Гнездо в крыжовнике

              Каждое утро Василий Андреевич Хлебородов просыпался в шесть часов, выпивал кружку   крепкого чая с молоком, закусывал бутербродом с вареной колбасой  и спешил  в переполненном трамвае на работу. Даже если б он немного опоздал, ничего страшного не случилось бы, и завод без него не остановился, поскольку Василий Андреевич руководил всего навсего заводской фотолабораторией. Но  Хлебородов был натурой педантичной и не мог позволить себе являться на работу позже своих  подчиненных, которых было у него  целых три – его заместитель, лаборант и уборщица.  Вот уже двадцать пять лет Василий Андреевич фотографировал передовиков различных производств, гигантские цеха завода и выпускаемую продукцию: металлопрокат,  трубы разного калибра и  никелированные  кастрюли,   которые стали штамповать во время «перестройки» согласно принятой тогда конверсионной программе. Передовиков и трубы Василий Андреевич снимал для пиара и истории завода, а никелированные кастрюли для рекламы, поскольку без рекламы их никто не хотел покупать. Эта рутинная работа отнюдь его  не вдохновляла,  и Хлебородов  каждый раз печально вздыхал, думая о том, на что ему приходится тратить драгоценное время.  Василий Андреевич часто встречал на улице и в общественном транспорте героев своих фотографий, и от его зорких глаз не могли ускользнуть перемены, происходящие со временем с каждым из нас. Красивые стройные девушки, выйдя замуж, через некоторое время превращались в располневших матрон. Работяги со сталелитейного участка уже к  тридцати пяти годам не могли скрыть следы тяжелой физической работы, постоянного злоупотребления алкоголем и других болезней, а начальство основательно добрело, отращивая  животы, двойные подбородки, и все вместе они рано или поздно умирали. И тогда труд Василия Андреевича становился особенно востребован, т.к. именно он находил в заводском архиве негатив и печатал фотографию покойного, которую затем обрамляли траурной лентой и вывешивали на  главной проходной. 
Да, и сам Василий Андреевич ловил себя на неприятной мысли, как он сильно изменился за последнее время. На  его голове сквозь редкие волосы проблескивала солидная плешь, бородка стала седой, как у измученного доктора Айболита, и былых сил,  задора  и дерзости он уже в себе не находил.
 Кроме всего прочего, Хлебородов  крайне болезненно переживал падение престижа собственной профессии. Современные  цифровые технологии стали необычайно доступны подавляющему числу граждан  и любой мальчишка, взявший в руки фотомыльницу или щелкнувший пару снимков на сотовый телефон, мог вполне считать себя фотографом. Никаких особых умений для этого не требовалось, умная техника практически сама всё делала, и Василий Андреевич с грустью вспоминал то время, когда процесс фотосъемки и обработки пленки был похож на некое таинство и требовал достаточно многих знаний и специальной подготовки. Но самое печальное для Василия Андреевича было не в том, что все эти знания теперь были никому не нужны, а в том, что он, как никогда прежде, стал ощущать катастрофичность бега времени и свою ненужность.  Разница между обычным фотографом и  настоящим фотохудожником для Хлебородова состояла в  том, что  фотохудожник не просто фиксировал мгновенье, а  еще имел наглость на него влиять, осмысливать и, таким образом, преобразовывая,  делать окружающий мир лучше и иногда даже прекрасней.  Обычный человек, механически  щелкнувший затвором фотоаппарата, не может изменить  суть  вещей, да он к этому и не стремится. А настоящий фотохудожник в рамках одной фотографии способен наполнить снимаемую им картину  качественно новыми смыслами. И высокое его предназначенье состояло в том, по мнению Василия Андреевича,  чтобы силой своего  таланта  останавливать мгновенье,  пробуждая   в людях самые сильные  и добрые чувства.
Василий Андреевич знал за собой эту редкую способность – остро чувствовать и крайне обостренно воспринимать прекрасное. Эта обостренность не давала ему покоя до тех пор, пока не находила выражения в какой-нибудь художественной форме.  Бывало, во время отпуска, когда он приезжал в деревню, стоило ему увидеть первые лучики солнца, пробивающиеся сквозь  мякиш предутреннего тумана, окутавшего живописное озеро и близлежащую березовую рощу, как на его глазах появлялись слезы. Он растворялся в окружавшей его среде и часами впитывал в себя чистоту и обаяние меняющихся картин.  Затем он вскидывал свой  Cannon и становился свидетелем удивительных событий,  постоянно происходящих в живой природе.
Однажды утром он косил в  саду траву и случайно  обнаружил в зарослях крыжовника маленькое чудо. Разросшиеся колючие ветки с пупырышками зеленых ягод свисали до самой земли, утопая в траве, и служили естественной защитой для  гнездышка, в котором лежали пять маленьких яичек. Хлебородов нагнулся, чтобы получше рассмотреть хрупкую конструкцию, состоящую из переплетенных между собой сухих травинок, и был поражен её прочностью. Листья кустарника были влажными от росы, а гнездо, скрывавшееся под ними, было абсолютно сухим. Все пять  яичек, каждый  размером с помидоринку «черри»,  лежали, плотно прижавшись друг к другу в мягком лоне  материнского гнездышка. Ни одна ворона и ни одна самая изворотливая кошка не смогли бы достать это гнездо в гуще колючих зарослей.  Хлебородов был искренне удивлен находчивостью неизвестной ему птички, свившей гнездо  в  укромном месте его сада. Душа  наполнилась  гордостью от осознания того, что именно в его саду маленькие птицы вьют гнезда и находят кратковременное убежище. А как эти сладкоголосые птицы пели по утрам! Каждый раз, справляя мимоходом малую нужду под каким-нибудь деревом,  Василий Андреевич слушал трели птиц, названия которых он даже не знал и думал о том, какие удивительные создания – эти певчие птицы. Ведь никто же не заставляет их так сладко и звонко петь? Никто не рукоплещет им  и не выплачивает за работу  гонорар. А они поют от всей души и совершенно бескорыстно, не требуя за свое искусство никакой благодарности. Зачем им это надо? Почему они это так хорошо делают? Может, просто потому, что  не могут этого не делать? И в этом состоит высокий смысл их существования –  радовать мир чудесными песнями?   
От Василия Андреевича  требовалось сейчас принять решение, что делать дальше: оставить все как есть или продолжить облагораживать кусты дальше, беспощадно скашивая заполонившую сад траву. Хлебородов приподнял  ветки крыжовника и подвязал их вокруг куста проволокой, так, чтобы они не касались земли и, таким образом, обнажил перед миром маленькое гнездо, лишив его надежного прикрытия. Затем он деловито дернул за ручку бензокосилки, мотор взревел, нарушив благостную деревенскую тишину, и Василий Андреевич продолжил с удвоенным усердием  скашивать  траву вокруг кустов, думая о том, что с гнездом, которое он оставил без защиты, ничего не случится, что его никто не посмеет тронуть. Через полчаса, смахнув пот с лица, он отложил  бензокосилку в сторону,  взял свой любимый Cannon и в предвкушении вкусного снимка подошел к кусту, в ветвях которого скрывалось гнездо, но оно оказалось полностью разорено. Хлебородов с досадой обернулся вокруг в надежде увидеть того, кто совершил эту гнусность, и понял, что причиной разорения является он сам. Ему следовало бы оставить всё как есть, не косить вокруг куста, не подвязывать ветки крыжовника, а укрыть ими сверху несчастное гнёздышко, но он сделал всё наоборот. Вороны не оставили ни одного яйца. Пытаясь себя оправдать, Василий Андреевич подумал о том, как жесток этот мир и  как он беспощаден в борьбе за существование. И ещё он подумал, что  невылупившиеся птенцы, все равно погибли бы, если не сейчас, то при других трагических обстоятельствах. Но все эти оправдания не могли загасить чувства собственной вины и осознания того, что он поступил плохо. На кой хрен ему теперь эта стриженая икебана, если в его саду не будут петь птицы? Что, разве нельзя было немного подождать и скосить траву после того, как птенцы вылупятся?  Свив гнездо в саду Василия Андреевича, птичка  тем самым оказала ему особое доверие,  а он предпочел стриженый газон жизни её птенцов. Никто в этот момент не кричал, не укорял его и не размахивал крыльями, никто об этом просто не знал, кроме несчастной птицы. Но сам Василий Андреевич знал, что поступил нехорошо, и этого было вполне достаточно. Он еще раз виновато посмотрел по сторонам, надеясь увидеть в зарослях деревьев  убитую горем птицу, но мир будто не заметил  происшествия с разоренным гнездом, и все продолжало идти своим чередом.
И еще одна мыслишка усугубляла  скверное самочувствие Василия Андреевича –  то, что он даже не успел сфотографировать гнездо. Получалось, что он его и  разорил, и фотографию не успел сделать, и себе настроение надолго испортил. Экая невезуха.


             Работа в фотолаборатории некоторое время назад  позволяла Василию Андреевичу иметь свободный доступ к дорогой аппаратуре и дефицитным материалам, а также возможность пользоваться световыми приборами и павильоном небольшой фотостудии. Поэтому он долгое время не стремился уволиться или сбежать куда-нибудь подальше с завода, чтобы больше не снимать ненавистные ему трубы с кастрюлями, а все дополнительные поручения руководства выполнял, как неизбежное зло. Особенно не любил Василий Андреевич снимать разные корпоративные междусобойчики и пьянки, когда на завод наезжало высокое и важное начальство из Москвы. Но еще больше не любил фотографировать наглые морды заводских халявщиков, решивших податься в местную власть,  пролезая  в депутаты  Законодательного собрания. Не нравилось ему также, когда его просили снимать привилегированные свадьбы деток разнокалиберных начальников.  Однако подобные халтуры приносили кое-какие деньги, а, учитывая то, что Василию Андреевичу нужно было содержать семью, он брался и за свадьбы. Надо отдать должное его таланту - все свадьбы получались у него на фотографиях значительно интересней, чем были на самом деле. Невесты были ох, как целомудренны и недурны, женихи – ах, как мужественны и выглядели достойно, а многочисленные родственники и гости за редким исключением даже не очень пьяны, а вполне благообразны. 

          Василий Андреевич умел работать в самых разных жанрах, но больше всего  ему хотелось фотографировать обнаженную женскую натуру.  Хотеть то он хотел, но боялся и никак не мог найти для этого подходящую кандидатуру. Так случилось, что  однажды в далеком детстве случайно увидев группу моющихся в общественной бане женщин, он был настолько поражен этой картиной, что  не мог забыть ее даже в зрелом возрасте. Васе было всего четыре года, когда  мать мыла его в общественной бане, не задумываясь над тем, какие может задавать себе вопросы четырехлетний мальчик. А  Вася, собственно, и не задавал вопросов – они сами как-то задавались. И он очень хорошо запомнил,  как испытывал  невероятное удовольствие от созерцания женских тел. Вася и художником-то  хотел стать в детстве только потому, что слышал где-то, что в художественных училищах рисуют обнаженных натурщиц. И чтобы легализовать свое право бесконечно наслаждаться женской красотой, он был готов рисовать сутки напролет. Однако его занятия живописью не находили  одобрения у окружающих. Однажды  в детском саду он нарисовал по памяти некое изображение, напоминающее обнаженное женское тело. Воспитательница, носившая и зимой и летом  одни и те же шерстяные рейтузы грязно розового цвета, громогласно подняла его на смех и сказала при всех, что «писька – это бяка», что  голых теть рисовать ни в коем случае нельзя, что он ужасно воспитан, и что она обязательно пожалуется на него  родителям. Это было в  период расцвета развитого социализма. В то время, как известно, в СССР секса не было и люди появлялись на свет  каким-то таинственным образом.  А у маленького Васи навсегда сохранился комплекс вины за свою любознательность.

       Так, где же взять в  провинциальном городе обнаженную натуру, где все друг друга знают? К незнакомым женщинам с подобными предложениями Вася обращаться не решался, а любовницы у него никогда не было, хотя в юности он был влюбчив, как тетерев.

Разглядывая зарубежные глянцевые журналы, лавиной хлынувшие в период перестройки, Вася удивлялся - ведь есть же страны, где красивое женское тело не ассоциируется исключительно с грязью и пороком, где оно обладает такой же эстетической ценностью, как произведения искусства. Правда среди некоторых журналов попадались и такие, где над высокой эстетикой издатели особо не парились. Точнее это была совершенно другая и чуждая  романтичной натуре Василия Андреевича эстетика, культивировавшая предельно циничное отношение к женскому телу. Вася рассматривал такие журналы с еще большим  удивлением, скорее для того, чтобы понять до какой степени низости и глупости может докатиться человек, и думал о том, как же надо не любить этих прекрасно сложенных женщин, чтобы снимать такие омерзительные  фотки. Безусловно, порнография была не тем жанром,  на который ему хотелось бы потратить свой талант.  Василий Андреевич мечтал воспевать женщин, а не унижать их. В глубине души он больше всего завидовал свободным художникам, для которых фотография  была не ремеслом, а способом самовыражения.

            Заводская рутина и бесконечные халтуры  убийственны для творческого человека. Василий Андреевич приходил с работы совершенно опустошенный, как будто из него испарились все соки и хорошие мысли. Его жена  Тамара  работала на том же заводе бухгалтером и уставала не меньше, чем он. Когда Василий возвращался домой, они вместе с Тамарой и двумя маленькими дочерьми ужинали,  затем смотрели телевизор и ложились спать. Так продолжалось много лет. По большому счету, Тамара тоже  не разделяла творческих пристрастий своего мужа и без понимания относилась к его желанию снимать обнаженную натуру. Один раз Вася по молодости было заикнулся на эту тему, но Тамара своим жестким отказом навсегда отбила у него охоту к подобным фотографическим экспериментам.
     Для того  чтобы наполниться новыми идеями, восполнить творческую энергию и воспарить духом, Василию обязательно нужно было куда-нибудь ехать на природу за свежими впечатлениями. И очень скоро он понял, что самые лучшие на свете места находятся там, где совсем нет людей. Потому что его соотечественники обладали удивительной способностью гадить везде, где бы ни находились, оставляя после себя  груды пластмассовых бутылок, ржавеющие консервные банки, битое стекло и грязные бумажки. Василий часто задумывался, в чем причина такого варварского отношения людей к окружающему миру и никак не мог найти этому объяснения. Но однажды, когда  ехал по проселочной дороге на велосипеде и обнаружил на живописном берегу водохранилища  разрушенную церковь, он поймал себя на мысли, что и горы мусора и разграбленная церковь – это вещи одного трагического порядка. Это был закономерный результат варварской  деятельности бывших советских людей,  которые с «большим энтузиазмом» долгое время творили  утопию.
Василий смотрел на  обезглавленную колокольню,  на красный кирпич изуродованных стен, будто здесь совсем недавно большевики ставили  «врагов народа» к стенке и беспощадно расстреливали, на полусгнившие и покосившиеся кресты деревенского кладбища и ему казалось, что сейчас из-за угла должны появиться вооруженные до зубов фашисты. Хотя до этих мест - средней полосы России - немцы во время войны так и не дошли. И этот старый многострадальный храм разрушили вовсе не они, а все те же его соотечественники. «И что ж вы теперь хотите? Чтобы потомки тех, кто разрушил тысячи храмов,  не гадили в местах своего обитания»? – думал Василий Андреевич.
           Храм впитал в себя весь ужас прошедшего катастрофического времени и, несмотря на чудовищные  разрушения, был трагически живописен среди буйства зелени лета. Василий несколько раз возвращался потом в это место, чтобы сделать снимки поверженного храма в разное время: на заре, на закате, во время грозы с ливнем и даже зимой, когда природа оголилась, и на белом холме  возвышался лишь  истерзанный контур бывшей православной церкви.
Однажды весной, он  привез сюда на  велосипеде своих маленьких дочек - Настеньку и Вареньку. Он сфотографировал их рядом со скелетом разрушенной церкви, на фоне белоснежного поля из васильков и одуванчиков, растворяющихся в безоблачной глубине синего неба. Девочки были совсем маленькими и не понимали, зачем отцу это нужно. Они срывали одуванчики, дули на пушистые головки, радовались весёлым парашютикам и не хотели стоять на месте.  А Василий обожал своих дочек. Он сажал Настеньку на раму,  Варюшу  привязывал ремнем к багажнику, а сам самоотверженно крутил педали велосипеда в поисках новых живописных натур. Он фотографировал своих девочек, как только они появились на свет и дочки были предметом его нескончаемого вдохновения. Он снимал украдкой, как Тамара кормила сочной грудью Вареньку  и была похожа в этот момент на мадонну с младенцем. Фотографировал  весёлые детские проказы, когда всей семьей жили в деревне на даче. Как Варя собирала в саду  спелую малину с черной смородиной  и нечаянно обмазывала ягодами  розовые щеки. Как Настенька ловила ладошками в траве кузнечика, а поймала чудесную бабочку-капустницу.  Как Тамара мыла  девочек в деревенской бане, а они смеялись от счастья и брызгались водой. Ничего на свете прекрасней и целомудренней, чем его дочери для Василия не было. Когда потом разглядывал уже готовые снимки, он думал о том, что пройдет время, его девочки вырастут, закончат школу, институт, затем выйдут замуж и когда-нибудь обязательно сами станут матерями. И самое лучшее, что останется им после него в наследство – это будут эти удивительные по обаянию и чистоте детские фотографии, каждую из которых он превращал в чудесную картину.

         Так и произошло. Девочки  выросли, уехали учиться в Москву, и Настенька  уже собиралась  выйти замуж. Но интереса к своим детским фотографиям девочки пока не проявляли, а о родителях вспоминали все реже и реже, только тогда, когда им нужны были деньги. Василий Андреевич очень не хотел, чтобы девочки уезжали из провинции, но без хорошего образования у них не было будущего. А с деньгами у Василия Андреевича было не густо, т.к. он  по-прежнему  продолжал работать на заводе и получал, несмотря на все старания, очень скромную зарплату.
Он чувствовал, что жена его не любит и даже в некотором роде терпит, поскольку зарабатывает в два, а то и в три раза больше.  Он сам корил себя за то, что вовремя не рискнул уйти с завода, чтобы заняться чем-нибудь более стоящим.  А сейчас уходить  было уже поздно, да, и куда?  В глубине души он тоже не любил Тамару и с удивлением думал о том, как  двадцать пять лет тому назад его угораздило на ней жениться. Тамара была еще вполне  с виду «ягодкой», но она никогда не брила ноги и принципиально не хотела знать, что такое эпиляция. Последний раз у них была близость – страшно подумать - около четырех лет назад. Да и то – все произошло  на удивление тихо и крайне посредственно - то ли из одолжения, то ли из жалости.  Поэтому Василий Андреевич решил отступиться и никогда не приставать к жене.
Мучительно осознавая свою полную ненужность и творческую нереализованность, он впал в уныние. Ему больше не хотелось жить и он начал обдумывать различные варианты того, как свести счеты с жизнью таким образом, чтобы это было наименее болезненно и затратно для окружающих. Он даже напечатал свою фотографию, которую должны были в случае его внезапной кончины украсить траурной лентой и разместить на несколько дней в центральной проходной. Но ни один из возможных способов самоубийства его окончательно не удовлетворял и поэтому Василий Андреевич продолжал мешкать. Неизвестно сколько бы еще он находился в подобном предсуицидном состоянии, если б из Москвы не пришло страшное известие о том, что его девочек – Вареньку и Настеньку – сбил пьяный  джип, когда они обе стояли на автобусной остановке. Варенька погибла мгновенно, а Настенька скончалась в «скорой помощи» от потери крови.
 Ну, почему? Почему так жесток этот мир? - в отчаянии думал Василий Андреевич. -  Почему этот пьяный ублюдок задавил их, а не его? Ведь это он не хочет больше жить. А они – самые чистые, самые прекрасные девочки на свете - ни в чем не виноваты.
 Василий Андреевич  погрузился  в свое горе и попытался вникнуть в  смысл собственного невыносимого существования, но не находил ему достойного оправдания. Конечно, он понимал, что жизнь большинства окружающих его людей была, быть может, еще более постылой, однообразной, неинтересной и пустой. И, наверное, поэтому не стоило так преувеличивать исключительный драматизм собственной судьбы. К тому же кликушество, как известно, приносит беду.  Но, где же теперь ему найти в себе силы  жить дальше? И - самое непонятное - зачем?  Он всю жизнь подсознательно стремился к полезности и востребованности. Поскольку невостребованный, не сумевший реализовать себя в жизни мужчина – просто смешон. И  теперь, после гибели девочек, он понял, что главным смыслом его существования были  они, потому что именно с ними все его лучшие качества и скрытые таланты были востребованы. А в том, что к закату жизни он практически ничего не добился - ни высокого положения и статуса в обществе, ни большой зарплаты, ни славы и уважения  - были свои причины. Во-первых, он не умел, да и не хотел подстраиваться под существующую конъюнктуру, легкомысленно полагая  для себя это занятие слишком суетным и унизительным. Во-вторых – он никогда не находил в себе силы и дерзости плыть против течения. Он был слишком сосредоточен на своих внутренних переживаниях и, конечно же, предполагал в себе некоторые способности, но был не настолько самоотвержен, чтобы отчаянно за них биться. Он всё ждал каких-то благоприятных обстоятельств, а они не приходили. Зато время утекло безвозвратно.
        Почему 15 лет назад развалилась великая страна, объединявшая когда-то 15 братских  республик? - неожиданно переключилась мысль Василия Андреевича.
 - Потому что тысячи мужиков  в  огромной стране под названием СССР  - не могли себя реализовать. Из-за этого они жрали водку и умирали к сорока годам. СССР –  была самой великой страной нереализованных возможностей, - рассуждал про себя Василий Андреевич. -  И вот  почему у нас никогда не было, и до сих пор нет ни одного Билла Гейтса! Нет ни одного Генри Форда, Стива Джобса, Спилберга, Ричарда Бренсона, и Лари Флинта, наконец. Ну, почему? Здесь есть о чем задуматься. Вы, конечно, возразите (возражал он сам себе):  зато у нас есть Пушкин, Гагарин и Королев! Но вы вспомните, сколько лет было Гагарину, когда он погиб?  А Королеву, который оттрубил хрен знает сколько в лагерях? И много капиталу они нажили? А заодно, посмотрите, как живут их потомки?
Почему все  очень богатые  и состоятельные люди (в том смысле, что они сумели состояться) на Западе, как правило, очень талантливы и обращают свои капиталы на пользу обществу? А у нас? Назовите хоть одного олигарха, кто действительно достоин уважения? Кто? Абрамович? Березовский? Дерипаска? Прохоров? Что они сделали полезного для страны и общества? Кому помогли реализоваться, кроме себя?

Но тут пыл Василия Андреевича немного приостыл, когда его мысль обратилась от глобальных проблем на собственную ничтожную личность, и он задумался над тем, что он сам, собственно говоря, сделал такого полезного для страны и общества, чтобы осуждать других людей?
Это он, а не  мифические олигархи разорил когда-то в своем саду несчастное гнездо. Это он не сумел уберечь от гибели самых дорогих ему на свете девочек. Это он не отважился  принять  ни одного смелого решения даже в отношении себя – бросить всё и заниматься  только любимым делом, потому что у него всегда находились тысячи оправданий своей  бездеятельности. И после этого ему  захотелось востребованности, семейного счастья, большой зарплаты и уважения?
      Осознание беззащитности и катастрофической беспомощности, когда вместе с дочерьми погибли все его надежды, не так мучило теперь Василия Андреевича, как другая, совершенно чудовищная мысль. Ему было отвратительно оттого, что в этот переломный момент он больше думал не о погибших недавно девочках, а о себе самом и о том, что теперь до самой смерти будет вынужден носить в себе всю свою  неудовлетворенность  посредственности, фотографируя для дурацкой рекламы  никому не нужные никелированные кастрюли.


07.06.2008г.