Медиум 8

Мы провели тот вечер, мирно беседуя, когда настало время ложиться спать, я увидел, что Рона направилась в свой «кабинет», а Уотсон – в спальню. Мне это не слишком понравилось, но я, разумеется, оставил свои замечания при себе.
Уотсон выделил мне комнату, как нельзя более отвечавшую моим вкусам – маленькую, с узким окном, но широким подоконником, и большую её часть занимала кровать – огромная, в стиле Людовика французского, с пятью разнокалиберными подушками, периной, одеялом и пледом. Некоторое время я читал, почему-то оказавшуюся здесь же «Тератологию», потом уснул, и уже во сне вспомнил вдруг про конверт с забрызганной кровью четвертью листа. Уотсон так и не показал его мне, а я больше не спросил. Этот конверт вообще выбивался из логической схемы, и так-то шаткой, как карточный домик.
«Тератология» оказалась не лучшим чтением на сон грядущий. Я не впечатлителен, особенно на чтение, но тут мне отчего-то начали сниться заспиртованные младенцы, до того, что я проснулся от младенческого писка.
Была ночь, часа два или три. Я уже хотел заснуть снова, как младенческий писк, на этот раз совершенно явственный, раздался опять. Я сел в постели. За стеной что-то брякнуло, должно быть, спичечный коробок, упавший на пол, скрипнула кровать... Я постучал в стену, и Уотсон тотчас явился, словно только этого и ждал. Взъерошенный, в халате, но не заспанный – только чёрный от усталости.
- И что, давно этот концерт? – спросил я его. – Я только что услышал.
- С пол часа примерно. Вы его слышите? Вот хорошо! А то уж я думал, не свихнулся ли я.
- Не свихнулись, - утешил я. – Но что это такое? Здесь плохо слышно, давайте-ка выйдем из комнаты.
Действительно, писк стал явственнее. Он доносилсяы словно бы из-под входной двери.
- Может, кошка? – предположил Уотсон.
Я покачал головой:
- Это не кошачий писк. Это младенец.
- Отк-куда здесь младенец?
- Вы же слышите это не в первый раз, Уотсон?
- Я слышал... в ноябре. Но это было совсем не так. Я даже думаю, что тогда мне, может быть, просто казалось. А сейчас мы слышим оба.
- Хорошо, - сказал я. – Я пойду и посмотрю.

Женщина замерзла не меньше трёх часов назад. На ней были только нищенские лохмотья, волосы заиндевели и примёрзли к камням фундамента. Это были роскошные волосы – тёмные и густые. Смуглое от природы лицо не носило на себе следов пороков. Ей было лет двадцать пять, не больше.
- Цыганка, - сказал я.
Уотсон поднял пищащий свёрток так бережно, словно он был из тонкостенного хрусталя.
- Она шла издалека, - проговорил он, указывая на сбитые в кровь босые ноги женщины. – Шла и шла, пока силы не кончились. Ах, почему мы не вышли раньше?! Быть может, ей ещё можно было помочь.
- Нет, - сказал я, - она мертва уже давно. – Ребенок, вероятно, спал и заплакал только, когда тело матери остыло, и его стал донимать холод. Что будем делать с ним?
- Прежде всего, - сказал Уотсон, - согреем и накормим. И надо известить полицию. Не может же тело этой женщины оставаться у нашего порога. Холмс, что вы делаете?
- Это сила привычки, - улыбнулся я, вытаскивая руку из-за пазухи покойницы. – Кстати, грудь её пуста так же, как и карманы, и ребёнок, должно быть, здорово голоден.
- А что это за бумага у вас в руке?
- Уотсон, я, правда, довольно хорошо вижу в темноте, - с лёгким раздражением ответил я, - но всё-таки не до такой же степени. Вернёмся в комнату – посмотрим.
- Эй! - раздался голос Роны, и на нас упал свет от лампы в её руке. – Что вы там делаете?
- Мы нашли мёртвую женщину и ребёнка, - ответил Уотсон.
- Джон, - тоном практикующего психиатра ласково проговорила Рона, - мёртвые дети не кричат.
- Тьфу! – в сердцах сплюнул мой друг. – Ну не настолько же я плох! Ребёнок жив, это мать его умерла. Она, похоже, была бродячей цыганкой, и скончалась от голода и мороза. Послушайте, долго мы ещё будем стоять здесь и мёрзнуть сами, и морозить малютку?
Мы вернулись в гостиную, где я зажёг свет и подбросил угли в камин. Уотсон развернул пелёнки, и мы увидели крепенького младенца несомненно цыганских кровей, сероглазого, крепкого, месяцев двух – трёх от роду.
- Это девочка, - сказал Уотсон. – Рона, ей нужно молоко.
- У нас есть молоко, - обрадовалась миссис Уотсон. – Я сейчас согрею.
- Как вы думаете, Холмс.., - начал было Уотсон, но, взглянув на меня, осёкся. – Что это с вами, Холмс?
- Взгляните, - я протянул ему бумагу, изъятую из-за пазухи умершей.
Карандашом, дрожащим и неразборчивым почерком на листке было написано: «Лондон. Оксшот-стрит, 19. Ирония Уотсон».
- Эта цыганка шла сюда, - сказал я. – И вот теперь я не знаю, стоит ли сообщать об этом листке в полицию? По мне, так лучше подождать. А вы как считаете?
- Я тоже считаю так, Холмс. Но... Этого нельзя так оставлять, ведь правда же?
- Нельзя, - согласился я. – Что ж, Рождество получается нескучное: сначала Гудвин, а теперь и это.
- А кстати, - проговорила Рона, входя в гостиную с кружкой молока, - как мы «это» назовём? И второй вопрос: где мы сейчас возьмём для него соску?
- Соску очень легко сделать из бутылки и носового платка, - сказал Уотсон. – Сейчас покажу... А имя... Знаешь, имя мы потом придумаем, утром.
Я с изумлением переводил взгляд с Уотсона на миссис Уотсон.
- Леди и джентльмены, - наконец воззвал я к ним, - это всё-таки не ваш ребёнок, и ваше ли дело давать ему имя?
- Как это не наш? – вполне искренне возмутилась Рона. – А кому ещё она нужна?
- Знаете, Холмс, - улыбнулся Уотсон, - ребёнок, найденный в преддверии Рождества, это, наверное, хорошая примета, как вы думаете?
- Да вы что, милые мои, - совсем растерялся я, - с ума сошли?
А Уотсоны переглянулись и рассмеялись.
- В конце концов, - с усилием сводя тонкие чёрные брови, добавила Рона, - если эта женщина, действительно, шла ко мне, то моя прямая обязанность побеспокоиться о её дочери. Ты хорошо завязал, Джон? Она не подавится этой тряпочкой?
- Нет-нет, не беспокойся. И, знаешь... ты возьми её на руки, вот так, как будто собираешься кормить грудью, а вместо груди дай бутылочку – ей так будет привычнее, понимаешь?
Я понял, что должен удалиться. Моё присутствие не вписывалось в сценарий.