Гонзо

                *

             Только вышли на улицу, она меня спрашивает:
-- Шарфик узнал?
-- Еще бы – отвечаю – классный шарфик.
-- И?
-- Чего?
-- Все с вами ясно.
             Идем дальше.
-- Знающие люди сразу обращают внимание.
-- Так я обратил.
-- Обратил он. Веди меня за это завтракать.
             Женская логика интересная штука, поэтому иду беспрекословно.
             Пришли, сели за стол, заказали штрудель, я как услышал это слово, сразу затрясся. Углубился в меню, выбрал кофе под загадочным названием – латте. Хрен с ним, думаю, рискну здоровьем, главное чтоб штрудель этот вражеский на штаны не упал как в прошлый раз. А латте я переживу как-нибудь.
             Зря надеялся.
             Высокий фужер с серой пеной и торчащей трубочкой, поверг меня в тяжелую задумчивость.
             Эх, до чего проста и удобна жизнь нормального слесаря. Налил в стакан водочки, отломил краюху ржаного, а потом выпил и закусил. Сидишь, куришь, разговариваешь с товарищами о новинках мобильной связи.
             Ясная жизнь, доступная.
             А тут латте и штрудель. Что характерно, вилку надо держать в левой руке, а нож в правой. Очень неудобно. Я когда свою порцию окончательно размазал по тарелке, слегка выплеснув на стол сгущенку, Маруся надо мной сжалилась.
-- На-ка. Здесь такая дрянь осталась, но тебе наверняка понравится – и протянула мне запеченную корочку.    
-- И можешь не улыбаться, сейчас доедим и пойдем гулять.
-- Далеко?
-- Нет, тут все рядом.
             И мы пошли, и были счастливы.
             Болтали о ерунде и о важных вещах. Фотографировали спящих собак, которые просыпались от щелчка фотоаппарата, и недоуменно посмотрев на нас, роняли головы на траву. Покупали сигареты у армянки в киоске, и она устав слушать наши споры, говорила – а-а-а, я сама решу, что вам надо. И минеральную воду в аптеке. Охранник провожал нас до кассы, чтобы мы не заблудились в восторге.
             Потом решали, где будем обедать.
             Счастливое времяпровождение состоит из гулянья и вот таких проблем – где бы нам сегодня съесть солянку?

             Я иногда думаю, имени кого это все? Эти каникулы, вырывающие нас из будней и возвращающие назад с особым цинизмом. Оставляющие тягучий привкус причастности к недоступной жизни.
             Идешь по старинной улице города, золотая погода позднего августа, спящие собаки и вишневые штрудели в кафе, почти европейское блаженство рантье.
             Благорасположение, обусловленное географией и рождением.
             Климатом и менталитетом собак.
             Архитектурой.
             Будь здания посовременнее, радости было бы меньше. Меня мало втыкает бродить среди брежневских девятиэтажек и оглядываться по сторонам в поисках приличных людей. А тут одних табличек на домах, на хорошее кладбище.
             Наша любимая: «Меняю английское детство (графские развалины, школьная команда по регби, лондонский музей, стрижка под Элвиса) на детство, проведенное в России (велосипед «Орленок», школа с продленкой, содовая, розочка пирожного в Чите в 1951 году)». Там еще телефон есть, но я его не помню.
             Под кустом дрыхнет дворняга.
             Маруся говорит:
-- Вот собака – настоящий человек. Не буди ее. Лучше, пойдем, купим тебе кеды.
-- Кеды у меня уже есть – отвечаю я – купим воздушный шар.
-- Мы дураки?      
             Маруся улыбается.
             По всем моим рассказам рассыпаны тайные признания в любви к ней. Мне от этого легче.

             Потом мы заговорили о стиле гонзо и о Хантере Томпсоне. Был ли он метросексуалом, в частности.
-- Ну, это который следит за собой.
-- А то, следи за собой – будь осторожен.
-- В солярий ходит.
-- Скотина.
              Мне нравится стиль гонзо. Мне вообще эти ребята нравятся: мистер Вульф в лоховской шляпе американского сенатора, Томпсон, обсаженный мескалином, в пидорских очках, Кизи в идиотском автобусе.
             Личное отношение к тексту, эмоциональный ****еж, это же не плохо? И часто честно. По крайней мере, они плевать хотели на правила, в плену которых я качумал полжизни. Пока не начал врубаться, что правил нет, кроме тех, что установил сам.
             Даже если ты не установил ничего.
             Я люблю болтать ни о чем и разглядывать спящих на асфальте собак.
             Иногда хочется лечь рядом.

             Выбрав кафе, мы садимся за дальний столик в зале для курящих и читаем меню. То есть Маруся читает, а я разглядываю. Мне китайская грамота роднее фуа-гра и маринованных каперсов. Русский человек должен закусывать соленым огурчиком с хлебцем, в крайнем случае – рукавом.
             А вино, ладно, пусть будет «Эль Пасо» каберне сухое.
             Тем более, Маруся говорит, что оно вкусное.

             Потом мы опять пойдем гулять и искать место, где уютно выпить по чашке кофе, покурить, помечтать, обсудить планы на вечер. Хотя я, примерно, представляю наши планы.         
             Позвоним другу, ведь это так приятно делиться счастьем позднего лета.
             Здорово сидеть на веранде около реки, вечерний ветер шевелит Марусины волосы, и нам приносят пледы. Я опять запутался в блюдах и, разрывая хачапури, перемазался сыром с ног до головы. Пришел кот и Маруся бросила ему баранью косточку, кот выпендриваться не стал, а обглодав мсяо, икнул и улегся Марусе на туфель. Ей пришлось сидеть весь вечер не шевелясь, чтобы не спугнуть кошачьи сны.      
             Коты снилось, явно, что-то приятное. Он подергивал во сне лапами.
             А когда мы уходили, проснулся и попробовал поиграть с Марусиным шарфом, но она быстро выхватила шарфик и намотала его не шею.
             -- Барберри? – Восхитился мой галантный друган (произнес в нос как «бёрбёрри»).
-- Вот видишь? – Спросила Маруся.
-- Еще бы – ответил я.

             Через пару дней я вернулся в родные пенаты, в богом забытом микрорайоне на краю нашего немаленького города.
             Местные алкаши обоего пола, встретили меня как родного, долго трясли руку и похлопывали по спине. Задавали наводящие вопросы и приглашали выпить. Интересовались творческими планами.
             Я у них прохожу по разряду довольно безобидного чудака. Алкаши, вообще, в силу отстраненности характера, относятся терпимее к людям пишущим стихи. После второго стакана, просят прочесть что-нибудь новенькое. Я не ломаюсь и читаю: 
             «Я молю, как жалости и милости,
             Франция, твоей любви и жимолости,

             Правды горлинок твоих и кривды карликовых
             Виноградарей в их разгородках марлевых…»

             Вся разливалка, клянусь – рыдает.