Мой Университет - 2 часть

 
                ( продолжение повести  «Байстрюки)

День первый.

          Шел 1956 год. В своей коротенькой жизни я не ездила дальше опушки леса за Днестром,  да на попутке с мамой, братом и сестрой к бабушке в село Чобручи. Сегодня мое первое  путешествие на настоящем автобусе  через всю республику. Я уезжаю учиться в  училище. Там получу профессию садовода-виноградаря, научусь выращивать груши, яблоки, виноград.  Всю ночь не спала. Волновалась. Вдруг просплю.  Вдруг меня, в последнюю минуту решат не брать.
           Дома, с вечера собрала в котомочку свои личные вещи:  пару застиранных чулок, трусики, маечку, головной платок в мелкую черную с белым клетку. Со вздохом отложила в сторону свои любимые туфельки. Мама купила мне их к первому сентября.
           Вспомнила  прошедшее лето. Окончив, семь классов я с Володей и Юлей, продолжала лепить лампачи (см. «Байстрюки»),  зарабатывая на хлеб и полкило сахара. Этой еды хватало иногда на несколько дней. По окончанию семи классов школа определила меня на работу в один из цехов завода имени «1 Мая».
         Старшая школа (с восьмого класса) была платной. Платить было нечем.  Детской пенсии в двадцать один рубль  на троих детей едва хватало оплатить квартиру, да маме пару раз сходить на рынок «прынэсты дитям исты». Хотела ли я дальше учиться – не помню.  Наверное, как говорят сегодня, у меня начиналась депрессия.  Маленькая голодная «старушка». К своим тринадцати годам, я устала  работать, бороться с голодом, холодом, а самое главное, с постоянными побоями (см. «Байстрюки»). Поэтому, перед школой, когда мать очередной раз в пьяном угаре жестоко избила меня, я удрала из дому. Лицо, шея,  спина, плечи и грудь напоминали тельняшку. Это были следы от электропровода, которым она меня потчевала неизвестно за что. Пьяное озлобленное избиение и стало причиной моего бегства из дому и привода в детприемник.  В июле отменили плату за обучение  в старшей школе и меня вернули  домой и в восьмой класс.
          В надежде получить прощение, мама к школе из нашей пенсии купила мне туфельки. Они были коричневого цвета с закругленными носами, со шнуровкой и на устойчивом  невысоком каблучке стоимостью двенадцать рублей.  Туфельки выглядели прелестно, хотя стоимость, особенно для нашей семьи,  была безумно высокой.  Более половины нашей пенсии было истрачено на их покупку. В результате Вова  к началу учебного года остался без обуви. Первого сентября он не мог пойти в школу, так как босиком на занятия не пускали. Володя учился во вторую смену,  и  мы договорились, что он будет ходить в школу в моих туфельках. Под брюками никто и не заметит что они для девочки. Бедный мой братик, сколько насмешек он снес, сколько детских горьких слез пролил в подушку. Но ни разу за всю жизнь не произнес он  ни единого слова упрека в мой адрес. Еще раз вздохнув, с нежностью и любовью погладив туфельки, я отложила их в сторону – это брату.
            Из нашей школы в училище отобрали пять девочек.  Это был период, когда по всему Советскому Союзу собирали бездомных, сирот и детей других категорий и отправляли учиться на полном государственном обеспечении в профессиональные школы: РУ, ПТУ и др. В этих училищах дети имели возможность окончить среднюю общеобразовательную школу, получить рабочую профессию, а лучшие выпускники получали  направление, вернее рекомендации, для поступления в вузы.
          Стоя на пороге школы, я дрожала от нетерпения и страха:   вдруг автобус забудет приехать, вдруг меня вечером вычеркнули из списков, вдруг …
          Ровно в девять утра к школе подъехал  довольно старый автобус, уже наполовину заполненный пассажирами – девочками из других школ. Меня никто не провожал. Мама, как обычно, ушла на «свий базар», Вова и Юля, где-то бегали в надежде раздобыть еды.  Пока мамы целовали своих ненаглядных чад и даже ухитрялись поплакать, отправляя их в «неизвестное далЁко»,  я устроилась в салоне автобуса у окна. Из окна автобуса, который через несколько минут увезет меня далеко-далеко, все стало казаться каким-то чужим.  Не мною были прожиты тяжелые годы, не меня прозвали соседи байстрючкой, не мне в пылу гнева желали сдохнуть.
         Автобус медленно  отъезжал от школы. Я прильнула к окну.  Поплыли назад дома, родные лампачи, церковь, соковый завод …   
          Выехали за пределы Тирасполя. Кишинев на въезде встретил нас старыми низенькими домиками с наделами земли. С обеих сторон дороги росли огромные дубы и грабы.  Смыкаясь своими кронами, они образовывали туннель. Лишь отдельные свечи пирамидальных тополей, разрывая полукруг туннеля, впускали под своды крон солнечные лучи. Изредка проезжали автобусы и грузовики, поднимая густую дорожную пыль.  Тарахтели навстречу повозки, груженные арбузами, ящиками с яблоками, грушами, сливами. Привычно, голодной слюной наполнился рот, болезненно сжался желудок.
           – Кишинев, обычный зеленый городок, как наш Тирасполь. Только намного больше, длиннее, – подумала я. Остальную дорогу  практически не помню. Наверное,  уснула.
           Проснулась от тряски.  Старенький автобус прыгал по кочкам проселочной дороги,  старчески переваливаясь из колеи в колею. Он стонал и трясся, припадая в дорожных колдобинах по очереди на все четыре колеса. Облако пыли скрыло придорожные домики, вползло внутрь автобуса. Серым покрывалом  пыль оседала на спинках сидений, стеклах окон,  на наших руках, скрипела на зубах, вызывая беспрерывное чихание и кашель. Очень хотелось пить. Нужен был туалет. Но мы ехали молча и терпеливо сносили все неудобства.
           – Неудобства? Это был царский выезд. – Впервые в жизни я законно ехала в салоне автобуса, а не цеплялась к заднему борту грузовика в надежде прокатиться хоть один квартал.
          Взвизгнув в последний раз тормозами, пыльный автобус остановился перед глухими высокими воротами. По обе стороны ворот тянулась такая же глухая высокая кирпичная стена с обваливающейся кое-где штукатуркой. Водитель посигналил.         Ворота медленно с натугой открылись, и перед нами  оказался большой двор, чистый и зеленый. Бордюры дорожек  побелены, на клумбах яркие петуньи, везде кусты  роз. Справа располагалось высокое двухэтажное здание с нарядным высоким крыльцом, большими окнами, сквозь чистые стекла которых были видны  светлые шторы. В глубине двора, полускрытое высокими разлапистыми соснами,  виднелось одноэтажное здание. Это была, как  позже я узнала, наша школа. Нас высадили из автобуса, и мы маленькой молчаливой группкой стояли в окружении девочек в одинаковых черных платьях с белыми воротничками и манжетами.
           Как любопытный щенок, впервые выпущенный на свободу, я оторвалась от группы и быстро оббежала всю территорию училища.
           За двухэтажным зданием был еще один двор, больше первого. В центре этого двора располагалась церковь с высокой колокольней. Задрав голову, я рассматривала купол церкви,  с бело-красными стенами и множеством открытых, а может выбитых, окон. Купол церкви был так высок, что, казалось, задевал облака, плывущие над ним. На дверях церкви висел большой замок, и красовалась загадочная надпись «склад». 
          Напротив церкви расположились несколько одноэтажных зданий.  Вдоль передней стены каждого здания  шла деревянная открытая веранда.  Ограждения веранд и ступеней, ведущих на веранду, наличники на окнах были ажурными и напоминали кружева. Каждая веранда была выкрашена в свой цвет  (зеленый, желтый, розовый, голубой).  Деревянные кружева у всех веранд были белыми, а ступени светло-бежевого цвета.  К окнам нарядных домиков тянулись огромные лапы настоящих елок, украшенные гроздьями шишек. По дорожке гордо шествовал павлин, распуская и складывая свой хвост. Пара прекрасных хвостовых перьев с глазками лежали на дорожке.
           За домиками, от одного из них, тянулся до вершины холма на высоких деревянных столбах длинный  деревянный мост. Он  тоже был весь ажурный и цветной. Под ним до самой вершины холма – яблоневый сад.
           В глубине двора виднелись полускрытые в земле, каменные строения. Позже я узнала, что это были погреба, где хранились наши запасы для столовой и материал для обучения сельскохозяйственным премудростям.
          – Валентина! Быстро в столовую! – Окликнула меня незнакомая женщина. Дважды подобное предложение мне не надо было повторять. Уже через минуту я сидела за столом в огромном  зале.  Передо мной тарелка наваристого борща, а рядом,  истекая жиром,  покоился в другой тарелке огромный кусок жареной рыбы с гречкой и, о боже, с несколькими дольками свежих помидор, огурцов и лука. В большой плетеной тарелке много хлеба. Высокий граненый стакан с компотом и булочка завершали «царский» обед.
          – Приятного аппетита! – Раздался низкий мужской голос. – После обеда, прошу всех приехавших ко мне в кабинет.
           Подняв осоловелые глаза от тарелки, я увидела … Макаренко. 
           – Откуда здесь Макаренко? – Толкнула я локтем соседку.
           – Какой Макаренко? Это Витушкин Виктор Викторович, директор училища. Нас же знакомили, ты, что уже все забыла?
           Я облегченно вздохнула и только после слов соседки по столу сообразила, что Макаренко тут быть не может. Просто директор, как две капли воды, похож на актера, который  в фильме «Республика Шкид» исполнял роль директора.
           После беседы с директором, нас повели на вещевой склад. Исполнилась моя мечта. Теперь и у меня, а не только у плоской бумажной Барби, что жила под моей партой в школе, было все. Нам выдали белье, ежедневную и выходную одежду.  В восторг привела меня  шинель с ремнем, на пряжке которого выпукло светились две  крупные буквы «РУ» (ремесленное училище). Нас обеспечили и рабочей одеждой,  в перечень которой входили телогрейка, брюки, шаровары, кирзовые сапоги, портянки и многое - многое другое.
           Закончился первый день моего «университета». Мне предстояло прожить в нем четыре года и уйти в большую взрослую жизнь. Нас поселили в голубом домике. Вместе с тремя девочками я заняла  угловую комнату, и кровать моя стояла у окна. 
           Тихо сопели девочки в своих кроватях. Мне не спалось.  Тихонько открыла окно. Елочные лапы  осторожно укладывали на подоконник свои шишки.  Легкие тени  бесшумно метались по лицам девочек, спинкам кроватей, отражались в зеркале, делая все призрачным и нереальным.  Во дворе оглушительно пели цикады. В кроне ели ухнул филин. Где-то залаяла собака. Тявкнули спросонок щенки.
          Начал светлеть восток, а я все лежала с открытыми глазами. Слезы беззвучно скатывались к ушам. В горле стоял комок.  В ту, первую ночь, вдали от семьи, я подумала о себе как о личности. Я – Человек! И за ту заботу, за то уважение, что проявили ко мне взрослые, я сделаю для Родины все. Для сегодняшнего дня мысли немного необычные и высокопарные. Дети и внуки наши имеют все с самого рождения. Им постоянно твердят, что папа с мамой непосильным трудом (и это так) обеспечивают их сытую жизнь. Ни о чем не надо думать. Все есть. И ни слова о партии, о Родине, о Государстве (разумеется, кроме ядовитых, но весьма справедливых замечаний, во время просмотра  передач по телевизору). С детства родители, сами того не замечая, воспитывают  спиногрызов, способных  прожить до самой пенсии за  их счет. Ни в учебниках, ни на классных часах, ни дома, дети не слышат восторженных или торжественных слов о том, чем они обязаны Государству, Родине. Каждый вечер дети постоянно смотрят негативный материал о несправедливости, обмане, кражах государственными чиновниками в особо крупных размерах. И подсознательно зарождается и постепенно вызревает мысль: – А почему мне нельзя? Страшная, по своей сути, мысль, постепенно превращающаяся в доминирующую мечту.
          В тот первый день, проводя с нами беседу, Виктор Викторович несколько раз  ненавязчиво сослался в разговоре на  решение партии дать нам образование, специальность, обеспечить по окончании обучения работой. Он сказал, что для Родины нет чужих детей (а сегодня мы  с радостью «продаем»  наших детей за границу,  за «тридцать Иудиных сребреников»). Выпускники, что окончат училище на четыре и пять смогут поступить в институт и продолжить образование. Они смогут стать учителями, агрономами, инженерами.  Смогут  стать  знаменитыми     учеными,
научаться выводить новые сорта различных овощей и фруктов.
           Для себя в эту бессонную ночь я решила – смогу, выучусь, вырвусь из нищеты, и мне поможет Родина. Наивные детские мечты. Получив немного одежды, сытную еду, чистую постель – я решила, что мир передо мной открыт. Я не могла  представить, что ждет меня впереди. Не могла представить сквозь какие «тернии» придется мне пройти, чтобы лишь  дотронуться до сокровенной своей звезды (читай мечты).
 
 Где растут виноградные деревья

          На второе утро после завтрака нас отвели в школу, в то  приземистое  здание, увитое розами, что я увидела в первый день.  Развели по классам, выдали учебники и все школьные принадлежности, объявили расписание занятий. В первый год мы должны были четыре дня заниматься в школе общеобразовательными и специальными дисциплинами. Два дня в неделю отводились полевым работам и в воскресенье – день отдыха.
           Учиться было легко и интересно. Талантливые преподаватели, полная обеспеченность всеми необходимыми для занятий наглядными пособиями, дополнительной литературой. Великолепная библиотека.
            Вторая половина сентября. Пора бабьего лета. Жары уже нет, но от земли еще идет тепло. Небо высокое, чистое, не бездонно синее летнее,  а с осенней поволокой. По нему бегут отдельные облачка, напоминающие, овечек из стада Андриеша, героя молдавской народной сказки.  Мы выходим на массовую уборку винограда. Виноградник расположен  на западном склоне холма через  дорогу от училища. 
         Девочки по одной, либо малыми группками  наперегонки взбегали на вершину холма. Там уже стояли ящики и корзины, в которые нам нужно было собирать виноград.
          Рядом со мной стояла Светлана и растерянными глазами смотрела вокруг.
           – Что комсорг растерялась? Хватай корзину, пошли ряд занимать! – Окликнула я Светлану.
           – А где сад? – Растерянно спросила она.
           – Какой сад?
           – Виноградный?
           – Что значит виноградный сад? – не поняла я, –  вот кусты, видишь? Это виноград. Синие гроздья между листьев – это гроздья винограда.
          – Так виноград не на деревьях растет?
          –  А почему ты решила, что виноград растет на деревьях? Ты, что виноградник никогда не видела?
          – Я приехала из Новосибирска. Там виноград не растет.
Это была сногсшибательная новость. Я не могла представить, что где-то не растет виноград, равно как и Светлана не могла представить, что он растет не на деревьях, а просто  стелется по земле на тонких ветвях, которые странно называются лоза.  Лозу подвязывают к тычкам (палки), чтобы гроздья не лежали на земле, не пачкались и не гнили после дождей.
           Позже, подружившись со Светланой, я узнала, что в Новосибирской области ее мама  занималась овцеводством. За успешную работу была награждена орденом Ленина.  Заболела бруцеллезом.   После лечения  ей предложили  выбрать более благоприятный климат. Тетя Клава выбрала Молдавию. Так они попали в Тирасполь, а буквально через неделю Светлана, как и я, приехала в Курки. Тут впервые она увидела виноградник.
             До вечера убирали виноград. Гроздь в корзину, вторую – в рот. К вечеру мы напоминали волка из знаменитого мультика. Но это не помешало нам еще, и поужинать, причем плотно.
         Всю осень мы занимались уборкой винограда, груш, яблок слив, орехов. От ореховой кожуры губы и руки у нас были коричневыми, а зубы ослепительно белыми. В те годы мы специально зеленой  ореховой кожурой отбеливали зубы.
           Помня голодные предыдущие годы, мы старались хоть что-нибудь принести с поля домой и  припрятать на потом. Хранить в общежитии наши запасы было негде, и мы приспособились их хранить на вещевом складе. Вещевой склад находился в той церкви, что так поразила меня в день приезда своей красотой и странной надписью на дверях «склад». Чтобы не захламлять комнаты, лишняя одежда хранилась в чемоданах  на складе.  В эти же чемоданы мы складывали наш «НЗ».  Лучшие образцы фруктов  дозревали в чемоданах, сумках, котомках и просто больших бумажных кулях. Мимо склада невозможно было пройти. Густой пряный запах  груш,  несколько холодноватый  тонкий запах яблок,  медовые оттенки разных сортов слив окутывал все пространство вокруг церкви.
          Запыхавшись, в класс вбежала Зиночка Балан и крикнула, – завтра будут на складе трясти чемоданы и все, что найдут из фруктов,  отберут. Девочки переполошились. Куда девать запас.  Заведующая складом не успевала выдавать чемоданы. Мы, как белки, перепрятывали наш «НЗ», а директор училища, проходя по двору, лишь хитро улыбался. Часа через три все запахи со склада перекочевали в наши спальни, учебные классы, в кладовки, где хранились бытовые принадлежности. Гордые, что  успели все спрятать, мы вернулись  к самоподготовке.
          И был день второй – суббота. Перед складом расстелили огромный брезент и заставили нас  из всех «беличьих» закутков  выложить на него  «НЗ». По мере того, как гора фруктов росла на брезенте, глаза директора увеличивались в размере и вскоре напоминали плошки, как у собаки баскервилей.
           – Так,  в чьих  садах вы успели поразбойничать? Ведь у нас таких сортов нет?
          – Есть! – хором отвечали ему малолетние простушки. – У нас во всех садах есть по «секретному» дереву.
          – Все понятно!  Раз это не ворованное, то все фрукты с «секретных» деревьев сдайте в столовую. Стыдно воровать у себя.   Да еще и  прятать от себя.
             Вздыхая, перемигиваясь, с шутками, в третий раз за два дня, начали мы переносить «НЗ» в столовую. По дороге больше половины «НЗ» потерялось. Склад вновь благоухал всеми запахами, мы хитро улыбались, а директор больше мимо склада не ходил.
          Мы были сыты, но память о более голодном периоде в нашей жизни, заставляла нас  копить «НЗ». Именно так понял директор наше «воровство» и поэтому не стал нам читать нравоучений. Со временем мы перестали копить «НЗ». Поверили, что голода больше не будет.

 Первая проба пера
       
 Учиться мне было легко. Прослушав на уроке материал, я могла его дословно повторить. Поэтому у меня было много свободного времени, а значит и приключений. Энергия била ключом. Но,  проявлялась она, иногда в довольно диких выходках.  Почувствовав, что меня не будут больше бить и обзывать, благополучно забыв свои клятвы в ту первую в училище ночь, я стала опять  неуправляемой. Дежурить – нет, убирать – нет, заниматься самоподготовкой – нет. Наверное, много бессонных ночей провел наш классный руководитель в поисках подхода к этой дикой девчонке. И нашел. Я  отныне всегда выполняла особые задания. Гордость распирала меня. Честолюбие дало первые ростки.
         Мне поручили собрать исторический материал об истории села Курки и монастыре, в котором мы учимся и живем. Задание мне понравилось, не каждому такое поручают.  Начала, по рекомендации классного руководителя Григория Григорьевича, собирать материал. Расспрашивала старых жителей села,  разбирала какие-то старые книги в библиотеке. В общем, чувствовала себя поисковиком-писателем. Мне и в голову не приходило, что таким образом Григорий Григорьевич направлял мою избыточную энергию на служение обществу. По вечерам, перед сном, я читала девочкам собранные легенды. Мы много спорили, иногда до поздней ночи, мог ли сын не узнать родителей и по злому умыслу, убить их. Заставляли найти или написать другую легенду.  Добрее, с хорошей концовкой.       
          Примерно через полгода  по местному радио  ежедневно в течение получаса я читала  «историческую повесть», написанную по  найденным материалам. Называлась она «Легенды о Куркинском монастыре» (подробно в рассказе «Полевая практика»). Всем в училище понравилось. Так состоялся мой первый писательский дебют. Почти  год, ежедневно  местная радиоточка, после хрипа, скрипа, непонятного писка, торжественно объявляла: – «А сейчас послушайте продолжение рассказа …», читает Валентина Подолян.

Соцсоревнование
          
            Насколько я помню, вся страна в тот период была охвачена социалистическим соревнованием. Соревновались все и со всеми. Не обошла сия стезя и нас. В училище собирали девочек со всей Молдавии и естественно  группы были многонациональны: русские, украинцы, молдаване (абсолютное большинство), гагаузы и др. Обучение вели на русском языке, поэтому успеваемость была средней. Было много двоек. На комсомольском собрании было решено разбить  группы на боевые пятерки.  Каждую пятерку возглавляла ученица, хорошо знающая русский язык и занимающаяся на четверки и пятерки. Одна из таких групп была поручена мне и, конечно, в силу своего «развивающегося честолюбия», я не могла допустить, чтобы моя группа  училась хуже, чем остальные четыре. Объявили, чья группа лучше других закончит год, поедет на экскурсию в Кишинев.
          На самоподготовке я превращалась в тирана, хотя была коммуникабельной,  дружила со многими девочками не только своей, но и других групп.
          – Не так сидишь, будешь сутулой, не так лежит тетрадь, будешь косоглазой, не высовывай язык, откусишь! Ты же не курица, почему пишешь как курица лапой?
         Бедные девочки. Они терпеливо выслушивали замечания. Базовых знаний у некоторых не было, а тут еще языковый барьер, который невозможно было преодолеть за пару месяцев. Я писала для них упрощенные конспекты по литературе, истории, придумала какой-то прообраз тестов на запоминание.  Фенечка  Трофим (молдаваночка из детдома) даже потела, заучивая мои конспекты. Каждое утро после умывания, она на ладошках записывала первые буквы слов, чтобы правильно строить предложения при ответе, если учитель вызывал к доске.  Первые два года ладошки у Фенечки постоянно были синими. Получив, тройку или упаси бог двойку, член пятерки был обязан исправить ее на четыре или пять в кратчайшее время, вплоть до ответа учителю во время самоподготовки. Время самоподготовки, свое свободное время у каждой ученицы было подчинено одному – лучше других подготовить домашнее задание. Некоторые девочки даже жертвовали походом в кино, которое нам показывали раз в неделю, чтобы лучше подготовиться к следующему уроку. К зимней сессии наш класс вышел с несколькими тройками, а год мы закончили на четыре и пять. Троечников в классе не было.  После зимней сессии к нам в группу привели Симу Марко. Она ни слова не знала по-русски. На вопрос, – «Ты хочешь учиться в нашем училище?» – она ответила – «Ты хочешь». Но эта девочка  выпускное сочинение в одиннадцатом классе (мы первые выпускники  одиннадцатилетки)  написала в стихах и, хотя аттестат у нее не был красным, в нем не было ни одной тройки.

Муки творчества

            В один из выходных дней наш классный руководитель оторвал меня от интереснейшего занятия – чтения. Зная мой строптивый характер и глупую детскую доверчивость, разговор со мной он начал издалека. 
           – Валентина, твои легенды о монастыре, пользуются большим успехом. Все, даже преподавательский коллектив, их слушают с удовольствием.  К празднику нужно выпустить стенгазету. Конечно, у нас есть ответственный, но лучше тебя никто это задание не выполнит.
          – Я уже разинула рот, чтобы рявкнуть свое любимое «не буду», но слова «лучше тебя» пролили бальзам на мою душу, израненную в последнее время, равнодушием  со стороны подруг. Я считала необходимым быть всегда в центре внимания. Но в последнее время  какое-то мероприятие (уже не помню  какое именно) отвлекло внимание девочек от моей персоны. Это было очень обидно. Необходимо было вернуть свой престиж на его законное место. Все мои мысли, вероятно, тут же высветились на моем простеньком личике. Григорий Григорьевич потихоньку подсунул мне лист ватмана, цветные карандаши, краски, заметки и на цыпочках (чтобы не спугнуть мои творческие потуги) удалился.
         Доверие – великая штука,  а вкупе с честолюбием ….
Через два часа газета была готова. Красочный заголовок,  передовица, пару коротеньких интервью с преподавателями, несколько рисунков с ядовитыми четверостишиями на наших двоечниц.  Время от времени такие казусы проскальзывали и, как ни странно,  в основном по предметам  гуманитарного направления. Физика, химия, математика – только четыре и пять.  По истории и литературе  часто проскальзывали  тройки,  и  даже двойки.
          Появился Григорий Григорьевич. Похвалил газету.
         –  Красочно, остро. Молодец. Вот бы добавить еще фельетон. И все – первое место обеспечено. Но, вот беда, некому написать. Ну ладно, газета все равно вышла хорошая.
О, мое «больное честолюбие».  На него пролился благодатный дождь.
           – А я могу и фельетон написать!
           –  Попробуй! – деланно удивился Григорий Григорьевич. Но меня уже понесло в мир моих фантазий.
          – Я напишу про драку у столовой.
Уже не помню текста, но заканчивался фельетон словами «…и они вцепились друг другу в волосА». Гордая быстро выполненным заданием, я отнесла текст фельетона Григорию Григорьевичу. Он прочитал и говорит:
           – В последнем предложении  не «волоса», а волосЫ.
           – А почему? Какая разница? Я так хочу!
           – Это не литературное слово, – был ответ. – Вот станешь  взрослой и поймешь, что я был прав.   А в целом фельетон хорош, иди, перепиши его в газету.
        На следующий день после выхода стенгазеты мой имидж был восстановлен, но с добавлением фингала. Первый литературный дебют был успешным, а вот его продолжение закончилось  для моей внешности весьма плачевно. Следующая проба пера  состоялась  через пятьдесят три года.
           Только сейчас я понимаю, сколько труда и терпения было вложено учителями, мастерами производственного обучения и другими работниками училища в формирование наших характеров. Училище было практически закрытой зоной: триста девочек, педагогический коллектив, вспомогательный персонал. Мы почти не бывали в селе, и из села к нам не приходила молодежь. Домой отпускали два раза в год, при условии, что было к кому ехать или если приезжали  родственники и забирали на время каникул.
          Нас потихонечку обтесывали, как папа Карло бревнышко, что превратилось в Буратино. К каждой девочке подбирали свой ключик, играя на разных чертах характера. Выпячивали наши таланты и сглаживали недостатки поведения.  Одобряли и поддерживали все наши разумные начинания.

Театр и зрители

          Мы обожали свободное время после ужина до сна.  Мы были, в сущности, еще дети и как дети самозабвенно играли в разные игры.  Дольше всего мы всем училищем играли в «театр». В конце коридора общежития отделяли простыней сцену, собирали со всех комнат и расставляли стулья. Раздавали пригласительные билеты. Зрителями были девочки других групп. Зрителей пропускали строго по билетам, так как количество посадочных мест было ограниченным. Зрителей, попавших в театр, провожали и рассаживали по местам, как дорогих гостей, особенно преподавателей и мастеров производственного обучения.
             Начиналось театральное действо. В основном обыгрывались сцены из произведений изученных по программе школы или из библиотечных книг.  Разыгрывались сцены  любовных объяснений, ссор,  прощаний, смертельного недуга, рожденного неразделенной любовью. Чаще всего  были импровизации на свободную тему о любовных взаимоотношениях мужчины и женщины. Это был театр двух актеров. Я играла мужские роли. Была высокой, наглой, уверенной в себе.  Женские роли играла  Мария Иванова. Маленькая, худенькая, с пышными вьющимися волосами, беспрерывно падающая во время любовных сцен в обмороки. Она идеально подходила на роли чеховских барышень. Основные аплодисменты, конечно, срывала она, а мне доставались насмешки и «советы» как себя вести с настоящей женщиной.   Театр жил долго, но умер незаметно, как только в поле нашего зрения появились настоящие, а не переодетые  кавалеры.

Первая любовь

           К нам после Новогодних праздников из Тираспольского профтехучилища приехали тридцать мальчиков с концертом и предложением заключить договор  о дружбе и соцсоревновании (помните, соревновались все и со всеми) на звание лучшего учебного заведения.
       Помимо официального, праздник знакомств, узнавания друг друга, любви с первого взгляда и на всю оставшуюся жизнь, длился два дня. Гости уехали. Но еще три долгих  месяца (вплоть до ответного визита) по вечерам, теперь уже вместо театра, шли бурные дебаты с обсуждением мельчайших подробностей  диалогов, свиданий, полученных подарков или других памятных знаков особого внимания.
          В конце апреля мы нанесли ответный визит в профтехучилище города Тирасполь. Мы приехали в мой родной город. Я не была дома два года. Я практически забыла о доме, о семье. Я не торопилась домой увидеть родных мне людей. Дом стал чужим.
         Обед, концерт, заключение договора, знакомство с аудиториями и мастерскими. Обмен мнениями об их состоянии. Мне предоставили слово. И … меня в очередной раз понесло.
           – Аудитории хорошие, чистые, светлые, но в мастерских пыль (а как   ей не быть?),  везде металлическая стружка, окна грязные, сквозь стекла ничего не видно. … И вдруг за моей спиной раздался шепот.
         – Надо  после танцев рыжую обвалять в смоле и выкатать в перьях.
         Пыл моего выступления захлебнулся на самой высокой ноте.  Речь стала невнятной, а предложения косноязычными. Меня буквально «съедала» мысль о перспективе быть вывалянной в перьях.
        – А как же танцы? – Думала я обескуражено. – Придется до отъезда сидеть дома и прятаться от всех.
           Вечером были танцы. Помня, что меня ждет после них, я решила: – Немного потанцую и потом незаметно удеру. Нельзя же показать этим гадам, что я их боюсь.
          Протанцевала без удовольствия несколько танцев. Быстро оделась, выскользнула на улицу. За мной тень. Все! Приехала! Я убыстрила шаг, тень тоже. Я побежала, тень тоже. Я остановилась и развернулась:
          – Что смолу уже … и онемела. Передо мной стоял Коля.
          – Что ты убегаешь? Я хотел тебя с друзьями познакомить. Никто не поверил, что я с тобой знаком. Ты так понравилась моим друзьям. И твое выступление. Мы уже договорились, что все окна вымоем. И насчет грязи ты была права.
           – А как же смола?
           – Какая смола?
           – Меня же за выступление пообещали в смоле выкатать и перьями обсыпать.
          – Тебя? Нет, это у нас  комсорг из девчоночьей группы, нарвалась. Там ребята с ней разбираются. Она вашу девчонку обидела из-за нашего пацана.
           Душа моя запела. Плечи распрямились. Конечно, мы вернулись на танцы. И я все удивлялась, как я могла подумать, что я рыжая, у меня же волосы, как лен. А после танцев, … после танцев мы еще долго стояли на улице. Коля гладил мои волосы и очень тихо и нежно повторял:
          – Ты как белая березка и волосы твои светятся в темноте. Я буду любить тебя всю жизнь.
         – Ну вот, а ты испугалась, рыжая, в смоле вываляют, – пело в моей  бедовой головушке, – а тебя любят, и волосы твои светятся, и на всю оставшуюся жизнь. И, вообще, будет девчонкам что рассказать. Понимаете, меня любят, меня «байстрючку» любят, на всю оставшуюся жизнь, – шептала я засыпая.

Забери нас к себе

          Шел 1958 год. За прошедшие два года я редко вспоминала свой дом, семью, соседей. Они остались в том мире. И я запретила себе (так я сегодня думаю) вспоминать о них.
          Я была сыта, обута, одета. Могла капризничать, быть неуправляемой, как после папиной смерти  (Байстрюки, ч. 1). Я упивалась свободой и заботой. Но все имеет конец.
           – Валентина, тебе письмо, –  позвала меня секретарь директора. – Из дома.
           Письмо было от брата. Брат писал, что с тех пор как я уехала учиться, дома вообще невозможно жить. Мама совсем спилась.  Они все время голодные. Не с кем сходить в лес за дровами или на станцию (вокзал) за углем. У Юли опухли ножки, и она не встает с кровати. Заканчивалось письмо словами:
          – Мы очень просим тебя, забери нас к себе. Мы будем полы мыть и посуду, и помогать тебе на работе. Нам хватит и по кусочку хлеба в день.
          – Как, как я могла забыть о братике и сестричке! – Жалость и стыд жгли огнем щеки, грудь, комок застрял в горле. Со мной началась истерика. Я кричала, плакала, порывалась куда-то бежать. Меня еле успокоили.
           На другой день с утра, забрав  письмо, директор училища уехал, как мне сказали,  в Кишинев. Приехал он поздно вечером и сразу пригласил меня к себе в кабинет.
         – Валентина, я был у министра,  брата и сестру заберут в детский дом. Все у них будет хорошо. Учись спокойно.
         Через неделю Вову и Юлю определили в детский дом, который находился в селе Кирютня Чадыр-Лунгского района. Директором детского дома был Табеас Лейбович Лейбу. Румынский еврей, переплывший Прут, чтобы вместе с молдавскими братьями коммунистами строить для людей счастливое будущее.  Сначала 10 лет счастливое будущее он строил в  лагерях  крайнего Севера, так как был признан братьями коммунистами не коммунистом, а шпионом. Был амнистирован и получил возможность  работать с детьми. При нем детский дом процветал. Как и я, Вова и Юля впервые в детском доме спали  на белых простынях и укрывались одеялом, имели  обувь и одежду, сытную еду. У детей было все. Все детдомовцы звали Табеаса Лейбовича  отцом. Он действительно был всем этим обездоленным детям отцом. Но, нашлась дрянь, которая обвинила Табеаса Лейбовича  в воровстве.  Его не судили (не за что было), а просто освободили от занимаемой должности в пользу другого. И этот другой действительно за год разворовал детский дом. Исчезли одежда, обувь, постельное белье. Неизвестно куда подевались крольчатник, птичник и пасека. Детский дом зачах и в 1961 году был закрыт, а всех детдомовцев раздали по родственникам.  Выполняли волю Первого секретаря ЦК КПСС, провозгласившего «У нас нет в Государстве сирот», их и не стало.
          Будучи взрослым, брат рассказывал мне, как не хотел он уезжать в детский дом. Быть детдомовцем считалось в то время позором. Детдомовцев  не любили и били  при каждом удобном случае, обзывали, унижали. Почему? Откуда пришла эта жестокость? Не могу ответить до сих пор. Но так было. И вместе с тем, для Вовы и Юли самыми счастливыми  были годы в детском доме при директорстве Табеаса Лейбовича Лейбу.
          В восьмидесятые годы в Тирасполе мы встречались с Табеасом Лейбовичем. Какими теплыми были наши  встречи. Он и в эти смутные годы оставался оптимистом, поддерживал нас и всегда говорил:
          – Вот увидите, еще придет время, и Вы детям вашим будете, как сказку рассказывать об этом времени и вам верить не будут. Вы живете в очень интересное, хотя и сложное время.
          И действительно, когда я рассказываю моим внукам, как мы жили, они говорят – «Это когда было, в позапрошлом веке, мы  сейчас  совсем другие.

В городе все по-другому

           По училищу разнесся слух, что в Курках мы учимся последний год, а с сентября оканчивать училище будем в Бендерах. Слух подтвердился.  Нас на лето отправили по домам. Я уехала на каникулы к подруге Ниночке Ротарь в село Теленешты. А в сентябре нам гостеприимно открыло свои двери  ремесленное училище в Бендерах. Три года чисто женской школы, закрытость учебного учреждения – сыграли свою отрицательную роль в нашей адаптации к обществу. Мы были дикарями. Не умели ходить по городу. Нас первое время воспитатели были вынуждены  чуть ли не строем водить в учебное здание (рядом с типографией «Полиграфист»), расположенное в нескольких кварталах от спальных корпусов. Мы боялись машин, толпы, мальчиков. Нас объединили с ПТУ бытового обслуживания, в котором абсолютное большинство учащихся были ребята. В этом ПТУ готовили строителей, сапожников и еще несколько профессий, связанных с бытовым обслуживанием населения. Они заканчивали обучение и полностью освобождали нам  спальный и учебный корпуса.
        – Вон  курки идут. Курочки, давайте познакомимся, ко-о,
 ко-о, ко-о, – кричали мальчики. Низко опустив голову, мы  убегали прочь.
          Нас съедало любопытство и страх. Хотелось познакомиться, похвастаться, что есть друг. А вдруг он пригласит на свидание. Получить такое приглашение было мечтой каждой девочки. Но как вести себя на этом свидании? А вдруг он полезет целоваться?! А вон во всех открытках написано: «умри, но не давай поцелуя без любви». А вдруг у него уже любовь, а у меня еще нет?  Сотни подобных вопросов, на которые не было ни у кого ответа, и посоветоваться не с кем – стыдно.
           Первой на свидание сходила Зиночка Балан – наша красавица, затем Аннушка Березой, третьей, как ни странно, стала Симочка Марко. Я же по вечерам даже выходить из общежития боялась. В Бендерах шли съемки какого-то фильма о войне. Говорят, на экраны он так и не вышел. Но под моим балконом в один из вечеров актер  Николай Рыбников спел мне несколько шутливых серенад и позвал на свидание. Нет, оно не состоялось. И не потому, что я не хотела, а потому что одеть, кроме черной формы, мне было нечего.
          Проплакав всю ночь от обиды, я решила достать денег. И тут Зиночка Балан и Фрося  Митакий позвали меня сдать кровь.
           – За это платят по  восемнадцать рублей, – захлебываясь словами  и дрожа от нетерпения заиметь свои деньги, уговаривали они меня. – Знаешь, сколько ситцевых платьев можно купить!
          – Ура, я куплю себе платье,  балетки (белые парусиновые туфельки на шнуровках, обычно начищались мелом) и еще останется на танцы.
          Сказано, сделано. Никому ничего, не сказав, мы пошли сдавать кровь. Никто не спросил  у нас возраст. Первый раз мы сдали по двести пятьдесят грамм, а в следующие разы по  пятьсот. Как впоследствии оказалось, мы не могли по малолетству быть донорами и, тем более сдавать по пятьсот грамм крови. Узнали мы о своем «преступлении» лишь на суде, где выяснилось, что брали у нас по пятьсот грамм крови, а платили за двести.
         В город на танцы мы боялись идти. В основном ходили на танцы в строительное училище, где опять я встретилась с Колей. Приближался Новый Год, и я пригласила  его с другом в наш клуб на Новогодний карнавал.
           Последний Новый Год вместе. Договорились с девочками всем быть в карнавальных костюмах. Целый месяц шила костюм  мушкетера своей любимой подруге Ниночке Ротарь. Костюм вышел великолепный. Себе за день до карнавала сгоношила из марли и бумажных цветов  костюм Весны. Как говорил мне впоследствии Коля: – Пробиться к тебе было невозможно. На фоне твоего фельдшера и физика мы с Геной не смотрелись. Поэтому и не подошли.
          А я обиделась. Ишь, гордые какие и не подошли, ну и не надо. В феврале мы уехали на предзащитную практику. Я уехала с Фросей Митакий в ее село Онешты.

Мамина школа

           Село Онешты было большим винодельческим совхозом. Выращивали в основном винные сорта винограда. В совхозе не хватало специалистов, и меня поставили бригадиром одной из бригад. Бригаде поручили за неделю провести обрезку. Мне семнадцать лет. В бригаде пятнадцать человек. Все мужики в возрасте. Ни слова по-русски. А на молдавском языке в мой адрес летели самые обидные эпитеты, насмешки, прозвища. Я молчала. Никто из них не знал, что я великолепно знаю молдавский и прекрасно  понимаю как их разговоры, так и их издевательскую игру со мной. На работу приходили к восьми, но уже в десять часов утра садились перекусить. Перекусывали  до двенадцати и без отрыва плавно переходили к обеду. Обедали до трех, а в четыре начинали собираться домой. На мои увещевания никакого внимания.   Ответ один: «мая твоя не панимай». Прошла неделя, и за это время было обрезано лишь два прогона. Пятница. В понедельник докладывать о выполнении плана на планерке, а еще оставалось восемь прогонов.
          Все. Терпение лопнуло. Настал день «Х». И я показала своим дедулям,  как знание молдавского языка, так и  того матерного, что слышала с детства от матери.  Многоэтажный мат, сопровождаемый переводом всех их разговоров в течение недели, поверг бригаду в шок.  Из открытых беззубых ртов капала слюна, и они не замечали  ее.  Глаза повылазили из орбит. Такого виртуозного  мата на молдавском языке (как потом они мне говорили) мои деды не слышали  вообще.
          – Ну, еще выдать или достаточно?!  Теперь понятно, что надо делать? И чтобы я не видела на работе ни капли вина до конца обрезки.
          – Ну, а как же без вина работать? – спросил самый храбрый дедуля.
          – Быстро и качественно. Найду хоть у одного плохо сформированный куст, вся бригада останется без премии. Все. За работу.
           В понедельник на планерке я докладывала о выполнении задания. По окончании  выступления раздался хохот. Смеялось все правление. Вытирая от смеха слезы, директор  попросил поделиться с другими бригадирами  опытом применения родного языка  в воспитательных целях. По селу прокатилась молва обо мне как о лучшем бригадире и очень языкатой клятой молдаванке, что «рядится» под русскую. Я  и не знала, что мои дедули всем похвастались,  какая у них крутая бригадирша.

Сельские  «посиделки»

           Развлечений в селе почти не было. Иногда в клуб привозили фильм, но попасть  на его просмотр было невозможно. За два часа до начала клуб был забит зрителями под завязку. Сидели везде. На стульях, на подоконниках, на полу в проходах, на руках друг у друга. Все грызли семечки и плевали, в общем,  выплевывали шелуху куда придется, а приходилось каждый раз на голову  и плечи рядом сидящего. Во время фильма действия и реплики каждого актера  горячо обсуждались, и каждый зритель старался, чтобы именно его суждение было услышано аудиторией. Поэтому реплик актеров не было слышно, их передавали в зал  зрители, сидящие в первых рядах. Кино в «кине» нам с Фросей не понравилось и больше в клуб мы не ходили. Кроме просмотра фильмов  из сельских развлечений были еще танцы.
           Танцевальная площадка (утоптанный круг) была за селом. Организовывали танцы  «первые»  парни на селе. Музыкальное сопровождение состояло из гармониста и барабанщика. Ребята за право танцевать платили один рубль, а девчата пятьдесят копеек. Если парень приводил девушку, то он платил за двоих. Пошли мы с Фросей на танцы. Стоим в сторонке. Договорились по одной  (если пригласят) на танец не идти. Пригласили Фросю и она, забыв о договоре, унеслась в вальсе. Стою сиротой. Принципиально не покупаю билет на право танцевать. Вдруг подходит ко мне гармонист и говорит:
          – Ребята посовещались и разрешают тебе танцевать бесплатно. Иди в круг. Сейчас будет «Жок», а потом «Переница». То был мой триумф. Домой мы с Фросей шли, сопровождаемые огромной толпой ребят. Шутили, смеялись, а в головушке моей крутилось воспоминание о  результате моего неудачного литературного дебюта, который закончился фингалом. Учитывая, что большинство ребят ушли с нами,   многие девушки остались без пар. И простить  этого, судя по  косым взглядам в нашу сторону, они не собирались. 
         Побили?! – Нет! Побоялись? – Нет! Начальство не отлупишь, как простую смертную. Таков был их вердикт. Так что фингалов (и вполне заслуженных) мы избежали только благодаря занимаемой  мною должности.

«Вот и стали мы на год взрослей»

          Окончилась практика. В мае сдали выпускные экзамены. Получили свидетельства об окончании одиннадцати классов и о полученной профессии. Мне и Фросе присвоили  разряд бригадира садовода-виноградаря, остальным выпускницам разряды мастеров от четвертого до шестого.  По запросу директора совхоза мы получили направление на работу в Онешты.
           Мы с Фросей мечтали учиться дальше. Получить высшее образование. Договорились в сентябре поступать на филологический факультет в МГУ и учиться заочно.
          – Там есть факультет для национальных меньшинств,  нас туда без экзаменов примут, – уговаривала меня подруга.
          Может, и был такой факультет, и принимали туда без экзаменов – не знаю.  Судьба распорядилась иначе. Я уехала в Тирасполь и волею случая поступила на биохимический факультет Тираспольского педагогического факультета, хотя готовилась поступать  в театральную школу.
          Первое сентября 1960 года. Я студентка и с 1961 года мать двоих детей. Брата и сестру отправили из детского дома, назначив меня опекуншей. Закончилась беззаботная юность. Начиналась взрослая жизнь.
               
                (продолжение следует)
          
       Фото из домашнего архива. Первая справа я.