркой закончил дед и довольно резво скрылся за крыльцом.
   
   Как только дед Василий произнёс слово «стопоцка», Вера его вспомнила. У него и прозвище было в деревне – Стопоцка. Тётушка рассказывала, что перед всякой работой и после неё дед непременно «производил уговор» наливать ему стопочку водки. Работы по деревне у одиноких и престарелых было много – было, кому его нанять, потому дед всегда имел и выпить, и опохмелиться. Но пьяным его никогда  никто не видел, так как он этими двумя стопоцками в день и ограничивался.
   Пока Вера это вспоминала, к ней приблизился высокий, грузный дед с хмурым лицом. Он держал за руку мальца. Тот был донельзя загорелым, наголо постриженным, в одних коротких штанишках и босым. Дед стоял перед Верой с голым торсом, в штанах с закатанными брючинами: одна - до колена, другая – до середины икры, и тоже босой. В его коротко стриженой бороде торчали сухие травины. Дёрнув за руку мальца, дед глухо произнёс:
 - Пашк, здоровкайся давай! Здрасте, прибыли, стало быть? А Стопоцка, то есть Васька, здеся у вас был?
Пашка-малец ничего не сказал, только, приподняв верхнюю губу, и обнаружив под ней отсутствие верхних зубов, рассматривал Веру. Вера поняла, что это и есть «Пашки Тихоновы», и что это дед с внуком.
 - Дедушка Вася? Был, - ответила Вера, рассматривая колоритную фигуру деда Паши и щупленькую – внука Пашки.
Дед дёрнул за руку мальца. Прикрикнул на него:
 - Порки-то подтяни! Пошли, нечего тута делать. Васька опередил!
Они развернулись и пошагали прочь.

   Поздно вечером Вера захотела опять сходить поплескаться в речке. Она, с полотенцем на плече, пошла за Надей. Той дома не оказалось. Вера уселась на лавочку под окнами и стала ждать. Перед ней на кустик луговой герани уселся припозднившийся шмель и деловито загудел, копошась в синих цветах. Вера умилилась на него, как истинная горожанка, и заулыбалась. Поглядела по сторонам и наткнулась взглядом на «вчерашнюю» женщину в чёрном – тётю Машу.
 - Сидит...  Интересно, что она думает? О чём? – задумалась Вера и решила, что при случае обязательно подойдёт и заговорит с ней.


 - Ве-е-р, ты давно тут? А я ходила к тёте Любе за молоком. Сама-то не держу ни корову, ни козу. Помнишь тётю-то Любу? Сестру моей мамы? Вот прям за моим огородом на берегу пруда живёт? Вспомнила? Как-нибудь сходим к ней. Я сказала, что ты приехала, - щурясь и улыбаясь, говорила Надя на ходу. Подошла, присела рядом, вздохнула:
 - Уф! Ты не на реку ли собралась? Понравилось?
 - Да, Надь, так захотелось в речке опять поплавать. Надь, а что если сейчас подойти к тёте-то Маше? Ведь не прогонит наверное? А? – спросила подругу.
 - Ну, ты даёшь! Зачем тебе? Ну, всё! Ладно! Пошли купаться! - прокричала на ходу Надя, вскочив со ступенек и скрываясь в доме.
Через секунду выскочила и они, взявшись за руки, как маленькие девочки, побежали за Надин дом, где по забору её маленького огорода, который был увит хмелем, к реке вела дорожка.
 
   Накупавшись, как в детстве до посинения, они решили зайти к Надиной тёте Любе. Нашли её на лавочке под яблоней, сидящей лицом к пруду. Пруд находился практически в её огороде, граничил с её грядками, и поэтому забор между ними отсутствовал. На небе угасала заря, наплывала ночная прохлада, над прудом клубились испарения. Гуще и ароматнее заблагоухали травы. Воздух быстро насыщался полынным ароматом и холодком мяты.
Тётя Люба увидела их, широко заулыбалась, и вдруг завсхлипывала:
 - Верочка, какая ты хорошенькая-то. Вот увидела бы Наташа. Порадовалась бы. Подьте в избу-то. Сейчас чаем с топлёным молоком напою. А, хотите, дак, выпьем по-маненьку?
Тётя Люба засеменила к дому, а Вера с Надей уселись на лавочку. Не было ни ветерка. У самой кромки пруда плескались утки, гуси. На бережку по ту сторону пруда щипала траву коза, привязанная к колышку. Рядом прыгали два козлёнка. Вера снова умилилась на деревенский пейзаж:
 - Надь, какая благодать, даже реветь хочется.

В избе уселись на низенький диванчик возле стола. Вера разглядывала стену напротив дивана, та вся была увешена фотографиями. На одной из них узнала свою тётушку. Тётушка Наташа сидела возле своего дома на лавочке под черёмухой. Рядом сидел Стопоцка. Позади их стояла тётя Люба и ещё несколько незнакомых Вере людей.
   Тётя Люба поставила перед ними на голубой с золотистыми цветочками тарелке горку блинов, сметану в пиалах, мёд и варенье в вазочках. Поставила бутылку вина, три гранёные стопочки на ножках, промолвила:
 - Красненького маненько выпьем. Кагор, в Гришино ходила, в церкву, дак тама и купила. Другого нет.
 Вера заглянула в вазочку с вареньем:
 - Малиношное? – спросила, блаженно закатывая глаза.
 - Мали-и-ношное! Знаю, что обожаешь его, - засмеялась тетя Люба.
 - Я вас обожаю. Ну, и малиношное вареньице тоже. Вас, конечно, большее обожаю, - дурачилась, смеясь, Вера. – И Кагор я тоже о-бо-жа-ю!
 
   Тётя Люба налила тёмно-красное вино в рюмки, подняла свою и проговорила:
 - Давайте, девоньки, выпьем за всё-то хорошее, что было и будет в вашей жизни!
Выйти вам удачно замуж, нарожать деток. Ты, Вер, не забывай деревню-то. Приезжай. А то, дак, совсем бы перебиралась. Про Надю не говорю, всё, уж, тыщу раз говорено. Живёт, как сама хочет, никого не слушает.
 - Тёть Люб, опять ты... Сейчас уйду, - с укоризной, тихо произнесла Надя.
 - Ладно, не ерепенься. Не буду. Ну, пьём, - успокоила её тётя, и медленно, смакуя,выпила.
Вера с Надей – тоже. Затем Вера придвинула к себе малиновое варенье и, макая в него блины, стала с наслаждением есть. Вспомнилась тётушка Наташа, её улыбка, говорок с лёгкой картавостью. Её гречневые блинчики, пироги с капустоЙ, с зелёным лучком, с яблоками вкусноты необыкновенной. Грустно вздохнула и попросила:
 - Тёть Люб, а расскажите мне что-нибудь про мою тётушку Наташу. Я, ведь, взрослая-то редко ездила. Да и приезжала на день-другой. Всё как-то и поговорить-то не приходилось. Как, какую жизнь-то она прожила толком и не знаю.
Помню, что хорошо мне у неё было. Ласку, добро, заботу её помню. А, тёть Люб?
Та, глядя на Надю, тихо ответила:
 - Вот, то-то и оно, что ласку-то да заботу вы принимаете, а самим бы её дать стареньким-то своим тёткам толку не хватает. Да и не скажи ничего, сразу ерепенитесь. А нет бы, послушать – худого-то не пожелаем.
Она поднялась, всем видом показывая, что, мол, пора вам и честь знать. Убрала со стола рюмки, хлеб и вдруг грузно села на стул и, прикрыв глаза ладонью, заплакала:
 - Ох, а сама-то я какая виноватая перед Наташей, такая, уж, виноватая! Не успела повиниться-то. Целой жизни не хватило повиниться-то. Дура я, дура! Мы, ведь, подругами с Наташей были. Ладно, что толку теперь говорить! Подьте по домам. Будет, Бох даст, время – поговорим. Подьте-подьте, а мы посидим ещё!
Вера с Надей удивлённо, в один голос воскликнули:
 - С кем?
Тётя Люба, не глядя на них, утирая глаза и усмехнувшись, пробурчала:
 - Одна у меня подружка-то, уж долги годы. Бессонница моя.

   Было сумрачно. Притихшие Вера с Надей шли по росистой траве. Говорить обеим не хотелось. Каждая думала о своём. Надя, как и днём, свернула с тропки на луг, чтобы пройти к своему дому задами. Вера, задумавшись - за ней. Спохватилась уже у Надиного крыльца. К Наде не пошла, да та и не позвала, молча скрылась в доме.
Верин взгляд вновь привлекла к себе неподвижная фигура тёти Маши. И Вера решилась, смело пошагала в её сторону. Подошла, поздоровалась:
 - Здравствуйте, теть Маш! Можно присесть рядышком?
Тётя Маша ничего не ответила, но взгляд её был ласков и приветлив. Вера поняла, что присесть, конечно же, можно. Она уселась на нижнюю ступеньку, рядом положила влажное полотенце и напрямик поинтересовалась:
 - А что, тёть Маш, вот так вот здесь всё время и сидите?
Не поворачивая головы, та бросила:
 - Пусто там.
Вера сразу поняла, о чём сказала тётя Маша, дом пуст, нет там никого. И ещё Вера поняла, что разговора не получится. И она решила просто молча посидеть. На небо набежали облака. Ночь всё вокруг постепенно закрашивала серо-синей краской. Стало совсем свежо, Вера поёжилась и поднялась. Её остановил тётьмашин голос:
 - Вот, в такую вот дверь и уйду. Знаю, заждались меня.
Тётя Маша смотрела на небо. Вера тоже подняла голову. Среди облаков в одном месте виднелся тёмный лоскутик неба. Догадка неприятно кольнула сердце, невольно подумалось: « В такую же дверь, наверное, и тётушка Наташа однажды ушла пОночи».  Вера сжалась вся, ей стало зябко и она поспешила уйти, коря себя:
 - Чего, вот, сунулась? Настроение испортилось.

   Ночь Вера спала неспокойно. Снился ей сон. Всю ночь один и тот же. Она просыпалась, засыпала снова, и сон опять продолжал сниться. Незнакомый мужчина рвал ромашки во дворе и кидал через окно к ней в комнату. Вся комната уже была завалена ромашками, а он всё рвал и бросал. Рвал и бросал. А ромашки не кончались и не кончались. Мужчина при этом кричал:
 - На, тебе твои ромашишки! И ещё, на! И ещё, на! Вот, ещё ромашишки!
Вере хотелось сказать, что ни какие это не ромашишки. Ромашки это! Ромашки! Но у неё ничего не получалось, губы не слушались, голоса не было. А он всё кидал их в окно и кидал.  Наконец Вера во сне сильно разозлилась на мужчину и от этого проснулась. Встала с кровати. Надевая халатик, шарила глазами по полу и углам комнаты в поисках ромашковых завалов, невольно смешивая сон с явью.

   Было раннее утро. Солнце нехотя поднималось всё выше и выше, припудривая кроны деревьев золотом, а утренний ветерок, в свою очередь, игриво качался на позолоченных ветвях. Вера распахнула окно, впуская утреннюю свежесть в комнату. Густо запахло сеном, тёплой землёй, духмяными травами. Вдыхая на ходу ароматно-хмельной воздух, выскочила на крылечко. Тут же вспомнила про Стопоцку, тот грозился прибыть «к завтрему утречку». По пустой и опрокинутой вверх дном стопке, она поняла, что тот уже прибыл. Вера от неожиданности   подпрыгнула, когда из-за крыльца возник дед:
 - Долго спишь, деушка! Хто рано встаёт, тому Бох даёт. Бабы которы, уж вон, дОма всё приочередили и сенА ворошат. Да и прочаи давно трудятся,- с укоризной заметил Стопочка и уселся на нижнюю ступеньку крыльца.
 - Дед Вась, а прочаи это кто? – Вера присела рядом, подняв голову к небу и подставив лицо ветерку.
 - Как это хто? Поглянь вкруг себя-то. – Дед хитро прищурился. Вера посмотрела по сторонам и никого не увидела. Покосилась на деда, тот молчал. Вздохнула, ещё раз огляделась и пробормотала:
 - Не поняла я, о чём ты дед, или о ком.
Стопоцка продолжил:
 - Вон, поглянь на тропу, трясогуска прыгает. Ишь, хвостиком-то туды-суды качает! Мошку, али ещё каку мошкину сестру ловит. А пчёлы-то, пчёлы! Будто отродясь цветов не нюхивали, нектара не лизывали. Оголодали с утречка, шустрят. Ввечеру устанут, не столь много ихнего брата на цветах-то будет.
Дед сидел расслабленный, умиротворённый. Было заметно, с какой любовью он на всё взирал. Вера с удовольствием его слушала, и потому подначила:
 - Почему меньше? На другие луга улетят?
Дед, не обращая внимания на её слова, продолжал:
 - Он ить, с каким шумом да гулом шмели-то носятся, как вертолёты каки! Беспокойный народец. Счас всякий клоп на охоту вылез.
Словно в подтвержение дедовых слов, на Веру откуда-то сверху на плечо свалился большой зелёный клоп. Скинув его с себя щелчком, Вера поднялась и сказала:
 - Сейчас музыку включу, да в огород сходим. Посмотрю, как ты, дедВась, мой огород полируешь.
Дед остановил:
 - Погодь, дай маненько передохну. Сядь подь. Я тее про свою музыку поведаю. Было мне годов, эдак, шесть. Малец, мамка с тятей сказывали, был я шустрый и не больно послушный. Родителёв почти не видывал, трудилися в поле с утра дО ночи. Вожжалась с нами, мной и младшим братом, наша баушка. Сладу с нами не было, и она приспособилась нас стращать: то волкам из лесу, то кикиморой болотной, то неласковым домовым. Надо сказать, что мы этого люда ни сколь и не пужались. Тогда баушка стала нас Божинькой пужать. Он, говаривала, всё-то видит, всё-то слышит. Неслухами будете рости, дак, как-нито затрубят огромадны медны трубы, и вас Божинька накажет. И так нам это в наши головы втемяшилось страхами, что мы маненько попритихли. Вот летом, как колосовики пошли, мы с братом за ними с утречка по росе и почапали. Грибов было много, наши корзинки быстрёхонько грибам заполонились. Посидели мы на поваленной осинке, огурцам похрумкали и домой подались. Идём, фантазироваем, как мамка с тятей хвалить за грибы станут, а может и по прянику облитому мамка даст. Мы с братом не раз ревизию в сундуке, что в сельнике стоял, производили, потому знали, что пряники там имелись. И ещё там ландриновые подушечки нам покоя не давали. Лежали они в крынке, мы их по-тихому от толь тягали, а крынку встряхивали, ландрин, стало быть, взлохмачивали.
   Идём, комарьё да слепней отшугиваем, пыхтим, тяжеленько нам, трава выше головы лесом стоит. Подходим к дороге, до деревни каких-то метров триста оставалось, и видим идут люди. Тихо идут, не разговаривают, а за плечами жёлтые трубы сверкают на солнце-то. Мы в землю вросли, рты пооткрывали, а потом корзинки об землю – жах! Да как рванём обратно к лесу, вереща что есть мочи:
 - Медны трубы! Медны трубы!
Брат повпереди пятками сверкал, я немного отставал, потому что шипчее бежать не мог, обделался я со страху. После, когда мы к болотине в лесу прибегли, оказалось, что и брат тоже обделался по самы уши. Сидим в осоке, ревём. Ну, так наревелись, что и слёз не стало. Стянули портки, зашли по пояс в ржаву воду и давай их отполаскивать. Сидели мы в осоке до тёмки. Летом долго не темнеется, в лесу правда скорее под деревам-то. Комаров даже не замечали, настолько измучились. Брат первый смог заговорить:
 - Васьк, баушка-то сказывала, что Бох-то всё видит и слышит, а нас он сейчас не видит, да? Не наказывает же?
Я, видимо по своему малолетству, не знал чего и думать, и говорить, и потому брякнул, что первое взбрело в голову:
 - Враки всё это. Баушка взанарок нас пужала, а мы как дурни. Ты не сказывай, что мы обделались-то, засмеют, али прозовут как.
   Посидели мы ещё немного и, не сговариваясь, выбрались из осоки и двинулись из леса. Сердце у меня тоды, как колоколец блямкал. Братова лица не видно было,опух от комарья. На себя потом дома посмотрел, дак, такой же опухший был. Ближе к деревне мы услыхали музыку. Да только не трубы это были, а гармошка. Прибодрились и шибчее припустили. У околицы встретили тятю, искать нас пошёл. Грит: «Ну, и куда вы, шалопутные, запропастилися? Праздник, ведь, был. Агитбригада с музыкой была. Песен да плясок сколь было!».
Мы так измучились, что и вымолвить ничего не смогли. Только опять во все дурны головы заревели – уже от обиды, что такой день в осоке на болоте просидели.
   Вера смеялась до слёз и долго ничего не могла произнести.


* Гуменник – часть луга, выделяемого колхозникам для личных покосов.
* Оголчить – окликнуть.
 

* Продолжение следует...