Глава 7

      В марте  у  Ени  родилась  Анна, а месяцем позже  Аксинья родила  Николая. 
      Аксинья не зря боялась родов.  Мальчик появился на свет здоровым, но сама она  едва не истекла кровью.  Что произошло во время родов, акушерка не могла объяснить. Аксинья лежала на больничной кровати желтая, оглохшая,  и  ей  на живот прикладывали   пузыри со льдом.  Как рассказала потом: «Средь бела дня вышли  из стены  две женщины,  приготовились меня выносить,  но одна вдруг спохватилась:  «Нас же не  за этой послали.  За Клавой  Рябухиной».

      Дед Иван обскакал весь район,  ища  хорошего доктора.  Нашел: старичка  с бородкой клинышком –– из «недобитых», как видно.  В ноги ему упал:  «Вылечи  девку, не оставь младенца без матери!»  Привез  в Октомино,  и  доктор  сразу  распорядился, чтобы  Аксинью забрали домой. 
      –– Эх! –– подосадовал,   осмотрев ее. –– Запущено сильно. 
      Попросил, чтобы  нашли  хрусталь и дали бы ступку.
      В верхней комнате стояла старинная  ваза, Василий сбегал, принес.  Кусок вазы, ошпарив,  врач истолок в муку.  Развел медицинским раствором и ввел  Аксинье в вену.   К вечеру она  открыла глаза.  А когда  показала  рукой, чтобы ее перенесли  на  теплую  печь,   устало  проговорил: 
      –– Ну…  Бога молите. 

      Двое суток  возле  Аксиньи  попеременно дежурили  Еня,  Мария и дед Иван.  Оправившись,  она  спросила  у матери:
      –– Мама,  про  Клаву  Рябухину  ничего  не слыхать?   
      –– Умерла она,   уже схоронили.  А ты почему про нее?
      Тут  Аксинья и  рассказала про  случай в больнице.
       Молоко у нее  пропало сразу после родов,  и   маленького Николашу кормила  Еня.

                18

       Не было у Ени  к Никифору той любви, какой он заслуживал. «Ну, чего мне еще  не хватает? –– сердилась она на себя. –– Никиша  красивый,  сильный;  напротив него Миша  совсем мальчишка».  Но, может быть, оттого, что Михаил оставался в ее памяти квитковским  парнем, а она –– девчонкой, влюбленной в него,  это  и мешало  полюбить  так же сильно Никифора.  А он,  поперек закона, отвалил половину  лосиной туши председателю  поссовета и  зарегистрировал с Еней  брак.   

       Мария  посоветовала тогда же:
       –– Вы еще обвенчайтесь.  Как русские люди сделайте.   Я у татар  вижу:  обведут  молодых  вкруг  стола,  вот и женаты.  А у русских  иначе,  их  поп венчает.   А  что в  поссоветах  справки дают,  так, вроде, как татары  вокруг стола обводят.

      Она  настояла, и Никифор с Еней  обвенчались  в районной церкви. Но  Еня  все равно чувствовала себя двоемужней.  Злилась на Михаила:  не мог  по-человечески  развестись!  И, возвращаясь  памятью  к тем временам, когда Михаил за ней ухаживал, не могла понять:  с чего и откуда  появилась в нем  жестокость?  Не был он  в Квитках жестоким, она могла бы поклясться в этом.  Как они пели вечерами, сидя на крылечке!  Михаил  первым голосом,  она вторым.  Как  жаль  ей было  теперь этих песен!  Ничего так не жаль, как  их. 

      Никифор с Василием   строили железнодорожный вокзал.  Техники не было, на себе таскали  по трапу  десятиметровые брусья, вручную устанавливали потолочные щиты,  затаскивая их по бревнам на крышу:   каждый  щит до полутонны весом. 

      Позже  на строительство пригнали  ремесленников  –– парнишек четырнадцати-шестнадцати лет.  «Для практического обучения», –– как  объяснили им.  Разместили ребят по частным домам,  кормили скудно, и они  вскрывали у  населения ямы,  нагребая  картошку,  где-то прятали ее и ели, запекая  в костре. 
       –– Хоть бы ямы-то расхлебененными не  оставляли!  –– негодовали  хозяева. –– Вымерзает  все!

      Год был очень тяжелым.  Хлеба не хватало.  В  некоторых селах  жили совсем без хлеба.  Мария  была бы рада подкормить постояльцев,  да нечем.  А они приходили с работы  измученные,  намахавшись топорами и  натаскавшись тяжестей. Она по-матерински жалела их. Да что толку от одной жалости?  Иногда Никифор, удачно поохотившись,  давал ей зайчатины или дичи,    она  немного уделяла  ребятам, но это была  совсем  крохотная поддержка. 

      Потом пошло плановое строительство кожевенной фабрики,  общежития и столовой.  И опять гнали  ремесленников, которые  наравне со взрослыми копали канавы, возводили фундаменты и покрывали крыши. Сбегали из Октомино,  бросая  такую «учебу»,  и никто из руководителей их не искал:  одни сбежали ––  пришлют других.

      Председателя поссовета  октоминцы называли  Немочь  ––  сокращенно от  «не могу помочь».   Тощий, длинный, он посиживал у себя в  конторе и обтачивал напильничком  ногти.  Ничего его не интересовало:  ни  то, что труд  для подростков непосилен, ни то, что  они  каждый день полуголодом.  Самая важная в поселке фигура,  он с удовольствием ходил в шестерках у  Зотова, потому что    так  у него было меньше ответственности.   
      –– Вот кого надо под суд! –– негодовали октоминцы. –– А то  Смолякова ни за что осудили, а Немочь не трогают! Да его  за  одних ремесленников расстрелять надо!      
      И думали люди, что  такие безобразия  только в Октомино, а вот если куда-то уехать, то там… 

                19      

      Ваня  Назаренко, окончив школу механиков, остался в МТС. Он умел водить трактор, умел его починить,  платили ему как квалифицированному специалисту, но денег  все равно не хватало:  голод,  постигший  деревни, требовал, чтобы Ваня хоть немного помогал матери.  В магазинах рабочей кооперации он мог по умеренным ценам покупать продукты и, не доверяя почте,    часть их привозил  домой.   

      Наталья работала свинаркой в колхозе. Наивные  мысли о том, что колхоз –– тот же табор, где  люди кучно  и дружно, давно  ее покинули.  С каждым днем она убеждалась, что  колхоз –– это  паук!  Из тебя тянут жилы, не заботясь  о твоем отдыхе, не интересуясь, чем ты живешь.  И чем лучше работаешь, тем  больше на тебя  взваливают.  Некоторые  из колхоза вышли, но  легче  жить  все равно  не стали,  налог им  увеличили  вдвое.
      «Раздуваются от нашей крови! –– думала теперь Наталья. –– Не отчитаются за налоги  –– быстро с мест полетят, а за свои места они держатся!»
      Жара  прошлого года выжгла всё до последней травинки.  Забивали скот: нечем кормить, –– солили мясо, но соль быстро кончилась, и хоть перебой с ней оказался  недолгим,  мясо протухло. Впору было ложиться и помирать!
      Выкарабкивались из последних сил, однако   выкарабкались  далеко не все.   Особенно пострадали дети и старики.  А тут  еще слух прошел,  что  детей увезут в Китай, а для стариков  придуманы специальные  «сжигательные машины»  –– будут сжигать  их,  чтобы  не  было лишних ртов у государства. Верили этим слухам,  дрожали и боялись  за каждый  день. 

      Федор Борисов изредка писал Наталье,  звал их с Ваней на Урал, уверяя, что  жизнь там налаживается. И уехали бы,  но  куда же без паспортов?   В Квитках у крестьян паспорта отняли, а в Подольце, где Ваня работал,   ввели прописку:  каждый   регистрировался в милиции, не имея права без  разрешения сменить местожительства. 

      Когда-то Наталья  сильно жалела Борисовых, а теперь завидовала им.  Луша работает ламповщицей в шахте,  окончила два класса вечерней школы, Федор  в конюхах у главного инженера.  В городе у них по выходным гуляния, играет духовой оркестр.  А здесь?  Что  видят  здесь люди, молодые и старые?  На улице   белые мухи, а   колхоз  еще не убрал картошку.  Всех работников вытолкали на поле.  Школьники,  сморщенные от недоедания, обмораживают руки и  таскают  картофельные  кули!  «Жизни нет, жизни!  ––  клокотало в груди Натальи. –– Чего же родились-то мы, зачем?  Кому мы нужны-то на белом свете?  Господи батюшка, где же ты?..» 

      Как-то раз, возвращаясь с работы,   сама не зная, зачем,  она побрела  к  роще. Не дойдя до нее,  села на  старый  пень,  бессмысленно  глядя на припорошенную снегом землю,  на черные деревья и черных  галок  на   кладбище,  которое было видно оттуда и  где  в голодный год схоронили так много народу.  На душе было тошно,  будто  ее обокрали. 

      Холодный ветер трепал сухую полынь, однако  Наталья скинула с головы  шалюшку и расстегнула верхнюю пуговицу телогрейки. Глядя на кладбище, в отчаянии думала, что надо идти туда:  лечь у могилы  Якова или Ульянушки, и пускай занесет снегом,  сравняет  с землей!       
      Наверное,  пошла бы,  избавилась от постылой жизни, но дома ее ждала  Домна  и был ненаглядный сын Ваня.  Поднявшись,  потащилась в село –– тихое,  будто  вымершее:  не мычали коровы,  не ржали лошади, собаки  не гавкали, и лишь  у колодца,  нахохленные, как кусты под дождем,   позвякивали ведрами  женщины.  Среди них  Наталья увидела Марию Киргизову.  Не стала к ней подходить, только мотнула головой: нет  писем!  Еня с Михаилом давно молчали. Панкрат высказывал предположение,  что  сорвались они, наверное, в другое место, потому что приезжал друг Панкрата, Сергей,  и   говорил,  что на фабриках  в Доле  было вполне  терпимо, пока не хватало рабочих рук.  А как  понаехали из деревень –– и пошло!  Зарплату  срезали, жрать нечего, и ни обуться, ни одеться.   Поди, и в Октомино то же самое.

      Близко от своего  дома  Наталья столкнулась  с Ваней.
      –– Мама! –– Обнял ее одной рукой,  держа в другой  чемоданчик. –– Вещи   привез на сохранность.  Меня в  армию забирают. 
      ––  Ба-атюшки!
      –– Нет, мама, я  рад.
      –– Да чему же ты рад-то?..
      –– Потом расскажу. 
      Домна, когда они вошли, вынула из печки чугунок с вареной в мундире картошкой. Сказала:
      –– Ешьте, пока  горячая. 
      –– Я гречки привез, ––  Ваня раскрыл чемодан. ––  Давайте  кашу сварим? –– Было видно,  что картошка  ему  давно опостылела. 
      Пока Домна возилась с крупой, Ваня  делился своей задумкой:
      –– Хочу,  мам,  отслужить и остаться в армии.  Питание там хорошее, одежда казенная,  и деньги платят. А в МТС  что? Техника износилась, а ты за нее отвечай.  Да всё орут: «В  тюрьму  хочешь?»  Обещают  создать  политотдел, будто  мало еще надзирателей:  сам  директор МТС выслеживает подрывные элементы.  Поди, и Мишка  Киргизов недаром вернулся.
      –– Куда вернулся? –– не поняла Наталья.
      –– В Квитки.
      –– Не было его здесь!
      –– Как?  Я же его в Подольце видел!  Странный  какой-то стал. Кричу:  «Мишка!»   А  он от меня бегом!  Я догнал,  говорю:  «Чего  испужался?»  А он:  «Так, ничего, показалось».   Говорю:  «В Квитки  езжай, мать твоя помирать собирается». –– «Конечно, поеду».  Спрашиваю:  «Где Еня?» –– «Ссучилась, по рукам пошла, в Сибири осталась».  Врет он, мам, не такая она! 
      –– Аи-ии! ––  перепугалась  Наталья.  –– Не то к Киргизовым бежать, сообщить?
      –– Не надо, объявится, сам расскажет.  Не дураки, поймут, что про Еню врет!   

      Но Наталья занервничала, забеспокоилась: и Еню ей было жаль, и с Мишей, видать, беда  приключилась… 
      –– Кашу заправлю, –– подошла  к ней Домна, показав на ладони   яйцо.  –– Где  взяла,  на что выменяла?  Яйцо было  крупным. 
      Наталья не успела спросить, откуда оно, Домна сама  сказала:
      –– Семенихе   дров  поколола.   
      –– Я, мам, Ене напишу из  Дола, ––  пообещал Ваня. –– Заодно  будет знать, что я в армии.
      –– Ладно.  Но  почему  она сама-то молчит?! 
      А  Еня молчала  по той же причине, по которой Ваня не велел говорить Киргизовым о Михаиле. Объявится  Михаил –– сам расскажет, а нет –– пусть думают, что зазнались, так легче.

      Наталья  весь вечер не находила себе  места.  Ночью ей приснилось, что  Еня  худая, больная, лежит на лавке, а рядом с ней  маленький ребенок.  Она  вставала,  ходила  по комнате, наклоняясь над Ваней,  который тихонько похрапывал;  а рассвет  уже  близился,   и   надо было собираться  на работу. 

      Так и пошла,  никого не разбудив,  осторожно прикрыв за собой дверь.  Холодно  было на улице, темно,  и  почему-то Наталью именно сейчас больно  поразило   яйцо, заработанное Домной. И  припомнилось письмо Федора:  «Ваню на завод возьмут,  а ты хоть бы и уборщицей устроишься,  и то не пропадешь». 

       «А вот взять да уехать!  –– обозлилась она.  –– Без паспорта уехать! Вместе с Домной!   Да что же это –– полдня рубить дрова за одно яйцо! Пусть  наш дом зоотехник забирает,  он давно на него зарится!  Пусть!»
      Но эта вспышка в ней сразу  погасла.  Сутулясь,  наклонив голову,  Наталья  вошла в свинарник ––  к навозу,  гнилой картошке, тощим свиньям, коромыслу и ведрам.