В отпуске - продолжение 2

   По небу торопливо побежали тучи, быстро его заполоняя. Ветер лохматил макушки деревьев, перетряхивал землю на дороге, шебурстел кустами. Начал накрапывать дождь, освечало, и издалека слышались громовые раскаты. Надя пошла к двери, говоря на ходу:
 - Пойду я, Вер. Гроза будет, а у меня всё открыто дома.
Вера, стараясь на неё не смотреть, ответила:
 - Иди конечно.
Обе понимали, что между ними осталась некоторая недосказанность, но ничего не могли с собой поделать. Надя не понимала, что произошло. Вера пребывала в недоумении, неужели неприятности и здесь её достали, и они не закончатся никогда.
Закрыв за Надей дверь, Вера села к окну и постаралась собраться с мыслями. Всё говорило о том, что Надин Дима – её Дима. Она уговаривала себя, рассуждая вслух:
 - Ничего не придумывай, Вера. Совпадения в этом мире ещё существуют. В конце концов, я просто не хочу, чтобы это было правдой. Ну, нельзя же так! 
   Чтобы отвлечься от тревожных мыслей, попыталась рассмотреть через окно улицу. Но там крапающий дождь перешёл в ливень, и косая дымная завеса не позволяла что-либо увидеть. Вера перебралась на кровать, подлезла под покрывало, улеглась. Не заметила, как уснула.

   Проснулась Вера рано. Прямо под её окнами хрипловато, но довольно громко горланил петух. Обругав мысленно петуха, попыталась опять погрузиться в сон, старательно смежив веки, но петух снова закукарекал и захлопал крыльями. Вера встала с кровати, подошла к окну и распахнула. Утро было ранним. Деревня купалась в туманной белой дымке, как в молоке. Накинув халатик, Вера присела к окну. Петух ходил под окном и что-то склёвывал с травинок. Неожиданно вытянул шею и заорал: «Кооо-о-о-о-! О-о-о-!» Откуда ни возьмись, прибежали  курицы. Вера засмеялась, поняв, что это петух их позвал.
   На дороге сквозь дымку вырисовалась фигура Стопоцки. Он подошёл и, не поприветствовав Веру, сразу начал говорить:
 - Вот, и Наташка, бывалось, любила по утречку у окна сиживать. Она сидит, а я зырю где-нито из-за куста. Она посиживат, позёвыват, косу прибират свою, а у меня в печёнках аж колотьё начинатся. А она, ведьма, ить знала, что зырю за ей – спину выгнет, отлягусится, глазам – хлоп-хлоп. Карактерная была. Ты, Вера, не иди в её. Счастья не будет. Точно тее говорю.
 - Дедвась, а зачем это ты подглядывал-то? – Вера с любопытством  ждала ответа.
 - А ты, вот, коль время ести, послушай, что поведаю тее. Будешь слушать, али потом как-нито?
 - Буду, буду. Заходи в дом, дедвась!
 - Не, я тута. Глянь, хоросьво како на улице-то! Ты дыши, дыши, знай. Взахлёб дыши. В городе такова воздуха ни в жись не найдёшь. А трава? А листы на деревах?  Каков глянец-от, а?! Дожжик-то старательно всё облизал. Дык, вот слушай. Ить, вы молодые-то думаете, что мы, старые-то, дедами да баушками на жись-то народились, и молодыми-то отродясь не бывали. Мне было чуть за двадцать, когда я женихаться начал. До той поры некогда было. У тятьки с мамкой, окромя нас с братом, сразу восемь душ прибавилося, братовьёв наших двоюродных. Ихных родителёв, стало быть дядьку с тёткой, зимой полынья проглотила вместе с санями и лошадью. Вот мне и пришлось чуть ли не тятькой для братовьёв быть. А тут то ли беда, то ли, уж и не знаю, как и назвать, приключилася. Беда, поди, скорее. Напала тогда в деревне на кажду избу болесь, поносом все исходили. Которы на полатях, али голбцах* помирают, а которых под образа и – Господи, помоги! И как только родители не молилися, не помогло. Напала болесь и на нашу избу. И, как корова языком слизала - сразу шестерых прибрало. На верхах так распорядилися: мамка с тятькой, я, да трое братовьёв двоюродных на жись осталися. Двоюродных-от в рас друга тётка забрала к себе. Еённое семейство тоже болесь поубавила. Всех сынов прибрала, одних девок оставила, она племяшами-то семейство своё и разбавила. Вот и выходит – хошь не хошь, а ослобонился я от заботы соблюдать братовьёв-то. Хошь реви, хошь радуйся, хошь чево делай.
 - Дедвась, а чего не лечились-то? – спросила Вера. – Наверно можно бы было к врачам обратиться.
 - И-и-и,.. деушка, каки врачи. К нам в таку даль и фершал-то не заглядывал. Это, ить, сейчас дорога железна, а тоды пехтарем, да всё по оврагам да ложбинам. А где поровней, дык, грязь по уши. По ту пору, которы люди всю жись города-то и не видывали. Бабы, ежели сами разродиться не смогали, на помочь звали Фёдора Сивова. Коновалом был. Сивым за то и прозвали. Сгинул где-то Фёдор. Он да ещё которы мужики. Увезли пОночи и всё. Евонная Машка, жена то есть, так всю жись одна и живёт. Обрядилась в горести в чёрное, да в другой одёже её и не видывали с тех пор.
Вера заинтересовалась:
 - Это тётя Маша, что на том конце деревни живёт? Что всё время на крылечке сидит? Да?
 - Она самая. Вину може каку чуствоват, вот в чёрное-то и кутается. Вроде как жись, мол, моя мне вовсе и не интересна, - проговорил дед, кривя губы, с некоторым раздражением, как показалось Вере.
 - А она виновата? – спросила Вера с нескрываемым интересом.
 - Да куды там! Хто знает. Это так по деревне раньше говорили, - нехотя произнёс дед и надолго замолчал.

   Давно поднялось солнце, омытое утренним туманом. И, сквозь туман, рассеивало золото по траве, играло бликами в лужицах. Воздух нагревался и струился по деревенской улице голубовато-белой дымкой.   
 
 - А ты, дедвась, по ту пору в городе бывал? – спросила Вера. – Интерес-то был к городу-то? А, дедвась?
 - Да, был. С Наташкой коды стал хороводы водить, уговорил своего дружка Пашку Тихонова, и сходили. Туды ночь шли, от толь ночь, там день были. Тятька всыпал мне посля, чего не сказался. А мы откудова знали, что так далёко.
 - Всыпал? Дак, ты ж взрослый был? – удивлённо воскликнула Вера.
 - Для тятьки-то? Телок, и больше всё. Но я не в обиде на тятьку. Спужались они, что пропадём зазря незнамо где. А что город? Ничего особого. Дома повыше, да асвальт покрепше, - И дед захохотал.
Вера подождала, когда тот просмеялся, сама улыбаясь во весь рот, и попросила:
 - Дедвась, а дальше? Про Наташку рассказывай. Это как это хороводы водил? Ухаживал что ли?
 - Ну, дык да, ухаживал. Я тоды в городу-то духи, да диколон ей купил. Кармен назывался. Обсмеяла она меня. Грит, этим диколоном только комарьё да мух травить. Обиделся я. А, ведь, взанарок сказала, душилась ими, унюхивал я запах-то, да ещё как унюхивал. А Наташка-то тётка твоя. Ух, и раскрасавица была. Что с переду, что  с заду поглядеть. Щёчки толстеньки да румяненьки. Глазищи синие, ресницами хлоп-хлоп. Косишша в руку толщиной, - Дед загоготал совсем по-молодому.
 - Щёчки? Она что, полная была? – спросила Вера, глядя на деда.
 - Справная была. Говорю ведь, всё при ней было, - ответил дед и прекратил гоготать. – А, уж, деляга была... Бывалось, пирог-ягодник состряпат... да-а-а. А заговорит, дык, не наслушасся – будто ручеёк по камушкам бежит. Она, ить, сама знаешь, с картавостью была. От ить, изъян вроде как, а не вредный изъян-от. Слушал бы и слушал.
 - Дед, погоди я сейчас на крылечко выйду, - проговорила Вера и отошла от окна.

   Когда Вера вышла на крылечко и уселась на верхнюю ступеньку, дед уже сидел там, глубоко задумавшись. Вера не стала его тревожить, ничего не сказала, а просто присела рядом. Подняла голову к небу и радостно заулыбалась, там солнышко слегка прикрыла небольшая светло-серая тучка. Было реальное ощущение, что солнце обняло тучку лучами, и потому её края окрасились в желто-оранжевый цвет. Через секунду брызнул редкий косой дождик, и тот тоже казался оранжевым. На перильцах крыльца села бабочка, сложив намокшие крылышки. Опасливо поглядывая на деда и Веру, брезгливо тряся мокрыми лапками, на крылечко забрался серый пушистый кот. «Интересно, чей это такой красавец? Сидите, сидите, сушитесь давайте» - мысленно сказала Вера, имея в виду кота и бабочку. Дед вдруг опять заговорил:
 - А ить, сколько не ерепенилась, а полюбовниками мы с ей стали, с Наташкой-то.
 - С тётей Наташей? – Вера от удивления открыла рот и приподняла брови.
 - Это тебе тётя, а мне зазнобой была. Она тоды уже просватана была за Миколая Петрова, да не люб он ей был. Да рази льзя раньше было родителёв-то ослушаться. А я жисти, аж, хотел себя порешить, вот как Наташка мне полюбилась. На люди не выходил,  видеть никого не хотел. Особо Наташку. Ночью как-то лежу на сеновале, на луну и звёзды зырюсь чрез дырки в крыше, скрыплю зубам от злости на Миколая да и на Наташку тоже. А звёзды объярышшылись*, близко кажут, ровно как сыплют-падают прям на меня. Така тоска, будто не звёзды сыплют, а соль да прям на душу. Слышу ровно кто скребётся. Голову поднял, а Наташка уж по лесенке взобралась да на меня как навалится. Шепчет мне, што, мол, не знамо как дальше жись её покатится, а сейчас ко мне прибегла. В голове помутнело у меня, схватил её, ну, и разлюли-малина.
- Ничего себе! А чего же не поженились? Дедвась? – Вера не могла придти в себя от услышанного.
- Дык не пошла, не ослушалась родителёв. До еённой свадьбы цельный месяц ко мне бегала на сеновал. И я цельными днями сам не свой ходил, вечерА ждал. А как свадьба её зашумела, я в лес ушёл да три дня и не возвертался. Коды пришёл, новость узнал про Наташку. Побил молодой муж жену, посля брачной-то ночи, синяк скрозь всю праву щеку припечатал. Простил, правда, а людЯм сказали, што молодая в чужом доме с непривыку оступилася да о печь стукнулася.  Но беда-то Наташкина впереди была. Понесла она от меня. Чрез дней пять посля свадьбы и узнала. Подстерегла меня у реки, кинулась ко мне, ревит. Не реви, грю, ко мне переходи, а там видно будет. Убегла она, а я стал ждать. Да так и не дождался, с Миколаем осталась. Спужалась. Когда сынок-от у ней народился, Миколай гордый весь ходит, а я фигу в кармане ношу, гордись, гордись, а сынок-от мой. Три подруги у Наташи были: Люба Цветкова, што у пруда-то живёт, Галина Новикова, да Татьяна Ушакова. Таки подруги, я тее скажу, что и врагов не надо иметь.  Да, ты их знаешь всех. К Любе-то ты ходила с Надькой, тётка это еённая. Увивалась она за мной, а как Наташку просватали, вобче прохода не давала. Куды не пойду, везде на её наткнусь, вроде как ненароком она тама оказалася. Ну, я в отчаянности ей  и сказанул, что женюсь на ней, пускай сватов ждёт. Она тут же согласилась и давай меня пытать, когда да когда приду со сватами. Ну и брякнул, что завтра и жди. Да и забыл, мамке с тятькой даже не сказал. Сижу дома, свет не мил, ни ись, ни пить не охота, а Любина мать к нам и припожаловала. Чего, грит, деушку позорите. Вся деревня знает, что сваты сегодня к ей придут. Народ у крыльца топчется. Ну, делать неча, пошли. Повпереди родители сватами, за ими я. Вобчем сговорились чрез неделю свадьбу сварганить.  А Наташку только разок и видел за это время. К колодцу шла. В глаза мне взглянула, отвернулась и мимо. Взгляд колючий такой, с укором. Я тогда не понял, чего это она меня корила-то. Посля узнал.
       
 - Дед, ты прямо чудеса рассказываешь. Ни разу  ни от отца, ни от матери, ни от тёти Наташи такого не слыхивала. Никогда даже разговора не было, - Вера оторопело смотрела на деда.
 - Чудеса-то посля начались. Справили мы свадьбу. Любка хорошей бабой сделалася - тёплой.  И мамке с тятькой по ндраву пришлась. Любка по дому снуёт, да как колоколец: мам-тять, мам-тять.  А те и раскиселились, вот, мол, кака уважительна, да ловка невестка попалася. А я день растягиваю, как могу. Любка за занавеску постель разбирать на ночь, а я дело какое ни на есть ишшу себе. Пожили с полгода, а укор-от Наташин мне и открылся. По тот день, что Любку-то повстречал, да сказал, что  сватов пришлю, Наташа ждала меня. Наказ давала Любке-то, пусть, мол, за околицей ждёт меня Вася-то. В город сбегём да и все дела. Посля, мол, к мамкам и тятькам в ноги поклонимся, може простят. А Любка-то, змеишша, взанарок и не сказала ничего мне. Ну, в опчем, не пошёл я боле к ей за занавеску и разу. Лягу на полатях, слышу ревёт, а мне ни сколь и не жаль. Токо злость копится, да обида на её. Выдержала Любка такой жисти с полгода, попужать меня решила, в родительский дом подалась. А я и не спужался, а вздохнул с облегченьем. Вот на том моя женитьба вся и вышла. Ладно, пошёл я, - неожиданно закончил говорить дед и встал с крылечка, намереваясь уйти.

   Вера не хотела его отпускать. Повествование деда ошарашило и заинтересовало её настолько, что она хотела слышать продолжение сейчас же. Лихорадочно придумывала, чем бы таким его задержать. Сказала, что первое пришло в голову:
 - Дедвась, попейте со мной чая. За компанию.
 - А чего же не попить. Я ишшо не пил сегодня. В компании-то сповадней, это верно. Давай ташши свой чай сюды на крылец. В избу не пойду. Здеся попьём.
Вера метнулась в дом. Водрузила на плиту чайник, поставила на табурет вазочки с печеньем и конфетами и вынесла на крыльцо. Убежала в дом и вскоре вернулась с чаем в чашках с блюдцами.
   День обещал быть жарким. Солнце переливалось и множилось в тысячах капель на траве, листьях кустов и деревьев, играло золотистыми бликами в лужах. Небо голубым куполом нависло над посвежевшей деревней.
    Где-то рядом блямкнул велосипедный звонок и Вера с дедом разом повернули головы к калитке. Та была не заперта, да и нужды в том не было. Заборчик на улицу был редкий и низкий, ему под стать была и калитка. Там, держась за руль велосипеда, стояла тётя Люба и глядела на них. Растянув губы в притворной улыбке, заговорила с дедом Васей тем приторно-елейным голосом, за которым проглядывалась потаённая скрытая обида и раздражённость:
 - Чего не спится-то тебе, старый пенёк? С утречка по девкам бегашь? Эх, ты, старбень ты, старбень. Угомона всё не найдёшь? К какой баушке шёл бы, со старухой-то тебе сповадней бы чай-от пить. Вер, выди. Спросить хочу.
Вера с чашкой в руке вышла за калитку. Спросила:
 - Случилось чего, тёть Люб?
Та, качнув головой в сторону, взглянула, за спиной Веры, на деда и произнесла:
 - Ты не больно его слушай. Выдумщик ещё тот! И наврёт не дорого возьмёт.
Вера поняла, что тётя Люба опасается, как бы не рассказал дед про неё чего лишнего. Потому, стараясь смотреть ей в глаза, как можно честнее, с улыбкой, спокойно сказала:
 - Тётьлюб, он молодость вспоминает, говорит, какие вы все красавицами были. Говорит, женаты вы с ним были, да ты чего-то разлюбила быстро его.
 - Так и сказал? А за что его любить-то было? Беднота страшная, а... – не договорила тётя Люба, уселась на велосипед и покатила дальше вдоль улицы.
Вера вернулась на крыльцо, села на ступеньку, поглядела на деда. Тот старательно дул на блюдечко, делая вид, что всё происходящее его не касается. Он держал большим и указательным пальцами шоколадную конфету, медленно, смакуя, откусывал и шумно прихлёбывал чай с блюдца. Вере показалось, что дед пьёт свой чай бесконечно долго. Она понимала, что это не так, но от нетерпения слушать продолжение его повествования, почувствовала вдруг раздражение. Не выдержала, спросила с иронией:
 - Может, дедвась, чаю налить в чашку побольше? Пьём, да пьём себе, день-то наш.
Дед, нисколько не обращая на её слова внимания, с шумом дохлебал чай, поставил чашку на табурет и произнёс:
 - А ты, деушка, погодь, зазря меня не торопи. Я, ить, старой, могу чего и забыть. Вижу, по ндраву тее мои россказни.
Вере стало неловко, и она миролюбиво сказала:
 - Не, дедвась, я не тороплю. Это я так. А россказни и верно мне по нраву.

   Дед стряхнул крошки печенья с брючин, провёл ладонью по губам и начал говорить:
 - Как-то на работы в поле иду, слышу лошадь с телегой сзади гремит, оглянулся, а это Миколай Наташин мчится, что есть мочи. Посля узнал от баб, что сынок, мол, ихний захворал. Как узнал, сердце забремчало, под коленкам слабось сделалась, идти не могу. Никто не знал, а я-то знал, что мой сынок-от захворал. Три ночи к ряду свет у их в избе не гасился, а я все эти ночи просидел у их избы под кустам, ревел да молился. Не помогли мои слёзы да молитвы, изошёл жаром сынок. Скоронили его, и стал я прям жить на погосте-то. Такая вина на сердце легла.
 - Какая вина, дед, ты же не виноват был в том, - почему-то шёпотом проговорила Вера.
 - Сам не знаю, почто так чувствовал,само на сердце сделалось. Как-тось сижу у могилки на камне, Миколай подошёл и говорит:
 - Сидишь? Ну, сиди, сиди. Може высидишь что. А я, ить, знал, Васьк, что твой сынок-от. Наташа сказала вскорости посля свадьбы. Ты не думай, я его, как своего любил. Да он и был мой.
Сказал и пошёл. Я только что скрозь землю не провалился. С фигой в кармане ходил,  умный, мол, а вышло, что умный-от Миколай. С тех пор я и на погост ходить не стал. Вроде как признал я, что Миколай настоящий-то отец и есть мому-то сынку. А вскорости нанялся Миколай лес сплавлять по реке да и погиб. Осталась Наташа одна. На людях лицо не теряла, а в избе выла, да гайкала*. Я знаю, я все ночи стороживал её под окнами, боялся не удумыла бы чего.  Порадовать старался. Ромашишек в поле нарву да ей на подоконник в растворённое окошко и положу. Поначалу ждал, что може выкинет. Нет, не видывал такого. Исчезнут с подокона и всё. Как-то удумал насадить ей во дворе ромашишек-то. Накопал целый ворох, пОночи и насадил. Сижу под черёмухой, жду. Вышла Наташа, долго глядела стояла, а потом заревела и ушла в избу. Думал потом изничтожит. Нет, так и росли всю жись мои ромашишки у ней во дворе-то. Разрослися. Ладно, може как-нито поговорим ещё. Пойду, -подытожил свой рассказ дед и поднялся с крыльца.
 
   Вера осталась на крыльце сидеть одна. Она была настолько удивлена рассказом деда, что ей потребовалось некоторое время придти в себя. Она сходила в дом, налила себе ещё чая, опять села на ступеньку крыльца и задумалась. Мысленно рассуждала:
 - А я-то думала, что садовые ромашки во дворе-то растут. Не зря они такие мелкие.  Вот, как бывает. Тётя-то Наташа, как это всё вынесла? И, ведь, никогда ни слова, ни полслова. А тётя-то Люба чего Надю-то затыркала. Сама больно хороша. Нет, я конечно ничего Наде не скажу, но всё-таки. Я со своим "любит, не любит" просто смешна. А как всё-таки с Надей быть? Поговорить может с ней? Нет, потом. А вдруг это окажется правдой. Вдруг у нас общий Дима?
   Подумав, что Дима может оказаться «общим», Вера поморщилась, как от зубной боли. Она очнулась от своих дум от неоднократного «здрасте» с улицы. Мимо проходили люди, здоровались с ней через забор, и Вера только сейчас сообразила, что не отвечает. Поднялась со ступеньки, подхватила табурет с чашками и вазочками и направилась в дом. Её окликнули. Вера оглянулась, у калитки во дворе стояла Ирина Павловна. Ничего хорошего это не предвещало, и Вера опять поморщилась. Та не поздоровалась, сразу затараторила:
 - Вот теперь, девонька, держись! Мужик твой чёрный, с усами?
 - Откуда вы знаете? – спросила Вера оторопело.
Ирина Павловна тянула паузу, рассматривая Верино лицо и, от значимости события, хрустела пальцами рук. Наконец, пожав плечами, ответила:
 - А тут и знать нечего! Приехал! Подходит к деревне. А чего тут знать? Мы всех знаем, кто к кому ездит. Этого не видали ни разу. Сама говоришь – чёрный и с усами. Высокий такой.
Вера невольно радостно заулыбалась. Её одёрнула Ирина Павловна:
 - Только ты зря загодя-то зарадовалась. Надька сегодня баньку топит. Ей, заразе, сегодня жертва потребуется. Я иду, а она, главное дело, навстречу мне из деревни. Не идёт, а летит. Наверно встретила, уж, твоего, задом перед ним виляет. А мужики, они что, лишь бы ничего сама из себя была баба-то.
 - Глупости говорите, Ирина Павловна! Никаким задом Надя ни перед кем не виляет, - остановила её тираду  Вера, но сердечко заёкало.
Вера, прихватив табуретку, метнулась в дом. Взяла расческу, открыла шифоньер, и, перебирая наряды одной рукой, другой приводила в порядок волосы. Закрыла покрывалом постель, поправила скатерть на столе, поопрятней расправила занавески на окнах, переоделась и стала ждать.

   День подходил к концу. Малиновое солнце падало за горизонт, окрасив редкие облачка в розовые тона. Вера ждала долго, вся измучилась. Уже часа через два поняла, что ждёт напрасно, но продолжала ждать. И вдруг её обожгла догадка: « К Наде он приехал, к Наде! Как же я раньше не догадалась?» Она, не замкнув дверь в дом, сбежала с крыльца и быстрым шагом поспешила к Надиному дому. Солнце уже село, и было сумрачно. Ближе к дому сбавила ход, и тихонько подобралась к крыльцу. И тут её ждало разочарование, на двери висел замок. А она всю дорогу «репетировала», как вбежит к ним и... в общем, что было бы за «и», она не знала. Присела на лавку, и её взгляд поймал тётю Машу. Та, как всегда, сидела неподвижно у себя на крыльце. Вера поводила в растерянности глазами по сторонам и вдруг увидела, что в тётемашиной баньке тускло горит свет и из трубы идет дымок. Сердце ухнуло в пятки, потом забарабанило, что есть мочи. Вера покрылась испариной. Это было настолько неприятно, что её передёрнуло. Она, неизвестно чему повинуясь, пришла к дому тёти Маши, прислонилась спиной к стене. От волнения не хватало дыхания и она, часто дыша, перебежала на крыльцо к тёте Маше. Уселась на ступеньку ниже и, еле переводя дыхание, прерывисто вслух сказала:
 - Вот даёт, Надежда! Как это у неё получается? Запросто так, раз и в баньке. Неужели мой Дима с ней?  Ну, не знаю, чего и делать! Убью, заразу! А?! Что? – Спросила вдруг у тёти Маши, резко к ней повернувшись всем туловищем, словно та её что-то спросила, а она не расслышала. Та молча смотрела на Веру и только глаза, пронзительно живые, чернущие, словно вовсе без зрачков, насмешливо улыбались. Вера оробела, поспешно отвернулась. Сзади прошелестело:
 - Не можно так. Рази льзя. Кручины нет. Чужой он.
Вера оглянулась на тётку Машу, но её взгляд ничего не выражал. Она снова неотрывно смотрела перед собой.
 - Льзя, нельзя! Понимала бы чего, старбень! – разозлилась про себя Вера, вспомнив, как старбенью называла утром тётя Люба Стопоцку.
Вскочила и, перебирая руками по брёвнам стены избы, перебралась к покосившейся калитке тётимашиного огорода. Короткими перебежками подлетела к баньке, прильнула к оконцу. Внутри было парко. Пар белыми пуховками теснился у стен и потолка. Сквозь него тускло мерцала лампочка. На полкЕ сидел её Дима, рядом лежала Надя, головой у него на коленях, оба в мыльной пене. Он поглаживал её живот, что-то говорил, а она смеялась. Этого больше Вера видеть не могла – оттолкнулась от баньки и понеслась домой.

*голбец - лежанка, пристроенная к печи.
*гайкала - причитала
*объярышшылись - высветились, появились на небе.


Продолжение следует...