Сабашников. Блюз последнего лета

Изначально я не планировал писать отзыв на рассказ В. Бочкова «Брайтон-Блюз» (http://www.proza.ru/2009/11/21/1435), ограничившись в рамках второй сессии Открытого текста отзывом на «Последнее лето детства» Т. Октябрьской (http://www.proza.ru/2008/06/28/447). Но – передумал. Да так передумал, что решил соединить оба отзыва в один блюз последнего лета. И пусть в рассказе В. Бочкова смерти на Брайтоне случились осенью, когда как не осенью становится ясным: лето было последним.

Стилистика рассказа В. Бочкова рассмотрена в опубликованных рецензиях достаточно полно. Со многим можно согласиться. Так, нельзя, на мой взгляд, не упомянуть о наличии в рассказе штампов, избыточных сравнений, о злоупотреблении «деталью» и неаккуратности авторского письма. Все это, безусловно, важно и достойно стать предметом дискуссии. Однако, «послевкусие», о котором писала Т. Вегерина, винная карта смыслов и подтекст – позволяют говорить об авторской удаче при довольно слабом исполнении.

Практически все, кто отзывался на рассказ, отметили тему одиночества и, тем самым, угодили в «ловушку» (умышленно ли поставленную автором или выдуманную только что мной). Дело в монстре-клише, существующем в литературе, когда сумасшествие рассматривается через призму одиночества. Именно так: сумасшествие – штамп одиночества. И как раз этого монстра, заезженного и тысячу раз выписанного, в рассказе нет.

Автор, в начале рассказа, дает однозначный ориентир читателю меткой: героиня сошла с ума. И по ходу повествования накручивает обороты, сдабривая текст «эпилептическими» цветами, повторами надуманных образов, путаницей в порядке событий. Читатель, приняв сумасшествие героини за аксиому и данность, не замечает, что никакой «ненормальности» в действиях героини попросту нет. Автор всех обманул? Для чего он вложил в руки героини картонную коробку с мертвым животным, заставил убить нелепого Когана, для чего оплакивать утопившуюся поручил псу?

Вспомним К. Воннегута (кого же призвать на помощь, как не родителя телеграфически-шизофренического стиля). В его «Бойне номер пять…»:


"... конечно, жене Лота не велено было оглядываться туда, где были все эти люди и их жилища. Но она оглянулась, за что я  ее и люблю, потому что это было так по-человечески".


А теперь вернемся в Брайтон, где играет блюз. Читаем:


"Она хотела обернуться напоследок, но ей стало лень – чего она там не видела?".


Лень? Ей стало лень! Это ли «по-человечески»? Ни страх или понятная человеческая слабость, ни отчаяние или обида, а – лень. А потому – топись героиня, ради бога, убивай напоследок – не жаль тебя нисколько.

Вспомните единственное «живое» чувство, вернувшее ей ощущение реальности, доставившее радость – чувство сбегающего по рукам горячего сока сарделек! И это утешение одинокого человека, это возвращение к жизни? Нет, это ни «живое», это – «животное». Да, она сошла с ума, но когда и как: вот главный вопрос рассказа.

Сумасшествие героини не преломлено одиночеством, ни в нем причина - человек одинок по определению. Но не всякий, кто одинок, являет собою символ - мертвого кота в картонной коробке в руках ленивого к прожитому «человека» в грязной коробке Брайтона.

Когда же зазвучал тот блюз по человеку? Ведь, были же Лилями и Славиками («Последнее лето детства» Т. Октябрьская), а пожили немного и стали убийцами и самоубийцами, оплаканными псами.

Рассказ Т. Октябрьской композиционно прост, стилистически ровен, выдержан, хотя и не без огрехов. Десяток ужимок мусорным «уже», неоправданные повторы слов, неопределенность относительно лица рассказчика. В самом деле, что за «берет с помпоном, закрывающем половину лица»? Или как понимать «корзину с абрикосами в руке»? Чудовищный помпон и корзина с руками, наверное, не добавляют читателю энтузиазма. Откуда пятнадцатилетней девочке знать тонкости поведения банковских клерков, тем более – с европейскими манерами? Автору (сейчас) все это может быть известным, вполне, но героине (тогда) – вряд ли.

Есть и яркие, запоминающиеся фрагменты. Образ «родного» дома, будь он ростовским, одесским или неаполитанским – узнаваем. Жизнь всем миром, икра из синеньких от тети Раи, борщ, пирожки, сплетни и затюканный дядя Лёня на кухне. Колоритный говор. Ноктюрны Шопена…

Вот именно, что ноктюрны. Не тогда ли началась писаться партитура осеннего посмертного блюза?

Вот чем заканчивается рассказ Т. Октябрьской: «А что же Лиля? – спросите вы. Она все-таки поступила в медицинский институт и даже проучилась год, каждый раз падая в обморок в анатомичке. Следующим летом мою красавицу-сестру положили в психиатрическую больницу. На этот раз я сидела, как изваяние с телефонной трубкой в руках, понимая, что ничего нельзя изменить. <…> Я была так близко, и у меня был шанс».

Нет, ничего мы не станем спрашивать. Мы теперь знаем, как Лиля. Её подлечили, из медицинского она ушла, музыку бросила, преподавала начертательную геометрию. А потом, повязав бант на коробке с мертвым котом и убив человека, утопилась. В шестьдесят четыре года. В последний свой день она ела сардельки под водку в кафе на Брайтоне. Она сошла с ума, почти полвека назад в Ростове.

И перед смертью было лень обернуться назад, туда, где «тонкие мраморные пальцы постепенно сливаются с клавишами и уходят в небытие».

Вся её жизнь зависела от шанса, предоставленного другому. Шанс не использовали, к чему вспоминать то, чего у тебя никогда и не было?! Наверное, у каждого на счету есть чужое последнее лето. Прочтите оба рассказа, и, может быть, вспомните.

Да, ну и кто теперь скажет, что Шопен не писал блюзов?!   


с ув.,

сабашников