Ярче, чем Солнце

 
 
 
Она в растерянности стояла перед найденной фотографией.
 
- Это он. Да, это он, - шептал кто-то внутри нее.
 
- Но этого же не может быть! Такое совпадение....Какой-то голливудский сценарий....., - возражала в ней иная, подвластная лишь разуму и опирающаяся только на рассудок часть ее личности.
 
- Чепуха! Жизнь - гораздо фантастичнее любого вымысла. Сценарии которые пишет Случай, самые прихотливые и любая людская фантазия пасует перед этим господином.
 
- Но не до такой же степени!
 
- До такой же! Именно до такой! - уверяло ее второе Я.
 
Сама идея покупки дома на ее родине, - в курортном приморском российском городе, -  уже отдавала некоторой экстравагантностью.
 
- Зачем, Паоло, ведь мы никогда не будем здесь жить? -   спросила она своего мужа, когда он сообщил ей о своих намерениях.
 
- Ну, ты же приезжаешь сюда в гости, к своей родне. Я же вижу, как тебе дороги эти места. Что плохого в том, что у нас за время наших визитов сюда будет своя территория? - он улыбнулся ей своей фирменной улыбкой, и она благодарно поцеловала его красивый рот, нежно коснувшись пальцами крепкой смуглой шеи.
 
Дом выглядел несколько запущенным, но фирма продавшая его, честно предупредила, что вещи умершего хозяина оставлены на чердаке дома, по просьбе его сына, который обещал их вывезти и попросил их пока сохранить в неприкосновенности до своего приезда из Соединенных Штатов, где у него какой-то бизнес.
 
Она ни разу не поднималась на чердак до этого момента. Но чисто женское любопытство подтолкнуло-таки ее к этому.
 
Каково же было ее удивление, когда, в найденном здесь, среди хлопьев пыли и липкой паутины, альбоме, обособленно лежащим от упакованных в тюки вещей, она нашла фотографии, просматривая которые, внезапно поняла, что, оказывается, знала хозяина этого дома. Причем, достаточно близко.
 
- А что, собственно, было? Почти ничего. Короткий импульсивный роман. Даже не роман. Романчик. И закончился он как-то предсказуемо. Он сообщил, что женат и что в его планы не входит бросать жену. Можно подумать, я на это претендовала. Бред.
 
Она почувствовала раздражение и даже не удивилась, что разговаривает вслух сама с собой - с некоторых пор она себя уже не одергивала. Перестала бороться с этой странной привычкой.
 
Она бросила фотоальбом на посеревшее от пыли дубовое кресло. Падая, он порвал своей коричневой спиною огромную, похожую на сюрреалистический батут, паучью сеть.
 
Спустившись вниз, она попыталась успокоить себя наведением порядка, но и это не увело ее мыслей прочь от болезненной темы.
 
- Жаль, конечно, что он умер так рано. И, чёрт подери, я совсем ничего о нем не знаю. Надо, хотя бы сейчас, восполнить этот пробел. Не потому, что он для меня был важен, а потому что мы с Паоло живем в построенном им доме и не мешало бы собрать информацию о его хозяине. Это никогда лишним не бывает.
 
Уже на следующий день в ее руки попал его дневник. Она начала его листать прямо там, на чердаке, среди элегантной, но мрачной мебели, и совершенно не заметила, как прошли два часа.
 
Сто двадцать с лишним минут она простояла, удерживая в руках толстую синюю тетрадь, не в силах ни оторваться от чтения, ни сесть на одно из этих кресел - до такой степени они были пыльны и опутаны паутиной, что сама мысль о сидении на них выглядела противоестественной.
 
Удалившись в свою спальню и почему-то заперев дверь, хотя Паоло должен был вернуться лишь к ужину, она углубилась в чтение, с кошачьей грацией растянув своё тело на массивной кровати.
 
"Я не понимаю почему так случилось. Почему она так потрясла меня, сбила, сшибла, снесла. Меня - бронированную, обросшую хитином эгоизма, циничную сволочь. Разгадка лежит на труднодоступной, - для ковша рассудка и лопаты разума, - глубине. Как ни притормаживал, как ни пытался купировать, стреножить в себе это чувство - всё оказалось напрасным. Оно исподволь разрослось во мне, причем, даже время оказалось бессильным - эту доброкачественную опухоль оно так и излечило. Впрочем, нельзя сказать, что я мучился. Помогли многочисленные инъекции "разумности" и "логичности" - анэстезия удалась на славу. С самого начала, я, как заклинание, повторял фразу о том, что она не для меня, что не для моих силков эта птица. А ведь с каждым вдохом и с каждым подле нее выдохом убеждался как раз в обратном: она создана для меня; и то, как отзывается всё в ней на мои ласки, и то, как опьяняет меня всё, казалось бы, самое в ней несущественное. Просто я понимал еще, что есть такие женщины, которые созданы, преимущественно, для постелей сильных мира сего. А она принадлежала именно к данной категории. Да, именно так. И, оказаться в объятиях молодца, подобного мне, они могут только в силу некой трагической случайности или счастливой трагичности. Кстати, позднее я попался на такой же крючок, повис на нем, проткнув себе не только щёку, но и сердце: я имею в виду свой брак, в котором моя избранница постоянно разрывалась в невыносимом экзистенциальном диссонансе и решала извечную дилемму: принадлежать ли бедному, но харизматичному самцу, или украшать собой цветник импозантного садовника. А так хотелось, жадине, совместить одно с другим! Эти-то попытки совмещения и превратили меня в великого южно-русского философа. Думаю, если бы мы были вместе, картина была бы аналогичной, а так, я сохранил, заморозил в контейнере времени пьяную вишню нашей "случайной" связи. Нет, я молодец: я парил по жизни этаким хищным коршуном, охотился, грабил при случае чужие угодья, но в глубине предсердия всегда носил странную паразитарную куколку воспоминаний о ней. И, эта личинка, ворочаясь в ткани сердца, проедала извилистые лазы, заполнявшиеся ртутью тоски. Я заразился ею и упрямо не лечил этот герпес духа, наслаждаясь периодически возникающим зудом и любовно выдавливая эксудат из пустул своей милой сыпи. И кто знает, кем бы я был, если бы не она? Почему, спустя тринадцать лет, я продолжаю ее вспоминать? Что было-то там? Ничего. Три свидания. Всё. Никаких изысков. Никакой сексуальной эквилибристики и акробатики. Но, боже мой, как меня разъедает порою всего изнутри! До сих пор. Медленно. Нежно. Почти безболезненно. Фетишисткая привязанность к прошлому....Не характерна ли она вообще для моей личности? И ведь с самого начала я знал, предчувствовал, что нужны мне будут эти слепки с действительности и, приникал всей поверхностью своего существа к увиденному и услышанному, загружая в натрий памяти то ее профиль, то нечаянный наклон головы, то запах ее волос. И только потом, чуть позже, я понял почему на меня так действовали все эти мелочи. Нюанс! Всё волшебство любовной магии состоит в нюансе! В таких неосязаемых изысканностях, как поворот головы, форма ногтей, контур плеча, манера говорить. Какие пропасти открываются для сознания, когда твоя душа, выйдя из привычной летаргии, вдруг вскрикивает от восторга и выбрасывается из тебя в иное существо, словно самоубийца ныряющий в океан с борта корабля! И уже в поцелуе перемешиваются ваши души и, теряется в пространстве другого, твоё "Я", а его границы размываются. Моё сердце так и не смогло ее переварить. Ни один из двух его желудочков. Засыпав оттиск ее образа на дне своей души тоннами всевозможных соитий, словно компостом, я добился лишь того, что она упрямо проростала не только сквозь эти удобрения, но и сквозь песок времени. Я нес по жизни память о ней, будто тёмное, пропитанное необъяснимым, мистическое знамя, отмахиваясь от всего ничтожного его древком, обернув в него всё самое обнаженное в себе, всё беззащитное и голое. Признайся я сейчас кому-нибудь из числа людей, считающих, что вполне меня знают, в том, что я пишу здесь - это вызовет либо шок, либо недоверие и подозрение в искусственности или скрытом подвохе: всё равно что в апельсине найти персиковую косточку."
 
Далее следовали вполне конкретные ссылки, географические и топографические подробности, имена общих знакомых.
 
Сомнений не было - этот опус был посвящен ей.
 
Сказать, что она была удивлена и поражена - значит не сказать ничего.
 
Она рассматривала их взаимный взблеск, как некую случайность, скорее, как приключение, чем нечто заслуживающее пристального рассмотрения. Пребывая в неведении относительно его мыслей на этот счёт, она склонна была предполагать, что он отнесся к их встрече, схожим образом, тем более, что сам и поставил в них точку.
 
Она еще раз вспомнила его письмо. И ее осенило: он не был уверен в своих эмоциях, в том, что сможет до конца выдержать роль, потому и написал ей, а не высказал всё вслух. Ему трудно было бы сказать ей это банально-фатальное "прощай".
 
Она вдруг вспомнила его глаза. Временами, в них не оставалось и следа той игривой насмешливости, сквозь которую, казалось, он смотрел на мир, стараясь представляться легким и остроумным.
 
Да он таким и был, только сквозь маскарад его веселости иногда проступала, часто весьма неожиданно, густая тень внутренних сумерек. И во взгляде, каким он на нее смотрел, восхищение на долю секунды переплеталось с отчаянием.
 
Она вспомнила, как любовалась его руками. Как мысленно удивлялась несоответствию его аристократически тонких пальцев широким, мускулистым предплечьям с причудливыми вензелями вен под тонкой кожей.

 Она резко вскочила с постели, подошла к двери, открыла её и, вернувшись, в каком-то изнеможении, опустилась на кровать.
 
Руки отчего-то дрожали.
 
Раскрыв тетрадь наугад, она начала читать.
 
"Лучше не выходить на улицу. У меня такое ощущение, что не я смотрю на этот мир, а он - смотрит в меня. Часто сквозь, но с любопытством. Таким женским. Я еще здесь, но когда меня не станет, не изменится ничего. Как будто меня и не было в нем никогда. И это прекрасно. Странную жатву собрал я в нем. Что же делать с этим урожаем? Пусть сгниёт вместе со мной? Да, пусть дезинтегрируется вместе со мной. И весь этот пьянящий букет прекрасных образов, собранных мною, всё, что питало мои силы и не позволяло упасть раньше времени во прах, все эти сокровища я заберу с собой под могильный камень. Когда кроты будут выкладывать пасьянс из моих костей, мой пустой череп будет снисходительно улыбаться Вечности. Мне удалось кое-что вынести из этой одиссеи, из этого десанта на Землю. Эти дары, хотя и неосязаемы, но гораздо значительнее любых местных богатств. Главное - не отдать смерти все свои впечатления. Иначе я лишусь  любимой игры. Чем я буду заниматься в Бесконечности, если не перебирать самоцветы воспоминаний? Отобрать у меня прошлое - значит погрузить Пустоту в Бездну. Не является ли посмертное бытие именно этим - растворением в черной воронке вакуума? Что ж, тоже звучит заманчиво. Значит там, по крайней мере, не будет, сопутствующей всякой искре сознания, тоски..."
 
Она отложила в сторону дневник и взгляд ее остановился на одной точке, как-будто созерцая замысловатую резьбу неизвестного мастера по буковым копытам изящной банкетки, казалось, готовой уже вот-вот ускакать прочь на своих косульих ножках.
 
Однако, похоже, ее немигающий взор был обращен либо в некое иное пространство, либо в потёмки собственного "Я".
 
Из оцепенения ее вывел приход Паоло. Привычный, успокаивающий аромат, смешавшегося с пшеничными тонами его кожи, одеколона, вернул её к действительности, вывел из странного Зазеркалья чужих размышлений.
 
Положив свою голову ему на плечо и вдыхая флюиды спокойствия и надежности, она ощущала насколько эта ингаляция была своевременной, даже спасительной.
 
Потянувшись к его теплым губам и ощутив у себя на бедре тяжесть его ладони, она неосознанно прогнулась в спине, почувствовав низом живота его возбуждение.
 
Удовлетворившись безотказностью реакций его плоти на пленительную женственность своих изгибов, она игриво оттолкнула мужа:
 
- Не сейчас, мой мальчик! - и уже унося себя на кухню, ей не нужно было оглядываться, чтобы удостовериться в силе своих чар: затылком и спиной чувствовала  радиацию его взгляда, облучающего ее соблазнительные формы.
 
Несмотря на то, что ход ее жизни не поменялся и всё было как прежде, тем не менее, она стала замечать странную ее раздвоенность.
 
Когда она оставалась одна, или, что бывало чуть реже, находилась в обществе мужа или друзей дома, в ее мысли вторгался чуждый, пугающий и притягательный мир человека, в чьей жизни она, сама того не подозревая, оставила блестящий и яркий, как хвост кометы, след. 
 
 
Совсем, как в детстве, когда она терзалась мучительным любопытством, что же скрывается за запертой дверью бабушкиного чулана, так и сейчас, она, преодолевая даже некий страх, открывала страницы синей тетради, исписанной мелким, но вполне разборчивым почерком.
 
С каждым разом она всё более пленялась не столько общей атмосферностью этих записей, сколько мрачными небесами далекой, ушедшей куда-то души, с необычайной силой и эмоциональностью выражавшей тончайшие свои движения и переживания.

 Чем дальше уходила она в своем чтении, тем более интимнее становились ее свидания с записками человека, бывшего когда-то её любовником.
 
Открывая всё новые и новые грани его внутреннего мира, она поражалась насколько все-таки души живущих остаются закрытыми друг для друга, надежно защищенными для подлинного понимания.
 
Странное чувство вины, раскаяние за собственную девичью слепоту, благодаря которой она несмогла рассмотреть его очевидной к себе любви, уступили место смутной, тайной гордости за то, что её некогда любил такой интересный, необычный человек.
 
Даже простые описания природы и некоторых событий имевших место в его жизни, исподволь стали задевать ее, и, часто беседуя с кем-то, она вдруг вспоминала то или иное его суждение, которое не отрывая ее от реальности, позволяло посмотреть на собеседника с иной, зачастую невыгодной для него, точки зрения.
 
По сути, эта, случайно найденная тетрадь, стала ее настольной книгой, библией, в которой над всеми воспоминаниями автора всходило радугой не только его подлинное и сильное к ней чувство, но и давалось толкование её самой.
 
Знакомясь с собой, с теми сторонами своего "Я", которые она совершенно у себя не отслеживала, она заново открывала не только нечто знакомое в своей природе, но и удивлялась пристальности взора смотревших на нее глаз, тщательности просквоженного восхищением педантизма, с каким он делал свои, практически скульптурные с нее, слепки.
 
 Случалось, она даже возвращалась по несколько раз к прочитанному, чтобы лучше разобраться, более детально осмыслить и, если угодно, пережевать отображенную идею, мысль.
 
Временами у нее бывали странные приступы хандры и она, бессильно лёжа на диване, томилась, - внутренне себе самой ужасаясь, - нежностью, несвоевременной, запоздалой нежностью к автору дневника: ей казалось, что она обессилела и лежит в сладкой болезенной обездвиженности на снегу, как человек которому уже не хочется бороться с собственной болезнью и он просто наслаждается собственной слабостью, как последней, доступной ему нежностью.
 
Эта ее вялая, нездоровая устремленность к чувству, которое досталось ей в наследство от мертвого воздыхателя, и которым она заразилась, инфекционно быстро распространялось в ней, со всей обстоятельностью настоящего заболевания.
 
Одним из следствий стали прочитанные книги, о которых велась речь в его записях, поиски и просмотр фильмов, некогда найденных им интересными. В целом и общем неожиданно изменилась и она сама. Не только расширились диапазон ее интересов, словарный запас и взгляд на жизнь в частностях, но сама она, её личность, обрела иные тона и другую оправу.

 Подчас меланхолия её принимала причудливые формы и, разрастаясь, наполняла всё ее существо, заставляя испытывать неведомые ранее эмоции. Часто, склонив в задумчивости голову, она бродила по дому, как во сне, счастливая горьким осознанием мучительного факта, что в этом доме жил он, что всё в нем было пропитано его личностью.

 Недосягаемая для большинства живущих, почти невероятная степень горя, целиком состоящая из удивительного в своей неповторимости счастья, разбитого и расчлененного внутри души на мучительные, перемешаные с осколками радости, отрезки, звалась, оказывается, любовью.
 
И она вдруг поняла, что ее чувства к мужу, и то, что она испытывает к этому мужчине - нечто различное и несопоставимое.
 
Настал момент, когда она буквально не могла и пошевелиться, чтобы не испытать страдания от внутренних уколов своего неожиданного чувства: любая изящная музыкальная фраза, нечаянно вычитанная где-то мысль, причиняли такую тонкую и нежную боль, что хотелось плакать.
 
Паоло не оставил без внимания перемены произошедшие с его женой, и она отметила про себя его возросшую подозрительность: он явно насторожился, ощетинился, как самец, инстинктивно почувствовавший угрозу своему союзу с вожделенной, любимой самочкой.
 
Она же не желала ему ни в чем признаваться, хотя и ощущала это своё нежелание уже, как некую измену ему.
 
Это придавало их, ставшей несколько рутинной в последнее время, физической близости, ощутимые нотки страсти, и невидимая мужу трещина, по которой она с таким упоением скользила своей душой, парадоксально раскрывала, обнажала последние глубины ее чувственности перед своим супругом.
 
Только она вполне отчетливо, словно продумавший тщательно будущий план преступления убийца, осознавала, что вся эта обнаженность и всё ее такое неожиданное в ней для Паоло сексуальное безумие, предназначались для иного человека, для мужчины, который не стал ее любовником лишь потому, что у него уже не было тела.
 
И, как она неожиданно себе призналась, ее даже печалил тот факт, что на деле ничто ее союзу уже не угрожало: с души ее поднялось какое-то облако, и затянув ее внутренний небосвод, просило бури и эмоций.
 
Ей хотелось испытаний, сильных страстей, но человек который мог бы проверить на прочность ее верность к мужу, да, пожалуй что и смять ее как бумагу, был уже в ином мире.
 
Осознание этого придавало некоторый оттиск болезни не только внезапной, лавообразной влюбленности в несуществующего человека, но и всем ее переживаниям, напрямую связанными с автором дневника.
 
Она без устали напрягала память, вспоминая их ласки, вспоминая его неутомимую ненасытность, его напор и неистовство.
 
 Выброшенные когда-то в урну забвения, словно ненужный чек или старая квитанция, поистершиеся в карманах времени воспоминания, теперь приобрели для нее загадочную, небывалую ценность, и она истово, терпеливо выуживала из спавшего тяжелым сном прошлого драгоценные фрагменты их краткой связи.
 
А ведь она лишь только ответила на его любовь, запоздалую, задержавшуюся в пути, но пришедшую к ней спустя столько лет так и не стоптав свою обувь, не испортив прическу.
 
На всем ее нынешнем существовании лежала отныне почти мистическая тень его обожания и она жила как бы под сенью крыльев незримо защищавшего ее ангела, физически ощущая его присутствие.
 
Паоло, чувствующий, что от него ускользает какая-то ее часть, затоплял ее своей страстью, словно в своей чувственной и безудержной атаке на ее плоть можно было отвоевать хотя бы пядь ее души.
 
Столь не характерная для нее рассеянность и грустная задумчивость вызывали у него внутреннее недоверие, однако он не только ни разу ее не упрекнул ни в чем, но и сам не до конца отдавал себе отчёт в том, что, на самом деле, находится едва ли не на грани отчаяния.
 
Та напряженная жизнь которую он вел, вынуждая себя концентрироваться, в первую очередь, на проблемах своего бизнеса, отбирала чуткость и зоркость у его внутреннего "Я". Он интуитивно понимал, что произошел какой-то сбой, но, поскольку внешне это никак практически не выражалось, не имело фактического подтверждения, и всё, казалось бы, обстояло благополучно, то и бить в набат в данной ситуации представлялось ему неуместным и даже абсурдным.
 
"Прошло столько лет, но и сейчас я могу вспомнить всю ее внешность в мельчайших подробностях. И эти миндалевидные, чуть прищуренные, словно у сонной тигрицы, глаза, и дождь ее восхитительных прямых волос, каскадами ниспадавших на ее неповторимо женственные, утонченные в своем изяществе плечи. Однако пленила меня не столько ее внешность, - послужившая лишь маяком для моего духа, - а то необъяснимое в ней очарование, которое не выразить никакими словами. Одухотворенность ее плоти сообщали скрытые токи шедшие из глубин ее темной женской сущности, из ее богатой ведьмовской страстностью и колдовской нежностью натуры. Именно благодаря дремавшему в ее груди вулкану чувственности, каждому ее, даже самому небрежному, пустому в своей обыденной простоте движению, сообщалась такая грация и женственность, что назвать это иначе, чем магией было нельзя. Я так боялся, что не смогу запомнить чего-то, что образуются провалы в диараме и ландшафте моих воспоминаний, что, специально, настолько, насколько это только было возможно, напрягал все свои чувства, фотографируя ими её, впитывая, перерисовывая, воруя ее. Грабя реальность, я похищал не только ее облик, но с замиранием сердца, бережно обернув в обложку своих чувств, я прятал в себя ее интонации, жесты, манеры, походку - словом, именно ту ткань, из которой и была соткана ее личность. Столь мощный союзник Смерти, каким представляется мне Время, действующий не менее разрушительно, нежели его сестрица в черном капюшоне, противостоял мне, уверенно расположившись по ту сторону баррикад, а моей задачей было отыграть у него хотя бы свои ощущения, не позволив ему разрушить ее образ, залив его, как он это умеет, кислотой дней, месяцев и лет. Теперь же я спокоен. Она живет во мне и с этим никто ничего поделать уже не сможет. Другое дело, что это отчасти абсурдно: жить воспоминаниями о женщине с которой не пробыл вместе и двух недель, особенно, принимая во внимание тот факт, что после нее я устроил из своей альковной жизни проходной двор. И жалею лишь об одном, что она так никогда и не узнает о том, как, сама того не зная, освещала чуланы моего существа в часы когда гасли искусственно мною зажженные длинноногие и в чем-то похожие на нее светильники, когда рассеивалась пыль ненужных людей и событий, и когда я, оставаясь один на один со своей единичностью, не слышал ни шороха их платьев, ни шелеста облетевшей листвы их фраз. Она выходила ко мне из тумана моего "Я" и обнимала мою внутреннюю обнаженность. Что-то во мне тогда оттолкнуло ее, умышленно оттолкнуло для того, чтобы надежнее сохранить и пронести потом по сумеречным коридорам своей жизни этакой контрабандой. Иначе мне некого было бы сейчас любить. А сделал я так еще и потому, что абсолютно уверен - мы порвали бы в клочья судьбы друг друга. Не осталось бы ничего ни от нашей любви, ни от нас. Но как же неполноценен этот мой одинокий лай на луну, мой шёпот в уши звездам! Мне остается только сильнее сжать себя, чтобы не замерзнуть, но в любом случае то, как я доживаю свои дни, намного лучше и чище жалких, муторных объятий любого, даже самого неядовитого паука брака. Замерзнуть? Меня не так давно упрекнули в "холодном цинизме" и, поразмыслив, я был вынужден согласиться кое с чем : сам-то я, порою, источаю холод, ненамеренно, конечно, но обдаю морозом тех, кто соприкасается со мной. А моё звериное, спящее под покрывалом любезности и пледом снисходительности, равнодушие, кажется, выглядывает из-под покрывал и являет иногда, то свою пятку, то длинный и бесчувственный нос. Ни то чтобы я уже был так уж и холоден, мёртв, а просто, подобно трупу, вероятно, принял температуру окружающей среды. Но это лишь потому, что я не вижу в окружающих меня ни подлинности и ни искренности, а замечаю только скверно прикрытые неверной мимикой своекорыстность и театральность. Не моя вина, что лицедеи играют посредственно и их ужимки не оставлют мне надежды на самообман, дабы обложив себя ложью, словно грелками, я смог растопить сковавший меня изнутри лёд."
 
В один из ослепительно-солнечных летних дней, когда супруги уже планировали возвращение в Италию и паковали вещи, готовясь к отъезду, пришла телеграмма из США с просьбой посодействовать вывозу вещей бывшего хозяина дома.
 
Спустя пару суток, с внезапностью сказочного волка, перед ней вдруг вырос весьма вежливый, почти двухметрового роста, человек с огромными руками и колонноподобными бедрами.
 
Оказалось, что именно так и выглядит его сын.
 
Она наблюдала за ним украдкой, отмечая про себя его спокойную уверенность, с какой он держался и командовал наемными рабочими, тихим, мягким голосом отдавая распоряжения. Когда грузчики вынесли все вещи, она поколебалась на секунду, - не вернуть ли синюю тетрадь? - но, предвосхищая ее порыв, молодой человек, вдруг подошел к ней и протянул какой-то конверт:
 
- Это вам. Отец просил передать.
 
- Как это ..."просил"? Он же умер...., - ее брови взлетели вверх, выражая высшую степень удивления.
 
- Умер, - грустно улыбнулся гигант и, заметив ее недоумение, прибавил, - Две недели назад. Отравился снотворным. Он оставил это письмо и предсмертную записку.
 
Она тут же извлекла находящийся внутри сложенный вчетверо лист бумаги, исписанный знакомым мелким почерком:
 
" Когда я узнал КТО покупает мой дом, то первым делом поспешил обработать агента риэлтерской конторы таким образом, чтобы у тебя не закралось и сомнений в том, что я мёртв. В тоже время, я не мог отказать себе в соблазне напомнить тебе о своей персоне, оставив, как бы нечаянно, как фотоальбом, так и дневник. Надеюсь, что ты нашла эти два "артефакта". Тот факт, что я тебе пишу, еще не значит, что я жив. Никакой патетики. Просто тот человек, каким ты меня помнишь, - если, конечно, помнишь, - уже, естественно, не существует. Время и болезнь, объединившись, основательно поработали над моей внешностью. Свидание же с тем экземпляром человеческой породы, который я собою теперь представляю, не сможет принести тебе никакой радости. Поэтому я и пожелал остаться в твоей памяти навсегда таким, каким был тем летом. К тому же, я не знаю, чем для тебя была наша встреча. Прочитав мои записи ты поймешь, чем она являлась для меня. Надоедать тебе и маячить вокруг да около со своими запоздалыми признаниями, я посчитал вещью совершенно излишней. Знаю, что у тебя крепкая семья, и тревожить мирное течение твоей супружеской жизни некими сомнительными нотами из твоего давно канувшего в Лету прошлого, я хочу меньше всего. Любимая( позволь мне, пожалуйста, так тебя назвать), по большому счёту не важно, как ты отнесешься к прочитанному, просто я хотел бы, чтобы ты знала, моя неповторимая, что, кого бы я не встречал на своем жизненном пути вслед за тобой, никто не смог затмить твоё очарование, никто не смог ранить меня глубже, чем ты. Никого и никогда я не любил так, как любил тебя. Вернее, я любил только тебя. Лишь одно это и осталось неизменным. Я люблю тебя. Возможно, я любил тебя еще до нашей встречи. И когда я тебя увидел впервые, я только вспомнил тебя, опознал. Прости меня, моя единственная, за это несвоевременное признание и нелепое письмо. Прощай."
 
Когда она подняла глаза, молодой человек уже садился в машину. Обернувшись прежде, чем захлопнуть дверь автомобиля, он проговорил, всё также тихо, но вполне отчетливо:
 
- Я понимаю своего отца. Вы ослепляете.
 
Вероятно, она хотела что-то возразить. Даже энергично зачерпнула ртом воздух. Однако мысль её, столкнувшись с чем-то непреодолимым, трансформировалась в молчание.
 
И она лишь бессильно опустила руки вдоль бёдер.
 
Тёплый ветерок затеял возню с подолом ее платья, игриво подергивая за его край и слегка приподнимая. Она посмотрела на мутно-жёлтый, оплавивиший своим жаром прозрачную голубизну неба, раскалённый диск огненной звезды.
 
Едва ли не тут же ей пришлось отвести взгляд в сторону. Солнце резануло по глазам скальпелем своих лучей.
 
Она медленно вошла в дом.
 
Паоло, наверное, уже находился по дороге домой и пора было позаботиться об обеде.                               
 
 
 
3.10.2010г.               
 
 
 
P.S. В качестве десерта предлагаю посмотреть одноимённый с этим моим рассказом клип.)))))) http://www.youtube.com/watch?v=aqyjQ6-avK8&feature=channel