Трактат об алкоголе

И-эх… Алкаш. Конечно, алкаш. Нет, конечно, иной запивает на две недели, потом две недели из штопора выходит. Болеет долго, хотя и не пьёт уже, а организм отравленный никак не остановится. Иной каждый вечер до поросячьего визга…
Нет, я не так. Два дня подряд никогда не пил. Но раз в три – четыре месяца обязательно нажрусь до отруба. Нет-нет, никогда не похмеляюсь. Но уверяю: кто один раз хотя бы нажрался до отруба, тот уже алкаш. Рецидив неизбежен. Помню, Генка Штукин на выпускном вечере из восьмилетки хлебнул полстакана портвейна по рупь семнадцать. А до того Генка и не пробовал ни разу. И так дурно ему стало, так дурно… И дал Генка зарок: не пить никогда больше эту гадость. И ведь не пил, не пьёт, не будет пить. Генке уже шестьдесят. И сорок пять лет – ни капли. А я первую выпивку легко так воспринял. Весело было, помню, сладко. «Курортная наливка», чё-то, помню, рубля по два. Дорогая, зараза, сладкая, как только задница не слиплась. И так потихонечку да полегонечку приобщился. Со сладенького до горькой. И не заметил, как первый раз нажрался до отруба. Утром и тут не помню, и тут не помню. Но похмеляться не стал. Противно было на неё, такую вчера желанную, смотреть было, не то, что нюхать или глотать. Бульончику похлебал из пакетика сублимированного вермишелевого супчика. И ожил. Но раз уж нажрался, то рецидив последовал. А что, отживел ведь… А барьер в мозгу сломан. Знаю: не помру. А если бы Генка переборол своё отвращение однажды, тоже пил бы. Непременно.

Так и вора, укравшего раз, тянет украсть снова. Иные, как попадутся и отсидят, бросают, как Генка бросил свой первый и последний стакан. Потому что сесть боятся, как Генка боялся той плохости, что настигла его внезапно и испортила праздник. А иные остановиться не могут. Это у них, как потребность опохмелиться. А кто хотя бы раз опохмелился, то алкоголик. Это два объективных критерия алкоголизма. И нет никаких «бытовых пьяниц». Если пьёшь каждый день от ста пятидесяти – значит, алкаш.

И убийца, убивший раз, способен убить снова. Потому что барьер в мозгу сломан. Иные убивают снова. Я не говорю сейчас о серийных убийцах и маньяках. У многих из них барьера может не быть с рождения. Лёха, живший на одной улице, с которым гоняли футбольный мячик по весенней траве, убил в запале. Можно было трактовать по-разному. От несчастного случая и превышения самообороны до умышленного… Он, конечно, не помышлял, но и не оборонялся. Драка, обоюдная. Горячка. Обида. Ударил, тот упал. Виском на камень… Отсидел Лёха девять лет. А, едва освободившись, легко и жестоко зарезал собутыльника, тоже, только что освободившегося рецидивиста. Человечишка-то был дрянной – предрянной. И за грабёж сидел, и за изнасилование, и за разбой, и за кражу. А всё-таки, живой человешичка, хоть и одно зло от него на земле. Был. За какое-то дрянное слово, поперёк сказанное, его Лёха зарезал. Барьер у Лёхи сломался. И девять лет в тюрьме на пользу не пошли. Они никому не идут на пользу. И был у Лёхи оба раза подельник. Водка.

И-эх… Выжрешь иной раз двести. И вспоминаешь какие-то нелепые обиды. Вот Толян, гад, вроде приятелями числились. А такой оказался жмот. Где-то добыл, помню, парижские диски Высоцкого и Бояновой. Я ему: перепиши. А он: три рубля штука. Три диска – литр водки. Или три кило колбасы. А хочется. «И-эх, раз, ещё ррраз…». Ни у кого ещё нет, перед девками похвастать хочется, перед друзьями. Да ещё плёнка семь рублей каждая. Семью три – двадцать один. На скорость девятнадцать метров в секунду… Короче, жаба заела. А хочется. Да это такса такая была. Диск переписать – трояк. А если «Дип Пёпл», к примеру, новый, так и пятёрку. Отдал червонец, а жаба заела. А чего заела-то? Ну, сходил бы на эти деньги раз с девушкой в ресторан. Шампанское семь рублей, водка семь рублей, туда – сюда салатик, цыплёнок табака. Может, хорошо, что не сходил. «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Это песенка такая была… И-эх… чё-то там… руллатэ какая-то… руллатэ-руллатэ-рулла-ла-ла… чёрт его знает, что это за рулла такая. А жаба душит. Как выпью, она душит и душит… А повстречаемся когда: здорово, братан! – Здорово, братан! Как дела, братан? – Как дела, братан? Бывало и получше, братан! – Бывало и получше, братан!... Обнимемся, конечно. И настроение поднимается на весь день от встречи. А как выжру двести – гадость всякая лезет… Хорошее не вспоминается, а как жаба заела, вспоминается. Тьфу!..

Может, и хорошо, что не на что было в тот день в ресторан сходить, зато я в тот год с женой познакомился на культурном мероприятии. Прямо как Фрунзик Бубе советовал. Ну, не Бубе, конечно, а Мимино, Соколу, то есть. Да и не Фрунзик, конечно, а его шофёр, как его… забыл. Надо выпить, тогда, наверняка, вспомню. Скажу вам сейчас чистейшую правду. Нету ни у кого жены лучше моей! Правда, когда нажрусь, ругает. Но прощает дурака. Знает, не со зла я, а по дурости. А дураков на Руси всегда жалели. Дед Евсей, помню, говаривал частенько: - «Пьяный проспится, дурак – никогда!» Это поговорка такая у нас в Задуваевске была. А Задуваевск наш до 1961 года был селом Задуваевкой. Теперь-то в нём есть три улицы прямые. А повыше по течению было село Кукуево. Иногда оттуда по течению какой-нибудь топор приплывал. Никудышние плотники были в Кукуеве. И пьяницы. С похмелья руки тряслись всегда, вот топор в реку и роняли. А чё, ржавчину оттереть, и теши трофейным топором. Почти новеньким. Потому что, когда руки трясутся, только и успевай топоры покупать.
Да… так вот… пошли мы с девушкой в горпарк. Был месяц тополиного пуха и так свежо дышалось после дождя. Видим афишу мельком. Какая-то тамбовская филармония на летней концертной площадке. Билет – полтинник. Пятьдесять копеек, то есть. А там – Ион Суручану выступает. «Норок», приписанный к Тамбовской филармонии с бухты-барахты. Наверно, потому что на тамбовщине есть город Котовск и чиновники музыкальные перепутали родину революционного разбойника Приднестровье с Прицновьем. Да им, чиновникам, один хрен, Котовский – Дубровский…
Да как грянул черноглазый Ваня Суручану бархатным голосом: «Не стригите, девушки, косу!». Да как глянул я на свою девушку с русой косой. И что-то между нами такое… То ли искорка какая, то ли тепло, то ли лёгкий ветерок, то ли ангел пролетел… Это уж потом я понял, спустя время: втюхался, втрескался, влюбился безоглядно. И-эх… Где оно, то васильковое лето! А девушка эта да-а-а-авно моя жена. Лет через пять встретились – и, не мешкая больше, - в ЗАГС. Заявление подали, купили шампанского бутылку, два стакана тонкостенных. Сели на скамеечке в парке. Шампанское выпили и стаканы – об землю. На счастье. С тех пор не устаю удивляться, за что это бог меня выбрал… Не скажу за всю планету, но в стране у меня самая лучшая жена. И всё благодаря культурному мероприятию. Всегда молодёжи советую: ходите на культурные мероприятия. Если денег, конечно, хватит. Но вы денег не жалейте. Зато у вас будет хорошая жена.

А помню, был Игорь Морозов. На всю округу первый гитарист. И на танцах играл, и в самодеятельности, и на свадьбах. И торжественные части открывал. Всякие конкурсы… Как затянет: « - А-а-а-тслужил салда-а-ат службу долгую…». Девки млеют. С ленцой был. Выпиваем в тесном кругу, водка кончается, ясное дело вопрос: кто побежит за добавкой. Игорёк хрена побежит, ему страсть как перед девками рулады выводить хочется. А принесут – первым стакан протягивает. С будущей женой в кабаке познакомился. За пузырёчком Таврического портвейна. Девица тоже петь страсть любила. Музыкальную школу заканчивала. Женился по залёту. Первое время ребёночка лелеял, сюсюкал, да задницу вытирал. Памперсов тогда не было. А как посвободнее стало, взгрустнулось по танцам – вечерам – торжественной части. Тостам, то есть. Инженером ведь был неплохим. А всё тянуло к микрофону, к млеющим девкам, к неизменному стакану. И – поехало, покатилось. Запой за запоем. С работы выгнали. Жена к баптистам ушла. А может, наоборот, запил окончательно оттого, что жена к баптистам ушла. То ли жив сейчас, то ли помер. Никто сказать точно не может. Одно известно. Сгинул куда-то.

И-эх… Школу частенько вспоминаю. Так вот, идём, иной раз из школы, из начальной ещё, помню. Без двухсот помню. С Толиком. Нет, не с тем, с другим Толиком. Его почему-то Утёнком прозвали. Наверно, потому что шея тонкая была. Ни дать, ни взять – утёнок. И доходим мы с ним до почты. А почта, знамо дело, располагалась в доме, где когда-то раскулаченные жили. Высланные куда-то за Енисей. А огород весь луговой травой покрылся за сорок лет. И ляжем мы на эту травушку, греемся на солнышке, загораем. Толик – Утёнок и говорит: давай уроки сделаем. А что, хорошая была идея, сам бы ни в жисть не догадался. Там, на травке, я, чтобы время балдёжное на солнышке не пропадало, все задачки и перерешаю. Чтобы поскорее в футбол со старшими ребятами поиграть. А Толик в футбол не играл. Не любил. Да и не брали его старшие ребята. Хилый был. Он у меня все задачки передерёт, на следующий день пятёрку – четвёрку получит. А как контрольная – двойку. Учитель ни черта не понимал. Но твёрдую тройку за четверть выводил. А в пятом классе его на второй год оставили. И как-то мы разошлись с Толиком. Лет через тридцать только увидел Толика. Одну шею и узнал. Да худобу. Весь чёрный, глаза потухшие. Ни кола, ни двора. Про жену и не говорю. Не было никогда. И дружок его, Мишка, тот немного помоложе. Помотался где-то на сейнере, побичевал по Приморью. Всё же, как-то деньжат раздобыл на билет. Да и приехал в материнский дом. Мать-то умерла давно, сёстры, как водится, в Москве, отлимитовали своё. Вот в нетопленном пустом доме (две табуретки да стол дощатый) и варили они картошку на ужин. Как раз какой-то калымчик подвернулся, на литровку заработали, а картошка на огороде росла. Так они и перебивались вдвоём. Кому забор починят, кому крышу отремонтируют. И-эх… а через полгода узнал: умерли оба от сердечной недостаточности. С разницей в оду неделю. Вскрытие показало: у обоих ни одной холестериновой бляшки. Алкоголь холестерин разрушает. Идеальные сосуды. А сердце никудышнее. А говорят: сердечно-сосудистые заболевания…

Вовка Жилин ещё был у нас в классе. Ох и финтил с мячом! Что Бышовец, ей богу. Часа по три мог мячиком жонглировать. И ещё мог бы столько же, если бы не уставал. Дыхалка у него слабовата была. А троих – четверых мог запросто обвести. Вот судьба-то заковыристая. В армии служил он в Таманской дивизии. Показательная такая дивизия. Даже и сейчас. В киноэпопее «Освобождение» он в одном из кадров на переднем плане. Секунд тридцать. В массовке, на броне танка. Весь Задуваевск пёр в кино на Вовку  посмотреть. Других артистов у нас тогда ещё не было. А весною 72 года откомандировали его куда-то в Казахстан, в спортроту. Не знаю, присочинил, нет ли. Только хвастал, что с опальным Калиновым играл вместе. И с Папаевым. Я помню, их примерно тогда из «Спартака» вытурили. Но уж не знаю, насколько Жилин присочинил. Так вот, когда Жилин в спортроте обретался, случились в Подмосковье сильные пожары. Таких страшных последствий, как в 2010-м, правда, не было. Но всякое тоже бывало. Солдат, конечно, на тушение пожаров посылали. Дембелей даже до конца августа задерживали. И вот под Шатурой бронетранспортёр с Вовкиным отделением провалился в торфяник. Кто погиб, кто обгорел. А Вовку вот пронесло. Казалось бы, век жить будет. С армии пришёл, женился, как все. Работал на заводе слесарем. За компанию выпивать привык. А на выпивку слабый был. Хмелел быстро. Однажды самогона перебрал. Шёл домой, присел на скамеечку. Жена всю ночь искала, наутро холодным нашла. Медсестра Надя, тоже одноклассница наша, акт о смерти писала. У неё почерк красивый был. Умер наш Вовка от асфикции. Заснул в неудобной позе и захлебнулся рвотной массой. Жуть. В горящий торфяник не провалился, а такой вот нелепой смертью помер.

И-эх… А ведь было дело когда-то у нас с Надей… В палисаднике под соловьиное пенье. Под портвейн «Три семёрки»… Три года Надя отработала медсестрой. Надоело уколы колоть, да нашатырь под нос подставлять. И с хирургами Надя поработала. Они её к разведённому спирту приобщили. Только уехала Надя в северную столицу, в институт поступила. Ох, и стройны ноги были у Нади! И женился на ней потомственный интеллигент. Лет десять прожили счастливо, душа в душу. А потом как кто в ребро толкнул. Увлеклась Надя чересчур портвейнами да коньяками. Развелись. У мужа связи большие были. Дочку суд оставил при отце. Большая редкость в те времена. Правда, квартиру оставил. Только Надя уехала прочь из Питера. Спустя время, в Москве уже, вышла замуж, родила ещё дочку. Только счастья не было уже. Так, совместное проживание. Муж этот второй умер внезапной смертью. Пока дочку растила, Надя трезвой была.  А подросла дочь – и пошло – поехало. От спиртного отяжелела, обрюзгла. И подкатилась бабья осень преждевременно.


И-эх… С Колюхой на одной парте сидели, футбол вместе гоняли. Того старший брат, первый в округе голубятник и хулиган, ещё в третьем классе напоил. Так пьяный в школу и пришёл. За партой дурно стало. Позеленел весь. Потом лет до четырнадцати не пытался повторить. А только первый раз выпил, надебоширил, в тюрьму попал. И зачастил туда. Раз пять или шесть. «Украл – пропил – в тюрьму». А когда взяли его в седьмой раз, повесился. Выпил для храбрости пузырь самогона – и повесился.

И-эх…

А вот Сеня Рабинович ни разу не нажрался до поросячьего. У него отец врачом был, так нам  рассказывал: так давно в Леванте возделывают виноград, что у левантийских народов выработался в больших количествах фермент, который не даёт им нажраться, тормозит действие алкоголя. А чем дальше живут народы от левантийских берегов, тем меньше у них этого фермента. У эскимосов его вообще, ноль целых, ноль десятых. Однако же, Сенькин дядя Шапиро, вышедши на пенсию, подался в Израиль. Там, говорят, пенсия, не в пример больше. Опять же, зов предков. И там он, неожиданно для всех, запил в тёмную. От тоски. Вернулся и вскоре помер. Похоронили его рядышком с отцом – матерью, дедами – бабками.

И-эх…