Синяя лампа

Буковина…
Ты хоть знаешь, где находится этот прекрасный край?
Да оторвись, наконец, от сериала. Можешь с любого места любой серии смотреть, ничего не потеряешь. Это разве фильмы?
Вот в наше время…
 
Новый кинофильм шел в единственном кинотеатре целую неделю и его могли посмотреть все, кто того заслуживал.
Но так было потом, когда отстроили клуб, он же кинотеатр. 
А сразу после войны к разрушенному зданию румынской «примарии» с сохранившимися на фронтоне огромными буквами ROMANIA MARE («Великая Румыния»), подъезжала военная машина-кинопередвижка. 
На стенке примарии солдаты растягивали белое полотнище, устанавливали звуковые колонки и строили пьедестал для переводчиков. Фильмы были и наши, и заграничные, трофейные, захваченные у немцев. Они шли либо на английском языке с немецкими субтитрами, либо снятые Голливудом, но дублированные на немецкий.
 Для понимания смысла требовался переводчик.
 Обычно это был офицер в звании старшего лейтенанта, или капитана, иногда сразу двое. Несколько раз приходила молодая женщина в офицерской форме. Голос у неё был сиплый, но достаточно громкий.
Военные переводчики ещё не были демобилизованы. Понимаешь, в армии переводчики были, а вот пленных, которых надо допрашивать, уже не было.
Конечно, самыми интересными были трофейные, исторические («Кардинал Ришелье»), или приключенческие («Сети шпионажа», «Замок смерти»). 
Обстановка просмотра была демократичной: если в тылу этого кинозала под открытым небом по шоссе проезжал редкий грузовик, или телега, заглушавшие голос переводчика, кинооператор передвижки обычно шел навстречу пожеланиям зрителей. Он вращал какую-то ручку, перематывал киноплёнку назад и давал повтор. Во время этих манипуляций мужики успевали скрутить самокрутки и над «кинозалом» поднимался ароматный махорочный туман. В такие минуты пучок света от кинопроектора проявлялся в вечернем воздухе, переливался, повторяя кадры фильма, и был виден издалека, как те лучи от мощных прожекторов, которые ещё недавно ощупывали небо в поисках вражеского самолёта. Победа отменила эти ночные прожекторные шоу, но в памяти людей ещё были живы картины их игры в опасном ночном небе…
Для мальчишек солдаты приносили длинную доску и устраивали её на подставках из кирпичей, которых было вдоволь в развалинах примарии. Мы представляли не только первый ряд, но и границу между территорией переводчика и зрительской аудиторией.
Фильмы крутили не только по выходным. Иногда передвижка появлялась на неделе, а иногда и в выходной день её не было, и тогда разочарованные люди брели со своими табуретками по улицам Хотина в часы, когда сумерки только-только выползали из подворотен и подвалов…

Ты вот дуешься, когда я, чтобы заставить тебя выполнить домашние задания, или вовремя лечь спать, выключаю телевизор. Вообще-то этим должны заниматься родители, а то вишь, хотят остаться добренькими.
Так вот, представь себе, что бы ты переживала тогда, если тебя, за провинность, в которой ты не была виновата, только по подозрению, лишили такого удовольствия, как просмотр фильма на стене хотинской примарии.
А я однажды был лишен такого удовольствия.
 
Всё произошло в тот день, когда пропала синяя лампа.
Это была большая керосиновая лампа прозрачного синего стекла. Перед ужином лампу устанавливали на буфете. Позади лампы находилось встроенное в буфет зеркало. Поэтому комната освещалась и прямым светом этой лампы, и отраженным от зеркала. Часть отраженных лучей, возвращаясь сквозь прозрачный корпус баллона лампы, падала на стол, раскрашивая скатерть на столе в синий и зеленый цвета.
И вот эта лампа пропала.

Твоя прабабушка, моя мама, умерла не так давно, и ты помнишь её последние дни, помнишь, что она была до последней минуты в полном сознании. К сожалению, я не успел попрощаться с ней и приехал сюда уже после похорон.
А вот если бы успел, знаешь, о чем она меня спросила? Она бы сказала:
- Сынок, хоть сейчас признайся, разбил ты тогда синюю лампу?
И я бы соврал:
- Да разбил, разбил, и выбросил в уборную.
И она умерла бы успокоенная.
Этот вопрос мучил её всю жизнь. Она испытывала угрызения совести за то, что тогда так жестоко наказала меня, запретив идти к примарии смотреть фильм.
Сколько бы раз за свою жизнь я ни приезжал сюда во время своих отпусков, она задавала мне этот вопрос.
А я, со свойственной сыновьям жестокостью, каждый раз говорил:
- Да отстань ты со своей лампой, не разбивал я её. Цыгане, или румынские солдаты…

Тут требуется пояснение. Румынские солдаты, после перехода Румынии на сторону Советского Союза, использовались для конвоирования пленных немцев. Однажды двое румынских солдат, уже возвращавшихся домой, и ожидавших в Хотине остальных членов своей команды, ночевали у нас на сеновале.
Стоял за городом возвращавшийся из эвакуации цыганский табор. К цыганам в нашей семье поначалу отношение было нейтральным. Но после того как цыганка, которая с ребёнком на руках пришла попрошайничать, и  бабушка вынесла ей кусок плотной мамалыги (кукурузного хлеба), - она, эта цыганка, отойдя от нашего дома, выбросила мамалыгу в дорожную пыль, - наше отношение к цыганам стало резко отрицательным. При этом мы не столько осуждали цыганок за то, что они воровали с верёвок простыни и бельё, сколько за их брезгливое отношение к подаваемым им продуктам. Ведь еды людям недоставало самим, дети на уроках падали в голодный обморок, а в школьном дворе в большом котле варилась кукурузная похлёбка для поддержки голодающих детей. А эти «несчастные» цыгане вели себя вот так… В общем, отношение к цыганам было вполне определённым.

Что касается пропажи синей лампы. Она действительно стояла на подоконнике, и окно часто было открытым. Подоконник располагался так высоко, что с улицы и взрослому человеку до него не дотянуться. По этой по самой причине я иногда пользовался подоконником, как дверью, ведь спрыгнуть с такой высоты было геройством.
В том, что я разбил синюю лампу и куда-то спрятал осколки, были убеждены все, - мама, отец, сестрёнка, бабушка, и даже так меня любившая тётя Клава. И это убеждение осталось у них на всю жизнь!

Я сидел перед раскрытым учебником и плакал. Рядом слегка колыхалось пламя стеариновой свечи. В этот вечер мама тоже не пошла к примарии смотреть фильм, гремела у плиты посудой.
Должен сказать, что, получая материнский подзатыльник, или отцовского ремня, я никогда не плакал. Провинился, ну и получил. А что больно, так я же мужчина!
А сейчас я плакал и это, по-видимому, больше всего беспокоило маму: а вдруг она ошибается, и сын не разбивал лампу… Но ведь подоконник такой высокий…
Разок подошла:
- Хуже нет трусости. Виноват – признавайся. Тебе же станет легче.
Я молчал.
Через полчаса мама не выдержала:
- Ладно, иди уж!
Вот так? Пожалела? А мне нужна твоя жалость?
Я не двинулся с места. Сделал вид, что листаю учебник.
В этот вечер я проявил всю меру своего характера и на улицу не вышел.
Отдохнув, ещё поплакал. Это были слёзы обиды. Она думает, я её когда-нибудь прощу?
С каждым моим приездом мама ждала моего прощения.
И не дождалась…

Вот видишь, сейчас я её всё-таки простил.
Но она об этом во веки веков уже не узнает.