Инкунабула Часть 1. Крест

«Итак вперед, не трепеща
И утешаясь  параллелью…»
Борис Пастернак.

Часть первая

КРЕСТ

1.
Ясным октябрьским днем 1982 года, на перекрестке  улиц  Ватутина и Немировича –Данченко, в том самом месте, откуда  начинается часть вечно ремонтируемого шоссе, зовущаяся «пьяной дорогой», было как никогда людно. На желтенькой травке газона, топыря  в ясные  небеса начищенные до лазурного блеска башмаки, лежал труп мужчины  лет сорока-сорока пяти. Неподалеку ,топорщась «жабрами» дверц, будто выброшенная на берег рыбина, въехал двумя колесами на тротуар, а  двумя забуксовал  в рыхлом грунте газона, конвейерный собрат джипов марки «УАЗ», проверенных дорогами афганской войны. Творящимся на перекрестке столпотворением пытался руководить гаишник с полосатым жезлом в руке. Другой милиционер и два медбрата в белых халатах,  оттесняя  зевак, тщились выполнить свой служебный долг. Блюститель порядка пытался определить - что тут и как произошло? Похожие на подрабатывающих в «скорой» студентов мединститута эскулапы пробовали выяснить – жив или мертв возлежащий на газоне? Высыпавшие из застрявшего в автомобильной пробке автобуса и натекшие бог весть откуда на этот не столь уж людный перекресток посторонние  или, как им, по крайней мере, казалось, непричастные к случившемуся подавленно молчали: в ту пору автомобильные катастрофы не были чем-то обыденным, привычным, примелькавшимся. 
 
 Об этом   тридцатитрёхлетней* давности происшествии мне вряд ли довелось бы узнать, даже не смотря на то, что видело его такое большое количество людей и я, молодой журналист Константин Лученков, подвизался  на ниве второй древнейшей, -не окажись я волею провидения в самом эпицентре событий. В  те целомудренные времена газеты не печатали криминальных хроник и снимков погибших в автокатастрофах на первых полосах, а радио и телевидение помалкивало о боевых операциях в окрестностях Кабула и Герата. Мне и ещё троим моим коллегам, удалось стать очевидцами вполне годящегося для сегодняшней телехроники дорожных катастроф происшествия лишь потому, что по молодости лет я попал в профсоюзную похоронную команду. Так же как выжившему в этом ДТП водителю  Диме Басаргину было начертано на роду стать участником одного из боёв в ущелье Пандшер, узнать – что такое кишлаки, «духи»  и «черный тюльпан».  Конечно, сегодня, когда нам доподлинно известно, что в столкновениях  поставленного на колеса железа ежегодно гибнет 30 тысяч российских граждан, то давнее ДТП на перекрестке может показаться столь же микроскопичным, как  и  в те неосведомленные времена одна человеко- жизнь на 15 тысяч цинковых гробов. Но для меня это происшествие  стало чем-то вроде idea fiks последующих лет.  Чем дальше отдаляло меня время от этого, вроде бы, совершенно частного происшествия, тем больше казалось, что на самом деле тогда случилось нечто фундаментально важное, определившее дальнейший ход событий, а, возможно, продолжающее влиять и на настоящее, и на будущее и даже, что может показаться и совсем невероятным, - на давно прошедшее.          
 
 Может быть, это не очень уютное ощущение появилось оттого, что смерть Михаила Савкина была  ошеломляюще-неожиданна. Даже поучаствовав в его похоронах и побывав на его поминках, абсолютно невозможно было представить, что вот сегодня, вот сейчас, сию секунду, он не распахнет двери редакционного кабинета и, щедрой дланью раздаривая оживившимся его появлением девочкам конфетки  и грецкие орешки, не выложит на стол какой-нибудь очередной из своих сверхпублицистичных опусов со словами: «Кинь на машинку!» Никак не укладывалось в голове, что этот живчик, этот сгусток жизненной энергии в обличии холостякующего разведенца вот-вот не появится здесь, в столь привыкшем к его голосу кабинетном пространстве, чтобы умостившись в тоскующее по его непоседливому заду кресло, закурить сигаретку с фильтром, кинуть ногу на ногу и, демонстрируя всем своим видом повадки свободного художника, начать травить еврейский анекдот.  Его могучая экзистенция, конечно же, состояла далеко не из одного бесплотного духа. Размазываясь по сетчатке глаз стороннего наблюдателя, мельтеша и зыбясь, его сущность слеплялась из знаково обязательного набора вещей, их театрализованно-символических комбинаций, паноптикума условностей и стереотипов, в которые он вживался и с которыми он срастался, как трагик с не то доставшейся по недоразумению, не то выбранной добровольно ролью.
 Его черной пластмассы «дипломат», в котором он носил рукописи и куда кроме гостинчиков для девочек в вертикальном положении «аккурат», как сказал бы он, входило пять бутылок водки! Его широкополая черная фетровая шляпа! Его галстуки с искрой и выбритый до синевы подбородок! Его крепкая мужицкая ладонь с не сошедшими ещё от соприкосновений с топорищем и литовищем мозолями («мозоляками»—написал бы он)!  Его угадываемая даже под жучково чернокожим пресловутым «цэдэловским» пиджаком стать крестьянского сына! Его непередаваемое в печатной фонетике малоросское «г» фрикативное во фразе «Я ховорю вам», произносимой им с интонацией евангелиста Матфея! И, наконец, его плешь, замаскированная боковым зачесом волос! Как он умел подмигивать, когда говорил о чём-то с двойным смыслом! А как ловко дробил он грецкие орехи, зажимая их между дверьми и косяком! Сколько я ни пробовал подражать ему, у меня ничего не получалось—вместе со скорлупой раздавливалось всмятку и ядрышко, и тогда он корил меня за безрукость, обзывал «интеллигентом» и показывал, как это делается в идеале. Сам-то он оскорбился бы, если бы кто-то сказал о нем «интеллигент», потому как он мнил себя  больше чем «грузчиком  умственного труда», всеми своими манерами, повадками и инстинктами  воспроизводя доведенный до кондиций живого полубога жреческий стереотип советского писателя.  Пусть пока непризнанного, но тем вернее устремленного к выполнению своей особой миссии властителя дум.  Вот почему в своем «цэдэловском» прикиде, дополняющим  богемные замашки комсомольских работников, он выглядел среди нашей радиокомитетской братии сущим жуком в муравейнике. Не так-то просто объяснить - зачем ловкие и суетливые муравьишки, у которых столько дел с перетаскиванием соломинок и сохранением коконов, облепляют рухнувшего на кучу неуклюжего хитиноволатного тевтона, и, имитируя  вселенскую скорбь, тащат дружной артелью нарушителя благоденствия  куда-то. Неужели только для того, чтобы скормить личинкам? А между тем, вполне возможно,  действиями и настроениями людей в сходных ситуациях правят те же, что и суетой насекомых, древние инстинкты.   Иначе как объяснить появление передаваемых друг другу из поколения в поколение вечно живых  легенд  о приходах мессий, пророков и инопланетян? Странно. Но в эпической памяти они как правило уже покойники.  Они уже канонизированы этой памятью, как нечто чуждое живому, инородное всему жизнеутверждающему и слишком подвижному и именно в своей окостенелости содержат некое назидание потомкам.
 
 В своем  желании достичь писательских кондиций Мишель Савкин прямо-таки весь был устремлен к монументальной бронзовости – отлиться в увесистые тома, прослыть, стать, засветиться гигантскими тиражами, сесть в президиуме рядом с академиками и важными руководящими работниками и всё-таки,  никак невозможно было вообразить, что вся эта подвижная субстанция от темечка до ещё не стоптанных каблуков новеньких ботинок, купленных на творческий гонорар, лежит  теперь где-то на глубине полутора метров совершенно без движения.  Исключая, конечно, шляпу и дипломат с рукописями, конфетками и орешками для девочек, потому как кто ж их в гроб станет класть!

2.

Эх, Миша! Суетливо носящаяся по чудовищному ускорителю Столицесибирска человеческая микрочастица! Разогнанная его утробным соленоидным гудением, его токами и магнито-электрическими толчками! Корпускула, то и дело набирающая скорость и энергию, чтобы  отлететь вдаль и, попав в синхрофазотрон кольцевой линии метрополитена Первопристольной, доразогнавшись в ней, излучаться квантом провинциальности, посягающим прорваться сквозь магнитные ловушки толстожурнальных редакционных кабинетов, ресторанных посиделок с литературными генералами,настойчивых кружений в ЦДЛ, чтобы, набрав кинетической массы, проявиться ликом на подобложечной плащанице увесистого тома:  пиджак, галстук, шляпа, кустистые брови, думная морщинка между ними, испытывающая пристальность цыганистых глаз! Вот в каком виде готова была затвердеть эта волна-корпускула, уже приобретшая недвижимость в деревеньке Чумаки, чтобы сидя там за простым струганным столом, опустив натруженные стопы калики перехожего в тазик с отваром из целебных трав, громыхать на пишущей машинке, сотрясая этим громами всю шестую часть суши, колеблемую сейсмическими волнами его откровений прямо от заплота избушки-вековушки, на крылечко которой он выходил ночами помочиться, глядя на голубую, как радужка есенинского глаза, Луну. Уже был оборудован под келью отшельника пятистенничек на берегу речонки с шарящимися по песочному придонью пескаришками, окушками и налимами. Уже потёртое тургеневское ружьишко перекочевало из городской квартиры на бревенчатый  простенок. Уже чучело, подстреленного Мишенькой в березниках во время блужданий в окрестностях Чумаков философичного филина сидело на  сучке в стороне от оконца, уставясь в углубление печной загнетки, как в последнее хранилище глубин народной мудрости. Уже ковырял Савкин стамеской вырубленный березовый ствол с каповыми наростами, чтобы освободив от лишнего это произведение природы, прозреть в нем личину языческой богини – не то славянской Венеры, не то Макоши. Уже священным чувством таинственной связи времён была воиконена в паутинный угол треснутая доска с нимбоносным ликом, и слагались персты, и поднималась рука для осенения себя знамением - и лик мрачнел отчего-то, и выбегал паук по серебристой сеточке, перебирая чуткие паутинные  струны  свастикой лапок, и  надиктовывались, ложась строками  на бумагу, то ли тем ликом нашептанные, то ли тенью того паука пропечатвшиеся  буквы, слова, предложения, ткалась из тончайших лучей плащаница, сквозь которую должен был проступить его лик. Лик ясновидца,  чьи уста размыкаются не всуе дискуссионных словоблудий, а ради пророчеств, ниспосланных свыше. Чьи очи зрят, отверзая пути проведения, чья длань выводит полные глубинных смыслов руны для потомков, расшифровать ужасный смысл коих дело грядущих поколений. Мишель, конечно, не ведал, что он носит имя провидца-метафизика, прошедшего невредимым сквозь зачумленные города средневековой Европы( в те времена китч ещё не донес до нас облика врачевателя-предсказателя), но по сути Савкин шел тем же путем: все без исключения города ему виделись сущими лепрозориями человеческих пороков. А Столицесибирск – в первую очередь.  И потому  он мог творить   лишь в отшельническом уединении деревенской идиллии. Но, как и все творцы был раздираем трагическими противоречиями.   
 
 И  потому в задыхающемся, не располагающем к разговору с Богом городе   приобрел  недвижимость совсем уже иного рода. На бойком перекрестке улиц Немировича–Данченко и Ватутина ускоритель дал сбой, в синхрофазатроне коротнуло — и микрочастица так и не докончив своих пауково-ткаческих дел, аннигилировала. То, что лежало теперь на газончике, взятое в кольцо зеваками, не было ни прежним конгломератом плоти и духа, порой обретающим бесплотные  отлеты творческих медитаций, ни даже  благоухающими откровениями  страницами, готовыми для брошюровки, склейки и упаковки в уютную раку тома, которому предстояло вложиться в неоглядную стену поставляемых веками кирпичей. (По странному стечению обстоятельств  труп Мишеля Нострадамуса оказался замурованном в монастырской стене. И когда революционно настроенная толпа принялась крушить оплот мракобесия – кости выпали из ниши и вслед за этим светящаяся фигура пророка явилась повалившейся на колени черни. )

Эта аннигиляция произошла даже не в Чумаках, откуда Михаил намеревался паранормально вещать миру. Даже не на станции прибывающих и отбывающих электричек, куда он мог бы уйти босой, нестриженный, с бородой до пупа, чтоб отрешенным от жизни дервишем возлечь на лавке, и, катапультировав свой дух в астрал, угаснуть, став достойным кандидатом для последующей канонизации. Этот вспых с запахам паленых контактов, этот наскок вагонов друг на дружку, этот просверк передергиваемого пространства-времени произошел на той самой вечно латаемой свежим асфальтом «пьяной дороге», которую нынче облюбовали автомобильные проститутки и где из-за бетонного «прясла» (сказал бы Савкин) выглядывает собор-богатырь в красной кирпичной рубахе и «золотом шеломе»( выразился бы покойный). Да. Там, где ранее в проделанные отбойным молотком, а позже в выдалбливаемые специальной машиной для «ямочного ремонта» зловещие супрематические прямоугольники из кузова подоспевшего грузовика  вываливалась икорно-паюсная асфальтовая масса, которую следом приминал неумолимо наезжающий каток, это и произошло.  По сей день мерещится, что Миша вместе со  своими претензиями на то, чтобы стать «совестью нации», чемоданчиком с рукописями и кожаным пиджаком попал под ту асфальтоукладочную машину, не успев эвакуироваться  от неумолимого её наката вместе со своими носками в мелкую полоску и лаковыми штиблетами. Будто «ослизлое»( написал бы Савкин)  чешуистое существо, вынырнувшее из канализационного колодца посреди перекрестка, откуда из-под крышки то и дело сочилось что-то вонючее, отпахнув отвратительную, источающую могильный смрад пасть, схавало Мишу вместе с асфальтово-бетонным сэндвичем.  Так же запросто, как, после остограмливания Савкин, бывало,  отправлял в свой украшенный  фиксой-клыком из благородного металла (больше-то в Мише ничего благородного и не было) речистый рот бутербродик с уложенной на неё шпротиной.         
  Вот тогда-то, слегка накатив, и изрядно выкатив стеклянистые «буркалы»( написал бы он), вызывая невообразимый хохот  Надежды Сергеевны, Светы и забегавшей в наш кабинет на огонек, погреться у камелька богемных разговорчиков   Фанни Каплун с третьего этажа, и излагал  Миша девочкам свои эпохальные замыслы. Естественно,  героя его романа и киносценария   за алхимические опыты, чернокнижничание,  эксперименты с гальванизацией трупов,  перемещениями во времени сослала в Сибирь на дух не переносящая всей этой мистики Екатерина II. Рукопись  уже была взята в производство солидным столичным издательством, а сценарий  был одобрен на «Мосфильме».

 «В какую Сибирь? В «Сибирь на экране», Мишенька?» - скалилась Фанни, пропуская рюмашку в честь Дня изобретенного Поповым радио.  «Как в какую? - выпучивал «зенки»( неизбежно ввернул бы, чтобы не повторяться, Миша)романист. - Под Иркутск. Я оттуда родом. Из деревни Клыковки. Это потом папа с мамой перебрались в Бугры. И так я стал городским».  Самого романа не было и в помине, но его сюжет уже знали все. Само собой, ссыльный розенкрейцер спутывается с шаманкой. Но тут же был и Отшельник. Ну и без капища, бывшего некогда посадочной площадкой  НЛО не обошлось дело.  До этого на том же месте  побывал  казачок, который слышал про падение метеорита Сахате-Алунь. Арабский  летописец, служивший в войске  Чингис-хана, тоже сделал запись о пришествии болида. Да и на Тибете ребята в монастырях не зевали за чтением мантр, так  что тоже отразили в своих свитках…

3.

Золотая осень. Запарка в редакции. Пора подготовки к  демонстрации в честь очередной годовщины революционного октября. Передачу праздничного шествия вместе с речами руководящих работников записывали за месяц заранее, а  выезжающий на площадь имени Ленина микроавтобус «звуковки» транслировал лишь ликующий  шум солидарных трудящихся.

- Собирайтесь! – ввалился в редакционные двери вечно бледный председатель радиокомитета Павел Петрович  Дыбин. - Надо труп подобрать…
- Труп?
- Да. Миша Савкин со Скопиным попали в автомобильную катастрофу!
-Да что вы! - прекратив тарахтеть на пишущей машинке, откинулась на спинку стула Надежда Сергеевна.
-Миша!? - Поднялся со стула Сёмушкин. - Не может быть! Ведь он...
Светлана и вовсе ничего не успела сказать.
- Да, да! – кажется, ещё больше побледнел Павел Петрович. - В редакционный «уазик» врезался грузовик.  Водитель  Дима со Скопиным живы. Правда, Дима, вроде как, в бессознательном состоянии. А Савкин... В общем, он там сейчас лежит. Его надо подобрать и отвезти в морг. Кстати, это недалеко от  НИИЭТО, так что собирайтесь. Поедет Костя Лученков, Толик, Сергей из новостей и вы, Сёмушкин. Машина ждет…

 Ну вот! Чуть-что—Костя Лученков! Аппаратуру, мебель, гробы таскать, в командировки за триста  километров трястись по ухабам - всё—я, всё - Лученков! О таких ли творческих взлетах грезил я, когда декан вручал мне коробок с поплавком, где на синем эмалевом поле красовалась развернутая золотая книга?  И вот я читаю первую страницу той книги. Познаю первые испытания на плавучесть того поплавка.
Подъезжаем на «рафике» точно по графику. Толпа зевак. Энергичный Толик Саватеев отодвигает в сторону задумчивого ветерана ВОВ. Отжимает хипповатого интеллигента в джонленноновских старушечьих очочках. Оттесняет маму, обхватившую уткнувшуюся в её живот девочку с косичками и сачком для ловли крылатых насекомых. Отодвигает, тупо уставившегося на труп мальчика. В этот пролом в людском частоколе, опоясавшем  столб со светофором и  морщинистый клен, устремляемся к телу, примявшему травку на усыпанном песенно-элегичными кленовыми листьями газоне. Бесстрастный Толик Саватеев, руководитель радийной похоронной команды при профкоме, склоняется над Савкиным.
-В висок долбануло!
Подходит деловитый милиционер, блестит кокардой на малиновом околыше.
- Вы с места его работы?
- Не совсем, - отвечает Толик. – Вообще-то он у нас подрабатывал…
Услышав голос Толика, милиционер чуть ли не вытягивается во фрунт. Этот околошаляпинский баритон он слышал каждое утро в кухонном динамике сразу после того, как стихали  бодрые фортепьянные наигрыши пианиста Радионова, и голос командовал прекратить марширование на месте, а тем более ставить ноги на ширину плеч или дышать глубже.
 
 Тем временем, созерцая возлежащего на газоне Савкина, я поражался румянцу на его щеках. Его свежему виду. Настолько свежему, что казалось, сейчас он бодро вскочит  - и, демонстрируя свою неиссякаемую живучесть, в одних лишь черных сатиновых трусах, с обнаженным волосатым торсом, начнет приседать, делать  наклоны, отжиматься, или, выбежав во двор избушки в Чумаках, колоть, прицельно взмахивая топором,  неподатливые березовые чурки, оглашая тишину отдающимся в бору за речушкой звоном: тюк-тук! Ухватить охапку полешек, запалить смолянистую берёсту - и смотреть, как пляшет огонь-попрыгун в печи, чувствуя, как торкается наружу готовый слагаться в узорчатую зернь сканый жемчуг заветных слов!  А то, не обращая внимания на пялящихся в окна  городских старух, не смотря на пощипывающий уши холодок,  в одних трусах - на детскую площадку – и окатить себя ведром ледяной воды, как он и делал по утрам, даже в лютую тридцатиградусную стужу, удивляя своей стальной закалкой соседей. После всего этого, не по годам мускулистый,  вбегал Миша, как античный бог на Олимп, на  третий этаж  в паровом облаке. И опять усаживаясь за печатную машинку он уже не сомневался в своем даре и предназначении. Нет, разведясь, он не опустился, не запился, не ударился во все тяжкие, а мобилизовал себя на творческие подвиги. И хотя он, подобно Оноре де Бальзаку, не привязывал себя по ночам к стулу, и подобно  Николаю Островскому, не  диктовал послание советской молодежи, стискивая зубы от боли своей аскетичной Музе,  он далек был и от того, чтобы губить себя ради сублимаций, как погрязший в ренуаровских  ню Ги де Мопассан. В то же время Савкин вполне соответствовал стандартам советского денди. 
 
 Можно было удивляться его отутюженным брюкам, не смявшимся даже в автомобильной катастрофе. Его лысина как всегда была аккуратно закамуфлирована боковым зачесом, словно падая и роняя шляпу, он успел-таки  провести по волосам расческой и, дунув на её частые зубцы, как он всегда это делал, сунуть эту мини-борону в нагрудный карман.  Штиблеты на покойнике, как и водится,—лучезарно сияли. Пиджак-кожан с благородно откинутой полой был подобен разметавшемуся по земле плащу пронзенного на дуэли мушкетера! Свежая рубашка! Галстук, черт побери! Он выглядел как огурчик. Вот только «дипломат» его лежал  растворенный чуть в стороне, словно кто-то весьма недипломатично вырвал его из ухватистой ладони Михаила. Да вечная спутница Савкина—пижонская черная шляпа из фетра, зачерпнув пожухшей травки, валялась в сторонке, будто её сорвал с головы хозяина ужасный нокдаун***. Нет, не даром лет  через пятнадцать, на этом месте возвели рекламный щит, с одной стороны которого  подмигивал  голливудской внешности ковбой в широкополой шляпе и с сигаретой «Мarlboro», зажатой в фарфоровых зубах, с другой - мужик с внешностью хлыста-Распутина щурил глаз, пригубляя  пивко из кружки. На тумбе, куда был забетонирован металлический стояк этого обелиска, частенько, кинув ногу на ногу, грелись в летние дни, покуривая травку, автопроститутки, и воображение живо рисовало, как, мерцая ликами сошедших с рекламного щита ковбоя и хлыста-пивомана, Миша подруливает к девицам на подержанной «японке» и зазывно опускает боковое стекло.  Все же не было его прибежище вдохновений монашеской кельей: случалось и чулки свисали с печатной машинки с  початой страничкой, и торопливо сорванный  лифчик бугрился поверх издательских гранок.
 
4.
Но Миша был мертв и, казалось, попасть из 1982-го года хоть в 2002-ой, хоть 2021-ый  он уже не мог ни при каком раскладе. И то, что он не жив, особенно наглядно подтверждала ползающая по Мишиному лицу переливчатая зеленобрюхая муха. И откуда ей было взяться в такую пору? Муха разгуливала по векам, обследовала  ноздри, потирала лапку о лапку, усевшись на ещё влажной губе. Застывшей. Коченеющей. Даже и не собирающейся растянутся в привычной улыбке, обнажающей ряд желтоватых зубов и золотой клык-фиксу. Подробности внезапно остановленного движения этого сгустка жизни, не смотря на их будничность, выглядели столь же психоделично, как какой-нибудь  отбрасывающий контрастную тень предмет на картине Сальвадора Дали, где  кисть руки с шатко балансирующим между пальцами  яйцом может превратиться в Нарцисса, а лицо ухмыляющегося развратника Вольтера составиться из благообразных рожиц, белоснежных воротничков и чепчиков монашек-бенедиктианок.   Вот так же и  представший моему взору  nature morte содержал в себе какой-то двойной, а то и тройной-четверной смысл. Хотя, повторюсь, на первый взгляд все выглядело весьма обыденно. Пластмассовый чемоданчик был распахнут—в нем как-то сиротливо жалась в угол одна бутылка «Московской». Остальные вместилища алкоголического вдохновения тускло поблескивали там и сям, в художественном беспорядке рассредоточившись по газону. Шустрая старушка уже норовила откатить одну из бутылок в сторонку, подпихивая её инвалидской палочкой, перевернутой на манер клюшки для хоккея на траве или игры в гольф. Практичный Толик на всякий случай придавил фуфырь ногой, тем самым сковав инициативу древней хоккеистки, из подмышки которой торчала в нахальной юношеской эрекции палка копченой колбасы, наверняка выпавшая если не из безразмерного Мишиного чемодана, то из какого-нибудь водительского «бардачка». По крайней мере, о наличии некоторого «бардачка» в этом происшествии сомневаться не приходилось: две присутствующих при сём ярко крашенных гетеры как-то невестибулярно ориентируя себя в пространстве-времени, никак не могли из древней Греции телепортироваться назад в современный Столицесибирск. Я поднял Мишину шляпу и не знал куда девать этот шлем поверженного Патрокла. Серега, словно сапер на минном поле под Гератом, собирал кругляки консервов, совал назад в дипломат ломоть голландского сыра.

 - Криминала тут нет! Обычное дорожно-транспортное происшествие,- докладывал милиционер голосу, воплотившемуся в джинсово-свитерковое создание, вырастающее из  курящихся мегагерцами коричневых полуботинок фирмы «Скороход». Толик внимал, загадочно мерцая просвечивающей физиономией  джина из кухонного радиорепродуктора. Тогда-то, отвернувшись от этого лица, сквозь которое была видна кривая кленовая ветка с сидящим на ней вороном,  я и прикоснулся к отлетевшему в сторонку, жёсткому, как клеенка, желтоватому листку. В это мгновения, думая о своём, я распадался мыслями   на два автономных восприятия.

Да, конечно! Обычное ДТП. Вот если бы столкнуть на двух страницах текста штук пять автомашин, да так, чтобы в лепешку - было б выдающееся! - ощутила моя ладонь щекочущее покалывание от прикосновения к странице, которая, наверняка, выпала из мишенного портфеля. Сделать из всего этого кучу металлолома, из-под которой по черному асфальту ползут в сторону  решеток ливнёвки красные ручейки, и сквозь чугунные колосники посвечивает чешуей поселившаяся в лабиринтах подземелья ненасытная тварь! Вот тогда бы! Моя рука  ощупывала предмет, от которого исходили тепловые волны, а нос мой улавливал сладковато-тошнотворную смесь запахов гниения, благоухания, тления и  ещё чего-то неизъяснимого, что уместно было бы назвать ароматом древности. Так пахнут мумии и музейные артефакты.
 
 Вначале мне показалось, что пальцы мои прикоснулись к обычному кленовому листку, какие в качестве  закладок забывали между страниц мечтательные читательницы приобретённых на макулатуру Дюма и Сомерсета Моэма, чтобы спустя десятилетия, обнаруживать эти гербарии и вспоминать, как шуршали каблуки по опавшим листьям. Я даже увидел резные края и лучи прожилок на алом, пронизанном золотом бархате. Мне даже пригрезился край вельможного камзола, кружева, обрамляющие изящную кисть с перстнем на безымянном пальце. Мелькнула мефистофельская улыбка тонких ухмыльчивых губ. Напудренный нос с горбинкой трепетал тонкими ноздрями. Сверкнули глаза из под стрелок бровей. Букли парика коснулись моего лица.  Казалось, холёная кисть, украшенная мерцающим  перстнем с выгравированной на печатке розой  на безымянном  протягивает мне тот самый кленовый листок.  Но   поднимаясь с корточек с листком в руке и увидев в стороне другие трепыхаемые ветерком страницы, я все же бросил взгляд на словно прилипший к  пальцам клочок бумаги - и увидел, что это вовсе не кленовый лист, а фрагмент какого-то старинного пергамента, неровные края которого наводили на мысль, что, возможно, страница вырвана из какого-нибудь фолианта, каким место в отделах редких книг научных библиотек. Сквозь заплясавшие на странице значки и символы я увидел что-то совсем уж фантастичное. Замелькавшие в открывшемся зыбком оконце видения были подобны ярким вспышкам.
 
Витязь на коне. Рыцарь с крестом на плаще и поднятым мечом. Шаманка с бубном.  Всадник  Петр I, как бы стремящийся кого-то придавить простертой дланью. Лошадиные ноздри-то были ноздри вельможи, вложившего в мои руки пергамент. Вьющийся меж копытами  змей. Склонившийся над фолиантом, глядящий в кристалл алхимик в напудренном парике. Огненно-дымный,  вытолкнутый из земли веник метлы, черенок которой зажат между ног устремляющейся  на адов шабаш ведьмы –туда, в бездны мерцающие пламенем, унося у себя за спиною совершенно голенького, не успевшего натянуть штаны после зарядки и водных процедур, в одном только ботинке с развевающимся по ветру шнурком Михаила. И ещё мелькания - калейдоскопом, обвалом мгновенных картинок, образов, возникающих и пропадающих, подобно внезапным «звездочкам» или радужным кругам перед глазами. Грохот взрыва. Наезжающий сбоку склон горы. Птица, сорвавшаяся с камня. Кувырки. Удар головой. Разрывающая мозг боль. Темнота. Выплывающие из неё склонившиеся надо мной лица в белых колпаках. Лампы, светящие из-под зеркального нимба—одного на три смутных силуэта.
 Видимо, стремясь собрать разлетевшиеся листки, я сильно засиделся на корточках, застоялась кровь, и, когда поднялся – полетели те самые «звёздочки».  Стоило мне оторвать от страницы взгляд, как  из этих звёздочек возникло покалывающее холодными лучиками садистского взгляда лицо гражданина в черном. Он впорхнул сюда, в этот источающий запахи смерти  дымный флюидный шар, слетев с ветки клёна, чтобы попрохаживавшись клювастым вороном между толкущимся людом, ухватить один из сырно-желтых листов–и опять взгромоздиться на свой шаткий насест. Он проник в эту толчею человеков, изменив обличие, чтобы, повращав глазками-бусинами, повышагивав важно и оставив на одном из листков отпечаток ботинка сорок последнего размера, просквозить через круг зевак и, раздваиваясь, одной частью упасть на заднее сидение черной «Волги» полковником КГБ  Валентином Семеновичем Черновым, второй, распластавшей полы длинного демисезонного пальто с поднятым воротником, в который он прятал свой клюв, взвиться, и, прободая время, разлететься на четыре стороны перекрестка.
 Чтобы там, в этих перпендикулярных временах, падать из- под набрякших  облаков на трупы кольчужников по берегам венозных рек, на тела  оттаявших вдоль грязного, чавкающего ногами тракта кандальников, погружать клюв в глазницы и, вырывая из подбровных ямин уже сочащиеся гнилью яйцевидные планетки, прозревать на четыре стороны. Чтобы, насидевшись и на холоде шлема витязя, и на перепоясанном портупеей сукне кителя белогвардейца, и на  скользких, напоминающих  ему о сияющих шлемах римских легионеров горшках касок в лесах, на островках болот в окрестностях краснокаменного кольца, из стен которого всегда сочился зовущий его запах, - лететь и лететь дальше.  Насытившись, Вечный Ворон любил сиживать на кресте колоколенки. И только грозные, вибрирующие звуки набата могли согнать его. Паря на их волнах, он находил новые тела, из которых можно было выклевывать пищу, дающую способность видеть сквозь времена.   
 
 Справившись со «звездочками», я  увидел затылок гражданина с топырящейся черным перышком прядью волос на узком костистом черепе, его атлетическую спину как раз в тот момент, когда черная    «Волга», подобно пытающейся взлететь птице, оттопырила дверцу с никелированной ручкой. Он  явно имел какую-то связь с вороном на ветке. Возможно, он был  даже ипостасью ворона–такой же нахохленный, носатый, грязно–черный, по-птичьи сосредоточенный, будто бы только что влетевший сюда из стихотворения Эдгара По, где он  не спроста стучал в ставень, а тем более сидел на бюсте Афины Паллады.  Полы демисезонного пальто–крылья. Нос-клюв. Но, отогнав постоянно преследовавшие меня надоедливые орнито-логические ассоциации, я    продолжил делать то, за чем я, собственно, сюда и прибыл.
 
 Скомкав шляпу трубочкой и засунув её в карман своей   куртчёнки, по воротнику которой ветерок трепал туда – сюда мои хипповые патлы,  я собирал бутылки, укладывая их назад в дипломат. Я ловил разметаемые настырным дутьем осеннего холодка  листки, испещренные наклонным убористым почерком. Среди них мне попалось и несколько, дополнивших этот гербарий страниц  восковой желтизны, плотных на ощупь, покрытых непонятными значками, символами, старинной вязью букв.  Не придав особого значения  бумажкам, которые Миша всегда таскал с собою ворохами, укладывая их за специальную перегородочку безразмерного кейса,  — я все это упихал на прежнее место.
 
 Мысли мои голубенькими магическими кристалликами обрастали вокруг опущенной в  голубеющее раствором медного купороса предвечернее пространство ниточки сказанной милиционером фразы: «Криминала тут нет»! Почему-то меня абсолютно не устраивало это полное отсутствие «криминала». Он должен был быть. Не могло всё это произойти вот так – беспричинно, ничем не детер-минированно Должна была быть где-то зарыта невидимая мина. Меня буквально глодало  острое ощущение того, что что-то тут не так.
 
 Чего-то кто-то здесь не доглядел. Должны были быть причина и следствие. Должна была быть  мгновенно примчавшаяся сюда, если не на такси, так хоть на метле, вдова в печали. Ну или хотя бы та последняя или предпоследняя, чьи колготки отшвыривались в нетерпении, повисая на вросших в стеллажи писательского кабинета корешках томов Лескова, Тургенева и Достоевского, поверх которых бугрилась, насасывая мудрости из классиков, папка с Мишиной рукописью. Просто обязана была объявиться здесь та,  чьи  тяжести продавливали  диванчик под ружьецом на бревенчатой  стенке домика в Чумаках, когда он, сорвавшимся с осинового  сучка филином вонзал в неё своё  вдохновение, словно  ночной сыч когти в зазевавшуюся мышь-полевку.     Должен был быть некто, кому эта смерть выгодна. Могли  наличествовать наследники, плохо скрывающие  радость под лицемерной маской, тихо ликующая по поводу того, что возмездие свершилось, жёнушка, подсчитывающие дивиденды конкуренты-претенденты на роль очередного великого(или хотя бы большого) русского писателя с  непременной посмертной канонизацией, если не скульптурным надгробием на Новодевичьем, обелиском у стен Святогорского монастыря, бугорком на Коктебельском побережье, то хотя бы узаконенным мэрией Столицесибирска плоским камнем-скрижалью с золотыми буквами  на каком-нибудь сером фасаде: здесь жил и работал! Неужто, просто—аннигиляция? Дым. Запах серы. Исчезновение. Дистиллированный уход. Ни пафоса. Ни зловещего душка. Ни морошки на ложке. Ни пули в виске. Ни следа удавления на шее. Ни драматических заблуждений, толкающих к неодолимому - чиркнуть тусклым лезвием по венам на запястье, запершись в ванной и склонившись над бездной голубоватой раковины. Ни разносов на партсобрании или в творческом союзе с последующим исключением. Ни адреналиново-кайфовых преследований КГБ. Ну - ничегошеньки. Неужто-так вот - воткнем гроб в ямку вырытую среди других таких же безликих, почти что безымянных? Неужели двадцать, а тем паче двадцать пять  лет спустя, на угол той хрущёвки, где располагалась на третьем этаже его башня из слоновой кости, будут мочиться таксы, доберманы и доги, не ведая, что оскверняют памятник, а в мэрии даже никто и не подумает увековечивать Мишин светлый образ? Ужель на месте его элегически-отшельничьей избушки в Чумаках, откуда Михаил почти как Иоанн Богослов с острова Патмос  намеревался вещать о  том, как пал Рим-блудница Вавилонская, и что он узрел среди облачных войск в связи с этим падением, выставит к небесам вампирические клыки островерхих кровелек  замок одного из местных Дракул из бывшей партноменклатуры, а то и славный представитель столицесибирской братвы?
Для полной драматичности происходящего явно не хватало ну хотя бы истошного воя милицейских сирен.  На худой конец несущихся по  улицам Столицесибирска машин с реанимационными бригадами. Не доставало дюжих парней-спасателей в оранжевых куртках и с лапищами мясников(сегодня таковые разъезжают на джипах, или посещают блистательные залы для занятий бодибилдингом, забыв о своем первоначальном предназначении). А без какофонического визга, скрежета и бенгальских искр, сыплющихся из под бешено вращающейся  фрезы, распиливающей  искореженное железо, без розоватых кусков,  ещё полчаса назад принадлежавших телу особи, пусть в тайне, пусть бессознательно, но претендовавшей на роль «инженера человеческих душ» на сегодняшний взгляд  и вовсе всё выглядело  банально,  пресно и даже не забавно. Никто не рыдал. И никто злорадствующе не прихихикивал, пряча довольный смешок в поднятый воротник, за  поднесенную к губам ладонь или в носовой платок, прижатый к притворно кашляющему рту. Не плакала даже напуганная, уткнувшая головку в мягкий мамин живот девочка с марлевым сачком. И мальчик, у которого в одной руке был игрушечный самосвал, в другой  миниатюрная копия легковой, не всхлипывал, а только старался не выронить из под мышки тряпичного клоуна в чаплиновской шляпе.  Не улыбнулся даже черный юморист Толя Саватеев, который спроваживал в могилки радийных жмуриков с видимым удовольствием. Все были заняты своими делами. И даже клён не обронил ни одного скорбного листка, протянув  ветку дурашливого декламатора  над  телом,  ещё недавно мнившим себя вместилищем могучего духа.   При жизни Савкину  покою не давала слава советского классика-создателя галереи героинь и героев, в которой  красовались принимающая на рогатину медведя Марфа, истовая хранительница бабьей стати Аксинья, обладатели бород -лопат-охальники и  лихие гулеванщики  Федот с Матвеем из красных комиссаров- всё, всё, от эротичных стожков сена до резных наличников, облупленных охлупней и простеньких простенков из смолевых, рубленных в обло или в лапу бревешек   в укор Оскару Фельцману, сочинившему всенародно любимые «Ландыши».

 -Так и не доснял Миша своего кино про Сихоте-Алиньский метеорит,—совершенно бесцветно обронил Толик, словно сожалея, что вот этот эпизод творческой биографии опочившего по значимости уж точно не потянет на падение в тайгу метеора-самосожженца. Миша халтурил сразу в нескольких местах, не гнушаясь быть и радиожурналистом, и хроникером-кинематографистом, и репортером газет: если он и горел на работе, если и тянул за собой дымный хвост самосожжения, то по большей части ради гонорара, сберегая топливо истинного вдохновения не для радиопередач или документальных кинолент, а для художественных произведений!  Вот тут-то меня и тюкнуло в темечко, будто металлический осколок метеора с шипением вжогся в голову и застрял там, торча наружу остреньким рогом: а не фрагментик ли этого упавшего с неба, отыскиваемого Мишей философского камня, стал причиной появления здесь загадочного подполковника-ворона. Ведь углублялся же Миша в дремучую тайгу, перебредал бурные  речки, преодолевал неодолимые перевалы в поисках упавших с неба частиц! В те времена он, конечно, не мог попасть даже в монгольскую Шамбалу, не говоря уж о Тибете и Гималаях. Но Алтай, Саяны были вполне доступны!   Может быть, нагнувшись, литературовед в штатском  схватил лежавший в траве под колобродящими ногами  найденный Михаилом, ничем неприметный фрагмент метеорита, а листок прихватил для  отвода глаз? Ведь сидевший на ветке-кривулине птах выронил изо рта  какой-то не годный даже на подтирку, пожелтевший, как фотокарточка на памятнике в рамочке, клочок газетного листка со смутным  изображением летящего в сторону гористого горизонта болидом, а я, скользнув взглядом по этой бумажке, даже не обратил на неё внимания. Да и была ли она, эта бумажка –и не заглотил ли её  пеликаноподобный, питающийся серебристыми рыбками чужой наивности стервятник? 
Напоминание про так и не отснятое кино оказалось как раз кстати. Совершенно очевидно было даже тогда, когда мы ещё не причастились киножути, что  всё это не столь кинематографично, как, скажем, освобождаемый от ошметков уцелевшего биопокрытия глаз киборга в теперь уже наскучившем фильме о пришельце из хмурого будущего, где властвуют истощающие человечество локальными войнами диктаторы–мутанты.  Катастрофой  была повреждена часть биопокрытия  Столицесибирска  размерами всего лишь-навсего в одну человеко-единицу и наличные роддомы города тут же с избытком восстановили этот содранный лоскут, выдав на гора несколько сморщенных, орущих, ещё болтающихся на скользкой пуповине  комочков жизни. Мог ли я, склоняясь над телом Савкина, и ухватывая его за одну из ног в то время, как Толик Саватеев подхватил его под мышки, а Семушкин за другую ногу, предположить, что этот покойник столь же неистребим, как и герой вскормленного на анаболиках громилы, никелированный скелет которого угомонился лишь тогда, когда его раздавил многотонный пресс? Увы-нет!
 
 Пока  похожая на Мэрилин Монро молоденькая  мамаша  переводит на зеленый свет светофора угрюмого мальчика в несовременных шароварах и тюбетейке, пока тянет за руку оглядывающуюся девочку с сачком, пока ветер надувает в виде колпака балаганного Петрушки марлю «мотни» орудия лова, с помощью которого создаются энтомологические коллекции,  и шевелит белокурые локоны ребенка,  усаживаем труп на заднее сидение. И тут…
 
 Мгновенный проскок времени в обратном направлении перемещает меня в совершенно немыслимую ситуацию. Не я тащу Мишин труп в машину, а - живее всех живых -  он сам бодро лезет в транспортное средство, влача меня, вцепившегося в бугрящиеся под рукавами кожаного пиджака бицепсы. Затащив меня в «рафик»,  тело усаживается все ещё отбиваясь, как пьяный от медбратьев вытрезвителя. Всё. Уселся. И резко уронив руку, опять стал неживым. Может, притворяется? Разыгрывает нас? И чего он там задумал,   прислонясь понурой головой к стеклу? Кажется, сквозь  веки он смотрит на то, как,   разбредается толпа, как, сделав замеры похожей на черненькую улитку рулеткой, гаишник так усердствует полосатой дубинкой, словно отмахивается ею от надоедливых мух.
 
 Пока «звездочки» перемежаются перескоками, а  между ними в голову лезет всякая белиберда, трогается грузовик, за ним автобус, в который загружается пестрая толпа, составившая основной массив зевак. Очухавшись, наддаёт с места в карьер и наш редакционный «уазик»; тот самый, что, выкрикнув младенческое «уа!» и сделав хайлевое «зик!» в момент столкновения, возвестил миру о рождении нового покойника. Этот бибишка практически не пострадал. В то время, как  он трогается, белохалатные ребята, подхватив носилки,  выгружают  бравого афганца Диму Басаргина и  Скопина из скорой, чтобы, задвинув их на каталках в лифт, тут же передать тела в царство ланцетов, кюветок, аппаратов искусственного дыхания и капельниц.  Всё-всё видит сквозь мертвые веки Савкин. И то, как восковой спелости желтые листья  разъезжаются, как гости*, гонимые октябрьским ветром-шатуном. И то, как растекаются, словно ртутные шарики из ахнувшего об пол бесполезного уже больничного градусника, зеваки-болельщики, разочарованные столь скромными масштабами приключившейся здесь дорожно-транспортной корриды; расходятся, чтобы утолкаться по щелям своих квартир и кухонь, а, может быть, и  рассосаться по дурдомовским палатам, откуда их отпускают порой в увольнение, чтобы немного погаллюцинировали на оживленных перекрестках, где в момент катастроф и наездов бред не отличить от реальности и даже корявый, прогнивший внутри дуплистый клен выглядит психоделической партитурой для ещё не сыгранной свихнувшимся рокером концептуальной симфонии.
 
 Сколько раз и в квартире на третьем этаже накуривая полную  пепельницу  сморщенных гармошками «Беломорин», и в домике в Чумаках, блуждая  воображением и по земле и в небесах, пытался Михаил вникнуть в сокровенные тайны бытия. И вот в тот самый момент, когда Девочка в полосатом свитерке с Сачком на плече, мальчик  и их Мама, уже миновав перекресток, словно воспаряя в блещущие синевой над площадью Маркса небеса, уходят вверх по улице Ватутина, наконец-то видит прижмуренное око Савкина—как она вершится - эта мистерия Жизни и Смерти. Как происходит этот вертляво-чопорный менуэт игрищ Костлявой с ещё болтающимся на пуповине комочком вновь народившейся жизни! Зрит Михаил то, чего не мог узреть во время высиживаний за  печатной машинкой в савоофовых клубах папиросного дыма. Да вот зуб-клык из драгметалла неймет уже! И тайна сия, гениально прозренная, устремляется вместе с безгласным телом в сторону  морга, оставаясь не выраженной сенокосилочным чавканьем «Ятрани», не вколоченной сквозь прокладку копирки   в бумагу шлёпаньем выпуклых литер-молоточков, не распиленной на строчки вжиканием каретки и прокручиванием резинового валика.   Но сколь ни возвышен этот момент полнейшего улета, подмечает наблюдательный, с детства привыкший следить и невесомый танец стрекоз, и попрыгушки кузнечиков в травяных джунглях Миша то, как прозаично-приземленная старушка-вековушка с окровавленной водительской перчаткой на левой руке, не сумевши выбить поллитровку клюкой из-под уверенного ботинка Толика, собирает не примеченные нами полтиннички. Как выскребает она когтями, роясь в травяной шерсти, блошиную мелочь, милостыней сыпанувшуюся из кармана Михаила, когда повалилось его буйное тело на подпаленную осенним холодком газонную флору. Видит он и проплывающую в вышине  надпись «СИБИРЬ НА ЭКРАНЕ» над зданием, по ступеням которого взбегал  мелким бесом, чтобы предложить сюжет и о деревеньке-колхознице, и об алтайском шамане, и о сихатеалиньском  метеорите. Ну а как, бросая прощальный взор, не увидеть было в вечность отъезжающих, в некотором отдалении, в сторонке топчущихся по обордюренной лужайке двух ярких, будто только что из кабака, из варьете—девочек не первой свежести, чьих лиц из-за размазанной слезами косметики, раскосмаченных, заслонивших обзор волос было не разглядеть! Того, как одна из них, опершись на плечо другой, держа в левой руке белый туфель со сломанным каблуком, хромает по тротуару, оглядываясь на маячащую в окне «рафика» мертвую голову. Как только что стоявший над телом и подписывавший какую-то бумагу на планшетке гаишника водила бодрым козлом вспрыгивает на ступеньку  «КамАЗа» и ныряет в кабину машины-убийцы, как, ухватясь за кряжистую  ручищу, забираются вслед за ним  одна девица вслед за другой, меняя кавалера в присутствии ещё неостывшего трупа предыдущего воздыхателя.
 Всё видит неугомонный,  всевидящий Савкин! Зрит в корень. Насквозь. На просвет. Чует его нос всепроникающий запах ландышей смерти. Ноздри его экстрасенсорно раздуты. Шевелятся его фиолетовые губы, прорицая на два тысячелетия вперед. С треском смыкаются хрустальные скорлупы времени, внутри которых сияющим ядром мерцает и светится нечто изрытое бороздами напряженной мысли о вечном. Из недосягаемого завтра,  блистая прозрачно-металическими одеждами, неоново переливаясь, сверкая осыпающимися с крыл искрами и размахивая увенчанными когтями-ланцетами длинными лапами, вламываются полчища диковинных полупрозрачных существ. Шуршит в темноте подасфальтовых нор, вся в голубоватых молниях  статического электричества, сытая, чешуекожая тварь. Выступает из под крышки канализационного люка зеленоватая, дурнопахнущая слизь её выделений.  Мощным напором навстречу посланцам из будущего выдавливаются из зыбкого, дышащего хрусталя войско до нас живших, среди которого две кукольно-миниатюрные сущности—вертлявый масон со шпажонкой,  в малиновом камзоле, моцартовском парике с хвостиком и черновласая тетка в костюме шаманки озарены особо притягательным мерцанием. Эти две ослепительно яркие частицы - как вытолкнутые кипением на поверхность бурлящего в кастрюле варева(щи Миша любил готовить сам, покупая картофель, свеклу и капусту в овощном, выбирая  свинину на рынке, где наблюдая за действиями мясника, он «набирал» фактуры для исторического романа про удивительную жизнь и казнь самозванца     Емельяна Пугачева, уже планируя не обойти стороной и тему Ермака Тимофеича).

Видит Мишенька и то, как  говорящий складками коры о прошедших здесь ураганных завихрениях времени тополь у поворота в морг опутал в темноте подземелья извивистыми корнями два полусгнивших гроба. Две таинственные раки. И то, как из щелей этих гробов струится сизоватое облачко, устремляясь за нами вдогон, чтобы, влетев в открытое окошко автокатофалка, втянутся в изумленно раскрытый Мишин рот, словно вопрошающий: «Неужели я мертв?» Созерцает остывающий, но ещё сохраняющий мыслящее тепло жизни покойник, словно не только обзаведясь третьим глазом, а даже оком, прорезавшимся на затылке, как выстаивает в каком-то одному ему понятном карауле уставясь сквозь линзы круглых  очочков, вперившийся  в  место, где только что лежало Мишино тело, косматый интеллигент из бледных библиотечных червей. Стоит отрешенным от мира зензиверчиком  и, крылышкуя, медитирует, войдя с Савкиным в мистическую связь. Ну вылитый Джон Леннон в кайфовом трансе – только без рогатого стратокастера и Йоко Оно! Да и ветеран ВОВ с запекшимся на  пиджаке орденом – чем  не Махариши?
 
 В те самые секунды, когда, сняв в прихожей пальтишко с ботиночками   и поставив в уголок сачок, девочка  проходит  в детскую, чтобы, порадовать братика: кроме мух для рыбок и попугая  она поймала мотылька! - чует Мишенькин нос-оракул, что уже стянут резиночкой в стремительно наезжающем будущем тот букетик ландышей, который, когда сойдет по весне  снег и просядет яминой могила,  положит на его скромное надгробие хорошенькая женская ручка в черной  перчатке  и  потому улавливает сквозь толщу времени - какой этот букетик источает приторный запах тлена.
Мы-то с Толиком Саватеевым, Семушкиным и Серегой, в предвкушении похоронных хлопот,  ничего не чуем. Ни шиша не видим. Ни хрена не предвидим. А Миша своим всепроницающим зрением уходящего и отлетающего не упускает из виду никакой мелочи. Поэтому видно ему сквозь непроницаемые для взглядов дома и человеческие фигуры и то, как прёт так и не успевшего  отредактировать последний  комментарий Савкина  радийного редактора Александра Николаевича Скопина быстролетная скорая, и то,  как миловидненькая санитарка, делая Александра Николаевича похожим на летчика сверхзвукового истребителя,  прижимает к лицу  кислородную маску, как громыхает каталка с потряхивающимся телом Димы по коридору, как бесстрастно  произнеся «Ланцет!», хирург  делает крестообразный надрез на  свежевыстриженном  темечке.

- Да не гони ты, Валер! Тут рядом, успеем, - капитанит Толик, раздавая нам по сигарете, срывая пробку с одной из бутылок из чемоданчика усопшего.
-Хлебните-ка!

Тем временем Девочка с Сачком, Мальчик и их Мама вернулись домой. И в те самые мгновения, когда Девочка отчитывает погруженного в бодания пластмассового «КамАЗика» с  миниатюрным «УАЗиком»  братика за то, что в качестве  погибшего в ДТП трупа несмышленыш использовал подаренного папой, привезенного из загранпоездки  игрушечного клоуна, уносящая нас от места катастрофы  машина  притормаживает  возле тополя. Рядом с могучим древом, словно раньше срока спеша закопать моего старшего собрата по перу,  роет яму экскаватор. Серега разламывает на четыре части похожий на мраморное надгробье  голландский сыр.


+++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++++
* "Вот и листья разъёзжаются, как гости,
   после бала, после бала, после бала..."
   Из песни Николая Шипилова "Никого не пощадила эта осень".



Параллельные места:
*** " …будто её сорвал с головы хозяина ужасный нокдаун."  У Коли Мясникова о том же в его «Наивном путешествии…»: «Ветер катает черную шляпу по песку, рядом лежит опрокинутая корзинка, из которой выпали два бутерброда и красивый пакетик с новыми колготками…»

*** У  Гомера в «Илиаде», Песнь шестнадцатая, «Патроклия» стих 790-795 в пер. Н.Гнедича с иллюстрациями Александра Шурица:
«…и стемнев, закружилися очи Патрокла,
Шлем с головы  Менетидовой сбил Апполон дальновержец;
Быстро по праху катясь, зазвучал под копытами коней
Медяный шлем; осквернилися волосы пышного гребня
Черною кровью и прахом. Прежде не суждено было
Шлему сему знаменитому прахом земным оскверняться:
Он на прекрасном челе, на главе богомужней героя,
Он на Пелиде сиял…»