Мой дом

   " Дом для людей!  Рассудку  ли  тебя строить?  И  способен  ли кто-нибудь
выстроить тебя как цепочку логических заключений? Ты -- реальность, но ты - нереальность тоже.  Ты есть, и тебя  нет. Сущность  твоя -- разнородность, и для того, чтобы ты появился,  нужно  тебя сотворить. Тот, кто, желая  понять сущность  дома,  разбирает  его, видит  кирпичи, черепицу, но не находит  ни тишины,  ни уюта, ни прохлады, которым служили кирпичные стены и  черепичная крыша. Кирпичи, черепица - чему способны они научить, если распался замысел зодчего,  который объединил  их  воедино?
Камень  нуждается  в сердце и душе человека."  А. Экзюпери "Цитадель"


     Яркое солнце разбудило всех, кто еще не успел проснуться. Кирпичный дом, большой двор постепенно наполнился звуками и полностью ожил. Воскресное утро начиналось традиционным завтраком в тени виноградной беседки.
     Дед поднимался в воскресенье раньше, чтобы пойти на базар за покупками. Все знали, что к завтраку он вернётся и обязательно купит всё необходимое, ведь по воскресеньям он сам готовил традиционный семейный обед из трех блюд: салата,"мягкого соуса" и калмыцкого чая. Главное блюдо под названием "мягкий соус" было фирменным блюдом деда. В это святая святых не допускался никто, даже любимая кошка Мурка прогонялась с колен, если она навязывала свое общество.
Можно только догадываться, почему блюдо из печени, сердца и легких коровы называлось так романтично. Наверное, из-за его мягкого вкуса и пикантного аромата, а впрочем, дед и сам не знал, почему оно так называлось. Больше никогда и никто в моей жизни не готовил обед с такой особой любовью.
   Образ моего единственного деда связан с тем прекрасным периодом жизни, который обычно называют беззаботным детством, нежным переходным возрастом и романтической юностью под сенью родного дома. Собственно говоря, мы родились с дедом в один год: я появилась на этот свет толстым кричащим младенцем, а дед возрождался заново после десяти лет лагерей.
Он вернулся в родные края, чтобы воссоединиться с семьей, которая все эти годы скиталась, скрываясь от режима, объявившего их "врагами народа". Он заново узнавал эту жизнь, пытаясь прибиться к её берегу, зацепиться за что-то, что можно было бы считать очагом, домом, семьей.
     Дом его отца, богатого польского эмигранта, имевшего несколько виноделен, был конфискован, а некоторые факты в биографии деда послужили основанием для суда как политически неблагонадежного, бывшего в оккупации, потомка поляка и немки.
Отсидев "положенное", дед не сетовал на судьбу, не озлобился, не сдался. Он решил жить, полагаясь только на свои силы, свой ум и жизненный опыт. У него оставалось совсем немного времени, каких-нибудь два десятка лет, чтобы построить дом, вырастить сад, виноградник, воспитать любимых внуков.
   A пока угрюмый дом с красной черепичной крышей, стоявший у перекрестка длинной улицы и каменистого «грейдера», в пыльном райцентре, стал его первым пристанищем.
В нём размещалась какая-то контора, занимавшаяся отправкой древесины. Слово "экспедиция" очень часто звучало  в лексиконе обитателей этого холодного дома с маленькими окнами, высокими потолками. Одна половина дома отводилась под жилье сотрудников, вот там и остановился мой "новорожденный" дед, получив, со временем, место главного бухгалтера экспедиции.
    Дом - белый корабль. Огромный двор, обнесенный дощатым забором - океан, всюду сваленные во дворе бревна - лодки, все то, что оставалось за забором - огромный мир, называемый Землёй.
Моя детская фантазия помогала мне жить интересно. Научившись читать в четыре года, я познавала реальный мир путем сравнения впечатлений, преломленных через линзу фантазии, умноженных на ежедневный жизненный опыт, любознательного существа.
   Дед всегда много работал, вооружившись счетами и аккуратно заточенным химическим карандашом, который легко превращался в чернила. По-особому стучали косточки его старых деревянных счёт, если он делал важный отчёт: быстро и нервно, как будто чеканили - не шуми, не мешай, не подходи, не отвлекай! Весело и мелодично постукивали счёты – давай подходи, проси, что захочешь, теперь можно все, важный отчет сделан!
Можно взять пирожок с верхней полки! Этот пресловутый "пирожок" был наградой любому, кто хорошо сделал свое дело. Мне - за отличную отметку по контрольной, брату - за гол в ворота противника, бабушке - за борщ и воздушную сдобу. Бери пирожок с верхней полки, а где она, эта полка, как высоко она находится, каждый определял сам.   
   Ещё дед очень любил охоту. Он ходил на степных лис, иногда ему попадались и антилопы - сайгаки.
Особую гордость охотника составляли две вещи: полевой бинокль с отличной оптикой, в чехле из натуральной кожи и мундштук из бивня моржа. Бинокль хранила бабушка в своем сундучке до возвращения деда.
Не продала, не выменяла, хотя подчас очень нуждалась.
Мундштук он привез из лагеря, подарок от друга, японца, на память о тех десяти годах ссылки.
     В доме никто не говорил на эту тему, все точно знали - это табу. Говорить мог только сам дед, если хотел. Но он делал это редко, разве что, захмелев от виноградного вина, после трудного дня, бросал пару фраз, которые мой цепкий детский ум выстраивал в нужной хронологической последовательности, не упустив ни одного имени, ни географического названия. Уже тогда я знала, что это мой единственный источник важной информации о жизни деда до моего рождения.
   Однажды, когда жаркое летнее солнце склонилось к закату, в калитку вошли незнакомые люди. Один из них был с портфелем, второй сжимал под мышкой потёртую кожаную папку. Они попросили меня пригласить деда. Он в это время трудился по хозяйству, одет по-домашнему, в майке, старых штанах. Чтобы как-то предупредить его появление в таком виде к важным людям, я крикнула: "Деда! За тобой пришли!"
И, вдруг, увидела, как он резко повернулся, как дрогнули его уставшие ноги, как руки стали нащупывать в карманах заветный мундштук. Он вышел, не переодевшись, не вымыв рук, слегка сутулясь и шаркая обувью.
    Я напряглась как струна, чтобы всё услышать. Но взрослые говорили, как нарочно, тихо и спокойно. А когда чужие люди ушли, и дед сел в беседке на свой табурет, сжимая в руке какой-то лист бумаги, я просто не сдерержалась и спрашивала его без остановки: "Кто эти люди, зачем приходили?"
     Дед удивленно посмотрел на меня, как будто не слышал моих вопросов и, совсем не замечая моего нетерпения, попросил принести очки. Он медленно достал из футляра свои очки в металлической оправе и, шевеля губами, снова перечитывал бумагу.
Наконец, он вслух прочитал документ, подписанный правительством, что, мол, дед ни в чём не виноват, оправдан и реабилитирован, что у него просят прощения и могут выполнить пожелания. Бабушка обняла деда за плечи и заплакала, дед закрыл руками лицо, а я стояла, не смея пошевелиться, и горячие слезы капали из моих широко открытых глаз прямо на землю.
Мне было больно смотреть на деда, у которого украли десять лет жизни, а теперь извиняются, как будто произошло небольшое недоразумение. Мне было досадно, что я не смогла написать в правительство раньше, хотя мысленно делала это не один раз, и все же я была счастлива. Какие чувства переполняли его душу? Не знаю, я не посмела спросить.

    У деда была особая мечта - построить свой собственный дом, вырастить сад, виноградник, чтобы у внуков был родной угол, куда они могли бы возвращаться, как возвращаются птицы в родное гнездо. Дед решил строить дом неподалеку, на другой стороне улицы. В то лето, когда учительница пришла записывать меня в первый класс, дом был возведен "под крышу", оставалось только провести отделочные работы. Дед тогда подозвал меня и, улыбаясь, сказал: "Знаешь, Корзя, ты в первый класс пойдешь из своего дома!"

Он как будто давал мне обещание, чтобы мобилизовать все свои силы на последний рывок строительства нового дома. В сентябре справили новоселье. Мурка первой прошлась по свежевыкрашенному полу, а за ней я - первоклассница!
   Мои школьные годы шли неторопливой чередой интересных и важных событий, они делали меня мудрее и опытнее. Так незаметно я повзрослела, а мой дед постарел.
Он стал хуже слышать, сильнее шаркал ногами при ходьбе, тяжело и шумно дышал. Бронхиальная астма была результатом десятилетнего пребывания в сырости, авитаминозе северной ссылки и курения.
Она душила его по утрам, не давая заняться любимым делом в саду, на винограднике. Он курил, не пользуясь мундштуком, знал, что это ему уже не поможет. Проклятые папиросы губили его и давали силы жить, одновременно.
     Он рано вставал, уходил далеко в сад, чтобы не будить всех громким кашлем, который заканчивался приступами удушья. Там он раскуривал папиросу и, задыхаясь от дыма, медленно приходил в себя. Потом он брал инструменты и шел работать, прерываясь иногда, чтобы немного поесть и перекурить. Он работал от зари до темна, а работы был непочатый край. Он боялся чего-то не успеть, он чувствовал, что слабеет, что сил становится меньше, а сколько ещё нужно успеть сделать.

За эти годы он вырастил прекрасный сад из фруктовых деревьев, сам прививал, колировал саженцы, рассаживал и подрезал деревья. Ровными линиями тянулись ряды винограда разных сортов, его гордость и страсть. Сколько же времени провел он на коленях перед каждым кустом: подвязывал, обрезал, закапывал на зиму, удобрял.
Я понимала - всё это - для меня. Дед поручал мне только самую интересную работу - собирать урожай. Он знал, что мне нужно учиться. Он хотел, чтобы я получила знания, стала умной и образованной. Он берег мое драгоценное время, щадил мои силы, он просто любил меня.

      Однажды деду стало совсем плохо, и врач из скорой помощи вынес приговор: ампутация ноги или будет поздно. Ужас охватил все мое существо, я не представляла себе, как дед сможет жить без ноги, как будет работать в своем саду.
Бедный мой дед! Впервые я жалела его, и комок в горле душил меня. Я убегала в виноградные заросли и подолгу там плакала. Как трудно было ждать результатов операции! Но еще труднее было пережить то, что ногу
ампутировали под местной анестезией. Врачи опасались, что больное сердце не выдержит общего наркоза, и дед дал свое согласие. Ему отрезали ногу практически по живому, он сильно страдал.
Когда впервые разрешили зайти к нему после операции, я больше всего на свете боялась увидеть в его глазах страдание и боль, а увидела рассеянный взгляд, не сразу нашедших меня, родных глаз. Он закрыл глаза и прошептал: "Корзя". Мы плакали, не стыдясь своих слёз, понимая, что теперь у нас есть общая боль.
Дед был главой дома, его сердцем, и он не хотел стать обузой семье, бабушке, которую он так сильно любил.
    Через некоторое время деда привезли домой. Он был слаб и бледен, почти не вставал. Каждый день приходила медсестра и делала ему перевязки. Рана постепенно заживала, но глаза деда так и смотрели куда-то в пустоту, душевные раны не заживают так быстро. Душа его болела за будущее семьи, главой которой он был, за дом и сад, за подросших внуков.
Он еще раз попытался начать все сначала, стал осваивать костыли, надеялся ещё ходить на протезе, но годы брали своё, и жизнь не приняла его третьей попытки.
     Я теперь не могла откровенно радоваться своими успехами в учёбе, делиться с дедом далеко идущими планами. Вскоре я покинула родной дом, выпорхнув на крыльях фантазий и мечтаний о далеких странах и городах, где необычная и интересная жизнь.
Она закружила, завертела меня новыми знакомствами и впечатлениями. Я почти не скучала о доме, было некогда. А дом опустел без меня, как клетка без певчей птички. Дед скучал и ждал вестей. Я писала, но это были совсем не те письма, которые я когда-то посылала из пионерского лагеря. В них я уже не писала, как тоскую по дому, не было там истинной глубины моих чувств.
 
     Много лет прошло с тех пор, как не стало моего деда. Он умер теплой тихой осенью, когда наливались соками земли прекрасные плоды, когда тяжелые гроздья винограда ждали, чтобы их срезали, а посаженные его руками цветы, кусты, деревья благоухали, щедро даря всем свои ароматы и краски.
Деда не стало. Он ушёл тихо, как жил, так же тихо его похоронили. На похоронах я не была, родные пощадили, не сообщили. А когда приехала на каникулы, меня встретил холодный, безжизненный дом, осиротевший сад.

Жизнь вокруг замерла, краски её померкли, музыка сердца умолкла, птицы не пели свои прекрасные песни в саду моей юности. Тогда я поняла, что уже не вернусь в этот, когда-то такой любимый и родной дом, с красной черепичной крышей, с печальными ясенями у ворот, которые добрый десяток лет нашептывали мне вечерами свои грустные истории.
Они были посажены дедом в тот памятный год, когда я пошла в школу. Оказалось, что ясень - дерево моей судьбы. Знал ли об этом мой дед, мне уже не узнать никогда!

Прощайте ясени у ворот, прощай мой дом, мой корабль, моя крепость! Я уезжала навсегда, увозя в своем сердце огромную любовь на всю оставшуюся жизнь - любовь к моему деду.

***

И в мыслях возвращаться нелегко
В пятидесятые, в райцентр пыльный.
Сидит занозой где-то глубоко...
Бак бельевой и этот запах мыльный,-

Вываривали простыни на кухне,
Хозяйственного мыла настругав...
От голода в стране уже не пухли,
Но за сухарь упавший наругав,

Льняной мешочек затянул потуже,-
Мой дед хранил немного про запас...
После "шарашки" мир казался уже.
Он сильно беспокоился о нас...

Курил свой "Беломорканал" проклятый...
Слова смешав, по-польски говорил...
Мне шел тогда всего лишь годик пятый,
Но точно знаю - он меня любил!

Мой дед не знал, что я уже читаю...
В четыре года? Как же? Ты сама?!
Я, деда, стать писателем мечтаю...
"О, матка Бозка! Я сойду з ума!"

Он строил дом, сажал фруктовый сад.
Для внуков и семьи своей старался.
Подвязывал с любовью виноград...
Кому-то дом его отца достался,

Когда забрали деда по статье...
Мать деда - немка, а отец поляк!
"Вы все - происхождением не те
Пся кревь! Какой-то там сопляк...

На десять років посадил за граты... "
Он умолкал надолго и курил.
А я сидела тихо, виновато,
Ждала, чтобы опять заговорил...

И в мыслях возвращаться нелегко...
И знал бы дед, как нелегко теперь,
Впитав его свободу жить, как матки молоко,
Весь этот бред опять приходится терпеть...

Безумный мир! Остановись!