Укус прошлого

Карин Петр Алексеевич  в сорок пять лет  женился  во второй раз и взял девицу на четверть века моложе себя.  До этого Петр Алексеевич четыре года жил бобылем. Единственный  сын от первого брака,  облачившись  после срочной службы в мундир офицера, тянул лямку по далеким гарнизонам  необъятной России,  время от времени посылая отцу весточку: «жив-здоров, чего и тебе желаю».
Три года  не отходил Петр Алексеевич от постели своей супруги,  съедаемой раком, но все эти три года, сын ничего не знал о болезни матери: она строго-настрого запретила  что-либо писать об этом.  Петр всё, что было ценного, вплоть  до квартиры,   спустил на лечение,  но судьба распорядилась по-своему,  да и Наташа сама не хотела жить.
- Ну, вылечишь ты меня,  - говорила она, - и на кой я тебе нужна вот такая, изболевшая?
В её вопросе звучало так много  личного,  интимного, что у Петра щемило сердце и подступали  слезы. Его мучила совесть. Дело в том, что Карин с первого  месяца  супружеской  жизни не отличался верностью, хотя сказать, что он не любил Наташу, было бы неправильным;  просто любовь  для Карина не предполагала  супружеской  верности.  Женщины  для  Петра Алексеевича  представляли  собой «загадку жизни», и он её разгадывал, как умел, как понимал.
Семья, то есть Наташа и сын, - это одно,  почти святое,  а все остальное - для познания,  к тому же и не без удовольствия,  не без развлечения.  Так считал Петр Алексеевич. Бывало,  в иные часы, когда натыкался на молчаливый, осуждающий взгляд супруги, Петр Алексеевич  говорил: 
- Я  гречневую кашу с маслом люблю, меня полонез Огинского с ума сводит, но ведь я ошалею, если каждый день будет гречневая каша и полонез!
- Так я у тебя, значит, гречневая каша и полонез?
Губы Наташи подергивались от обиды и припухали от прилива крови.  Карин целовал Наташу. Властно, сильными руками направлял её тело под себя, и Наташа обмякала в его руках, сама начинала ловить его ускользающие губы.  На этом и кончались обычно такие разговоры.
Иногда, особенно в первые годы жизни, Наташа говорила ему:
- А если бы и я на стороне нашла своей «полонез»?
- Тогда бы мой кончился,  - отвечал Карин и опять целовал жену.  Та хохотала и напевала ему на ухо: «Зацелована, очарована...»
- Вот то-то же...  - улыбался Карин и уходил по своим делам, самодовольный и самоуверенный.   
Но когда  супруга заболела, то желание разнообразить свои сексуальные блюда, разом отсекло, словно болезнь поставила между ним и другими женщинами непроницаемую стену.
Наташа знала его лучше, чем он знал себя, и потому понимала, что стоило Петру Алексеевичу невольное воздержание, связанное с её болезнью. А то, что Петр воздерживается - это она тоже понимала,  понимала даже лучше, чем раньше: болезнь обострила все ее чувства, глаз стал зорким, приметливым.
- Что ты себя мучишь,  Петр? – Спрашивала она в последние месяцы жизни, и тот взрывался так,  как никогда  раньше, когда себя «не мучил».
- Да не могу я! Не хочу! Не желаю!
- А полонез Огинского,  того,  кончился, – говорила Наташа. - И каша твоя гречневая вся плесенью покрылась.
- Да замолчи  ты,  в  конце концов!  Вот  не сегодня-завтра  из Москвы бандероль с лекарством придет,  так что встанешь еще. Встанешь и забегаешь!
- Ладно, ты не сердись, это я так. Жалко мне тебя.
- Ты себя пожалей!  Себя!  - Карин кричал,  а  сердце плакало, и глаза предательски пощипывало.
«Нет, - думал он в такие минуты,  - нет, никогда  никакая женщина не переступит порог этой квартиры! Как же можно?! Никогда, никогда!»
За час до смерти Наташе стало так хорошо, что она встала с постели и набрала в ванну воды,  самостоятельно помылась.  Петр спал на диване, и потому испугался, внезапно проснувшись: над ним наклонилась Наташа в черной ночной рубашке,  с отжатыми и закрученными на  затылке  волосами и поцеловала Петра в губы:
- Прощай, Петр. Что, испугался, милый? - Спросила Наташа. - Не бойся, во плоти пришла, а уж потом все - не буду приходить. Ты только крышку на моем гробе покрепче забей, так крепко, как меня целовал когда-то. В платье сиреневом положи меня, я его сейчас надену, и в рубашке вот этой...
Оцепеневший и онемевший Карин сидел на диване, а Наташа два раза провела горячей рукой по его голове,  задержала руку на глазах,  словно слепая,  ощупала его лицо: 
- Ну вот,  прощай, Петр. Жаль, сына не увидела, да оно, может, и к лучшему. Сына-то береги. Один ты у него...
И пошла  в свою спальню,  а Петр не мог ни слова сказать,  ни рукой шевельнуть: деревянным стало его тело. А когда  отошел и, тяжело ступая по линолеуму коридора  на негнущихся ногах,  поплелся  в  спальню  жены, Наташа была мертва. Лежала она, как и говорила,  в сиреневом ситцевом платье, сложив руки на груди и сомкнув глаза, опушенные длинными черными ресницами.
Минуло четыре года.  Карин переехал в  другой город и занялся бизнесом. Петр Алексеевич числился в предпринимателях, а так как единственным  видом предпринимательства  в те годы  было - «купи-продай»,  то у Карина образовалась  сеть  торговых точек, а вновь обретенная супруга как раз работала продавцом в означенной «точке». Так что жену  он выбрал себе не со стороны.
Петр Алексеевич не походил на кумиров юбочной  толпы: был полноват,  седоват, лицо имел широкое, с легким азиатским разрезом глаз.  Словом никакой Ален Делон из Карина не вырисовывался. В районном загсе,  где проходило  бракосочетание,  на их  пару поглядывали с любопытством.
На невесте  было свадебное платье, сшитое на заказ,  а грудь украшало тяжелое колье из настоящих драгоценных камней.  Приглашенных  на свадьбу было раз-два и обчелся, хотя жених мог позволить себе многое из того, чем славны русские свадьбы.
Любопытство чиновников из «Дома бракосочетания разжигало и то обстоятельство, что со стороны Баевой Галины Сергеевны, бракосочетающейся с Петром Алексеевичем,  не было родителей,  а в качестве свидетеля выступала такая же,  как она, молодая особа. Однако все документы были в порядке, и все законные сроки соблюдены.  Завотдела загса ничего не оставалось,  как торжественно объявить их мужем и женой и вручить соответствующее свидетельство.
Был немаловажный момент,  определивший выбор Петра Алексеевича. Супруга, была родом из города,  где он жил до переезда сюда, и это обстоятельство  незримо  связывало Наташу и Галину.  К тому же  новая супруга чуть-чуть  походила  на  Наташу.  Это «чуть-чуть»  было  в  её ресницах,  разрезе глаз и в том особом, - тонком запахе, исходящим от женского тела, который он не мог забыть.
«Все розы пахнут розами, - говорил он Наташе когда-то, - но каждая пахнет по-своему».
- От тебя исходит дурманный аромат,  девочка, - сказал Петр Гале и добавил, не зная зачем:  - Такой же, как от моей бывшей жены.
Сказал это в новогодний вечер,  когда провожал  её до общежития, а до этого он танцевал с Галей. В движениях, в гибкости тела,  в её порыве - всё было так похоже на Наташу, и прижималась Галя к нему так же,  как прижималась на выпускном вечере  в  институте  Наташа  -  обжигающе кратко, мгновенно.
Они с Галей танцевали старый танец - вальс-бастон, и в тех редких,  стремительно напряженных па, когда их тела соприкасались, она успевала буквально пропечататься к нему и обжечь.  Карин был приятно удивлен тем,  что она  так прилично танцует этот старомодный вальс.
Собственно и началось все с того,  что кроме Гали, никто не умел этот вальс танцевать. Вальс, любимый его прежней женой…  Что-то мистическое было в этом,  словно и на самом деле души умерших могут вселяться в тела других.
- Кто тебя учил этому танцу?  - спросил он  Галину,  и она сказала:
- Мама. Она в молодости любила этот танец.
Они сели за столик и Галя рассказывала ему:
- Она много говорила мне о том, что нет более возвышенного танца, чем вальс.  Вы так не считаете? 
Считал ли Карин так?  О да! Этому танцу его учила одна голубоглазая красавица, очередное увлечение Петра, уставшего от поленеза своей супруги.  Все путалось в голове Карина, кружилось, словно вальс не кончился и лица прошлого мелькали перед ним, как они мелькают в кружении танца:  Полина,  Наташа, а вот теперь Галя и еще кто-то, не различимый и потому не узнанный.
- Вы мне не ответили,  - теребила за рукав Галя,  - а это невежливо по отношению к женщине.
- Да  уж,  - сказал Карин и рассмеялся.  - Куда мне уж!
- А что?  - Галина оценивающее оглядела Петра Алексеевича. - Вы даже очень ничего.
- Ну да, как Карлсон. Мужчина в полном соку, Вы это хотите сказать?
- Считайте, уже сказала. Только не сравнивайте себя с Карлсоном. -    Она смотрела на Петра Алексеевича тем  особым  взглядом, которым смотрят женщины, «положившие глаз» на мужчину. И этого не понимать он не мог,  этого только слепой  не видит,  а Карин, отнюдь, был не слеп,  более того,  он был очень даже зряч.
- Так Вы,  Галя,  всерьез находите,  что я еще могу нравиться?
Вопрос был ненужный,  в своем роде кокетливый, но Петр давно уже не флиртовал и  боялся  показаться  назойливым стариком. Он волновался как артистка после десятилетнего перерыва вышедшая на сцену  в своей старой роли молоденькой героини.
- Мне Вы нравитесь, - необычайно серьезным тоном ответила Галя.  - Вы мне понравились еще тогда,  когда я в первый раз вошла в Ваш кабинет.
- Странно. Что же во мне такого?
- Основательность,  прочность,  надежность... Хватит, или мне продолжить перечисление Ваших достоинств?

Полностью  по адресу: http://andronum.com и Литрес в сборнике "Мерцающая аритмия

            2000 год.